Текст книги "Кристаллы Иркамы"

Автор книги: Александр Холин

Александр Холин
Кристаллы Иркамы

– Кто ты?

– Я часть той силы, что вечно хочет зла

и совершает благо.

Гёте «Фауст».

Господи, оружие на Диавола крест

Твой дал еси нам:

трепещет бо и трясется, не терпя

взирати на силу его.

(Октоих, глас 8-й.)

© Александр Холин, 2021

© А. Ковалевский, 2021

© А. Лаврухин, 2021

© СУПЕР Издательство, 2021

Из цикла «Капля ртути»

«Моя туманная и нежная…»

 
Моя туманная и нежная,
исполосована бичами,
не согрешившая, но грешная,
совсем с не женскими плечами
невыбираемая Родина —
печально-сказочная Русь, —
я твой герой и твой юродивый,
твой Пересвет и Златоуст,
и нескончаемое пение
весёлых лип и сонных трав,
и новое стихотворение,
в котором твой полынный нрав
моё грядущее и прошлое,
как повилику, закрутил.
Но за меня, моя хорошая,
прости, кого я не простил.
Ты вся в рябиновом пожарище,
и знаком вечного огня
в ночи, за облаком блуждающей,
благослови на жизнь меня.
 

«Ах, какой суматошный праздник…»

 
Ах, какой суматошный праздник!
Ах, какое вокруг веселье!
Среди сотен похмелий разных —
это худшее из похмелий.
Мы живём, пропивая Бога,
мы пропили и стыд, и совесть!
Надо вроде бы так немного —
не желать воровства и крови.
Но ублюдки в Кремле воруют,
но ворует татарин-дворник.
Вот и пьёт человек, лютует,
пропивая России корни.
Забываем, кто был Кутузов,
Невский и Александр Суворов.
И страну потащило юзом…
Под камланье жидовской своры
соглашаемся жить с позором.
 

Баллада о времени

 
Время – наших надежд ипостась.
Время – странная сила природы.
Существуем мы, плача, смеясь,
и не помним прошедшие годы.
Призадумайтесь прежде: зачем
время делает вас человеком?
Может, проще без всяких дилемм
в бочке жить, наподобие греку.
Ни к чему больше ветер ловить
и кормить из руки Гамаюна.
Пряжа времени – тонкая нить —
может сделать красивым и юным
или дедом в четырнадцать лет…
Для него ни кнута, ни уздечки.
Мир по-прежнему в дрёму одет,
лунный луч, словно тонкая свечка.
Мне себя почему-то не жаль,
я во времени – точка пунктира.
Время – наших надежд пастораль
и критерий подлунного мира.
 

«Время тает, как лёд на реке…»

 
Время тает, как лёд на реке,
осторожно так… медленно тает…
Испаряются буквы в строке,
словно стая на юг улетает.
Исчезает стремленье любить:
верным рыцарем быть – это пошло.
Лучше лунным лучом серебрить
все духовные записи в прошлом.
Но закручено время в спираль,
дни проходят быстрее, быстрее…
Вот такая у нас пастораль.
А закат всё сильней пламенеет!
Коллапс времени душит меня,
подгоняя к заветному раю.
Я поэт. Я источник огня,
только время во мне догорает.
Края нет в искривленьи времён,
так откуда же волны набата,
так откуда же времени стон,
будто Русь погубили когда-то?
Не сейчас, а в прошедших веках,
мы – давнишних времён отголоски,
и несём в стихотворных строках
память времени – смерти полоски…
Плоскость неба зажата в тоске,
будто двери закрытого рая.
Время тает, как лёд на песке,
осторожно так… медленно тает…
 

Ересиарх

 
Я жить хотел, остепенясь
от равнодушия и скотства,
как прежде, плача и смеясь,
струясь в потоке идиотства.
Но отворился край небес,
раскрылся смрадный запах тленья,
и я опять взвалил свой крест
одной строкой стихотворенья.
И я кричу! И я ору:
– Куда вы вновь бредёте, люди,
под зачумленье на пиру
и дармовой калач на блюде?!
Ведь ваша Родина вразнос,
враздрызг Европе продаётся.
Ваш бронепоезд под откос,
и вся Америка смеётся
над лохотронством россиян
в колониальном Москвабаде.
Проснись, Россия! Я не пьян!
Я строевым, как на параде,
шагаю нынче по стране
к недопришедшим переменам.
Я жив ещё! Но я в дерьме,
а значит, где-то есть измена.
Кто превращает нас в утиль?!
В баранов?! Пьяниц?! Попрошаек?!
И это горе. Это быль.
И журавлей исчезла стая.
 

«Белый вальс посещает Москву…»

 
Белый вальс посещает Москву
на Покров Богородицы. Слышишь?
Ветер треплет живую листву
и струится позёмка по крышам.
Дышит осень прохладой в лицо,
облицована золотом клёнов,
и Садовое дремлет Кольцо,
и машины ворчливые стонут.
Белый вальс, белый дым, белый цвет
и последние сполохи счастья,
будто вальс на Параде Планет
разразился дождливым причастьем.
И поток бесконечных дождей
в белом вальсе Москву растревожил.
Это наше с тобой абреже
и суровая сущность, быть может.
И не слёзы струятся из глаз,
это просто дождя позолота.
Белый дым, белый цвет, белый вальс —
радость женщины, радость полёта.
 

«День отравлен погодой. Вышло время летать…»

 
День отравлен погодой. Вышло время летать.
Что за странная мода – в октябре умирать?!
Что за странное солнце за небесной канвой,
будто гелий и стронций взорвались над Москвой?
Волчий вой не услышан – хочешь плачь,
хочешь пой.
Я гуляю по крышам, как московский слепой.
Но пишу угольками на краях облаков
и, встряхнувши руками, слышу дребезг оков.
Капли крови роняю на чужие ножи,
и меня обнимает смерть по имени Жизнь.
 

«Гордая, горькая, но нераздельная…»

 
Гордая, горькая, но нераздельная
Родина татей и вечных бродяг,
Русь моя, радость и грусть беспредельная,
я твой глашатай, поэтому наг.
Душу вскрывая в своём словотворчестве,
вечно рыдаю и вечно смеюсь.
Но не один я в пустом одиночестве,
значит, жива ещё матушка-Русь.
Царской стерлядкой да булкой с черёмухой
перекушу у развилки дорог,
Выпью из кружки, наполненной доверху,
чаю на травах, помиловал Бог.
И зашагаю степями-столетьями
в синь облаков да в полынный закат.
Русь мою ангелы Божьи приветили —
всякий из русичей волен и свят!
 

Плач Ярославны

 
Я светом, я тьмой, я слепою дождинкой
тебя ожидаю на русских ветрах.
В далёких краях я простой паутинкой
к тебе прилечу, чтоб развеялся прах.
И ты бы восстал, будто Феникс из пепла,
и снова почувствовал меч-кладенец.
И я бы тебя, мой владыка, воспела,
ведь нашей любви не наступит конец.
Ты в землю чужую смерчом-ураганом
отправился ратное дело вершить,
и утренний луч, как душевная рана,
как пламя онгона, что не потушить.
Проснись же, мой витязь!
Давно отзвенели
капели с прогретых Ярилою крыш,
и летние иволги в рощах отпели,
и в небыль уходит осенняя тишь.
Ну, что ты молчишь?
Иль чеченское небо
вдруг стало милее, чем русская ширь?
О, сколько же русских отправлено в небыль
еврейским кремлём!
Президент-нетопырь
страну без зазрения совести губит.
Он – вор голубой. И худой окоём.
Я Бога молю:
пусть ублюдка полюбит
панический страх захлебнуться дерьмом!..
 

Проповедь патрипапы Гундяева

Недалеко уже то время, когда масоны

начнут подымать хвост. Из всех апостолов

Христа один лишь оказался предателем,

а сейчас будет всё наоборот: токмо малая

толика православного священства останется

верной Христовым Заповедям…

Св. старец Николай Гурьянов

1

 
Прости меня, электорат,
за грех пустой содомский.
Да, я покрыл церковный смрад
и по Руси с котомкой
когда-нибудь и, может быть,
пройдусь, как нищий инок.
Но не забудь мне заплатить,
ведь по Руси поминок
не отслужили, кабы я
Мамоне не молился.
Я за стихийность бытия
с масонами напился
и от раввина принял дар —
то яблоко златое.
В Патриархии перегар.
Но всех я успокоил.
Тебе же надобно успеть
простить… И я прощаю!
Мой «Символ веры» будешь петь.
Грехи я отпущаю…
 

2

«Символ веры» Гундяева:

 
«Верую!
Во единого бога-отца
Золотого тельца.
Верую в чудотворный процент,
силу вкладов и рент
с их влияний чудовищной сферою.
Верую в благородный металл,
во святой капитал,
возносящий над участью серою.
Верую!»
 

Молитва Ересиарха

 
Помилуй, Боже, и спаси!
Перед Тобою обнаженный
на стыд и слезы осужденный
Ересиарх Всея Руси.
И полудённый неба плач
потряс светлейшее светило:
я резал напрочь, точно врач,
то, что вчера душою было.
Уплыло каплей по стеклу,
упало образом в примете,
кружилось вальсом на балу
анти-Господнее столетье.
А я смеялся и плясал,
и богохульствовал без меры.
И вот я тот, кем смел и стал —
священномученик Химеры.
Не дух, не зверь, не человек,
не изгонённый, но изгнанник.
И очарованный вовек,
рождённый Русью Божий странник.
Унылый дождик моросит.
А я, как Бог, преображенный,
стихи читаю прокаженным
Ересиарх Всея Руси.
 

«Монархия света, монархия тьмы…»

 
Монархия света, монархия тьмы.
О, как это с детства знакомо!
И небо закатное цвета сурьмы
опять зависает над домом.
Мудрейшие книги лежат на столе —
сокровища ересиархов.
Но хищные тени бегут по земле,
печальные слуги монархов.
Ни свету, ни ночи умы не нужны.
Представьте:
                                 сиянье без тени!
иль облако пьяной разнузданной тьмы,
и в небыль крутые ступени!
Рождён человек, чтоб на лезвии жить,
идти между тенью и светом.
А что же поэт?
Он не может ступить
ни шагу, не помня об этом.
Позвольте, зачем, и скажите, к чему
природе нужны эти страсти?
Ты просто иди ни на свет, ни во тьму,
а к Богу за чистым причастьем.
Но я, как поэт, поводырь и певец,
помочь не смогу, не посмею.
Коль ты не поднимешь терновый венец,
я просто тебя пожалею.
 

«Востроносые чайки проносятся низко над морем…»

 
Востроносые чайки проносятся низко над морем,
видно, в тучах под небом им так неуютно леталось.
Я хотел распрощаться с обыденным семенем горя,
только кроме него ничего на земле не осталось.
Я давно не слыхал, как дурачатся птицы весною,
и поу́тру мечтаю водой ключевою умыться,
но московское серое небо встаёт надо мною:
ни полёта, ни мысли и даже воды не напиться.
Я старался отмыть, обелить и очистить Отчизну,
только времени мне на старанья уже не осталось.
Может, кто-то из вас позабудет про тлен коммунизма
и сумеет дарить не постылую злобу, а радость.
И поймёт, что для неба важны покаянье и слёзы,
да ещё не сгоревшие в сумрачном пламени души.
На асфальте раздавленный временем стебель мимозы…
но вдали от Земли не согреет спасения лучик.
 

«Это ж надо на свет неуёмным, как полночь, роди́ться…»

Владимиру Высоцкому

 
Это ж надо на свет неуёмным, как полночь, роди́ться
и мечтателем жить в пику праздной и пьяной толпе.
Не хватило монет мне до родов в роддом дозвониться,
чтобы там попросить и вниманья, и ласки к себе.
Может, именно тут поразила природу ошибка.
Может, именно я – не доношен, не мил и не люб —
понял: взрослые лгут, мол, гляди, у младенца улыбка.
И осколки вранья, словно совесть, осыпались с губ.
Вновь смеюсь над толпой недоносков двадцатого века,
забывая, что сам я из этого гиперчисла.
И небесной тропой ковыляет к Престолу калека,
матершинник и хам – мой собрат по цепям ремесла.
Клейким потом судеб, как елеем на Пасху помазан,
веселюсь, словно шут на странице отпущенных лет.
С пеплом путаю хлеб и с акафистом эхо намаза.
Понял: взрослые лгут, с тихой завистью глядя вослед.
 

Закрытое письмо Родине

 
Что осталось мне в сломанном доме?
Что ещё не успели продать?
Русь моя, ты по-прежнему в дрёме
и не можешь ни взять, ни раздать.
Благодать покидает Россию,
одиночества след не стереть,
и уже не дождаться Мессию,
где хозяйствует вечная смерть.
Умирают дебаты и споры,
умирает желанье творить.
Скоро небыль.
Закончится скоро
состоянье: по-русски любить.
Лунный луч разорвали, как нитку,
голодранцы ползут по Руси,
как пропившая домик улитка,
как попавшие в суп караси.
Эх, Россия! Чумное болото!
Неужели сквозь денежный звон
ты опять не услышишь кого-то?
и не вспомнишь сиянье икон?
Много к Богу дорог?
Нет, не много!
Разберись в недалёкой судьбе:
неужели навек синагога
стала костью собачьей тебе?
Неужели девиз большевизма —
Всё отнять! Разделить! Расстрелять! —
стал критерием нашей Отчизны,
превращающим Родину в… мать?
 

На погосте

 
Слышишь, мама, я пришёл!
Я нашёл тебя, мамуля!
Жизнь мелькнула, словно пуля,
с продырявленной душой.
И ни завтра, ни вчера,
только взлёт и только вечность.
Неужели бесконечность —
это времени игра?
Не пора ли мне на взлёт —
я весь мир перелопатил,
истончался, скажем кстати,
но достиг не тех высот.
Состоявшийся пижон,
нашумевший мастер слова,
но тебе промолвлю снова:
– Слышишь, мама, я пришёл!
 

Москва

 
Бескровные улицы жаркой столицы —
как будто от Бога завещано нам
проститься с надеждами, испепелиться
и тихо сходить в обустроенный храм.
Иду я по улицам мёртвой столицы,
несу на Голгофу сколоченный крест,
но мечется сердце в груди, словно птица,
и слышится Бла́говест утренних звезд.
Окрест ни людей, ни машин и ни звука,
и с городом встреча – один на один!
А Благовест звезд – это боль, это мука.
Москва без людей…
да и я нелюдим.
Единая искра горит между нами —
залог пониманья и вечной любви.
Куда мы приходим?
 
 
Вы знаете сами,
но строить столицу нельзя на крови!
Порвёт бесконечная тяжесть рассудка
мою истончённую с Господом связь,
и вянет в ладони моей незабудка.
Но я не танцую, не плачу, смеясь.
Мы с городом связаны прочною нитью, —
как Пушкин писал, мой собрат по перу.
Иду на Голгофу…
Иду по наитью…
Москва не умрёт! Вот и я не умру.
 

Холуин

 
Ах, эти струны, эти звуки,
лениво-сонная заря,
дождливых капель перестуки —
отображенье октября.
Наряды осени всё те же,
не надо слёз и лишних слов.
И лишь Москва всё реже, реже
осенний празднует Покров.
Всё меньше русичей в столице,
дохнуло смрадом из низин.
А молодёжи чаще снится
американский Хэллуин.
Мы не бывали холуями
перед Литвой и татарвой,
но Хэллуин отныне с нами,
с лужковской ссученной Москвой.
Порвались струны на гитаре,
и непохожесть октября
уже хрипит.
Уже в угаре
лениво-сонная заря…
Но раздаются снова песни!
Но радость хлещет из низин!
Ликуй, Россия!
Мир воскреснет
под православный Холуин!..
 

Засилье матерщины

 
Русский язык пополняется матом.
Наш удивительный русский язык
стал ненавистен ворам-дермократам.
Всякий из них выражаться привык
на конференциях, в теледебатах,
на ассамблеях научных кругов
самым простейшим мычаньем приматов,
очень похожим на пенье коров.
Дров наломали по целой России.
Скоро и дети поверят, что слал
матом отборным когда-то Мессия
весь фарисейско-еврейский кагал.
Маты в учебниках!
Маты в сортире!
Что за жидовско-масонская блажь?!
Люди, очнитесь!!!
Беда в нашем мире!
Не соглашайтесь на этот пассаж!..
 

«Москвабад – словно острая кость…»

 
Москвабад – словно острая кость,
это слово впивается в горло.
Каждый третий – не друг и не гость,
а разносчик прогорклого горя.
Позабыт и покой, и уют.
Суматоха. На улицах пробки.
На углу москвичи продают
первородство за миску похлёбки.
И на улицах драки за жизнь
под названьем «фанаты от спорта».
Русь не помнит таких дешевизн,
мир не видел таких натюрмортов.
Всюду царствуют ложь и хандра,
поклоненье жидовской Мамоне.
Что ж, покойнички, может, пора
на погост, поклонившись иконе?
Где ты, наша рассейская прыть:
собирать загодя и с запасом?
Не пора ли червей покормить
алкоголем пропитанным мясом?
В мире воздуха царствует князь.
Но, послушай, калека от века,
вспомни: ты человек или мразь,
не достойная быть человеком?
 

Баллада об отшельнике

Протоиерею Николаю Гурьянову,

Иеромонаху Сергию (Романову)

 
По-над озером скит
на крутом берегу,
как твердыня стоит
и в жару, и в пургу.
Там отшельник живёт,
Бога молит за нас:
не за смерть, за живот
каждый день, каждый час.
Он за церковь скорбит,
за державу в огне.
Русский дух не убит,
но потоплен в дерьме.
Патриарх-продавец
в церкви трон захватил.
Православью конец,
и молиться – нет сил.
Скоро будет Покров,
только, как ни крути,
на кремлёвских воров
где управу найти?
Тени красной звезды
бьют прицельно и влёт.
С патриархом жиды
опоили народ.
Покосились кресты,
разбуянилась гнусь,
старец молит святых
заступиться за Русь.
Всякий русский живёт
от тюрьмы до сумы.
Веселится народ —
пир во время чумы.
Скоро, скоро Покров…
но молиться нет сил.
Сколько надобно слов,
чтоб Господь нас простил?
А погода не спит,
холод сводит долги.
По-над озером скит
в клочьях белой пурги…
 

Диалог Владимира Высоцкого с Мариной Влади, или «Отцы и дети»

 
…И с меня, когда я взял, да умер,
живо маску посмертную сняли
расторопные члены семьи.
И не знаю, кто их надоумил,
только с гипса вчистую стесали
азиатские скулы мои.
 

Владимир Высоцкий.

 
– Слышишь, Маринка, дети мои
ненависть матери отображают,
как Зазеркалья чумного пути…
Кажется, будто бы всё понимают,
кажется, нет возражений у них.
Часто бывает: семья не сложилась,
но перед ними мой страх не утих
лишь за тебя…
Вот такая немилость!
Взвилось моё состоянье души —
дети родные… отца ненавидят…
Бога прошу, как отшельник в тиши,
счастья им дать…
Пусть их жизнь не обидит!
Я ли тебя не любил, не страдал
в наших разлуках – Совдепии скерцо.
Значит, мальчишкам я что-то не дал,
если у них только злоба на сердце.
– Полно, Володенька, дети мои
верят:
тебя не любить невозможно!
– Дети твои, что в лесу соловьи.
С песней любви им легко и несложно.
Ну а мои – безразличье совка —
самая страшная в жизни потеря.
Видит Никитка во мне дурака,
ты ж для него – наподобие зверя.
– Зверя Французской земли? О-ля-ля!
Кто же он сам?
– Нет, Марина, не надо!
Может, ему не хватило рубля
или другой пионерской награды.
Что я для мальчика сделать не смог?
Вряд ли он встретит свою Лорелею.
Только, надеюсь, простит его Бог,
я же, убогий, уже не успею…
 

«Неужели жизнь проходит…»

 
Неужели жизнь проходит,
неужели гаснет свет
в этом смачном переходе
боли, сумраков и бед?
Неужели спозаранку
разлилась по небесам
кровь убитых и подранков?..
А кого – не знаю сам.
Но навряд ли эту смуту
враг затеял с леганца.
Выстрел – каждую минуту,
и расправа до конца.
Не судите люди строго
русских злых писарчуков.
Мы же ходим все под Богом
лишь без рамок, без оков.
Ни к чему влезать на танки,
но поэт – всегда поэт!
И наутро спозаранку
льётся кровь на Божий свет.
 

17.07.1918 г., или Смутное время Екатеринбурга

 
Одичалые люди.
Дни Гражданской войны —
ежедневные будни
обнищавшей страны.
Межсемейные розни,
восемнадцатый год.
Из-за дьявольской козни
веселится народ.
 
 
В тополиной пороше
под берёзовый всхлип
милый мальчик Алёша
за Россию погиб.
 
 
Кто-то ляжет на плаху,
кто-то пьёт без конца,
разрывая рубаху,
убивает отца.
Арфы порваны струны,
в храме кру́жится взвесь.
Миром правят коммуны,
да плебейская спесь.
 
 
Эта тяжкая ноша
под берёзовый всхлип,
а царевич Алёша
за Россию погиб.
 

У реки Смородины

 
Рожали в муках нам века
скрижали Нового Завета.
От слёз дрожали облака.
Рука Творца творила это.
Но где-то выстрелы?!
Расстрел!
Шестую Заповедь убили.
Подумай, сколько мёртвых тел —
за жизнь —
мы Богу возвратили?
Убийство вызвало экстаз —
в экстазе верещали суки:
– Пусть кровь Его лежит на нас,
на детках наших и на внуках!
Но каждый день, но каждый час
моленье к Господу:
– О, Боже! За что же Ты покинул нас?!
Вернись, проступки подытожим
и разберёмся:
Кто творил?
Кто наделил нас вольнодумством?
Дрожат скрижали, нету сил
сражаться с дьявольским безумством.
Ах, человек, твои долги
давно прошли в Пасхальном звоне.
Но просишь Бога:
– Помоги!..
а поклоняешься Мамоне.
 

Простите меня, православные!

 
Простите мне, что я живой
за наши драки, склоки, смуты,
за поклоненье злобе, мути.
Простите мне, что я живой!
Простите мне, что я не смог
спасти Россию от позора,
от деградации и мора.
Простите мне, что я не смог!
Простите мне, не доглядел,
что Кремль ворами переполнен,
что о победах смутно помню.
Простите мне, не доглядел!
Простите мне, я виноват
за казнь царя и за разруху,
и мне земля не станет пухом.
Простите мне, я виноват!
Простите мне, что я живой
за поклонение Мамоне
в последнем хрипе, крике, стоне.
Простите мне, что я живой…
 

«Перестук колёс, перестук…»

Моей бабушке —

Екатерине Холиной,

поэту Серебряного века

 
Перестук колёс, перестук
или звон в ушах, или звон?
Мир давно пронзил тяжкий звук,
тяжкий звук пронзил или стон?
Но беда моя – не беда,
если рядом ты в снег и в дождь.
И в голодный год лебеда
уж не вызовет страх и дрожь.
Уж не вызовет смачный дым
недокуренных сигарет.
Я же был всегда молодым
и умру, поверь, в цвете лет.
Мир опять пронзил тяжкий звук,
и стрела летит вслед за мной.
Перестук колёс, перестук.
Или вой по мне, волчий вой…
 

«Закипел над Москвой фиолетовый день…»

 
Закипел над Москвой фиолетовый день,
разбудил полноцветие улиц,
колыхнулась моя придорожная тень,
и вороны под небо взметнулись.
Мы проснулись с тобой в фиолетовом дне.
Что ж ты, милая, смотришь печально?
На Руси не отыщешь спасенья в вине,
и судьба не бывает случайна.
Тайны нет без Творца и творения нет
без Божественной искорки Свыше.
только вижу в глазах твоих пламя комет,
пролетающих в полночь над крышей.
Только вновь осторожная поступь берёз
прокатилась Измайловским парком.
Мы любили друг друга взахлёб и всерьёз,
а теперь мы не свечи – огарки.
Обожжённые вскользь фиолетовым днём
под весёлые звуки свирели,
мы с тобой мотыльками неслись над огнём,
но пока от любви не сгорели.
Но пока ещё слышен метронома звук
и стремление к небу и звёздам.
Наш полёт превращается в замкнутый круг,
и я снова дарю тебе розы.
 

«Обрывки грязных словоблудий…»

 
Обрывки грязных словоблудий,
как птицы реют надо мной.
И ноты солнечных прелюдий
пронзает тяжкий волчий вой.
Ищу покой, но вместе с потом
исходит злоба из меня.
Я стал советским идиотом,
и всё прошу:
– Огня! Огня!
На грани небыли и были
я распластался в небесах
в клубах слепой вселенской пыли,
но вижу свет на полюсах
не мной погубленной планеты,
не мной распятого Христа.
Я знаю, есть спасенье где-то,
лишь душит душу немота.
Мне Бытие терзает разум
никчёмным смыслом суеты.
Успеть бы лишь сказать ту фразу,
что ожидаешь только ты
на мелком нашем островочке
среди словесных грязных струй.
И не хочу я пулей – точку…
Хочу как точку – поцелуй!