Текст книги "Великая надежда"

Автор книги: Александр Белобратов

Соавторы: Ильза Айхингер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Я тебе этого не дам, – возразила Эллен.

– Может, тебе это самой нужно?

Эллен не шелохнулась. Потом она отпустила бабушку, встала и медленно положила таблетки на стол.

– Я тебе отдам, бабушка. Но прежде ты мне расскажешь историю.

– Обещаешь, что потом все мне отдашь?

– Обещаю, – сказала Эллен.

Старая кровать раздраженно заскрипела. Эллен взбила подушку, накрыла бабушку, как ребенка, потом сама завернулась в одеяло и присела на край кровати. Ликование улеглось, и она мерзла. По всем щелочкам комнаты расползлось молчание, напряженное и задумчивое молчание, ожидание правды, заложенной в самой последней сказке, ожидание шепота суфлера. Серо-зеленая печка, старинный корабельный сундук и белая пустая кровать – все они сморщились в этой сосущей тишине, словно из них выпустили воздух, обвисли складками и замерли в ожидании, когда их снова надуют. Безнадежно поблескивал крестик над юго-западной Африкой и до последнего оборонялся против иссушенного жаждой дыхания отчаявшихся людей.

Бабушка отвернула лицо от Эллен и задумалась. История, что-нибудь новое – придумать это было труднее всего на свете. Эллен ждала, завернувшись в одеяло и привалившись к спинке кровати. Она ждала молча и неумолимо, как любое молчание всегда ждет слова, которое бы его наполнило, – ждала, когда у нее снова забьется сердце. Как неприкаянная душа, скорчилась она на краешке кровати.

– Рассказывай, бабушка, рассказывай! Ты же сама говорила, что все истории носятся в воздухе, стоит только руку протянуть!

– Мне ничего не приходит в голову, давай в другой раз! – Бабушка испуганно оглянулась по сторонам.

– Прямо сейчас, – прошептала Эллен.

– У тебя еще будет много сказок, ты еще молодая!

– Ну и что? – сказала Эллен.

– Сейчас-то уволь меня!

– Не могу.

– Ты молодая, – сказала бабушка, – и жестокая.

Эллен наклонилась и прижалась лбом к бабушкиному лбу. Она не знала, как ответить. Старая женщина беспокойно заметалась. Куда они подевались, все эти истории, которые она сотнями вытаскивала из карманов, из шляпки, а на худой случай и из-под разорванной шелковой подкладки, из бесчисленных тайничков, как хомяк – свои припасы? На них обрушилась всесильная полиция. Все поглотила тьма. Та самая тьма, что всегда зевает, не удосуживаясь прикрыть зияющую пасть рукой.

Бабушка застонала. Она листала от конца к началу распадающийся альбом воспоминаний. В альбоме она нашла трехлетнюю Эллен на белой блестящей табуретке, с открытым в беззвучном вопросе ртом.

– Бабушка, что такое воробей?

– Шустрое маленькое чудо.

– А голубь?

– Упитанное чудо.

– А продавец каштанов?

– Продавец каштанов – это человек.

Тут Эллен замолкала на несколько секунд, не больше, а затем снова бралась за свое.

Белую табуретку давно сожгли, и фото пожелтело. Но вопросы не умолкали.

– Историю, бабушка!

Но разве бывают вообще новые истории? Все истории старые, древние, и только ликование человека, раскрывающего объятия, сотворяет их заново, – ликование человека и дыхание мира. Пока Эллен требовала рассказать историю, она посреди черной, опасной ночи требовала, чтобы бабушка жила.

Итак: или бабушка придумает историю, и тогда после этого она уже не захочет умирать. Или она ничего не придумает, тогда она проиграет пари и яд останется у меня. Но что я с ним буду делать? Выброшу его в темноту. Темнота от этого не умрет.

– Бабушка!

Но бабушка все еще не знала, с чего начать. Она все так же понапрасну боролась со словами, и мятая географическая карта висела под крестиком – кусок бумаги, и больше ничего. Огня ждала печь, тепла ждала постель, а ночь ждала указаний. Ночь охватило нетерпение, потому что уже угрожающе надвинулось утро, наполненных осчастливило надеждой, а не наполненных прогнало прочь. И ничего не произошло, опять ничего. Все вызревало в тишине, а кто не мог ждать, оставался незрелым. Так ждала ночь, и Эллен ждала, пока бабушка не задремала. Удар, успела она подумать, легкий апоплексический удар, пока они не пришли! Но Бог не наносит ударов по нашему хотению. Эллен с усилием кусала ломоть хлеба и не оставляла надежды. «Жили-были… – запинаясь, пробормотала бабушка, – жили-были…»

– Правильно! – возбужденно крикнула Эллен, отбросила хлеб и нагнулась ниже, чтобы расслышать доносившиеся издали слова. – Дальше, бабушка, дальше! – Но бормотание снова перетекло в ничто. Рассказывать истории оказалось не так просто. Они требовали разжатых рук и маленьких щелочек между пальцами, сквозь которые они могли бы просочиться. И они требовали открытых глаз.

Старая женщина все твердила эти два слова, но историй не было. Истории в самом деле носились в воздухе, но они спали, а когда просыпались, начинали насмешничать, подлетали к самым губам и снова уносились прочь. «Таблетки», – раздельно произнесла она через некоторое время. Эллен покачала головой. Бабушка умоляюще протянула руки, в последний раз шепнула «Жили-были…», потом все силы, которые и были источником мучений, ее покинули, и она впала в сон.

– Ну нет, – беспомощно сказала Эллен. Она зажгла ночник и вздрогнула. То, что здесь лежало, было такое чужое, так далеко и так поглощено собой, словно оно никогда не было бабушкой. То, что здесь лежало, дышало так тяжело и так задыхалось, словно никогда не знало радостей мирной жизни. «Эй!» – неуверенно сказала Эллен и прижалась теплым лицом к холодному на подушке. Приступы удушья постепенно затихли, дыхание стало легче. Но все остальное было по-прежнему далеко.

– Раз так, – решительно сказала Эллен, – раз такое дело, я сама расскажу историю! – Она не знала, почему начала с Красной Шапочки, не знала и того, кому предназначалась эта сказка, ночи, марту или сырой стуже, сочившейся сквозь щели в окне. Ведь бабушка спала, и только время от времени вздрагивала в сиянии черного света.

– Жила-была на свете мама, – начала Эллен и задумчиво наморщила лоб, – в Америке. Она там работала в клубе официанткой. Эта мама сильно тосковала. И тоска у нее была красного цвета. – Эллен смолкла и вызывающе огляделась по сторонам, но рядом никого не было, кто бы ее подбодрил, и никого, кто бы ей возразил. Тихим голосом она стала рассказывать дальше. – Когда она ночью возвращалась с работы, она была очень усталая, и никто ее не ждал. Тогда она начинала вязать. И она связала из своей тоски круглую красную шапочку с длинной кисточкой, чтобы ее трепал ветер. Она вязала каждую ночь, но тоска не уменьшалась, и шапочка получилась такая большая, как нимб вокруг святых, но красная, а кисточка такая толстая, как мяч для водного поло, игрушка для бури. – Ночь прислушалась и облокотилась на окно. Окно звякнуло. – Когда на улице было тихо, – сказала Эллен и метнула поверх кровати взгляд в темное стекло, – или когда в оконные стекла дул ветер с моря, она все вязала и вязала. Когда шапочка была готова, мама оборвала нитку, тянувшуюся из ее сердца, положила шапочку в коробку и послала ее через океан. Да, чуть не забыла, она еще положила туда немного пирога и бутылку вина и корзинку для бабушки. – Эллен снова оглянулась, словно кто-то сомневался в правдивости ее слов, но ночь у окна только тихо смеялась и роняла слезы – тоже бесшумно. – Одному Богу известно, как это все пробралось через таможню, – сказала Эллен, – но все-таки посылка дошла. – Теперь она говорила быстрее. – Только бумага немного обуглилась и пирог пахнул горелым, потому что шапочка раскалилась. Взял ребенок шапочку и быстро надел на голову. Но когда вечером он хотел снять шапочку, она уже не снималась, крепко сидела на голове, как красный нимб, и пылала огнем. Такому прекрасному нимбу мог бы позавидовать кто угодно.

За окном все еще шел дождь, старая женщина дышала ровнее, и пол потрескивал, словно голос Эллен его только что разбудил. Но Эллен не давала себя сбить с толку, она помолчала только секунду, словно смутилась в такой большой компании, а потом сразу заговорила дальше. – Бутылка треснула, но Красная Шапочка несмотря ни на что все-таки положила ее в корзинку, и подгорелый пирог тоже, и пошла в гости к бабушке. Бабушка жила в той же комнате, но дорога к ней была дальняя и вела через темный лес. Корзинка у девочки ударилась о дерево, и бутылка выкатилась. В другой раз выпал пирог, и его сожрала война. У нее была длинная, косматая, грязная шерсть, прямо как у волка. «Куда ты идешь?» – «Иду к бабушке.» – «А что ты ей несешь? – насмешливо спросила война. – Ведь в твоей корзинке пусто!» – «Я несу ей тоску». – Тут волк разозлился, потому что не мог же он сожрать тоску, она бы обожгла ему язык. В гневе убежал он прочь, забежал вперед девочки, а Красная Шапочка в страхе побежала за ним. Но волк бегал быстрее и первым добежал до цели. Бабушка лежала в постели. Но была сама на себя не похожа».

Эллен запнулась. Она схватила бабушку за плечи и пристально заглянула ей в лицо. Она подняла ночник и посветила над старой кроватью. Вскочила и попыталась найти слова.

– Тут Красная Шапочка и говорит: «Бабушка, почему у тебя такие большие уши?» – «Чтобы тебя лучше слышать!» – «Бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?» – «Чтобы тебя лучше укусить!» – «Бабушка, почему у тебя такие толстые губы?» – «Чтобы это лучше проглотить!» – «Яд, бабушка? Ты имеешь в виду яд?»

Эллен соскочила с кровати, она стояла босиком посреди комнаты и дрожала от холода и страха. Старая женщина спала и не шевелилась. На столе белели таблетки, Эллен не стала их трогать. Одним прыжком очутилась она у себя в кровати. Она натянула одеяло, подложила руки под голову и стала думать над последним вопросом: «Бабушка, почему у тебя такие холодные руки?» Но ответа она не находила. Она стерла слезы со щек и вздохнула. Еще немного, и она, окончательно обессилев, уснула.

И видит она, как из высокого старого здания Северного вокзала вышел, спотыкаясь, бледный солдат. На худой спине у него висел рюкзак, и он тихо ругался себе под нос, но так тихо и так беспомощно, что всеведущий Господь засчитал ему это за молитву. Ноги у солдата замерзли, поэтому он без конца спотыкался. Форма у него была драная, а солдатская книжка поддельная. Он то и дело озирался, а потом остановился в тени, словно кого-то ждал, кто должен был его ждать. Но его никто не ждал. Тогда он прошел еще немного дальше. Он прошел под маленьким виадуком в сторону полей. Он наступал во все лужи, какие были этой ночью в самом начале весны, и обрызгал старого полицейского вахмистра, который возвращался из полей после патрулирования. Солдат старался держаться как можно незаметнее, и поэтому действовал очень заметно. Шатаясь, он побрел к реке и на полдороге опять повернул обратно. Он ломился в расхлябанные, но все же запертые двери кафе и некоторое время болтался на станции детской железной дороги, словно не прочь был вернуться в свое детство, сбросить ботинки и побегать босиком. Но поезд не приходил. В конце концов солдат бегом вернулся в город. При этом он потерял шапку, наклонился, но уже не нашел ее. Волосы у него на голове были светло-каштановые, короткие и пушистые; их не помешало бы пригладить щеткой. Ногти у него на руках были обкусаны, на нем был клетчатый шарф. Но его никто не ждал. Он побрел назад к Северному вокзалу и некоторое время, как заблудившийся зверь, рыскал вокруг желтых стен. Наконец он решился идти домой, хотя именно это и было опасно. Когда он шел по старому рынку, ему показалось, что его преследуют, и он, задыхаясь, остановился между ларьками. Он спрятался между двух мешков с картошкой за штабелем ящиков с луком, но вокруг никого не было. Он снял рюкзак, потом опять надел и заковылял дальше. То и дело он доставал из кармана поддельную солдатскую книжку и внимательно ее рассматривал, как будто она была настоящая – да, как будто все поддельные солдатские книжки были настоящими, а настоящие поддельными. Потом он снова ее прятал. Когда он добрался до площади перед церковью, он уже твердо был уверен, что кто-то за ним идет, и укрылся в тени у подножия каменного святого. «Заступись за меня, – взмолился он, – заступись!» Имени святого он не знал. Когда он выбрался из укрытия и пошел дальше, в лунном свете показалось, что святой шевельнулся и благословил его древним таинственным жестом.

Парень запустил обе руки в волосы, у него были вши. Он снова услыхал шаги за спиной, но уже не стал оборачиваться. Он побежал, как заяц, петляя, и наконец очутился перед высоким тихим домом с неаккуратно затемненным окном. Кто-то за мной идет… нет, никого нет… никто, опасный преследователь… никто… никто… никто… пустота во всем мире. Солдатик подергал широкие уродливые ворота, но они не поддавались. Он стал стучать, шуметь и сбил себе кулаки в кровь. Он забарабанил в ворота своими рваными башмаками, но башмаки рвались все больше и больше.

Эллен вынырнула из сна. Она села, непонимающе уставилась в темноту и забыла, что ей снилось. Забыла сразу и полностью, как будто этот сон никогда не пронзал ей сердца, как будто он не обсыпал ее сомкнутых век солью и не заливал водой. Она тихо вылезла из постели и выглянула в окно. Но ей было не видать, что там внизу. Где-то внизу прошаркали шаги, ворота отворились. Они скрипели и стонали. «Нет», – сипло сказала Эллен. Она шагнула к бабушкиной кровати и остановилась. Отступила на три шага назад, и опять на два шага вперед – это напоминало старомодный танец. Но танцевать уже было некогда. Они поднимаются по лестнице, перепрыгивают через три-четыре-пять ступеней. «Они тебя уведут, бабушка!» Эллен вскрикнула. Она зажала себе рот кулаками и прикусила пальцы. Она хотела подумать обо всем сразу, но в голове не было ни единой мысли. На столе назойливо белели в каком-то незнакомом свете ядовитые таблетки. Старая женщина проснулась, привстала и потянулась к ним обеими руками. Она как будто не встревожилась и совсем не удивилась. «Дай сюда», – сказала она. Эллен присела на корточки и растерянно заглянула ей в спокойные глаза. «Ну что ты! Бабушка, ты же большая. Волк не сможет тебя проглотить!»

– Дай сюда! – резко повторила бабушка.

– Нет, – забормотала Эллен, – нет, я уведу тебя отсюда, я тебя спрячу – пойдем скорее на чердак, или полезай сюда, в шкаф, а я буду тебя защищать – да, я им задам, вот увидишь, какая я сильная!

– Тише, – угрюмо сказала бабушка, – не кричи, сделай то, что я тебе сказала!

– Будь со мной поласковей! – взмолилась Эллен.

– Да, – сказала бабушка, – потом.

– Нет! – закричала Эллен. – Потом ты уже не успеешь!

– Поторопись! – настаивала старая женщина.

Эллен встала. Она включила свет, подошла к столу, взяла таблетки в левую руку, а в правую стакан воды и со всем этим вернулась к бабушке.

– Больше воды!

– Хорошо, – отозвалась Эллен. Она двигалась неловко и осторожно. Она налила в стакан свежей воды.

– Не разлей! – сказала бабушка. Эллен поднесла стакан к ее губам. Потом она накормила бабушку таблетками, как воробей кормит своих птенцов, и сразу же опустилась без сил на пол возле кровати.

– Встань, – сказала бабушка. Эллен встала. Как деревянная, с бессильно повисшими руками, стояла она рядом с кроватью. Из подушек донесся чужой голос, отстраненный и свободный от всего, что было вокруг и уже не принадлежавший самому себе: – Теперь, когда они придут, отвори дверь, будь вежливой, ничего не говори, и пускай все идет само собой.

– Они вытащат тебя из кровати, бабушка, – сказала Эллен, но в ее словах тяжко и понуро маячило умалчиваемое.

– Не меня, а мои кости!

– Они будут топтать тебя ногами, когда обнаружат, что ты приняла таблетки!

– Их ноги до меня не дотянутся.

– Они будут на тебя орать, бабушка.

– Не туда попали, неправильное соединение: у меня сменился номер.

– Да, – испуганно сказала Эллен, – думаю, что теперь у тебя секретный номер!.

– Иди и послушай, что там на лестнице! – Эллен пошла и стала слушать. Она прислонилась к входной двери и затаила дыхание. Сперва слушать было нечего, но потом раздались шаги. Они медленно взбирались вверх, замирали и раздавались снова. «Пьяные… – прошептала Эллен, – они не торопятся, думают, никуда мы от них не денемся!» Ее охватило чувство победы. «Я правильно поступила, правильно, правильно!» И изо всех углов вынырнули растерянные злобные физиономии шпиков. Эллен проскользнула назад в комнату. «Правильно, все правильно…» – и она уткнулась лицом в поникшие бабушкины плечи.

– Они за тебя возьмутся, а ты сделаешь маленький шажок, бабушка, и они полетят в пустоту – маленький шажок, совсем маленький шажок… И ты его уже сделала!

Бабушка привстала и оперлась на локоть, ее лицо пылало. Она схватила Эллен за руки. Так они и сидели, как дети в Сочельник, как дети, которые заглянули в замочную скважину и пытаются праздновать победу. «Мы их перехитрили! Мы их перехитрили! Смотри, как у них дрожат подбородки, как трясутся колени, как надуваются щеки!» И опять изо всех щелей вынырнуло разочарование шпиков. «Видишь их, видишь? Они уже одолевают последние ступени. А теперь остановились. Шатаются, держатся друг за друга. Читают фамилии на дверях. Увидели звезду и зубоскалят. Но они избрали неверный путь. Они губят тысячи невинных детей, и все эти дети – не те. Теперь они ищут звонок… звонок не звонит… они заносят кулаки и…» Все было по-прежнему тихо. Старая женщина опустилась на кровать.

– Нет, – второй раз сказала Эллен. Она широко открыла рот, хотела закричать, но воздух сгустился в ком и грозил ее задушить. Она выбежала из квартиры, ощупью добралась до окна на лестнице и осторожно его отворила: темно… хоть глаз выколи… ни звука… ни дыхания… ничего. Эллен пошарила дрожащими пальцами в поисках ключа. Она зажгла свет и отперла дверь. Вышла и сказала: «Что вы тянете… приходите же… приходите, не бойтесь!» Она встала на пороге и беспомощно развела руками. «Приходите за нами… Бог ничего не имеет против… Бабушка приняла яд, а я хочу со всеми, я хочу к Георгу!» Но никто не пришел.

– Нет, – сказала Эллен еще раз. – Они что-то забыли, они вернутся! – Она присела на корточки и стала ждать. Время бежало. Но никто не вернулся. Ночная бабочка покружилась вокруг ее лица и села ей на руку, Эллен ее стряхнула. Она встала и опять заперла дверь. Расправила на себе рубашку, поправила ворот. Потом положила ключ обратно в ящик и накинула пальто, черное пальто, принадлежавшее не ей. Задвинула ящик, набросила дверную цепочку и проскользнула обратно в комнату. Ее босые подошвы производили тихий глухой шорох. Под ночником стоял полупустой стакан. «Слишком близко к краю», – пробормотала бабушка. Эллен переставила стакан на середину. «Медленно действует», – прошептала бабушка.

– Ты уснешь, – сказала Эллен, – а когда проснешься… – Старая женщина покачала головой. – Бабушка!

– Да?

– На будущей неделе твой день рождения. И мне хочется… мне хочется тебе сказать…

– На этой неделе, – раздельно произнесла бабушка, – на этой неделе у меня день намного лучше.

– Пожалей меня, – сказала Эллен, – ты же обещала, раньше, ты же говорила, а теперь… – Губы у нее задрожали.

– Звонят, – улыбнулась старая женщина. Эллен не слышала. Это был совсем другой звонок.

– Они идут, – беззвучно вздохнула бабушка и закрыла глаза. Ее голова внезапно откинулась набок.

Эллен обняла умирающую и попыталась заглянуть ей и лицо.

– Бабушка, выплюнь таблетки, не умирай… не умирай бабушка! – В полумраке увядшие губы разжались, голова приподнялась и вновь упала на подушку. Этой попыткой все и кончилось. Эллен запрыгнула на кровать, как молодая кошка. Она обхватила бабушку обеими руками и попыталась ее приподнять. Отчаянно трясла ее, тормошила. Старуха недовольно застонала.

– Господи Боже мой, что помогает от смерти? – Старая кровать трещала по всем швам. – Бабушка, проснись, возьми себя в руки… кто сам не хочет, тот не умирает!

Ночь с широко открытыми глазами слушала эту поразительную проповедь против смерти. Кажется, приближало главный момент ее задания.

Эллен настороженно вытянула в темноту свою чуткую круглую, черноволосую голову; она размышляла. Теперь умирающая захрипела. Эллен стояла над ней на коленях и вслушивалась; она напрягала все органы чувств. Бабушка еще чего-то хотела – она чего-то требовала, и это требование казалось ненасытным. Ее руки высвободились из объятий девочки и беспокойно заплясали, зашарили по одеялу.

– Что ты ищешь? Ты знаешь, что ищешь, бабушка? – спросила Эллен. – Однажды ты искала платок, другой раз – бинокль, а в прошлый раз таблетки. Но разве ты не хотела чего-нибудь совсем другого? Бабушка, почему ты не подумала хорошенько? – Эллен тряслась от страха. Она схватила беспокойные руки, но их было не унять. Она взяла жидкую седую косичку и дернула за нее, но бабушка не отвечала.

– Что ты ищешь?… скажи мне, чего ты ищешь, я все тебе дам! Бабушка, ну скажи хоть что-нибудь, хоть пустяк… Бабушка, почему ты не отвечаешь, бабушка, ты хочешь жить? – Дыхание словно нехотя вырывалось из полуоткрытого рта умирающей. Эллен, прислушиваясь, опустила голову и уперлась пальцами в матрац.

– Ты хочешь жить?

– Да, – вздохнула вместо нее ночь и положила руки на плечи старой женщине…

– Тогда я тебя оживлю, – решительно сказала Эллен, а крестик по-прежнему поблескивал над географической картой. Она наполнилась всепоглощающей волей, рывком распахнула сердце и навострила уши. Но в этой великой буре не различить было ни единого голоса. Эллен соскочила на пол и принесла свой черный толстый молитвенник из старого шкафа, на последней странице там были молитвы по умирающим. Она начала, испугалась собственного голоса и выронила книгу. Хрипение стало тише. – Останься, – шептала Эллен, – останься здесь, дай мне подумать. Разве не я дала тебе таблетки? Значит, я должна теперь тебя разбудить!

В этот миг ее осенила мысль сбегать за врачом. Но он жил далеко, а другого врача звать было нельзя. И даже если он еще застанет бабушку в живых, что он сможет? Зонд, длинный желудочный зонд – Эллен это знала. Но разве эти пляшущие, ненасытные руки требовали зонда? Эллен помотала головой. Она прижалась коленями к краю кровати и замолчала.

«При реках Вавилона, там сидели мы и плакали…» – неожиданно сказала ночь. Эллен услышала, и увидела, как они сидят на реках, и увидела, как реки становились все больше от их слез. Но они не прыгали в воду. Они ждали, они все ждали и пели чужие печальные песни, все пели и говорили. Четверо из них встали и подошли к старой кровати. Вот сейчас они возьмут бабушку и унесут ее из комнаты на последнее кладбище, которое боязливо спит в сером рассвете. И они будут молиться, петь и плакать, но их молитвы останутся лежать на земле как пустые мехи, безмолвные и печальные. Вино ушло. У этого кладбища самый старый секретный номер, но сторожа забыли этот номер, и все, кто там лежал, от этого страдают. Они, точно как умирающая бабушка Эллен, всю жизнь требовали самых разных вещей, которых они вовсе не хотели, они звонили по самым разным номерам, но в сущности их всегда неправильно соединяли, потому что каждый раз это был не секретный номер. «Погодите! – лихорадочно закричала Эллен, – может быть, я его знаю, может быть, я его для вас узнаю! Вы хотите жить?»

«Да, – во второй раз сказала ночь. – Да», – нетерпеливо сказала она, потому что над крышами, торжествуя победу, уже вставало утро. Бабушкин нос торчал, заострившись, щеки ввалились. Сама Смерть искусно нанесла последние удары резцом и стерла то, что стиралось. Эллен распахнула глаза, она шевелила руками, словно что-то лепила, словно могла вырвать у сумерек то слово, которое разбудит бабушку. Сжавшись, словно перед прыжком, она лежала в изножье кровати и стыла в тишине, в молчаливой готовности.

Рубашка на бабушке порвалась, одеяло было сброшено. От ночи осталась только тень в складках одеяла.

– Бабушка, что ты ищешь? Бабушка, ты хочешь жить?

Из-за какого-то маленького движения у ночника ослабел контакт, свет погас. Голова умирающей еще раз дернулась назад перед приближающейся темнотой, тело приподнялось. Эллен подскочила, схватила полупустой стакан. Не хватало всего трех глотков. Остаток воды она вылила на бледный угловатый лоб, на шею и грудь, в неподвижные подушки, и, когда послышался еще один, последний хрип, сказала: – Бабушка, благословляю тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.

Ночь опустилась на руки дню.

В ту ночь маленький отчаявшийся дезертир пришел домой около двух часов, а утром его арестовали.