Текст книги "Гример"

Автор книги: Александр Варго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Я провернул ключ в замке и вышел на площадку. Солнечный свет лился сквозь окна на потертые квадраты старого линолеума. На подоконнике дымилась непогашенным окурком пепельница – жестянка из-под растворимого кофе. Бабочка тревожно билась в треснутое стекло. Я задержался, решая, куда идти. И тут внизу, пролетом ниже, мелькнуло что-то черное.

– Эй, – позвал я.

Ответа не последовало. Но там – ниже, явно кто-то был. И этот кто-то спускался почти бесшумно. Я побежал. Мы не могли разминуться. Лифт так и не сдвигался с места, створки его кабинки не расходились, ни одна дверь в подъезде не открылась. Стальная дверь подъезда была передо мной, красным глазком светилась кнопка.

– Бред, – еще раз повторил я, нажимая ее.

Жалобно пискнула электроника, замок разблокировался. Я оказался на крыльце, солнце ударило мне по глазам; на мгновение я прищурился, а когда глянул вновь, то прямо у моих ног уже прохаживался черный холеный кот с поднятым хвостом. Он тихо мяукнул и, сбежав по ступенькам, обернулся, как бы желая проверить, иду ли я следом. Более странного провожатого у меня еще не было. Кот вышагивал, бесшумно ступая бархатными лапками по тротуарной плитке. Ветер гнал проездом сухую листву, под бордюром прошелестела пустая упаковка от чипсов. Мимо нас пролетел и взмыл в небо раздутый пластиковый пакет. Мир был предельно реален, если не считать того, что я шел за черным котом и при этом не сомневался, что это тот самый, которого я уже видел у нас в морге. Но последние дни приучили меня к тому, что существуют и куда более странные вещи, чем провожатый кот.

Впереди уже шумела улица. Мы завернули за угол. Первое, что бросилось в глаза, – это небольшая толпа, собравшаяся у края проезжей части напротив гастронома. Стоило мне на секунду отвести взгляд от своего провожатого, как он тут же куда-то исчез, словно растворился в воздухе. Но я уже понимал: если так произошло, он привел меня, куда хотел, туда, где мне следовало быть. Под деревом, неподалеку от собравшихся у дороги людей, топтались и мои соседи по дому – алкаши, джинсовый и грязнуля. Считали мелкие деньги, передавая их из рук в руки. Завидев меня, они почему-то тут же заволновались и рванули к гастроному. Меня словно магнитом тянуло вперед. При этом нехорошие предчувствия уже шевелились в моей душе. Просто так народ на улице не собирается, к тому же не слышалось болтовни.

– Простите, пропустите, – проталкивался я между любопытными.

Толпа окончилась на самом бордюре. Я увидел троллейбус с сорванными с проводов дугами – он косо стоял на проезжей части, – милицейскую машину и машину «Скорой помощи». Двое санитаров уже заталкивали в салон носилки, над которыми возвышалась капельница. Я словно сфотографировал эту сцену взглядом. Носилки скользнули в салон, и «Скорая помощь» торопливо отъехала. Милиция еще опрашивала свидетелей. Водитель троллейбуса, молодая женщина, сидела на подножке и громко плакала, закрыв лицо ладонями; рядом с ней сидела другая водитель из троллейбуса, стоявшего сзади, и пыталась успокоить:

– Ты не виновата, это тебе и гаишник сказал. Она же тебе прямо под колеса бросилась. И свидетели так говорят.

– Откуда… откуда она взялась? – сквозь слезы спросила водитель. – Прямо передо мной. Ее же не было. Я – тормозить, и тут слышу, как она ударилась… Ее на асфальт как отбросит!

– Может, из-за машины выскочила. Никто и не заметил…

Я с трудом удержался на ногах. Чувство мне подсказывало, что несчастье случилось с Инесс. Но я боялся услышать от людей именно это. Толпа понемногу рассасывалась. Люди скупо обменивались впечатлениями. Никто не видел, откуда именно выскочила оказавшаяся под колесами троллейбуса девушка. Ее заметили в последний момент, перед самым ударом. Вот уже только я один стоял на бордюре, колеблясь, подойти ли к милиционерам, опрашивающим свидетелей, или так и остаться на этой стороне улицы в неведении. Все остальные зеваки разбредались по своим делам. Возможно, я уже и подошел бы, но пока тянул. У меня есть дурная манера – прежде чем начать говорить, сложить в уме первую фразу. А вот она никак не складывалась. В голове мелькали обрывки-воспоминания сегодняшней ночи. И поцелуи-объятия, и безумные глаза Инесс, когда она рвалась ко мне, моля, чтобы я дал ей ключ от наручников…

– Марат, – послышался сзади хриплый голос. – Не ходил бы ты туда. Мы все видели.

За мной вновь стояли джинсовый и грязнуля.

– Это была она? – спросил я.

– Она, сто пудов.

– Как это произошло?

– Как-как… А вот так. Была девка, и сбили ее. Она перед троллейбусом как из-под земли выскочила. Это, думаю, и ей, и всей улице твой гипнотизер голову задурил. Туману напустил. Но с ментами лучше не связывайся, затаскают. По себе знаю, – посоветовал джинсовый. – Ей ты уже ничем не поможешь, а менты прицепятся.

– Но вы же подтвердить можете! – Я схватил джинсового за рукав.

– К нам у них доверия нет, выпившие мы. Вот поэтому мы ничего и не видели. Да и черт его знает, где сейчас твой чернявый? Может, рядом где стоит, только мы его не замечаем?

Пьянчуги торопливо зашагали прочь. Я все еще колебался. И тут кто-то несильно толкнул меня в плечо. Не удержавшись на краю бордюра, я качнулся, ступил на проезжую часть. Мимо меня, чуть не проехав по носкам кроссовок, пронеслась машина. Ветер обдал лицо. Медленно-медленно я обернулся – поблизости от меня никого не было. Точно никого. Ведь внезапно налетевший ветерок не в счет…

* * *

За решетчатым окном сгущались сумерки. Под старыми кирпичными сводами оживали тени, просыпались неслышные днем странные звуки. Они словно копились в нашем морге день за днем, тонули в его толстых стенах, а потом возвращались сквозь годы и, проснувшись, оживали. Что заставляло их возвращаться? Кто знает… Потрескивала штукатурка, но в этом треске при желании можно было услышать и вздохи, и тихий плач, и негромкий разговор.

Петруха, подперев голову рукой, сидел перед погасшим монитором компьютера. На приставном столике вскипел, забулькал электрочайник, но наш «мертвый доктор» даже не повернул к нему головы.

– И не говори, тошно. Когда с другими случается, кого живым-то и не видел, это всегда легко, – произнес он. – А если человека знал… Вот так оно бывает. Толку, что ее до больницы довезли? Ты бы у нее все равно ничего не узнал. Она из комы так и не вышла. После того, как ее на асфальт троллейбусом бросило, она уже не человеком была. Так, овощ. Да не переживай ты так! Все мы когда-нибудь умрем. Кто в своей постели, кто в чужой, а кто и на больничной койке… Самая гнусная смерть.

Я сидел у окна и смотрел на покачивающиеся верхушки деревьев. Все слова казались мне фальшивыми: и сказанные Петрухой, и те, что я еще не произнес. Смерть слишком сильная штука, сильней самой жизни, ей трудно что-то противопоставить из этого мира.

– А ведь это однозначно Рамирес, – сказал я.

– Не демонизируй его, – посоветовал Петруха. – Случаются и стечения обстоятельств.

– Например?

– Ну, вот, как мы с тобой на дачу по звонку приехали… – сказал Петруха и осекся.

– Ты и сам все прекрасно понимаешь.

– Ни хрена я уже не понимаю, – признался патологоанатом. – Раньше понимал, теперь – нет. Так давай думать о том, что мы понимаем. Ты радоваться должен, что всего один вечер свою Инесс знал. Сколько к человеку привыкаешь, столько же и отвыкать будешь. Закон природы и психики такой.

– Ты уверен?

– Может, немного дольше, так как я со стопроцентной гарантией могу сказать, что вы с ней перепихнулись. Хотя сам ты говорить об этом со мной не хочешь. Во всяком случае, забудешь ее после того, как другую телку трахнешь… – Петруха встретился со мной взглядом и поправился: – Ладно, извини, ты знаешь мою манеру называть вещи своими именами. Исправлю формулировку: до тех пор, пока не переспишь с другой женщиной.

– Так уже лучше звучит.

– Но суть-то не меняется.

– И то верно.

– Ты уж не обижайся, но я тебе один совет, как профессионал, дам.

– Как «мертвый доктор»? – через силу улыбнулся я.

– Как живой практикующий медик. Теперь у тебя могут проблемы и с потенцией возникнуть. Ты парень мнительный – интроверт, крутишь прошлые ситуации в голове раз за разом. А ты должен думать о том, что жизнь продолжается, чтобы не превратиться в некрофила. Не затягивай, найди себе поскорее живую бабу и переспи с ней. Все и решится.

– Для тебя такой совет подходит, для меня – нет. Вот ты, например, задумывался, почему люди жалеют, когда старое, дряхлое дерево гибнет, и почти не переживают, когда спиливают молоденькое?

– Я понимаю, куда ты клонишь. Сейчас скажешь, что люди не так сильно переживают смерть стариков, как молодых людей. Так я тебе отвечу: хочешь быть деревом – будь им, – патологоанатом постучал костяшками по столу. – Вот и все. Живым – живое, мертвым – мертвое. А тебе то коты мерещатся черные, то привидения…

Разговор у нас явно не клеился, думали-то мы не о том, о чем говорили, мы ждали. Наконец послышалось противное скрипение резиновых колесиков, глухое поскрипывание каталки. У пустой каталки совсем другой звук – звонкий, дребезжащий, приглашающий. А глухо звучит лишь та, на которой везут мертвое тело. Работая в морге, поневоле научишься различать подобные звуковые нюансы.

– Ты посиди у меня, пока тебе лучше не выходить. Я-то твои глаза вижу, – тихо проговорил Петруха. – А я пойду, документы оформлю… – Он вышел и прикрыл за собой дверь.

Я прислушивался к будничным голосам. Сколько раз я уже слышал такие разговоры… Но раньше они и оставались рабочими разговорами. А вот теперь у них появлялся иной смысл – живые говорили о мертвых. И вот тогда я кожей своей, по которой прошелся холод, ощутил, что и сам смертен. Понимал я это и раньше, отлично понимал. На мой взгляд, ребенок тогда становится взрослым, когда начинает понимать, что смертен. Но можно понимать, что Земля – шар, при этом продолжать видеть перед собой плоскость и вести себя соответственно. Теперь же я ощутил, что до смерти всегда один только шаг, она подстерегает тебя за каждым углом, на каждом повороте. Подкараулит или нет – это уже другой вопрос. Мы были предыдущую ночь вместе с Инесс, и вот теперь она мертва, а я жив. А ведь могло произойти и наоборот.

Вскоре Петруха вернулся. Даже этот циник проникся моим состоянием, не шутил, не улыбался.

– Ну, что тебе сказать? – призадумался он. – Все, как всегда. Не мне тебе рассказывать… Идем, если не передумал. Хотя, по мне, смысла в этом нет никакого.

До этого дня потолки в нашем здании казались мне излишне высокими. Теперь же своды буквально нависали надо мной, давили, заставляли почувствовать себя лилипутом. Мы зашли в зал морга. У Петрухи хватило такта не включать весь верхний свет. Сухо щелкнул выключатель, и на потолке загорелись лишь два светильника. Свет, исходящий из запыленных жестяных конусов абажуров, залил каталку, прикрытую белой простыней. Остальные каталки с мертвыми телами только обозначились, размытые темнотой. Все было как в прошлый раз. Острые возвышенности груди, пластиковый номерок на ухоженном пальце ноги. Он и покачивался, но теперь амплитуда понемногу затихала.

Я не решался притронуться к простыне. Не спешил увидеть Инесс мертвой. Ведь это значило бы навсегда провести черту между прошлым и будущим. Может, Петруха и был прав, когда говорил о том, что мне стоит просто переспать с другой женщиной, и все в голове у меня устаканится… В конце концов, прошлого между нами с Инесс было совсем мало, даже суток знакомства не набежало.

– Реаниматолог говорил, что она, когда в коме лежала, – промолвил Петруха, – все пальцами правой руки по простыне стучала, будто там клавиатура для компьютера была.

Он вздохнул и, поняв, что я так и буду стоять у каталки, сдернул простыню. Обнаженная Инесс лежала на блестящем металле как живая. Казалось, откроет глаза и посмотрит на нас. Вот только кожа ее стала белее. Я взял простыню и прикрыл ее до пояса. Петруха хмыкнул:

– Хм… опомнись, это уже не она. Оболочка одна осталась. Не воспринимай то, что перед тобой, как девушку.

– Не так все просто.

– Просто, Марат, безумно просто. Насчет души не знаю, я в этом не специалист. Может, и летает она где-то рядом, и еще сорок дней будет летать. По ту сторону никому из живых заглянуть не дано. Это как ребенку невозможно увидеть свою мать до рождения.

Я взял Инесс за руку, сжал ее холодные пальцы в своих. Петруха с осуждением покачал головой.

– Вот так и сходят с ума.

– Когда вскрытие проводить будешь? – через силу спросил я.

– Вот, я же говорил, начинается форменное сумасшествие… Тебе-то какая разница?

– Мне еще макияж ей наложить надо. У нее родственники есть?

– Людей без родственников не бывает. Брат у нее есть, он и заберет ее завтра для похорон. А насчет макияжа – тебе его никто не заказывал. И вскрытия не будет.

– Это как? Почему?

– Не будет. Я думал, ты против вскрытия… Милиции все и так ясно. Загадки в ее гибели нет никакой – десять свидетелей показания дали. Брат против вскрытия – вот, наверное, и договорился с ментами. Мне главное, что бумага соответствующая есть. Не для своего же удовольствия я людей кромсаю. Ее брат, кстати, и одежду, в которой хоронить, для нее привез. – Патологоанатом показал на вешалку, там висел пластиковый чехол.

– Ты встречался с ним?

– Мельком видел, – Петруха отвел взгляд в сторону и тут же поспешил добавить: – Вижу я, ты один на один с ней остаться хочешь? Не буду мешать. Если что, я у себя.

Мы с Инесс остались одни. Только ее из всех мертвецов в зале я воспринимал как человека, остальные были для меня лишь биологическим материалом – такой же мебелью, как каталки, стеклянные шкафы с инструментами и старый письменный стол.

– Милая… – Я присел рядом с каталкой и коснулся губами холодных пальцев.

Понимал, делаю то, чего нельзя делать, но не мог себя остановить. Простыня сама собой сползла на пол, легко соскользнула, словно ее кто-то потянул. Инесс лежала по-прежнему прекрасная и желанная. Но желанная лишь в мыслях, фантазиях. Смерть добавила к ее облику благородства. Редкая женщина может позволить себе обходиться без косметики, а она могла. Я не отрываясь смотрел на ее совершенное тело. Трогательно мило выглядела черная родинка под правой грудью. И мне до мельчайших подробностей вспомнилось, как я прошлой ночью касался, ловил ее губами, а девушка смеялась, ей было щекотно…

– Ты где-то здесь? – вслух спросил я и осмотрелся, сперва по сторонам, потом глянул на потолок, где колыхались призрачные тени.

Я не ждал, что мне ответят, с ума я еще не сошел. Но разговариваем же мы в мыслях с теми, кого сейчас нет рядом с нами. Вслушался в тишину, пытаясь распознать звуки, предназначенные для меня.

– Можно, я еще раз прикоснусь к тебе? – Я провел ладонью по ледяному плечу, погладил шею. – Ты по-прежнему не против?

Веки у Инесс слегка приоткрылись, блеснули глазные яблоки. Все это, конечно же, были остаточные процессы, чистой воды биохимия, как объяснял мне в свое время Петруха. Вещества распадались, отключались связи с угасшим мозгом, вот мышцы самопроизвольно и сокращались. А еще он объяснял мне, почему считается, будто у трупов растут ногти. Ничего они не растут, просто усыхают – сжимаются ткани, и ногти выступают из подушечек пальцев. При желании все можно объяснить с точки зрения науки. Можно и любовь, страсть разложить на химические формулы, оперируя всякими ферментами и феромонами. Но не думаем же мы о них, когда целуемся или признаемся в своих чувствах! Начнешь думать о таком в постели, и больше не захочется близости.

– Я понял тебя. Ты хочешь сказать, что мы не одни, – проговорил я и покатил каталку в свой закуток.

Обычно я наношу макияж лишь после того, как покойницу оденут и уложат в гроб. Но сейчас некуда было спешить. Я понимал, что перехожу грань, касаясь обнаженного мертвого тела и думая при этом об Инесс как о живой. Наверное, именно поэтому подсознательно и попытался найти для себя оправдание. Мол, я не просто прикасаюсь к ней, смотрю на нее, любуюсь – я работаю. Баночки с гримом, с тенями, пудрой стояли ровным рядком. Я аккуратно наносил их кисточкой, а затем растушевывал тампоном и пальцами. Я старался повторить вчерашний образ, сделать Инесс такой, какой мы с ней утром вышли на улицу. Бледная кожа наливалась жизнью – это проглядывал сквозь тонкий слой пудры багряный грим, тушь чернила брови и ресницы. Расческа укладывала волосы. Лак ложился на ногти. Я подкрашивал не только лицо, но и шею, плечи, грудь. В моем тесном закутке пахло косметикой. Вот только губы я пока еще не трогал, лишь обвел их контур тонкой карандашной линией. Все еще сомневался, какое выражение им придать. Ведь Инесс мне помнилась разной. То с наивной улыбкой, то сердитой, когда я не понимал банальных с ее точки зрения вещей…

Самое странное, что в это время я почти не думал, что она не просто так погибла. Яркий электрический свет стремился уничтожить мою работу. Он слишком сильно все проявлял. Иногда и раньше я позволял себе зажечь свечи, особенно в первое время, когда пришел работать в морг. Тогда делал это, чтобы перебить ароматом растопленного воска запахи смерти. Восковые церковные свечи, оплавившиеся почти до самых подсвечников, отыскались в дальнем углу полки. Потеки на них искрошились, фитили вплавились. Но все же мне удалось оживить их при помощи зажигалки и иголки. Верхний свет погас. Два огонька затрепетали, разбрасывая на стены подвижные тени. Я сел возле Инесс и закурил. К черту больничные порядки. О них мне думалось сегодня в последнюю очередь. Эту девушку я хотел запомнить еще и такой. Знал, что не забуду «картинку» до конца жизни. Дым от сигареты вился тонкой спиралью и растворялся под темными сводами. Огоньки наклонялись, выпрямлялись, вытягивались, словно в такт моим мыслям. Фитили свечей потрескивали, разбрызгивая капельки воска. В воздухе висел тяжелый медовый запах. А за окнами покачивались, постукивали в стекло ветвями деревья.

– Вот и все, – произнес я. – Теперь в любой другой женщине я все равно буду видеть тебя. Так что мы не прощаемся. Не знаю, как в том мире, куда ты отправляешься, куда и мне придется потом прийти. Но там я обязательно отыщу тебя. Или ты сама отыщешь меня. Будет видно.

И вновь в неверном освещении блеснули глаза под ее веками. Я взял помаду. Неторопливо снял колпачок. Оставалось лишь сделать пару четких движений и накрасить Инесс губы плотным вишневым цветом, чуть вздернуть уголки в загадочной неуверенной улыбке, ну а потом добавить немного глянца.

– В последний раз ты красишь губы, – прошептал я. – Ты сама просишь меня сделать это? Все в последний раз.

Прежде чем провести помадой, я наклонился и поцеловал ее. В этом поцелуе не было и намека на страсть. Я лишь коснулся ее губ своими и задержался, ощутив холод. Но вот уже через несколько секунд тепло передалось от меня к ней. Мне даже показалось, что Инесс ответила. Я закрыл глаза, пытаясь представить себе, что вчерашняя ночь вернулась. Стало так грустно и тоскливо, что хотелось тихонько взвыть. Сделав над собой усилие, выпрямился. Девушка лежала спокойная и умиротворенная. Помада прошлась по ее потеплевшим губам, оставляя идеальный след. Я это чувствовал. Ведь никто не выпускает специальной помады для мертвецов. Она рассчитана на то, чтобы плавиться от человеческого тепла. Тогда и ложится тонким полупрозрачным слоем. А на холодных губах она скатывается в шарики, и их приходится потом расправлять пальцем.

– Ну, вот и все, что я мог для тебя сделать, – сказал я.

Свечи потрескивали, догорая. Я задул одну из них и уже набрал воздуха, чтобы задуть вторую, как легкая дрожь пробежала по руке Инесс, пальцы дернулись. Я аккуратно выдохнул и уставился на девушку. Мизинец медленно сгибался.

– Этого не может быть, потому что не может быть никогда, – произнес я и все же потянулся к ее ладони.

Рука согнулась в локте. Указательный палец замер возле губ. Глаза у покойницы распахнулись, и она резко села. Я бы не поверил себе, если бы при этом не скрипнула каталка. Крик, не знаю уж, удивления, ужаса или радости, застрял у меня в горле. А потом я даже не понял, как это случилось. Инесс уже душила меня, сжимая пальцы на шее; хрустел, проваливаясь, кадык. А ее безумные, как и вчерашней ночью, глаза блестели совсем близко от моих. Дышала она в этот момент или нет, я потом так и не вспомнил. Я пытался сорвать ее руки с моей шеи. Но все происходило как во сне, когда собственные движения становятся вялыми, непослушными. Ты стремишься спастись, но нет сил. А вот у Инесс сил становилось больше с каждой секундой, будто мои передавались ей. В глазах у меня уже темнело. Я качнулся, стул выскользнул из-под меня, и мы упали на пол. Что было дальше, я уже плохо понимал. Лязгнула, отлетела к стене каталка. Кто-то рывком поднял меня с пола, поставил на ноги и несколько раз наотмашь ударил по лицу. Захрипев, я схватил ртом воздух, горела щека. Передо мной наконец-то сматериализовался Петруха в синем халате. Меня почему-то больше всего поразил бейджик на его груди. Патологоанатом смотрел на меня абсолютно безумным взглядом и держал руку наготове, чтобы ударить снова.

– Охренел? – выпалил он. – Крышу снесло?

– Она живая, – выдавил я из себя и посмотрел на пустую каталку под самым окном. – Где она?

Свечка горела, чадя, брызгая воском. Под сводами гулко отдавалось мое хриплое дыхание.

– Совсем «ку-ку», – Петруха осторожно отпустил меня и отступил на шаг.

Между нами лицом вниз лежала неподвижная Инесс. Волосы рассыпались по стоптанному линолеуму. Я тут же присел на корточки, перевернул ее на спину.

– Инесс, Инесс, – тряс я девушку.

В потолок смотрели неподвижные остекленевшие глаза. Вишневый смазанный рот был приоткрыт и криво улыбался.

– Приехали, – мрачно произнес Петруха. – Больше жалеть я тебя не буду. Ты что, не видишь – она мертвая! Мертвая! Какого хрена ты с ней по полу катаешься?!

– Она живая, ты что, не видишь? – Я подхватил Инесс на руки. – Подстели простыню на каталку, ей же холодно!

– Все, с меня хватит. – Петруха грубо, рывком подвинул каталку. – Клади так!

Крикнул громко, как обухом по голове ударил, и я все-таки повиновался.

– Она живая. Посмотри.

– Твою мать, – Петруха вертел головой, как только она у него не отвалилась. – Ну, как тебе втемяшить? Мертвое живым не бывает! Смотри.

Он выхватил из кармана скальпель и занес руку, чтобы воткнуть его в Инесс. Я бросился на патологоанатома, повис на руке. Он отбросил меня к стене.

– Смотри.

Не знаю, каким чудом, но мне удалось свалить Петруху с ног. Теперь уже мы вдвоем с ним катались по полу. Я вцепился в его руку, выворачивал кисть, пытаясь забрать у него скальпель.

– Я его тебе сейчас самому в шею воткну!!

– Идиот несчастный!

Наш сторож обычно делает вид, что ничего не слышит, особенно если шумят свои. Но мы подняли такой тарарам, что даже он не выдержал и прибежал с дубиной в руках. Я брыкался, кусался, извивался, но все же грубая сила взяла верх. Петрухе со сторожем удалось меня скрутить. Меня привязали простынями к стулу. Но даже после этого сторож смотрел на меня с опаской.

– Чего это с ним? – покосился он на Петруху.

– Ничего, – ответил я. – Все в порядке.

– Точно? – прищурился сторож. – Может, бригаду из дурки вызвать?

– Там видно будет, – прохрипел патологоанатом, закашлялся и сплюнул на пол. – Далеко не уходи, но пока оставь нас вдвоем. Мы тут немного не доспорили… – Он еще прошептал что-то сторожу на ухо, тот с готовностью кивнул и вышел.

С минуту мы смотрели друг другу в глаза.

– Успокоился?

– Она живая, – повторил я. – Почему ты мне не веришь?

– Я не собираюсь с тобой спорить. Еще одно слово, и поедешь в дурку. Но прежде я продемонстрирую тебе, что ты не прав. Так ты успокоился?

Я понял, что настаивать сейчас на своем не получится. Руки, ноги связаны. Больше всего я боялся, что Петруха исполнит свою угрозу и воткнет скальпель в шею Инесс. Я молил в душе, чтобы она вновь пошевелилась. Подала какой-нибудь знак.

– Посмотри на нее внимательно.

– Я уже смотрел. И заключение о смерти у меня на руках. Я не первый раз в жизни трупы наблюдаю.

– Я когда-нибудь вытворял подобное? – попытался я воззвать к разуму патологоанатома.

– До сегодняшнего дня – нет. Сумасшествие приходит постепенно, но проявляется внезапно. Вот сейчас ты снова временами кажешься мне нормальным, но говоришь полную чушь.

– Посмотри на нее хорошо. Она же живая. Только что пыталась меня задушить.

– Хорошенький аргумент… И ты еще станешь утверждать, что абсолютно нормален? – не выдержал Петруха, а затем перешел на неискренний тон, каким обычно взрослые говорят с маленькими детьми. – Договорились. Я смотрю… мы смотрим на нее ровно минуту, а потом ты признаешь, что был не прав.

– Или ты признаешь, – напомнил я.

– Естественно, – Петруха щелкнул пальцами и бросил взгляд на часы. – Время пошло.

За минуту ничего не случилось. Если не считать того, что патологоанатом все же, повинуясь моему взгляду, проверил пульс у Инесс.

– Скоро и я с тобой сойду с ума, – произнес он, когда время вышло. – Тебе стоит посмотреть и на это. – Он достал маленькое зеркальце, поднес его ко рту Инесс, подержал немного. – Не запотевает. Дыхание отсутствует, пульса нет. Все это признаки смерти. Теперь твоя очередь исполнять обещанное. Ты успокоился?

– Вполне. Ты только скальпель свой спрячь.

– И то верно… Еще б немного, и я б тебе его в горлянку воткнул. – Петруха засунул скальпель в карман.

– А теперь развяжи. Я же вменяемый.

– Ага, развяжи!.. Ты на меня набросишься. И так насилу тебя утихомирили… Закурить хочешь?

– Пошел ты!.. Я тебе все объяснить хочу. Она же не просто так погибла. Ее заставили под троллейбус броситься! И ночью с ней странные вещи происходили… – Я замолчал, пытаясь прикинуть, с какого конца лучше начать объяснение про приступ агрессивности, про испанца-гипнотизера.

Петруха шумно вздохнул.

– Бред сумасшедшего.

И тут в мой закуток с невинным видом зашел наш невропатолог и даже поздоровался, хотя каждый нормальный человек сперва бы поинтересовался, почему это меня привязали простынями к стулу. Они явно были с Петрухой в сговоре против меня.

– Вот, просит, чтобы я его отвязал, – сказал тот, кого я называл своим другом. – Но мне кажется, что он спятил.

– Ну и отлично, что отвязаться просит, – притворно улыбнулся невропатолог. – Так бы на его месте просил каждый нормальный человек. Ну, понервничал немного. Сейчас все и пройдет.

– Он меня задушить хотел, – пожаловался Петруха. – Было бы еще из-за чего. Нормальные так не поступают.

– Но ты же, Марат, не собираешься снова душить Петруху? – беззаботно поинтересовался невропатолог.

– Зачем, если он свой скальпель уже спрятал?

– А если вынет?

– Тогда снова буду защищаться.

– Логично. – Невропатолог, которому приходилось сейчас выступать в непривычной для него роли психиатра, улыбнулся. – У меня к тебе еще один вопрос, Марат, и будем считать инцидент исчерпанным. Ты готов ответить предельно честно?

– Готов, – согласился я.

– Что ты будешь делать, когда мы тебя развяжем?

Вот на это у меня и не было готового ответа, и это было совсем плохо.

– Я обещаю вести себя мирно, – сымпровизировал я.

– Короче говоря, ничего делать не будешь? Так это не ответ. Ты и сейчас ничего не делаешь, потому что тебя связали. Свобода тебе нужна для чего-то.

– Руки затекли… Все, я готов признать, что ошибся. Мне показалось, что она жива. Нервы сдали. Ребята, извините.

– Развяжем? – Петруха глянул на невропатолога.

– Можно рискнуть. Если что, мы вдвоем. Агрессии вроде больше не проявляет…

Тугие узлы на простынях развязывались с трудом. Наконец я пошевелил руками и с трудом встал.

– Все для твоего же блага, – проворчал Петруха. – Ну и смена выдалась…

Я, стараясь не спешить, не делая резких движений, подошел к Инесс.

– Видишь, она мертва. Никаких признаков жизни. Все остальное – плод твоего больного воображения, – мягко произнес Петруха. – Жаль мне тебя… И не вздумай мне говорить про летаргический сон. Я в этом разбираюсь, иначе бы обязательно настоял на вскрытии.

– Ребята, уйдите. Дайте мне посидеть с ней, – попросил я, стараясь выглядеть вменяемым, сам же косился на Инесс, но, как ни обращался к ней в мыслях, она мне не подавала никаких знаков.

«Дай им знать, что ты жива, – думал я и чувствовал, как мои мысли растекаются в пространстве. – Иначе я не смогу помочь тебе».

– Пошли с нами, – распорядился Петруха. – Тебе выпить надо.

Я не стал спорить. Мы вновь оказались в его кабинетике. На столе появилась бутылка, мензурки.

– Выпьем не чокаясь, – предупредил патологоанатом, разливая.

Минут пять я выдержал. Даже две рюмки осилил. Возможно, держал себя в руках, поскольку надеялся, что Инесс сейчас сама войдет к нам.

– Ты чего на дверь косишься? – подозрительно нахмурился Петруха.

– Не хочу, чтобы начальство нас за пьянкой застукало.

– Начальство по ночам спит.

Я поднялся.

– Ты куда? – насторожился Петруха.

– Покурить.

– Кури здесь, я разрешаю.

– На улице лучше. Голову проветрить не помешает.

– Тогда и мы с тобой за компанию.

Меня боялись оставить одного, следили за мной в четыре глаза. Любой мой неосторожный шаг мог быть расценен как проявление сумасшествия. На крыльце я делал одну затяжку за другой. Сигарета даже не успевала превращаться в пепел. Когда огонь дошел до фильтра, то на ее кончике висела, изогнувшись, тлеющая загогулина, а сигареты моих приятелей еще не дошли и до середины. Я бросил окурок в жестяную мусорку:

– Прохладно, пойду греться.

Естественно, в кабинетик я не пошел, бросился в свой закуток. Инесс лежала так, как мы ее оставили, прикрытая простыней до талии. Веки опущены. Пальцы сжаты в кулаки.

– Инесс, я знаю, ты слышишь меня, – склонился я к ее уху. – Докажи им, что ты жива! Инесс…

Мне казалось, что девушка игриво улыбается смазанными губами – мол, слышу тебя, но не скажу из вредности, поволнуйся.

– Ну, хватит же, хватит… – Я уже тряс ее за плечи. – Ты же слышишь меня!

Я надеялся, что чудо повторится. Но тут у меня за спиной раздалась абсолютно бездуховная реплика:

– Епсь! Опять за свое…

– И вообще, надо ее в холодильную камеру закатить.

Петруха с невропатологом, оказывается, прокрались вслед за мной и подслушивали.

– Не дам ее трогать! – Я стал на пути. – Назад!

Петруха покрутил пальцем у виска и потянулся к ручке каталки. Я врезал ему в ухо. Вот этого делать и не следовало. Невропатолог обхватил меня сзади. Петруха уже шарил в кармане его халата. Наконец выхватил из него тонкий инсулиновый шприц, сбросил с иголки колпачок и отработанным движением всадил мне ее в плечо. Я ощутил, как холодная жидкость проникает в мое тело.

– Уроды… – прохрипел я. – Убийцы…