Текст книги "Пазл"
Автор книги: Александр Варго
Соавторы: Михаил Парфенов,Алексей Шолохов,Максим Кабир,Александр Матюхин,Александр Подольский,Сергей Карпов,Михаил Киоса,Мария Артемьева,Максим Маскаль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Мария Артемьева. Шрам
Зачем я на это пошел? У меня не было другого выхода.
– Поймите, Валентин! – сложив руки в умоляющем жесте, уговаривал доктор Алексеев. – Ситуация теперь такая: или вы, или это. Мы просто уберем вашу лишнюю часть. Не волнуйтесь: такую перемену ваш организм сможет переварить. А наоборот, оставлять все как есть для вас опасно.
Я посмотрел на свой живот, под которым уже многие годы не видел собственных ног, и согласился.
Операцию сделали спустя две недели. Через пять дней сняли швы и выписали из больницы. Я упросил доктора выпустить меня, пообещав, что буду вовремя делать перевязки и следить за состоянием раны. Хотелось поскорее домой.
– Хорошо. Но если что-то будет беспокоить – звоните, приходите, телефон вы знаете, – сказал доктор, улыбаясь.
Излучать оптимизм – один из его профессиональных навыков. Но все равно приятно. Я тоже улыбнулся ему и отправился домой с чувством легкости.
Я ведь и вправду стал легче. Почти на два килограмма.
Я не узнал свой дом. В квартире все вроде на местах, но какое-то жалкое и запущенное. Удивительно, как я не замечал раньше, насколько потускнели обои в спальне? С них почти исчез рисунок. Кухонный пол липкий от грязи. Рядом с помойным ведром уродливое коричневое пятно и линолеум вздулся. Холодильник пропах плесенью. Зеркало в ванной ослепло под брызгами зубной пасты, а на всей мебели наросла мохнатая серая шуба пыли.
А ведь прошло-то меньше недели. Подумать только! Что же станет, если я умру? Вот так, пусти время пожить в твоем доме – и все, что там есть ценного, утратит свой блеск и обратится в ничто. Время прожорливо, всеядно и бессовестно.
В доме не изменился только Фома, мой кот. Полосатый бандит с зелеными глазищами. Как он мне обрадовался! Пока я лежал в больнице, его кормила и присматривала за ним соседка, Маргарита Васильевна. Очень милая старушка. Но очень рассеянная.
Кошачья миска для воды стояла сухая, с многочисленными ободками известкового налета. Я наполнил ее до краев, и Фома тут же прибежал лакать. Напившись, он громко заурчал, отираясь о мои ноги.
– Доволен, котяра, что я дома?
Я накормил его и приготовил ужин для себя в соответствии со строгой послеоперационной диетой, назначенной доктором Алексеевым. Спать лег пораньше, потому что очень устал. Рана под повязкой страшно зудела.
Утром меня разбудил Фома. Он вспрыгнул на постель и, увидев, что я открыл глаза, замяукал и полез мне на грудь, чтобы поприветствовать. Обычно он долго обнюхивает мой нос и трется мордой о подбородок. Испугавшись – а что, если он вздумает пройтись по моему животу и заденет шов, – я столкнул кота с кровати. Он удивился, но не обиделся. И снова полез ко мне.
Я поспешил сесть, откинув одеяло.
Вся простыня оказалась покрыта багровыми следами странной вытянутой формы, будто ночью вокруг меня ползал подстреленный зверь. Фома насторожил уши и принялся обнюхивать кровавые пятна.
Я взглянул на повязку и перепугался: марля промокла от крови. Неужели разошелся шов?!
Но у меня ничего не болело. Точно так же, как и вчера, шрам под повязкой слегка чесался.
Я побежал в ванную. Замирая от ужаса, отодрал липкий бинт, выкинул кусок намокшей марли в раковину и залил рану перекисью водорода – жидкость запузырилась, словно шампанское, и окрасилась желтовато-розовой сукровицей. Я вытер шрам куском бинта и убедился, что все в порядке: толстые края раны не разошлись ни на миллиметр, хотя сам шрам как будто вытянулся и побледнел. Думаю, это иллюзия, просто мне не терпится, чтоб он как можно скорее зажил. Доктор обещал, что рана перестанет кровоточить и затянется за пару дней.
Прошла неделя. Шрам продолжает сочиться. Каждую ночь те же мокрые багровые пятна на бинтах и постели.
Сегодня приходила Лида, моя двоюродная сестра. Принесла целую сумку продуктов, липкие бинты для перевязок и пакет корма для Фомы. Лида беспокоится за меня.
Я успокоил ее, сказал, что чувствую себя не так плохо, но соблюдать диету – для меня настоящая мука:
– Мяса хочется. Ужасно. Отбивную с кровью. А мне нельзя.
– Ничего, наверстаешь еще! – засмеялась Лида. – Ты, кстати, похудел. Тебе к лицу.
Когда она ушла, я подумал: не позвонить ли доктору Алексееву? Он ведь сам говорил – если что-то случится…
– А что, собственно, случилось? – спросил доктор, сняв наконец трубку на четырнадцатом или пятнадцатом гудке. Голос у него был не такой приветливый, как обычно. – Швы не разошлись?
– Да нет, – ответил я.
– Тогда не вижу проблемы! Какое-то время рана еще будет намокать, пока не подживет как следует и рубцы шрама не сформируются.
– Но вы же говорили – пара дней…
– Организм у всех реагирует по-разному, – сухо прервал меня Алексеев. – Опасности нет. Следите только, чтобы шов был сухим. Повязку меняйте, если надо, почаще. Сильно кровит?
Я задрал майку, глянул: бинт оставался белым и чистым.
– Совсем нет.
– Значит, пустяки. Тяжести не поднимать, шов не мочить две недели. Так, что я еще не сказал? Про диету вы все знаете?
– В курсе, – проворчал я. Поблагодарил доктора и дал отбой.
Что-то случилось. Но не уверен, что это мне не приснилось. Я уже засыпал, когда вдруг услышал, как в кухне мяукает Фома. На него по ночам, бывает, находят приступы кошачьей меланхолии, и он орет, тоскуя, наверное, по свободной жизни хищника.
Чтобы пресечь дальнейшие вопли и стенания, я позвал кота к себе: «Фома, кыс-кыс-кыс!» Он прибежал, вскочил на постель, и пружинный матрас заколыхался от его движений – кот начал вылизываться.
Я чувствовал его небольшой вес; он сидел, привалившись к моему бедру. Глаз я не открывал. В комнате было темно и тихо, и я поплыл обратно в свои сновидения… как вдруг Фома снова завопил в кухне.
Я вздрогнул и открыл глаза. И вдруг сообразил, что посторонняя слабая тяжесть рядом с моим бедром – не Фома. Не может ведь кот одновременно сидеть у меня на постели и орать в кухне.
Когда я до этого додумался, горячая волна разлилась в груди и едва не задушила меня. Я вспотел, прилип к простыне, боясь пошевелиться.
Существо на постели тоже замерло. Фома злобно мяукал и, кажется, тряс и царапал дверь кухни. «Ма-а-ау, ма-аау!»
В ушах у меня стучала кровь, голова раскалывалась.
«Мя-асо. Мя-аассо», – мерещился мне чей-то шепот во тьме. Но он сливался с кошачьими воплями, и я решил, что это слуховая галлюцинация.
«Мау!» – «Мясо».
Потом все стихло. Я лежал, прислушиваясь к своим ощущениям. Похоже, операция и все трудности, связанные с нею, легли на мой организм непосильным бременем – нервы не выдержали.
Надо рассказать о происшествии доктору. А может быть… не надо?
Когда в комнате восстановилась спокойная тишина, сон снова затуманил мой разум. Крохотные клочки реальности еще пытались прорваться в сознание, но, подхваченные ночными фантазиями спящего мозга, сцепились с ними, закрутились в разгульном танце, и эта незаконная связь породила дикие, противоестественные в своей мерзости картины.
Мне приснилось, что я сорвал повязку, потому что ужасно засвербел шрам. Он поблагодарил меня. Края крестообразной раны развернулись, как лепестки цветка, и оттуда выбралось нечто темное, бесформенное. Шлепнувшись на пол, оно поползло в сторону кухни, помечая свой путь багровым жирным пунктиром.
Завороженный странным явлением и отчасти им шокированный, я встал и последовал за существом.
Оно вползло в неосвещенную кухню. Яростно зашипел Фома. Открыв дверь, я увидел, как кот, сверкая глазами, отчаянно бьет лапой неведомое окровавленное нечто, выбравшееся из меня, а оно, не пугаясь и не реагируя, преграждает дорогу перепуганному зверю.
Подступив ближе, ОНО на мгновение заслонило мне обзор, и я не понял, как случилось все последующее. Мне показалось, будто ОНО прилипло к кошачьим лапам, а потом втянуло в себя вопящее обезумевшее животное. С мокрым нелепым хлюпаньем – примерно такой же звук получается, когда я, торопясь, глотаю с ложечки йогурт, – существо проглотило кота.
Видение было настолько глупым и абсурдным, особенно вытаращенные глаза Фомы, яростно сверкающие из влажной багровой середины фантасмагорического монстра… что я не выдержал и расхохотался. Смеялся долго, до икоты. До судорог.
Потом взял веник и подмел клочья шерсти, усеявшие кухонный пол. Кошки от стресса моментально линяют. А кроме того, существо не желало переваривать кошачью шерсть: ему хотелось только мяса, шерсть оно выплюнуло.
Мысль о том, что я навожу порядок в собственном кошмаре, привела меня в прекрасное расположение духа.
Хихикая, я взял тряпку и дополнительно замыл пол и стены кухни от крови. Следы, тянущиеся от постели, я тоже затер. После чего лег отдохнуть и поразмышлять о чем-нибудь приятном. Существо взобралось на кровать, привалилось к моему боку, согрело его, и мы заснули, прижавшись друг к другу.
А теперь я не знаю, что из всего этого было сном. Потому что наутро повязка моя оказалась на месте, сухая и чистая, а вот Фома исчез. Следов присутствия кого-то или чего-то постороннего в квартире я не обнаружил. Но мешок с мусором в помойном ведре… Он сейчас доверху набит пухом и кошачьей шерстью. Причем часть этой шерсти – мокрая от крови. И еще когти. Вырванные с корнем, похожие на кривые зубы Дракулы… Я не знаю, что делать.
Может, я сошел с ума?
Доктор Алексеев моему звонку явно не обрадовался. Но я настаивал, и он сдался.
– Хорошо, после двух приходите. У меня будет пятнадцать минут.
– Спасибо, доктор! Вы не представляете, как я вам благодарен! Обязан…
Алексеев буркнул что-то нелюбезное и швырнул трубку. Неважно. Он опытный врач, надеюсь, разберется в том, что со мной происходит. Я ничего не объяснял ему – просто просил осмотреть шрам, который меня беспокоит. Счастье, что он согласился!
На сборы я не потратил ни одной лишней минуты. Оделся, причесался, схватил ключи и кошелек. Могу поклясться, на дорогу до больницы ушло не более получаса. И все же я не успел.
Возле кабинета доктора столкнулся с фельдшерицей Горловой, и она в своей обычной равнодушной манере автоматического навигатора объявила: заведующий отделением позвал Сергея Владимировича ассистировать операцию у сложного больного.
Глаза у меня защипало от подступающих слез. Мне сделалось страшно. Какое-то новое ощущение возникло внутри – странной, тягучей пустоты в животе, как будто там расселась огромная холодная жаба, она разевает пасть, и от этого внутри у меня бурчит и ворочается что-то. Жаба хочет жрать.
– У вас какие-то проблемы? – поинтересовалась Горлова – маленькая, твердая и занозистая, как щепка, медицинская фурия. Ее железы вырабатывают касторку, а сердце набито антисептиками – и никакие чувства не преодолеют защиту: инфицировать этот организм эмоциями не удастся никому. Но даже Горлова что-то заметила.
– Пожалуйста, посмотрите – мне кажется, с моим шрамом что-то не так! – взмолился я, вцепившись в сухую горячую лапку медички. Она подозрительно глянула на меня сквозь гигантские окуляры, высвободила руку и сказала:
– Идите за мной. Процедурная свободна.
В процедурной – арктическая белизна и холод. Сияют лампы дневного света, стеклянные шкафы, эмалированные лотки с инструментами, искрится снежно-белый кафель на стенах и полу.
– Учтите, я не доктор! – предупредила Горлова.
У этой женщины не лицо, а надгробие. Каждый день ассистировать при операциях, ставить уколы, капельницы. Кровь, грязь, боль. Думаю, Горлова не страдает чувствительностью.
– Снимите верх, – скомандовала она. И добавила ворчливо: – Все болезни – это наши грехи.
Странное высказывание для медика. В лицо мне плеснуло жаром: вся кровь прилила к голове и запульсировала в висках. Желание почесать шрам просто раздирало руки. Торопясь, я стащил пиджак и рубашку, сорвал повязку с живота и, когда шрам показался, почувствовал облегчение.
По сверкающей комнате разнесся удушливый сладковатый запах. Горлова обернулась.
– Что… это?! – спросила она, отступив на шаг. В ее голосе появились типично женские интонации. – Ма… ма!
Меня прошиб пот.
Белый кафель, лампы дневного света, стеклянные витрины медицинских шкафов – все завертелось перед глазами, сливаясь в огромный бессмысленный комок. В голове шум. Я сдаюсь! Я закрыл глаза.
– Мя-аассо, – зашипело нечто в утробе.
Покачнувшись от внезапного рывка, я схватился рукой за притолоку, чтоб устоять на ногах.
Негромкая возня, толчки, удары, шипение – и мерзкое влажное хлюпанье в конце.
Это длилось недолго.
Я открыл глаза.
На арктическом полу валялись окровавленный белый халат, поношенные туфли с удобным низким каблуком, четыре-пять всклокоченных прядей крашеных волос да гигантские очки с увеличивающими линзами. Одна из линз выдавлена – она выпала и отлетела в сторону, а на ее месте внутри оправы крутился волчком круглый фарфоровый шарик. Когда он останавился и замер, я увидел, что это искусственный глаз. Так как же насчет грехов, Горлова? Протез на глазу. Надо же…
Дрожа и поскуливая от страха, я заправил рубашку в брюки, схватил пиджак и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор.
В дальнем его конце санитарка, громыхая ведром, мыла пол, а какой-то ходячий больной заигрывал с ней, стоя рядом и наблюдая за движениями неохватного зада в белом халатике.
У выхода из отделения – никого. Тяжело дыша, я выскочил на лестницу. Спустя пять минут мне удалось покинуть проклятую больницу незамеченным.
Не знаю, что со мной творится. Да и… со мной ли?
Но даже если я не виноват в случившемся, уверен: большинство людей сочтет меня преступником.
Ведь я мог предупредить доктора Алексеева по телефону. Или заранее сказать Горловой, что…
Что такого я мог ей сказать?! Ведь я понятия не имел о том, что случится! Я всего лишь хотел, чтобы кто-то из медиков осмотрел мой шрам. Мясо… Нет!
А может быть, все они там, в больнице, сами и виноваты во всем?! Заразили меня какой-то дрянью. Инфекция в ране. Споры какого-то паразита… Или… Нет!
Подозрения, которые у меня были, – даже не подозрения, а так – смутные тени, обрывки странных мыслей…
Если бы я решился кому-то их высказать, меня без разговоров кинули бы в психушку. Вряд ли я добьюсь чего-то другого. Люди и раньше недолюбливали меня, а теперь я и вовсе сделался для них чужим.
Я заплакал. Слезы жгли мне глаза, шрам ныл и чесался под повязкой, и что-то с хлюпаньем ворочалось и толкалось в животе.
Прохожие на улице шарахались от меня во все стороны. Зареванный толстяк, придерживающий огромное, колышущееся на каждом шагу брюхо, не вызывал у них ни доверия, ни сочувствия. Разве что любопытство.
Боже! Даже представить не могу, что меня ждет теперь?
Какие-то средневековые фанатики с факелами в руках и зверски оскаленными лицами обступили меня в темноте, выкрикивая: «Сжечь его! Убить монстра! Запрем его в клетку!»
Именно так представляло дальнейшую судьбу мое подсознание.
– Валечка! Здравствуйте! Как ваш котик поживает? А я как раз хотела зайти, принести ему куриного мяска из супа… Что это с вами? Валентин?!
«Ммясссо…»
Я протиснулся мимо соседки в свою квартиру, на ходу бормоча какие-то извинения, и захлопнул дверь перед ее носом. На сегодня хватит экспериментов – общение с людьми отменяется.
Заперев замок, подумал и задвинул дверь шкафом, стоявшим в коридоре.
Эта самопальная баррикада оградит от мира меня… И то, что во мне сейчас находится.
До сих пор я даже не представляю, что это такое.
Неприятное холодное сосание в животе нарастало с каждой минутой. Прогулка от больницы пешком отняла слишком много энергии. Надо поесть.
В кухне пахло отвратительно: там все еще валялся пластиковый мешок с мусором, набитый тем, что осталось от несчастного Фомы. Торопясь в больницу, я забыл его выкинуть. Меня чуть не стошнило от душного, тепловатого запаха свернувшейся крови.
Однако есть все равно хотелось чудовищно. Превозмогая позывы рвоты, я сварил себе жидкой овсянки – в соответствии с диетой – и затолкал в рот несколько ложек. Лучше мне от этого не стало. Наоборот, в животе забулькало, заурчало, как в неисправном водопроводе, и что-то больно куснуло под сердцем. Я полез в аптечку за валидолом и вдруг услышал шепот:
– Мя-аассо… мя-аассо…
Я оглянулся по сторонам, не понимая, откуда доносятся слова, но то, что я их слышу, не вызывало сомнений. Это уже нельзя было списать на дурноту, шум в ушах или галлюцинации. Голос говорил вполне явственно:
– Мя-ассо… Хочччууу… Яссам…
Только звук был каким-то извращенным, неестественным, как будто говорящий испытывал затруднения с артикуляцией. Так говорят чревовещатели. Утробой.
Сердце мое колотилось где-то в горле, но я забыл про валидол. Никакие таблетки мне не помогут.
Прошел в ванную, тщательно вымыл зеркало, протер его салфеткой, добиваясь, чтоб отражение в стекле сделалось абсолютно ясным и четким. В животе у меня все время что-то билось и покалывало в районе пупка, но я старался не обращать на это внимания.
Когда все было готово, я встал перед зеркалом, расстегнул пуговицы на рубашке, зажал в правой руке длинные и острые ножницы и занес выше, чтобы увеличить амплитуду размаха. Свободной рукой содрал повязку и распахнул рубашку.
И услышал смех. Огромный белый живот заходил ходуном, трясясь от смеха. Я сам не смог удержаться от улыбки, чувствуя, как внутри меня что-то щекочет.
А потом крестообразный шов разошелся, пустив на живот тоненькие розовые струйки. Это не походило на кровь – скорее, на слюни маленького ребенка, которые он пускает во сне. Четыре розовых мясистых лепестка шрама раскрылись, и ОНО заговорило со мной – я слышал присвист и шелест его дыхания и чувствовал, как трепещутся кожаные лепестки – его странный вербальный аппарат.
– Яа ххочу мя-ассо, – сказало ОНО.
– Кто ты? – потрясая ножницами, спросил я. Ладони мои вспотели, и ножницы скользили в руке.
Лепестки заколыхались, выдыхая смешки.
– Яа – твояяя ччассть…
Пот заливал мне лицо, я слизывал горькие соленые капли с губ и таращился на раскрытые лепестки шрама так, что у меня глаза ныли от напряжения. Я должен понять, что ОНО говорит. Но мозг просто плавится от ужаса и отказывается соображать.
– Ччасть. То, ччтооо ты отброссил.
Моя часть?
Всю жизнь я страдал от чрезмерного веса. В конце концов врачи объявили, что, если я не справлюсь с проблемой переедания, меня ждет смерть от ожирения. Самый простой и действенный в моем случае путь – резекция желудка. «Вы так разбаловали его. Он у вас растянулся до размеров телячьего. Чтобы поддерживать человеческое существование, хватит и одной трети этого органа, понимаете?!»
«Теперь или вы, или он», – сказал доктор Алексеев. И я согласился с ним. Часть меня – это мой желудок.
– Доктор обещал, что мой организм сможет это переварить, – прошептал я.
– Конеччччно… – Живот заколыхался от смеха, и розовые лепестки зачавкали: – Ммяссо!
– Я нне… хххоччу… Я не стану… Это нельзя! – выкрикнул я, облизнув губы.
Живот дернулся, лепестки зафырчали, расплевывая вокруг тугие струи розовой жидкости. Часть брызг угодила на горячую лампочку. Она оглушительно взорвалась, осколки стекла посыпались в раковину и на меня.
В наступившей темноте я почувствовал, как что-то с хрустом сдавило мне ребра, и, размахнувшись, ударил ножницами. Я колол, бил, но рука, схваченная и зажатая чем-то мускулисто-упругим, плохо повиновалась мне. Что-то мешало ей, удерживая на весу…
Я кричал, задыхался – меня куда-то тащило, жилы и волосы на голове рвались, зубы крошились, сердце едва не лопалось от напряжения. Потом пришла темнота. Сосущая, жесткая, бессердечная – бездна, вакуум. И мокрая слизь, заливающая нос и рот. И наконец – определенность и… облегчение.
Вот и все. Ты сам виноват. Я только хочу быть самим собой. Хочу свободы. Разве это возбраняется?
Я очнулся. Выполз из разгромленной ванной. В прихожей звонил телефон. Оставляя повсюду на полу кровавые отпечатки, я поднялся и снял трубку:
– Алло?
– Валя? Это Лида. Четвертый раз тебе звоню – ты все трубку не берешь. Где был-то?
– Я… Так. Тут…
– Слушай, ты там не оголодал? Я с работы забежать хотела. Купить чего-нибудь по дороге? Творожку хочешь?
– Ммяса.
Она засмеялась.
– Нельзя тебе, мясоед. Диета же! Ладно, может, детского питания баночку принесу. Годится?
– Да-а.
– Ну, жди. Скоро буду.
Она повесила трубку.
Я потрогал лепестки небольшой раны на том месте, где был живот. Не очень-то красиво, наверное. Шрам останется. Но ведь у меня не было выбора. Зато теперь его будет много. Много мясса.
Лишнее я отбросил. И переварил.
Максим Кабир. Грешница
Сергей кончил и почти сразу же уснул. Таня, все еще ощущая внутри себя неудовлетворенное до конца пульсирование, села на кровати и спустила ноги на пол. Холодный линолеум неприятно обжег босые пятки. Небольшой облезлой батареи не хватало, чтобы согреть просторную залу «сталинки», и на чувствительной коже Тани выступили мурашки. Храп Сергея окончательно отрезвил ее от слишком быстро закончившейся близости, а далеко не комнатная температура выветрила алкоголь. Зябко поеживаясь, она огляделась по сторонам. Единственным источником света был фонарь за окном, и его расплывшийся желток превращал комнату в больничную палату без единого признака уюта. Вся мебель – кровать да принесенный из кухни стул, причем кровать стоит не у стены, а в самом центре комнаты. В детстве Таня ни за что бы не уснула на такой кровати. Она всегда подбиралась к настенному ковру, чтобы во сне рука не свесилась с постели, туда, где до нее могут добраться существа, обитающие под кроватью. И сейчас, в двадцать три года, она вряд ли сможет заснуть здесь без ста граммов. Но водку они выпили, Сергей захрапел, и теперь ей придется свыкаться с этой квартиркой.
Таня нащупала в темноте мужскую футболку и натянула на себя. Поискала ногами тапочки. Ступня врезалась в стул, и он едва не перевернулся со всем, что на нем стояло: пустой бутылкой из-под «Хортицы», тарелкой с поржавевшими яблоками, банкой с недоеденной килькой. Девушка успела подхватить накренившуюся бутылку и по собственной реакции убедилась, что трезва.
И что же ей делать, трезвой, одинокой и замерзшей, в этом доме?
Сергей, конечно, соврал, что переехал сюда после смерти бабушки. Он вообще не жил здесь, иначе как объяснить отсутствие гардероба с его одеждой, компьютера с телевизором и вообще половины вещей, необходимых нормальному человеку? Таня догадалась, что с того дня, как бабушку вынесли отсюда ногами вперед, квартира пустует, а Сергей использует ее лишь для свиданий с девушками. Кровать для недолгого секса, и стул, чтобы поставить на нем водку, – что еще надо живущему у родителей двадцативосьмилетнему парню?
С Сергеем она познакомилась на дискотеке полтора месяца назад. Все как обычно: танцы, коктейли, провожание домой. Она не планировала продолжать с ним отношения, но случилось непредвиденное: прямо у ее подъезда Сереже позвонили из дома и сообщили, что бабушка умерла. Он не выглядел особо опечаленным, но Таня решила перезвонить через несколько дней и узнать, как он. С тех пор они встречались три раза в неделю. В основном молча гуляли по улице – Сергей не отличался разговорчивостью. Когда похолодало, он пригласил ее к себе, то есть в квартиру покойной бабки. Несколько раз она пила с ним водку на этой кровати, а потом они, захмелевшие, занимались сексом, но всякий раз она уходила домой на ночь. Сегодня решила остаться, о чем немедленно пожалела: «сталинка», зловещая и при дневном свете, в тусклом сиянии уличного фонаря, внушала ей натуральный страх.
Решив, что уснуть все равно не удастся, Таня встала с кровати и извлекла из-под стула тапочки. Пальцы, ткнувшись в облезлый мех домашней обуви, послали в мозг мысль, что в этих тапочках, наверное, шаркала по линолеуму бабка Сергея. Взгляд упал на бумажный квадратик, пришпиленный к голой стене: кто-то, вероятно, все та же отмучившаяся старушка, вырезал из газеты изображение Николая Чудотворца. Таня верила и в Бога, и в мистику, хотя жила совершенно приземленной жизнью, в которой дискотеки, «слабоалкоголка» вперемешку с водкой и вот такие козлы, как Сережа, занимали больше места, чем мысли о религии. Но на швейной фабрике вместе с ней работало много свидетелей Иеговы, и они рассказывали о благе Господнем и о том, что будет, если Господь отвернется от человека. Судя по их словам, дьявол и ночью и днем ходит за грешниками и считает их грехи. Щелкает огромными костяными счетами и приговаривает: «Ага, Танечка выпила водочки! Ага, отдалась до брака Сереженьке! Надела тапочки покойницы!»
И вот когда грехов наберется достаточно, тогда дьявол доберется до человека, и!..
Таня не знала, что будет, когда это произойдет, но точно знала, что Сережина «сталинка» действует на нее удручающе и рождает в голове всякие бредовые мысли.
В полумраке, под взором черно-белого Николая Чудотворца, Таня показалась самой себе грязной, перепачканной темно-желтым фонарным лаком. Захотелось принять душ и смыть с себя не только дурные мысли, но и слипшуюся на складках живота сперму Сергея.
Она вышла в коридор. Ванная находилась прямо по курсу, но до нее была еще густая тьма, не разбавленная даже фонарем.
Она бросила опасливый взгляд на Сергея, и он подбадривающе хрюкнул во сне. Сделав глубокий вдох, девушка пошла вперед, рассекая собой неожиданно густой мрак. Шаг, второй, третий. Сейчас будет дверь в спальню и выключатель за косяком. Она протянула руку, чтобы нажать на кнопку раньше, чем ноги донесут ее до спальни. Но пальцы скользили по рыхлым обоям, до спальни было еще далеко. Таня ускорила шаг, ей хотелось обернуться, посмотреть на мирно спящего Сережу, убедиться, что никто не преследует ее, но она не обернулась, боясь убедиться в обратном. Дверь в ванную белела перед ней, но не приближалась, коридор тянулся бесконечной кишкой. Таня автоматически сложила пальцы и перекрестилась. Слева возникла дверь в спальню, и девушка, облегченно скользнув внутрь, клацнула выключателем. Из грязного плафона под потолком полился ровный свет. Таня почему-то подумала, что религия и электричество – это то, что стоит на пути существ из-под кровати, то, что мешает им выковыряться наружу и убить всех, кто есть в доме.
Спальня Сережиной бабушки была обжита не больше, чем зал. Диван с матрасом и пустой сервант – вот и вся меблировка. Из-под немытого стекла серванта смотрела иконка с Иисусом, но не было ни фарфоровых тарелочек, ни деревянных шкатулок с полудрагоценными камнями и пластмассовыми бусами, ни вышитых скатертей, ни мраморных слоников, мал мала меньше. Короче, ничего того, что должно быть в квартире среднестатистической бабушки.
«Неужели все уже вынесли, выбросили, продали?» – подумала Таня, которая вообще хорошо относилась к пожилым людям и очень скучала по своей умершей пять лет тому бабке, которая готовила самые вкусные пироги на свете. Вряд ли бабушка Сережи готовила ему такие, учитывая состояние ее квартиры.
Оставив свет включенным, девушка вернулась в коридор и в три шага достигла ванной. Свет здесь был очень ярким, успокаивающим. Запершись от внешних комнат, Таня будто бы совсем покинула «сталинку», по крайней мере на душе стало легко, и мысли пришли нормальные: про Сергея, про дальнейшие с ним отношения. Ведь она до сих пор не знала, как он к ней относится. С таких, как Сережа, все надо тянуть щипцами. Про любовь, про брак. В одном она была уверена: перед тем как заселяться сюда, нужно купить мебель и пригласить священника.
Сняв Сережину футболку, Таня придирчиво рассмотрела себя в зеркале. От выпитой водки щеки ее раскраснелись, губы припухли от поцелуев, прическа-каре растрепалась. Послав отражению воздушный поцелуй, она включила душ и тщательно промыла ванну. Здесь было чище, чем можно было бы представить, но она опасалась, что на чугунных стенках остались отпечатки пальцев покойной старухи.
Стоя под душем и натирая себя худощавым бруском земляничного мыла, Таня тихонько пела под нос: «Я тебя любя искусаю в кровь, никаких следов на утро не отыщешь».
Вода согревала и расслабляла, казалось, выветрившийся хмель вернулся и закружил голову.
Дверь ванной ни с того ни с сего начала открываться, издавая при этом режущий ухо скрип. Недовольно поморщившись, Таня оторвалась от приятного занятия, спустила одну ногу на пол и потянулась к ручке. Дверь к тому времени открылась наполовину, и в проеме показались коридор и зала в конце. Кровать стояла точно напротив ванной, и Таня увидела спящего Сережу, а на его груди возвышалось что-то темное. Она решила, что это подушка, но это «что-то» вдруг зашевелилось, и челюсть девушки невольно поползла вниз. Прямо на Сереже сидело некое существо размером с ротвейлера. В льющемся из спальни свете было отчетливо видно, что оно плотно прижало свою морду к лицу спящего парня. А может быть, и не спящего уже. Душ, звякнув, выпал из Таниных рук.
Существо молниеносно повернуло голову, и в полумраке вспыхнули два красных уголька глаз.
Будто ледяная глыба выросла в груди девушки, мешая дышать, кричать, думать. Она просто смотрела на то, что смотрело на нее, а потом на то, что спрыгнуло с Сережи и понеслось к ней со скоростью гончего пса. Лишь когда существо пересекло половину коридора, Таня опомнилась и сама не своя от ужаса захлопнула дверь, потом попыталась задвинуть защелку, но пальцы ее не слушались. Что-то тяжелое врезалось в деревянную панель с обратной стороны, и она тоненько заверещала: первый звук после спетой под душем песенки, который вырвался с ее губ. Старая защелка никак не желала сдвигаться с места и резала пальцы. По дверям ударили, а вернее, прочертили. Как граблями. Или как когтями.
Тане таки удалось повернуть защелку, и дверь закрылась. Понимая, что радоваться рано, она прыгнула в ванну и встала, прижавшись спиной к кафелю, не замечая, что горячая вода из душа все еще хлещет по ее голени. Все ее внимание занимала дверь.
«Что это было? – лихорадочно соображала она. – В дом забралась собака? Но как, квартира же на третьем этаже? Может быть, это какой-то розыгрыш? Может быть, Сережа решил подшутить надо мной?»
Она заставила себя пошевелиться, выключила воду и прислушалась. В «сталинке» было тихо. Ни лая собаки, ни хихиканья шутника Сережи. Только стук сердца и удары капель по чугуну, только нарастающий свист, негромкий, но настойчивый, поначалу почти ультразвуковой, а теперь явственно ощутимый, близкий.
Волосы на голове Тани встали дыбом, когда она поняла, что что-то происходит, и происходит не в коридоре, за запертыми дверями, а внутри, рядом с ней. Она впечатала себя в стену и остекленевшими глазами смотрела в угол, под раковину, туда, откуда доносился свист.
Свист перешел в шипение, потом в неожиданный, заставивший ее подскочить звук «пшшш!», резко оборвавшийся, и под раковиной появилось то самое существо. Оно возникло из ниоткуда, просто материализовалось в воздухе. Только что там была лишь паутина и облупившийся кафель, а теперь сидело, сгорбившись, нечто росточком в метр, покрытое с ног до головы серебристой шерстью. И не успела Таня заорать, как существо вдруг заговорило:
