Текст книги "Пещера на склоне горы"

Автор книги: Александр Силецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Силецкий Александр
Пещера на склоне горы

Александр СИЛЕЦКИЙ

ПЕЩЕРА НА СКЛОНЕ ГОРЫ

– Назад! Назад!

Это было последнее, что Чингиз услышал. Потому что сам же и кричал, предостерегая пастушонка, парнишку лет тринадцати, который, не подозревая о грозящей им беде, не спеша объезжал на коне отару овец.

В ту самую секунду содрогнулись – едва заметно поначалу гигантские снежные наносы, грозными козырьками нависшие над ближними скалами.

Где-то в горах, очевидно, случился обвал. Земля заколебалась, и все, что могло придти в движение, теперь неудержимо покатилось, понеслось...

Чингиз клял себя последними словами – это он был виноват: недоглядел, недорассчитал, как дурачок, поддался на мальчишеские уговоры пастушонка: естественно, здесь пастбище отменное, и трава сочная, и ветры не гуляют, ну, а то, что близко снежные карнизы и за ними тянется ледник – так ведь они, похоже, намертво застыли, безопасно...

Но думать обо всем этом было поздно. Стихия, разгоняясь, настигала...

Пастушонок-то, внизу, еще может и успеть...

Чингиз прикинул: сам он точно на пути удара, и основная часть отары – тоже здесь.

Как все нелепо!..

Даже чудо не спасет.

И тогда Чингиз, набрав сколько мог воздуха, с отчаянием закричал:

– Назад! Назад! Лавина! Поворачивай назад!

Он мысленно прочел свою охранительную мантру. Но толку? Судьба, наверное...

Хоть до него и доносились вести о великих переменах на равнине, да и здесь, в горах, не все спокойно было – то вдруг набегали басмачи, то приходили им на смену тоже чужаки в каких-то островерхих краснозвездных шапках, – все равно Чингиз, как, впрочем, многие его односельчане, Закон Судьбы не соединял с тем, что творится в мире.

Там – свое, а есть еще и посильнее власть... В другом, куда как большем и могучем мире, где также у любого – свой Закон, вот только не для всякого открыт...

Обидно, не успел договорить с учителем из новой школы, что приехал к ним недавно – объяснял все: мол, прислали грамоте детей учить. И остальных, кто пожелает.

Занятный человек, из тех, кто в шапках со звездой... Не злобный.

Знания имел большие, интересно говорил, хотя порой и не совсем понятно; впрочем, обещал: вот погодите, жизнь наладится – и сами разберетесь, я вам помогу. Повремените...

Эх, да что теперь жалеть!.. Всему, как видно, – свой черед...

Он мельком глянул в сторону подпаска. Что же он? Неужто не услышал?

Нет, все в порядке. Пастушонок услыхал и круто повернул коня.

Обе собаки привычно кинулись наперерез остаткам стада и, громко лая, погнали его вслед за всадником.

Первый снежный карниз с неимоверным ревом оторвался от уступа, а за ним, разгоняясь вниз по склону, уже мчались, сокрушая все, другие...

Чингиз на миг зажмурился, чтобы не видеть этой белой, страшной смерти, и разом дьявольская сила закрутила его, сдавила, ударила и вдруг потрясла невероятной тишиной. И тотчас темнота заполнила весь мир...

А потом он неожиданно для себя ожил. Он ощутил, что силы возвращаются к нему, что он все слышит, может говорить... Будто в волшебном сне!

Я пришел к Абсолюту, подумал Чингиз, и меня Единое приняло в лоно свое, и теперь я буду вечен, как самый Абсолют, ибо я сделался его законами, я – часть его...

Но тут он заметил отблеск дымного костра, услышал тихий непонятный говор – рядом, в метре от себя, и понял: ерунда, он все-таки сумел спастись!

До странного легко и невредимо выкарабкался из-под толщи снега...

Чингиз уперся ладонями в подстилку из сухой травы и так, полупривстав, пугливо огляделся.

Он был в пещере, вход в которую кто-то завалил камнями.

В центре пещеры, в углубленьи, был очаг – большой и безыскусно сложенный.

А подле очага сидели люди... Старые и молодые, мужчины, женщины и дети... Голые, чужие, совершенно дикие на вид, пришедшие неведомо откуда...

То, что Чингиз очнулся, казалось, обрадовало всех.

Обрадовало?

И тогда до Чингиза, наконец, дошло.

Они _спасли_ его! Каким-то образом сумели раскопать, перенесли сюда и водрузили на лежанку возле самого огня. Почетный гость...

А почему бы нет?

– Эй, – тихонечко позвал Чингиз, – вы спасли меня, правда?

Чужаки прислушались, внимательно и, как показалось Чингизу, с долей сострадания, но не сказали ничего. Нет, на своем языке они перекинулись немногими словами, вопрос же остался без ответа.

Они меня не понимают, сообразил Чингиз. А может, мне мерещится все это?

Он снова истово прочел мантру, на всякий случай ту, которая предназначена только для живых.

Ничего не изменилось.

Стало быть, он жив и вправду, поскольку то, что он сейчас проделал, мертвым не под силу.

Как ни объяснял новый учитель, Чингиз в такие вещи верил непоколебимо.

Но как же завязать с хозяевами разговор? Ведь глупо просто так лежать...

Неожиданно одна из женщин встала и направилась к нему, держа в руках грубо сработанный кувшин.

По ее походке, по всему ее облику Чингиз понял, что она очень молода.

И еще он заметил: при всей своей несомненной дикости, она хороша собой – подобных ей в селении он не встречал ни разу.

Она опустилась перед ним на корточки и протянула кувшин, почти до краев наполненный козьим молоком.

Что-то дрогнуло в душе Чингиза – до того доверчиво и ласково смотрели ее серые глаза.

– Спасибо, – медленно, растягивая каждый звук, чтоб слово обрело свой подлинный, высокий смысл, негромко произнес Чингиз.

А после – принял из рук девушки кувшин и жадно начал пить.

Он чувствовал, что все, кто был у очага, внимательно следят за ним, но не знал, как должен _по-настоящему_ вести себя.

Впрочем, похоже, к нему и в самом деле не питали никакой вражды.

И почти сразу вслед за девушкой один из мужчин тоже поднялся со своего места и, мягко улыбаясь, положил на его подстилку свой короткий дротик.

Красноречивый жест!

Итак, Чингиза приняли.

В племя, в семью, быть может, в стаю? Он покуда этого не знал.

Но неожиданное чувство связи с дикими людьми и благодарность к ним – уже решали многое.

В конце концов я такой же, как все, подумал Чингиз, а эти люди тоже люди, выходит, я хоть немного нахожусь в сродстве с ними. Я не имею права ни презирать их, ни ненавидеть. Люди рождены на свет, чтоб жить, и какая разница, откуда они родом! Живут, чтоб помогать, чтобы любить, – ведь это убивают оттого, что истины не ведают... Слепцы!

И тогда Чингиз, откинувшись на подстилку, мысленно прочел свою Главную мантру:

"Есть только Единая Жизнь, Единая Жизнь – основа всему. Я покоюсь на лоне великого океана жизни, и он поддерживает меня и несет бережно, хотя волны подымаются и падают, хотя бури ревут, свирепствуют. Я в безопасности на океане жизни и радуюсь, когда чувствую его движение. Я составляю одно со всей жизнью, и я вижу за собою силу, знание и мир; они – опора для моих ног; они – во мне. Этой Жизнью и я раскрываю свою душу, чтобы Она могла проявиться во мне во всей своей полноте и свободно изливаться в меня. Я – сын Вселенной. Вселенная – моя родина, и я изучу ее до конца! И буду верен до конца тому, что знаю. О, Единая Жизнь! Проявись!".

Он настолько забылся, что конец проговорил в полный голос.

Когда это до него дошло, он было испугался, но напрасно: сидевшие у очага его не понимали. И вряд ли вообще хоть что-то знали из того, к чему он приобщился с детства и над чем – впрочем, деликатно, не без здравой логики – подсмеивался школьный учитель.

Порой Чингиз и сам готов был согласиться с ним – нет, не во всем, конечно, но во многом – и тем не менее в любую сложную минуту его чувство вновь и вновь непроизвольно обращалось к давним представлениям, которые в далеких цивилизованных краях, наверное, отвергли бы без колебаний. Как знать, быть может, истиной владеют _там_, однако здесь, среди долин и скал Памира, Чингиз во многом следовал даже не то что опыту, а скорей подспудному желанию своих далеких предков _все_осмыслять_ – желанию, возникшему близ звезд, средь одиночества и мудрой тишины.

Он был рожден на истеченье века, как говорили новые календари, но постоянно ощущал, что колыбель его – несметное количество тысячелетий, _миновавших_, хоть и не исчезнувших для будущего.

С этим он вырос и, перегоняя с пастбища на пастбище стада, неспешно жил...

Потом девушка – она назвалась: Рева – принесла ему кусок сырого мяса.

Он поборол в себе невольное отвращение и только внятно произнес:

– Спасибо.

Спасибо – это ведь когда дают, к тому же добровольно... Так это понимал Чингиз. И так, возможно, понимало племя.

По крайней мере, едва Чингиз протянул мужчине, что подарил ему свой дротик, новый острый нож и показал, как пользоваться без опаски, в ответ он вдруг услышал то же самое "спасибо" – с трудом произнесенное, с чудовищным акцентом, но... смысл слова!..

И потекла для Чингиза размеренная, ни с чем прежним не схожая жизнь.

Через неделю он совсем окреп, так что смог не только выходить из пещеры, но и помогать племени в охоте.

Тут-то и сказались навыки потомственного пастуха. Он мастерил арканы, показывал, как делать западни, соорудил из обожженных кольев некое подобие загона для скота, где теперь постоянно находились несколько коз с козлятами.

С вождем племени конфликтов не случалось: Чингиз занимался только хозяйством, почитая неразумным и недостойным для, знающего человека тратить короткую жизнь и силы на завоеванье власти.

Пусть властвует тот, кто ни на что _полезное_ больше не способен.

На этот счет у него с новым учителем тоже имелись немалые расхождения, но тут Чингиз с завидным упорством держался своего.

В первые дни Рева трогательно ухаживала за ним. Он уж решил, что ее просто приставили к нему – вроде няньки, однако впоследствии догадался, что это вовсе не так.

Она _сама_ выбрала его, как, впрочем, поступали и другие девушки в племени, когда приходил их черед подыскивать женихов.

Даже не женихов в _цивилизованном_ смысле слова, а – более точно – преданных спутников на определенный отрезок жизни.

Потом либо появлялся новый, либо никто уже не приходил – тогда об одинокой и ее детях брало на себя заботу все племя, а она, как могла, помогала ему. До самой смерти.

Мертвых же не хоронили. Их уносили далеко в горы и, положив в удобную ложбину между скал, навеки оставляли: стервятникам на радость, горным духам – в ублаженье.

Чингиз многого в этих обрядах не понимал, более того, не принимал, но относился к ним терпимо, с необходимой долей уважения, поскольку верил: люди – всюду, и какими бы они ни казались разными, все равно они – люди, а человека надо уважать.

Он знал и мантру на этот случай жизни: "Абсолют проявился в существе, которое мы называем человеком, причем человек представляет собою его высшее проявление на нашей планете. Вообще же Абсолют проявляется в бесконечном количестве форм во Вселенной, включая сюда отдельные миры, солнца, планеты и все остальное. Многие из этих форм жизни нам на земле совершенно неизвестны, и ум обыкновенного человека не может даже составить себе о них понятие".

В чем-то школьный учитель был согласен с Чингизом, а вот Абсолют отрицал напрочь.

Чингиз, надо сказать, не сердился на него, полагая: у каждого свой Абсолют, даже если говоришь, что его нет. В этом тоже своего рода частица Абсолюта, человека же за его убеждения ни ненавидеть, ни презирать нельзя.

Не так уж много времени понадобилось, чтобы Чингиз почувствовал, что Рева его любит. Да она и сама приглянулась ему.

Поначалу он смущался ее наготой, а потом привык и даже – сам про себя – стал считать, что если девушка красива, одежда ей только придает бесстыдства, а естественности – никакой. Сам он по привычке ходил в рубахе и штанах.

Людям племени, цивилизованно выражаясь, было на это наплевать.

Мечтал ли Чингиз вернуться домой?

Странный вопрос!

Желал, разумеется, не раз во сне беседовал с родными братьями, с учителем, а днем...

Днем видения смывались, исчезали, уступая место обыденным заботам, маленьким радостям и тревогам этой – _новой_ – жизни.

Племя стало _настоящим_, очередною фазой бытия, и этот факт Чингиз воспринял просто, без насильственных эмоций – ведь все равно он жил. Быть может, в некоем новом воплощеньи, только и всего. Но ощущал себя полезным и любимым. Это основное.

В конце концов случилось то, чему суждено было случиться, – Рева забеременела.

Чингизу было уже сорок лет, но семью он так и не завел. Возможно, оттого, что дома не бывал подолгу, по полгода, даже больше, кочуя со стадами по горам.

Он привык сидеть в седле и слышать блеянье овец, привык к походной жизни, когда ты – вечно сам с собой, когда твой верный спутник – твоя мысль, и звезды светят в вышине, и мироздание вокруг, и ты – пускай учитель говорит: песчинка – на самом деле не то что центр мира, однако часть его, столь грандиозная, что можешь слиться с мирозданием, а при желании, да, при простом желании, включить его в себя, тем самым обретя и чувство вечного, и знание, что во Вселенной все нетленно и равноценно меж собою, и покой, какой приличествует человеку, если только он и вправду – человек, бесценный и всевидящий покой души.

И вот, наконец, сошелся с женщиной и полюбил, и эта женщина должна была продолжить его род, его неумирающее "Я", хотя, конечно, учитель и это тотчас бы оспорил, взяв в качестве решающего аргумента знания, накопленные цивилизацией, которую он представлял.

Но цивилизация – еще не полностью накопленные знания, и знания еще не чувство собственной причастности к гармонии Вселенной.

Учитель остался позади, в селении, а тут жизнь текла иным чередом, и, волей случая, Чингиз включился в эту жизнь. И здесь он осознал, что все-таки – бессмертен: живая часть его росла, готовая явиться в этот бесконечный мир, и уж он-то, Чингиз-старший, научит своего потомка видеть звезды глазами самих звезд.

В этом он ни капельки не сомневался.

Но одновременно с новым чувством, вызванным прекрасной Ревой, его все чаще посещала мысль: откуда племя, как я очутился среди них? Смутные догадки лишь тревожили воображение.

Поначалу, покуда скудный язык племени едва-едва утверждался в его сознании, он остерегался спрашивать. По двум причинам: боялся, что _не_так_ поймут его вопрос, и, кроме того, долго сомневался, сумеет ли он _верно_ воспринять все объяснения.

Меж тем промчалась половина года.

Теперь чужой язык он знал, как свой родной, к тому же у него – для племени – готовилось потомство... Это упрощало многое.

Отныне он уж не боялся спрашивать: обман или подвох были заранее исключены.

И вот однажды вечером, в тот самый заповедный час, когда охотники, усевшись подле очага, по мере сил живописали свои дневные подвиги, он вплотную придвинулся к Реве – все-таки ей, считай, жене, несущей его плод, он больше доверял, – нежно притянул ее к себе за плечи и как бы невзначай сказал:

– Я здесь у вас давно... Порой мне кажется, я будто и родился среди вас.

– Да, – отозвалась Рева. – Ты родился... Так давно, что твоя тяжесть перешла в меня.

– Откуда я? – спросил Чингиз. Но тотчас до него дошло: вопрос он сформулировал неверно. Откуда – это значит, _что_ породило... Потому он уточнил: – Да, я у вас давно. Но _как_ я к вам попал?

– А, – догадалась Рева, – ты был мертвый. Тебя нашли. И вот тогда... Колдун умеет...

Колдун, действительно, умел. Он знал и травы, и отвары, и многих ими излечил...

Но не это волновало Чингиза. Сейчас – не это, не секреты колдуна.

– Где меня нашли? – спросил он нетерпеливо. – Кто меня нашел? Откуда обо мне узнали?

– На тебя напал Снежный Зверь, – ответила Рева тихо. – Пушистый и огромный. Я тебя нашла. Почуяла – рядом живое. Живой человек. Я знала – это ты... Тогда я быстро вспорола холодную шкуру Зверя и вынула тебя. Ты был живой и неживой. Колдун сказал: полезный человек, он будет в нашем племени, как все. Ты боролся со смертью четыре луны. И мы все ждали. А я сидела около тебя. Я видела тебя давно. Ты пас овец. Такой сильный и красивый... Я хотела тебя, и ты ко мне пришел. Я знала, что найду тебя.

Это была, по сути, исповедь, трогательная, нежная, и Чингиз лишь крепче обнял Реву, мягко проведя ладонью по ее набухшему соску. Она любила, когда он начинал ее ласкать...

И тотчас новая мысль пронзила сознание Чингиза.

Даже не одна, а сразу несколько, перебивающих друг друга, неотступных, жаждущих, как Рева ласки, моментального ответа.

– Ты говоришь, – начал он, – колдун сделал так, чтоб я остался в племени. Значит, я _мог_ уйти? Вы этого боялись? И еще: ты следила за мной... Откуда? Одна? Как давно?

Вопросы летели без перерыва. Рева, кажется, совсем растерялась.

_Здесь_ не задавали много вопросов одновременно, а если и спрашивали, то без задней мысли. А то, что она есть, Рева уловила сразу. И, наверное, решила, что он, Чингиз, ее сейчас прогонит, накричит и бросит, коли _так_ с ней, вопреки обыкновению, заговорил...

– Не бойся, – ласково шепнул он. – Никуда я не уйду. Я с тобой. Тут, рядом. Мне просто _нужно_ знать. Так лучше. Ты мне верь.

Она повернула к нему свое милое, по-детски открытое лицо и лишь тихонько вздохнула.

– Я верю. Ты добрый. Я все скажу. Мы здесь давно. И мы следим за вами... У вас много полезных вещей, каких у нас нет. Мы пришли издалека...

– Из страны предков? – быстро подсказал Чингиз.

– Нет, – ответила она просто. – Такой страны нет. Предки везде. И они – все видят. Они нам объяснили: надо идти к вам. Подружиться, нарожать детей. Нас мало. Наше племя и... еще племена. И это все... Надо стать умелыми, как вы. Тогда мы будем жить, как горы, долго-долго... Мы прятались и смотрели за вами. А когда собрались придти, чтобы любить вас, помогать и научиться многому... всему... тут с гор спустился Снежный Зверь. Колдун сказал: Снежный Зверь посланец гор, запрещает к вам идти. Колдун знает. И он оживил тебя, чтоб ты был с нами, а возвращаться не хотел.

А ведь и вправду, все эти долгие ночи ему, Чингизу, грезился родной дом, но даже мысли не появлялось: взять и уйти, покинуть племя навсегда.

Дело даже не в том, что Рева собирается родить, ведь это он узнал гораздо позже.

Он и в самом деле думал о покинутом доме, как о чем-то прошедшем, к чему возврата нет, вернее, такой возврат не нужен – ни ему, ни его сородичам, да никому!

Колдун, вероятно, подсыпал какого-то зелья мне в еду, подумал беззлобно Чингиз, так всегда, я слышал, поступают, когда боятся, что не смогут по-хорошему договориться с человеком... Зря он так, конечно, зря...

Учитель говорит, что колдовства на свете не бывает, может, он и прав...

Но ведь лекарства – существуют! Они снимают боль, они исцеляют...

Наверное, колдун знает особенные травы и умеет приготовлять из них отвар, который действует на память, на чувства, на желания.

А почему бы нет?

Дикий народ, живущий бок о бок с дикой природой, в чем-то – те же звери, только разумные... Знает же больная собака, какую траву ей необходимо съесть, чтобы поправиться! Так и эти...

Рассудок – да, но _знание_ инстинкта, что помогло им выжить среди гор, снегов, пустынь, – это от природы, и его у них отнять нельзя. И, может, это знание как раз-то и заставило их наконец понять, что, если дальше жить _вот_так_, они погибнут.

Безусловно, он, Чингиз, полезен племени, иначе бы его не откопали, не приютили, не вернули к жизни.

Приютили... А ведь верно!

Как животное, как козу, дающую великолепные удои...

Эта догадка испугала и одновременно наполнила Чингиза верой в себя.

Он здесь _действительно_ необходим. Не бог, не дойная коза просто он много знает и не столько помогает этим, сколько – _спасает_ племя. И для того его спасли тогда... Все к одному.

Неожиданная мысль осенила вдруг Чингиза.

С малых лет – и от соседей, и от случайных путников – он слышал о каких-то существах, что обитали среди гор. Были существа эти дики и пугливы, хотя и совершали временами набеги на селения, угоняя скот, воруя кой-какие инструменты... Их называли Снежными людьми.

На перевалах, ледниках и снежниках следов их попадалось множество. А вот самих людей встречали редко, и потому легенд и небылиц плодилось.

Старики рассказывали, будто прежде на этих дикарей учинялись облавы, на них ставили капканы, куда они порой и попадали...

Но – слухи слухами, а с точностью узнать, где обитает это племя, сколь велико оно, никак не удавалось.

Снежные люди всегда старались уходить от человека, едва его завидев.

Так, может, вот _кто_ спас его теперь? Может, перед ним те самые неуловимые, как духи, люди гор?

Снежные люди?!

На миг Чингизу стало страшно.

Ведь незнакомое всегда пугает поначалу, особенно, когда приметы сходятся и делается ясно, что то, о чем слагали разные предания, на самом деле – вот оно, на расстоянии протянутой руки!

И тогда одно Чингиз твердо определил для себя, сам удивившись простоте пришедшего решения.

Если племя хочет жить вместе с людьми, то он, Чингиз, должен помочь. Больше-то некому!

Он спустится в долину и придет в селение, и все расскажет, и позовет людей, чтобы они сумели убедиться сами... Он будет переводчиком, он все уладит.

Рева окончательно уснула, доверчиво уткнувшись лицом ему в грудь.

Пещера неприметно наполнилась ночным оцепенением. Другие члены племени как будто тоже задремали, инстинктивно придвигаясь во сне к тлеющему очагу.

Сейчас самое время... Никто не увидит...

Колдун? Ерунда! Никаких чар нет!

А если и был какой-нибудь напиток, то действие его давно уже прошло!

Желание вернуться... Да, оно должно возникнуть, рано или поздно! Потому что дом – есть дом.

Или нет, все иначе. Он не сумеет теперь бросить племя, но просто приведет его в селение и будет жить, как жил: с любимой Ревой и с детьми, которых она ему родит. Так-то оно лучше и разумнее всего.

Чингиз осторожно взял на руки Реву и опустил ее на теплый травяной лежак.

Потом прислушался, с опаской озираясь.

Полусгоревшие головешки в очаге тускло освещали притихшую пещеру.

Стараясь не шуметь, Чингиз на цыпочках подкрался к выходу, извлек несколько камней из шаткой – на одну всего ночь! – стены, попутно ругая себя, что так и не нашел ни времени, ни сил приделать в этом месте дверь, и через узкое оконце благополучно выбрался наружу.

Светили звезды. Луна в полном сиянии висела над утесом, фантастически мешая освещенные поверхности с те

В другой бы раз Чингиз остановился и радостно глядел на мир перед собой – такой причудливый, неясный, бесконечный... Но время подгоняло.

Он легко и безошибочно нашел тропу, почти невидимо скользившую вниз, и побежал по ней.

Путь вел в долину.

В этих местах Чингиз бывал не раз, но столько ниже заповедного предела не заглядывал – ему, в отличие от других охотников, не полагалось _слишком_ удаляться от пещеры.

Теперь Чингиз нарушил племенной запрет.

Дом, где жили двое его младших братьев, стоял у ручья, на отшибе.

Средний брат был женат, имел троих детей; другой пока семьей не обзавелся.

Да и не печалился он, не хотел себя обременять семьей – и все тут, странный человек. Жил в доме брата, плотничал и был доволен.

Когда-нибудь, подумал вдруг Чингиз, он будет в точности таким, как я... Мы, говорят, с ним вообще похожи. Ему я первому и расскажу. То-то обрадуется! Меня, небось, тут все давно похоронили... Да, еще неплохо бы учителя позвать...

Но идти среди ночи к учителю Чингиз все же не решился.

Завтра! Завтра все узнают обо мне, о племени, о Реве... Завтра что-нибудь придумаем. Наверняка.

Ну а пока...

Еще издали, из-за низкого забора, он ласково окликнул старого пса – тот его узнал и, тихо повизгивая, радостно засеменил навстречу.

Чингиз одним прыжком преодолел ограду и очутился дома, во дворе.

Здесь, под навесом, летом спал обычно младший брат...

Чингиз слегка тронул его за плечо.

– Кто здесь? – моментально пробудился тот. – Эй, слышишь? Назовись!

– Да это я. Я! – громким шепотом откликнулся Чингиз. – Не узнаешь?

Брат сел и долго, с недоверием разглядывал Чингиза – от луны кругом было светло...

– Ты... – наконец пробормотал он, – ты... – и неожиданно вскочил, из темноты проворно выхватив ружье. – Ты – мертвый! Что тебе тут надо?

– Эх, ты, – с укоризненной улыбкой покачал головой Чингиз и вздохнул. – Да неужели ты поверил?

– Тебя засыпало снежной лавиной, – быстро ответил брат. – Тебя искали, но не нашли. Значит...

– Дурак, – Чингиз презрительно пожал плечами. – Если меня не сумели найти, выходит, я был слишком глубоко, ведь так? А в этих случаях в живых не остаются.

– Верно.

– Ну, а если я скажу тебе, что мне повезло, что меня откопали _другие_? Нашли, откопали и вернули к жизни? Что ты скажешь?

– Кто?

– Не торопись. Я потому и здесь, чтоб все обговорить. Но только прежде убедись... Я разве похож на мертвеца? Я разве пытаюсь сделать тебе что-либо дурное? Вот я – стою, один, и без оружия... Я пришел просить помощи, а не пугать. Просить, потому что я – живой. Как ты, как все кругом. Оборотни ведь не просят... Не бойся, прикоснись ко мне, хочешь? Я вижу: глаза твои совсем ослепли. Ну так – прикоснись!

Брат медленно приходил в себя. Было отчего вконец потерять голову!

Он никак не мог поверить, что Чингиз и впрямь живой, но слышал его речь, знакомую, понятную... Он поднял руку и. сделал первый робкий шаг.

Чингиз не исчез.

Рука уткнулась в мускулистое плечо. Звезды не померкли, и земля под ногами не разверзлась...

Не случилось ровным счетом ничего страшного, такого, что должны нести с собой настоящие мертвецы. По рассказам стариков, они всегда приходят, чтобы навредить, сгубить кого-то, наслать порчу на животных или дом разрушить, или просто – напугать.

А тут...

И тогда брат радостно захохотал, откинул в сторону ружье и бросился обнимать Чингиза.

– Живой! – счастливо бормотал он. – Вот молодец! Вернулся!.. А мы уж и не ждали. Похоронили. Горевали долго, а потом решили... – что они там в селении решили, брат договаривать не стал.

Пустое! Прежние глупости умерли в прежних временах. А Чингиз стоял здоровый-невредимый, разве что немного похудел, осунулся, но это не беда!

Вот радость-то для всех!.. И завтра пир такой устроят... Как же иначе?!

Сейчас, сейчас, он всех оповестит!..

– Постой, – удержал его за рукав Чингиз. – Оповестить успеешь. Сначала – выслушай меня.

– Что? – насторожился брат. – Дурные вести?

– В общем – нет, – расплывчато проговорил Чингиз. – Для нас, для жителей долины... Но ведь не только мы живем средь этих гор!

– Знаю. Но учти: ты к _себе_ домой вернулся. Что нам до других?!

– Давай присядем, – предложил Чингиз. – От долгого пути устали ноги. Видно, с непривычки. А мне еще, возможно, предстоит вернуться...

– Что ты сказал? Вернуться? Но куда?

– Мне нужна помощь, – терпеливо произнес Чингиз. – Всего селения. Даже не мне... Верней, не столько мне!..

Как трудно было приступить к рассказу! Вдруг брат не поймет? Или поймет превратно?

Но все-таки Чингиз отмел ненужные сомненья и тогда единым духом поведал о своей жизни – в сущности, невероятной и вместе с тем сумевшей уложиться в шесть коротких месяцев...

Он рассказал.

И о себе, и о племени Снежных людей, и о Реве, конечно, и о том, что ждет ребенка. И еще о том, что всем им сейчас нужна помощь.

Оттого и явился сюда, чтоб поговорить с кровным братом с глазу на глаз. С самым меньшим братом, который, кажется, все может взвесить и понять тем чутким пониманьем, какого так сейчас недостает!..

Чингиз закончил.

Несколько секунд они, не шевелясь, не проронив ни звука, сидели друг напротив друга.

Потом брат поднялся и, подобрав ружье, решительно шагнул из-под навеса.

– Ты куда?

– В дом, к брату. Надо разбудить. Он должен знать.

И длинными шагами двинулся наискосок двора.

– Ружье зачем? – обеспокоенно спросил Чингиз.

– Надо, – коротко, не оборачиваясь, ответил брат и скрылся в доме.

О чем они там толковали, за закрытой дверью, в темноте, для Чингиза навсегда осталось тайной.

Но только через четверть часа, а может, и того меньше, на лунном пятачке у входа в дом возникли сразу двое – оба брата.

О том, что было дальше, у Чингиза сохранилось впечатление, как будто время кто-то прокрутил назад и в надлежащей точке снова дал толчок вперед, так что события, словно бы запечатленные непостижимо в жестах и деталях, повторились самым противоестественно-нормальным образом...

Последовали радостные восклицания, объятия, скупые слезы, соответствующие обстановке, все прежние вопросы и ответы, недоуменные предположения, и вдруг все это прервалось.

Чингиз, наконец, заметил...

И тотчас на него навалился страх, какой охватывает вконец загнанного зверя...

Средний брат _тоже_ сжимал в руке ружье.

А он-то был стрелок прекрасный и безжалостный – Чингиз запомнил это с детства, когда они самовольно уходили в горы поохотиться, на что ни попадя...

– Почему? – только и смог спросить Чингиз, с ужасом и одновременно с мучительной обреченностью глядя на холодно блестящие стволы.

– Надо, – как и прежде младший брат, ответил средний.

– Но... – Чингиз попытался сделать шаг, чтоб, может быть, потом, не медля, перемахнуть через ограду и помчаться – вверх, по склону, туда, где спала Рева, где затаилось племя, дикое, чужое, непонятное, но – _спасшее_ его!

Однако он не шевельнулся – странная сила будто вдруг парализовала тело.

Как же дальше? Как?

Чингиз зажмурился.

Ведь он не сомневался... Только все никак не мог понять – за что?

Но было тихо.

Он открыл глаза и понял, что ошибся.

Его братья, кровные, родные, по-прежнему любили, уважали, как должны младшие уважать старшего, у них и в мыслях не было хоть пальцем его тронуть...

Помилуйте, ему, Чингизу, мстить? За что ж его карать? Он невиновен – лишь попал в беду, и его надо вызволять. Любыми силами, любым путем.

– Откуда ты пришел? – хрипло спросил средний брат. – И точно место укажи.

– А лучше всего – проводи, – добавил младший. – Мало им нашего скота, мало того, что все боятся по ночам...

– Они несчастны, – тихо сказал Чингиз. – У них нет ничего, что есть у нас.

– А кто им мешает? – огрызнулся средний брат. – Работай, думай и получишь все. Да, все!

– Они дикие, – еще тише произнес Чингиз. – Они даже не умеют сеять. Они не знают, как содержать скот. Я научил их: сделал им загон. Кроме того...

Он опустил голову.

– Ну, договаривай!

– Там женщина, и я ее люблю. Она должна родить.

– Женщина! – криво усмехнулся средний брак. – Жена!.. Не человек – дикарка, полузверь!

– Ты бы уж тогда выбрал в стаде подходящую овечку... – поддержал его младший.

Он чувствовал, что правота – _их_ правота – сейчас сильней любого довода рассудка, и потому смел потешаться и глумиться с высоты своей оцивилизованности, не ведая, что это – вовсе не вершина, а только склон, где каждому покуда отведен свой уровень, который виден лишь со стороны. И то – не всякий зрячий может различить... Пусть даже пожелает всей душой стать зорким, как никто на свете...

– Что ты сказал? – сжав кулаки, спросил Чингиз. – Еще хоть слово...