Текст книги "Разрыв"
Автор книги: Александр Амфитеатров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Александръ Амфитеатровъ
Разрывъ
Иванъ Карповичъ Тишенко, старшій столоначальникъ въ отдѣленіи Препонъ, департамента Противодѣйствій, давно уже очнулся отъ послѣобѣденнаго сна, но все еще сидѣлъ на кровати, зѣвалъ, тупо вглядываясь въ свѣтовую полосу, брошенную, сквозь полуотворенную дверь, на полъ темной спальни лампами столовой, и злился – безпричинно, тяжело, надуто, какъ умѣютъ злиться только полнокровные и съ дурнымъ пищевареніемъ люди, когда доспятъ до прилива къ головѣ. Его раздражало – то, зачѣмъ онъ такъ долго спалъ, то, зачѣмъ его разбудили. Шумъ самовара, звяканье чашекъ въ столовой били его по нервамъ. Хотѣлось сорвать злость хоть на чемъ-нибудь. Ивана Карповича уже три раза звали пить чай; дважды онъ промолчалъ, а на третій разъ сердито крикнулъ:– «знаю! слышалъ! можно, кажется, не приставать, пощадить человѣка!» – и, хотя чаю ему очень хотѣлось, нарочно, на зло просидѣлъ въ темнотѣ еще нѣсколько минутъ. Наконецъ всталъ, накинулъ халатъ, вдѣлъ ноги въ туфли, – и, при первомъ же шагѣ, споткнулся на что-то. Поднялъ, посмотрѣлъ: старый женскій башмакъ.
– Бросаетъ тутъ… гадость какая! – съ сердцемъ проворчалъ онъ и швырнулъ башмакъ въ уголъ.
По тому, какъ порывисто Иванъ Карповичъ хлебалъ горячій чай, и по толстой сердитой морщинѣ на его лбу, Аннушка, домоправительница Тишенко, догадалась, что баринъ сильно не въ духѣ. Она испуганно молчала, исподлобья и украдкой поглядывая на Ивана Карповича блестящими голубыми глазами. Иванъ Карповичъ поймалъ одинъ изъ этихъ робкихъ взглядовъ…
– Позвольте васъ спросить, – ехидно и рѣзко сказалъ онъ, глядя въ сторону, – долго-ли мнѣ еще пріучать васъ къ порядку? Расшвыриваете у меня въ комнатѣ обувь свою прелестную… очень мило!.. Ко мнѣ ходятъ товарищи, порядочные люди; коли сами срамиться желаете, срамитесь, сколько угодно, но меня срамить я вамъ запрещаю.
Аннушка испугалась еще больше, покраснѣла, какъ кумачъ, и едва не уронила изъ задрожавшихъ рукъ чайникъ…
– Виновата, Иванъ Карповичъ… сейчасъ приберу, забыла…
Она вышла. Иванъ Карповичъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ и презрительно покачалъ головой. Ему было досадно, что Аннушка и на этотъ разъ проявила обычную, много лѣтъ знакомую ему покорность, не возразила и не дала ему отвести душу въ легкой ссорѣ. – «Фу, какъ глупа и тупа!» – подумалъ онъ, – самыхъ простыхъ и первоначальныхъ правъ своихъ не понимаетъ, а туда же еще зовется женщиной! Какой это женщина? такъ, – красивый кусокъ мяса… Да и чего красиваго? Такъ… одни тѣлеса! Отпустилъ Богъ двадцать фунтовъ грудей, – только и всей радости… Корова! Вымя!
Напившись чаю, Иванъ Карповичъ взялъ шапку и, не взглянувъ на Аннушку, вышелъ со двора.
Онъ отправился въ гости къ своему сослуживцу Бѣлоносову. Бѣлоносовъ – человѣкъ семейный и обремененный дѣтьми, жилъ тѣмъ не менѣе открыто; у него сидѣло на шеѣ четыре взрослыхъ дочери: ради ихъ устройства Бѣлоносовъ принималъ гостей больше и чаще, чѣмъ желалъ и былъ въ состояніи. Иванъ Карповичъ нашелъ у него большое общество – все молодежь. «Пріятно проведу время», – рѣшилъ онъ, и недавней сонной досады какъ не бывало. Онъ сдѣлался и веселъ, и развязенъ, разсказалъ Бѣлоносову служебный анекдотъ, мадамъ Бѣлоносовой сообщилъ рецептъ отъ ревматизма, а, когда барышни затѣяли petits jeux и танцы подъ фортепіано, оказался самымъ дѣятельнымъ и интереснымъ кавалеромъ. Танцуя кадриль съ младшей Бѣлоносовой, Линой, красивой дѣвушкой, похожей на Тамару съ извѣстной гравюры Зичи, Тишенко смѣшилъ свою даму каламбурами, допытывался, въ кого она влюблена, сказалъ ей про ея сходство съ Тамарой. Барышня смѣялась и не безъ интереса поглядывала на своего кавалера. Однако старики Бѣлоносовы, наблюдавшіе танцующихъ взорами и умиленными, и дѣловыми вмѣстѣ, строили довольно кислыя гримасы, когда на глаза имъ попадались Лина и Тишенко въ парѣ. Послѣ кадрили мать отозвала Лину.
– Ты съ Тишенко много не танцуй, – внушила она, – онъ конечно не дуренъ собой и умѣетъ держаться въ обществѣ, но онъ женатый, хоть и врозь съ женой живетъ. Про него ходятъ нехорошіе слухи. Нечего тебѣ, дѣвушкѣ, съ нимъ знаться. Дурные люди сплетни по знакомымъ разнесутъ, да и самъ голубчикъ – извѣстный сахаръ-медовичъ: втрое ихъ хвастаетъ…
И во весь вечеръ Тишенко не удалось уже ни слова сказать съ m-lle Бѣлоносовой.
Возвращался домой Иванъ Карповичъ поздно и немного пьяный. По дорогѣ имъ опять овладѣли злыя, мрачиня мысли.
– Завидно, право, завидно, – думалъ онъ, – умѣютъ же люди жить! Какой-нибудь Бѣлоносовъ – что онъ? тля, безпросвѣтный чинуша. По службѣ идетъ скверно, у начальства числится въ круглыхъ дуракахъ, необразованъ… а вотъ поди же ты, какъ у него хорошо! Жена, дочери, приличное общество… ахъ, какое это великое дѣло! Право, въ семьѣ онъ даже не такъ глупо кажется, – что значитъ свое гнѣздо! И себѣ спокойно, и люди уважаютъ.
Онъ гнѣвно отбросилъ носкомъ сапога попавшій подъ ноги окурокъ.
– А вотъ меня не уважаютъ, – продолжалъ онъ, – да, по правдѣ сказать, не за что и уважать. Что въ томъ, что я университетскій, и голову на плечахъ имѣю, и собою не уродъ? Университетскій, а служу въ такомъ учрежденіи, что, при порядочномъ человѣкѣ, и назвать то конфузно: такъ его печать заплевала… Знаю, что пакости служу, а служу, у начальства на лучшемъ замѣчаніи, награды получаю, ничего, не претитъ! Идеалы прежніе – тю-тю! выдохлись! Даже и не вспоминаешь никогда прошлаго, нарочно не вспоминаешь, потому что, какъ сообразишь, сколько было тогда мыслей въ головѣ и огня въ сердцѣ, и какая осталась теперь пустота и тамъ, и тамъ, – такъ даже жутко дѣлается. Да! старое ушло, а новаго ничего не пришло. Зависть беретъ даже на Бѣлоносовыхъ. У нихъ, какое ни есть, а все житье-бытье: ругайте его филистерствомъ, мѣщанствомъ, – все-таки люди хоть спокойны, пожалуй, даже и счастливы. Буржуйство, такъ буржуйство! Пролетаріатъ, такъ пролетаріатъ! А у меня – ни то, ни сё, чортъ знаетъ что! Вся жизнь – какое то тупое прозябаніе съ злостью въ перемежку. Опустился, чортъ знаетъ до чего!
Онъ почти подходилъ къ своей квартирѣ.
– Эта Линочка слишкомъ замѣтно перемѣнилась ко мнѣ сегодня. Ей, должно быть, сказали про меня какую-нибудь мерзость. Вѣдь, у этихъ филистеровъ сплетенъ не оберешься. Мѣщанское счастье строится на мѣщанской добродѣтели, а мѣщанская добродѣтель, – на кодексѣ изъ сплетенъ и предразсудковъ. Меня въ такихъ кружкахъ принимаютъ скрѣпя сердце, потому что я – сослуживецъ и человѣкъ нужный; потому еще, пожалуй, что я умѣю быть забавнымъ, расшевеливать веревочные нервы ихнихъ Сонь, Лизъ, Лель… а спросите-ка хоть тѣхъ же Бѣлоносовыхъ: что за птица Тишенко? – пойдетъ писать губернія! Жену бросилъ, ведетъ безнравственную жизнь… Ну, и бросилъ! ну, и веду, чтобъ вы всѣ пропали!..
Онъ, злобно закусивъ губы, позвонилъ у своего подъѣзда. Ему не отворяли. Иванъ Карповичъ вынулъ изъ кармана квартирный ключъ и самъ отперъ дверь…
– Анна спитъ… «сномъ сморило», – брезгливо засмѣялся онъ, – тѣмъ лучше, разговоровъ не будетъ. А то началось бы: гдѣ вы, Иванъ Карповичъ, побывали? да весело ли вамъ было? да отъ чего отъ васъ духами пахнетъ?.. Ахъ, несчастіе мое! Вотъ изъ-за кого пропала моя репутація. Пока не было Анны – куда еще не шло: ругали меня, но были и защитники. Иные даже считали меня несчастной жертвой супружескихъ недоразумѣній… Обзавелся этимъ сокровищемъ, – и пошелъ крикъ: Тишенко совсѣмъ опустился, связался съ мѣщанкой… тьфу!.. И что я въ ней нашелъ? Богъ мой, Богъ мой! какъ она нелѣпа и скучна! Какъ можно было такъ дико увлечься, взять ее въ домъ? А, вѣдь, стыдно вспомнить – было время, когда я ползалъ на колѣняхъ, платье ея цѣловалъ. Тьфу! Вымя!
Тишенко съ отвращеніемъ и страданіемъ поморщился, и жалѣя себя, и брезгуя собою въ прошломъ. Онъ провелъ безсонную ночь, и, когда утромъ Аннушка постучала въ дверь спальни, будя барина на службу, то на этотъ стукъ въ умѣ Ивана Карповича отвѣтила уже твердо сложившаяся мысль:
– Нѣтъ, баста! надо отдѣлаться отъ Анны: надоѣла!
Однако, еще дня два-три послѣ того Иванъ Карповичъ не находилъ въ себѣ силы нанести первый ударъ этому кроткому созданію – и безропотному, и безпомощному. Безволіе, несносная назойливость совѣстливости дразнили его и выводили изъ себя. Все время онъ былъ невозможенъ: придирался къ пустякамъ, ругался, кричалъ, только что не дрался. Аннушка, запутанная до полусмерти, ничего не понимая, въ конецъ растерявшись, не знала, какъ быть и что дѣлать, и, въ тяжелыя минуты грубыхъ сценъ, отдѣлывалась своимъ обычнымъ молчаніемъ, лишь трусливо вздрагивая при слишкомъ ужъ грубыхъ и громкихъ окрикахъ. Порою глаза ея заплывали слезами, но плакать она не рѣшалась: Иванъ Карповичъ не терпѣлъ слезъ. Наконецъ Тишенко рѣшился. Онъ что то не потрафилъ по службѣ, получилъ легкое замѣчаніе и пришелъ домой къ обѣду, бурый съ лица отъ разлившейся желчи.
– Анна! – сурово сказалъ онъ, – мнѣ надо поговорить съ тобой.
Пока Тишенко обиняками намекалъ о необходимости разойтись, Аннушка стояла, прислонившись къ дверной притолкѣ, и перебирала пальцами складки передника. По лицу ея и потупленнымъ глазамъ не видно было, понимаетъ ли она барскія слова. Тишенко говорилъ сперва довольно мягко; онъ нѣсколько разъ прерывалъ рѣчь, выжидая, не вставитъ ли Аннушка слово, но она молчала. Мало-по-малу Иванъ Карповичъ началъ горячиться и наконецъ вскрикнулъ уже совсѣмъ злобнымъ голосомъ:
– Ты мнѣ не нужна больше… Я тебя разлюбилъ… Уходи! Понимаешь?
– Вся ваша воля… – отвѣтила Аннушка, стоя все также съ понуренной головой и опущенными глазами.
Иванъ Карповичъ былъ озадаченъ. Онъ ждалъ, если не отчаянной сцены, то хоть слезъ. Ему самому очень трудно далось это объясненіе и по себѣ онъ судилъ, какъ должно быть тяжело Аннушкѣ.
– Вотъ и прекрасно, вотъ и умница, – бормоталъ онъ, – и… я очень радъ, что мы разстаемся друзьями. Я, конечно, имѣю въ отношеніи тебя обязанности… я человѣкъ увлекающійся, но честный, и помогу тебѣ устроиться…
– Нешто вы хотите прогнать меня? – перебила Аннушка, поднимая глаза. Тишенко изумленно развелъ руками.
– Я отъ васъ, Иванъ Карповичъ, не уйду, – продолжала Аннушка, и губы ея сжались такъ крѣпко, въ глазахъ засвѣтилась такая твердая рѣшимость, что Иванъ Карповичъ растерялся. Оба молчали.
– Какъ же ты не уйдешь? – началъ Тишенко сдержаннымъ тономъ, медленно и солидно, – если я тебѣ говорю, что незачѣмъ намъ жить вмѣстѣ, что я тебя разлюбилъ…
Аннушка снова потупилась.
– Меня-то, небось, вы не спросили, разлюбила-ли я васъ… – тихо молвила она. Иванъ Карповичъ сконфузился.
– Очень мнѣ надо! – съ откровенной досадой проворчалъ онъ.
– Мнѣ отъ васъ итти некуда, Иванъ Карповичъ! – говорила Аннушка, глядя ему въ лицо, – я безродная: вся тутъ, какъ есть. Крестъ на шеѣ, да душа – только у меня всего имущества; гдѣ моя душа пристала, тамъ мнѣ и быть. Что вы меня разлюбили – это ваша воля, а уйти отъ васъ мнѣ никакъ нельзя… Помереть лучше…
– Скажите, какъ трогательно! – прервалъ Тишенко, – не безпокойся, матушка, цѣла будешь. Повторяю тебѣ: я человѣкъ не дурной и о тебѣ позабочусь. На улицѣ не останешься. Прачечную, бѣлошвейную, модную мастерскую открой – что хочешь… Я тебя поддержу. А не то просто деньгами возьми.
– Не надо мнѣ ничего, Иванъ Карповичъ. Я не уйду.
Тишенко уговаривалъ Аннушку, представлялъ ей резоны, просилъ, потомъ сталъ грозить, кричалъ, топоталъ ногами, потомъ опять просилъ, потомъ опять кричалъ, пока не свалился въ кресла, совсѣмъ обезсиленный волненіемъ и гнѣвомъ, въ поту и осипшій.
– Охъ, не могу больше! – въ отчаяніи застоналъ онъ, – пошла вонъ!..
Получасомъ позже Иванъ Карповичъ заглянулъ къ Аннушкѣ на кухню. Молодая женщина сидѣла за шитьемъ.
– Я ухожу, Анна, – сказалъ онъ спокойно какъ могъ, – вотъ смотри: я кладу на столъ конвертъ, здѣсь тысяча рублей, это твои… Прощай!.. не поминай лихомъ, – добромъ, правду сказать, не за что, – а главное, уходи! сейчасъ же уходи! Берегись, чтобы я тебя не засталъ, когда вернусь: не хорошо будетъ.
Аннушка затворила за бариномъ подъѣздъ, сѣла въ передней на стулъ и просидѣла неподвижно весь вечеръ, безсмысленно уставивъ помутившіеся, почти не мигающіе глаза на уличный фонарь за окномъ. Наступили сумерки, въ фонарѣ вспыхнулъ газъ, – Аннушка сидѣла, какъ мертвая, не мѣняя ни позы, ни выраженія въ лицѣ. Она не спала, но и на яву не была, потому что ничего не понимала изъ того, что видѣла, и слышала. Мысль всегда шевелилась въ ея простоватой головѣ не очень-то бойко, а теперь эта голова была, какъ будто, совсѣмъ пустая: тяжелое, точно свинецъ, безмысліе царило въ пораженномъ, придавленномъ внезапною бѣдою мозгу…
Поздней ночью Иванъ Карповичъ нашелъ ее на томъ же самомъ мѣстѣ и оцѣпенѣлъ отъ изумленія.
– Да, что ты шутки со мною шутишь?!.– закричалъ онъ, хватая Аннушку за плечо… Она очнулась, перевела свои глаза – неподвижные, съ страннымъ тусклымъ свѣтомъ зрачковъ – на красное, искаженное гнѣвомъ лицо Тишенко, и, какъ спросонья, пролепетала:
– Не… пой… ду…
Казалось, она продолжала давешній разговоръ, точно онъ и не прерывался для нея…
– У нея были голубые глаза, а теперь какіе-то сѣрые, свинцовые… – подумалъ Тишенко; – эта перемѣна покоробила его не то страхомъ, не то отвращеніемъ, – ему стало жутко. Онъ ушелъ въ спальню въ глубокомъ недоумѣніи, совсѣмъ сбитый съ толку поведеніемъ Анны. Сдѣлай любовница ему скандалъ, ударь его ножомъ, подожги квартиру, – онъ зналъ бы, какъ себя вести, но ея нѣмое, страдательное упорство парализовало его собственную мысль и волю. Анна знаетъ, что Тишенко – человѣкъ раздражительный до самозабвенія; года два тому назадъ, въ минуту бѣшенства, онъ изъ-за какихъ-то пустяковъ пустилъ въ нее гимнастической гирей фунтовъ пятнадцати вѣсомъ… какъ только Богъ ее уберегъ! – знаетъ, а все-таки играетъ съ нимъ въ опасную игру. Что за дурь на нее нашла? аффектъ у нея что ли, какъ теперь принято выражаться? Вздоръ! – громко подумалъ Иванъ Карповичъ, – какіе у нея – коровы – аффекты!.. Аффекты докторишками и адвокатишками выдуманы, чтобы перемывать разныхъ мерзавцевъ съ чернаго на бѣлое… Просто, притворствуетъ и ломается… Знаемъ мы!
Мысль о притворствѣ Аннушки понравилась Ивану Карповичу; онъ съ удовольствіемъ остановился на ней.
– Погоди же! – волновался онъ, – утромъ я тебѣ покажу, какъ играть комедіи. Не уходишь честью, – за городовымъ пошлю… да!.. Ночью не стоитъ заводить исторію, а чуть свѣтъ…
Спать онъ не могъ. Фигура Аннушки, понуро сидящей въ передней, медленно плавала передъ его глазами, отгоняя дремоту отъ его изголовья.
– Боюсь я что ли ее? – проворчалъ онъ, и гордость гнѣвно забушевала въ немъ.
Безсонница продолжалась, тоска и гнѣвъ росли; къ нимъ прибавилась головная боль съ сердцебіеніемъ, стукотней въ виски, дурнымъ вкусомъ во рту… Иванъ Карповичъ не вытерпѣлъ, вскочилъ съ постели, накинулъ халатъ и пошелъ провѣдать Аннушку. Та же неподвижная фигура на стулѣ встрѣтила его тѣмъ же стекляннымъ взглядомъ… Не спитъ!..
Тишенко открылъ ротъ, чтобы выбраниться, но осѣкся да полусловѣ. Морозъ побѣжалъ мурашками у него по спинѣ, волосы на головѣ зашевелились… Онъ быстро отвернулся и почти побѣжалъ назадъ въ спальню. Когда онъ сѣлъ на кровать, то почувствовалъ, что его бьетъ сильная лихорадка – все тѣло мерзнетъ и дрожитъ, точно въ каждую жилку его вмѣсто крови налита ртуть. Онъ слышалъ, какъ бьется сердце – часто и гулко, словно въ пустотѣ, и ему, дѣйствительно, казалось, будто въ груди его образовалась какая-то огромная яма, гдѣ медленно поднимается и опускается, какъ шаръ, истерическое удушенье…
– Я, кажется, очень испугался… – шепталъ онъ, уткнувъ лицо въ подушку, но не смѣя погасить свѣчу, – это… это очень странно и глупо… никогда въ жизни я ничего не боялся… но она такая чудная… О, подлая! до чего довела! – вскрикнулъ онъ со скрипомъ зубовъ, всталъ и принялся ходить по спальнѣ.
Ходьба помогла ему. Истерическій шаръ отошелъ отъ горла. Иванъ Карповичъ ходилъ, думалъ и удивлялся: обыкновенно, онъ размышлялъ сосредоточенно, солидно и нѣсколько медлительно – теперь же въ головѣ его кружился такой быстрый и безпорядочный вихрь думъ, желаній и плановъ, что ему даже странно дѣлалось, какъ одинъ случай можетъ породить такое громадное и неугомонное движеніе мысли.
Взошло солнце. Къ девяти часамъ Ивану Карповичу надо было итти на службу. Онъ вспомнилъ объ этомъ, когда часы пробили уже десять. Онъ не изумился и не испугался своей просрочки, хотя за опозданіе, навѣрное, ждалъ выговоръ: и служба, и начальство были далеки и чужды ему въ эти минуты. Онъ машинально одѣлся, взялъ портфель, вышелъ. Но предъ дверью въ переднюю его остановила трусость, властная, какъ сумасшествіе, и какъ съ затаенной сердечною дрожью представилъ себѣ Иванъ Карловичь – похожая на его начало. Тишенко чувствовалъ себя рѣшительно ни въ состояніи увидать Аннушку еще разъ такою, какъ минувшей ночью. «Если у нея глаза открыты, – размышлялъ онъ, – я не знаю, что сдѣлаю… либо закричу на весь домъ, – либо ударю ее, чѣмъ попало. Не пройти ли лучше чернымъ ходомъ?» – Но гордость его возмутилась противъ этой мысли. Хоть и нерѣшительнымъ шагомъ, онъ все-таки пошелъ въ переднюю. Аннушка спала сидя, откинувъ голову на спинку стула, повѣсивъ руки, какъ плети.
Лицо ея было желто, брови хмурились, ротъ открылся. Ивалъ Карповичъ остановился чтобы пристальнѣй разглядѣть Аннушку: что въ ней такъ сильно напугало его ночью? – Но вѣки спящей задрожали, и весь ночной ужасъ сразу вернулся къ Тишенко; онъ выскочилъ на подъѣздъ, крѣпко захлопнулъ за собой дверь, и зашагалъ по тротуару, какъ будто убѣгая отъ злой погони.
На службѣ Иванъ Карповичъ работалъ старательно, какъ всегда. Когда часовая стрѣлка приблизилась къ тремъ, возвѣщая скорый конецъ присутствія, онъ подошелъ къ своему сослуживцу Туркину, тоже среднихъ лѣтъ холостяку и бобылю:
– Ты гдѣ обѣдаешь сегодня?
– У себя, въ «Азіи»… а что?
– Прими меня въ компанію, у меня дома обѣдъ не готовленъ.
– Послушай-ка, Иванъ Карповичъ, – спрашивалъ за обѣдомъ пріятеля Туркинъ, – или тебѣ нездоровится? Молчишь, лицо у тебя зеленое, глаза какъ у Пугачева. Нервы что-ли? Такъ ты ихъ водочкой, водочкой.
Подъ вечеръ Туркинъ звонилъ у подъѣзда Тишенковой квартиры. Аннушка отворила ему.
– Что мнѣ вралъ Тишенко? – подумалъ Туркинъ, – ничего въ ней нѣтъ особеннаго… такая же, какъ была.
– Ну-съ, Анна Васильевна, – бойко и развязно заговорилъ онъ, усаживаясь въ пальто и шляпѣ на подоконникѣ передней, – я къ вамъ отъ Ивана Карповича. Онъ вами очень недоволенъ. Не хорошо-съ, душа моя, очень не хорошо-съ. Иванъ Карповичъ поступаетъ съ вами по благородному, а вы вмѣсто того ему дѣлаете разстройство. Ежели сказано вамъ: уходите, – значитъ, и надо итти, пока честью просятъ, а то можно и городового пригласить. Иванъ Карповичъ только шума не желаетъ, васъ жалѣя, – такъ вы это и цѣните! Забирайте свои пожитки и… это что-жъ должно обозначать?
Аннушка, не слушая Туркина, повернулась къ нему спиной и пошла во внутренніе покои. Туркинъ за нею. Онъ горячился, убѣждалъ, размахивалъ руками. Аннушка посмотрѣла на него, и онъ смутился и замолкъ.
– Не пойду… – услышалъ Туркинъ ея хриплый шопотъ.
– Чорть знаетъ, что такое! – разсуждалъ онъ, безпомощно стоя среди комнаты и постукивая цилиндромъ о колѣно.
– Что съ ней станешь….. будешь дѣлать? Въ самомъ дѣлѣ, чудная какая-то… ишь глядитъ! И впрямь за городовымъ не сходить-ли? Такъ скандалъ будетъ, до начальства дойдетъ… нѣтъ, ужъ это – мерси покорно! Ну ее совсѣмъ и съ Иванъ Карповичемъ! Своя рубашка ближе къ тѣлу! Пусть сами, какъ хотятъ такъ и справляются со своими глупостями.
– Ну, братъ, – сконфуженно говорилъ Туркинъ входя въ свой номеръ, гдѣ давно поджидалъ его Тишенко за цѣлой батареей пивныхъ бутылокъ, – упрямится, твоя Меликтриса… и слушать не стала!..
Онъ разсказалъ, какъ было дѣло.
– По моему, одинъ тебѣ способъ: возьми ты ее изморомъ. Номеръ у меня большой – живи… недѣлю-другую не покажешься, небось, не стерпитъ, уйдетъ… Да ты слушай, коли я говорю! Куда глядишь то? о чемъ думаешь?
Иванъ Карповичъ тупо посмотрѣлъ на Туркина.
– Это ты хорошо сдѣлалъ, – сказалъ онъ.
– Что?
– А вотъ… городового не надо…
Туркинъ вглядѣлся въ его красное лицо и воспаленные глаза, сосчиталъ пивныя бутылки на столѣ и свистнулъ.
– Однако, Иванъ Карловичъ, ты, кажется, здорово «того»…
– Скажи ты мнѣ, Туркинъ, – тихо заговорилъ Тишенко, – что это у меня въ головѣ дѣлается?.. Словно у меня тамъ жила лопнула со вчерашняго дня… Я помню, когда былъ мальчишкой, такъ пульсовую жилу себѣ перехватилъ. Кровь хлещетъ, порѣзъ саднѣетъ, а рука тяжолая – что каменная; столько изъ нея вытекаетъ, что кажется, ей бы легче дѣлаться, а она наоборотъ, словно тяжелѣетъ пуда на два съ каждой минутой… Вотъ теперь у меня въ мозгу происходить какъ будто точь въ точь такая же штука… Съ тобою не бывало?
– Никогда. Съ какой стати? У меня, братъ. мозги легкіе. А тебѣ вотъ что скажу: ложился бы ты спать… а то мелешь съ пива, невѣсть что!..
На завтра Иванъ Карповичъ на службу не пошелъ.
Туркинъ, вернувшись изъ должности, опять нашелъ пріятеля за пивомъ.
– Вторую полдюжину почали, – сообщилъ ему коридорный.
– Запилъ! – подумалъ Туркинъ, – скажите! я и не зналъ, что съ нимъ это бываетъ… Ну, пускай его пьетъ! Если человѣку мѣшать въ такомъ разѣ, – хуже: надо ему свой предѣлъ выдержать…
Для Ивана Карповича наступала третья безсонная ночь. Просыпаясь по временамъ, Туркинъ неизмѣнно видѣлъ, что Тишенко бродитъ по номеру, бормочетъ, что-то, потомъ подходитъ къ столу и пьетъ стаканъ за стаканомъ.
– Кончилъ-бы ты эту музыку, – уговаривалъ его Туркинъ на другой день за обѣдомъ, – право, нехорошо; на себя непохожъ сталъ, не спишь… смотри: развинтишься въ конецъ… ну, и передъ начальствомъ неловко…
Иванъ Карповичъ, не слушая Туркина, протиралъ себѣ глаза.
– Попало что-нибудь?
– Красное… – не отвѣчая на вопросъ, сказалъ онъ.
– Что «красное»?
– Такъ… все. Это у меня бываетъ. Вдругъ заболитъ около темени, вискамъ станетъ холодно, а на лбу горячо… очень непріятно!.. и, на что ни поглядишь, – все красное… мутное и красное… Потрешь глаза – проходитъ… Брысь, подлая! – крикнулъ онъ, сбрасывая на полъ вскочившую на диванъ кошку.
– За что ты ее? Это наша любимица… ее вся «Азія» холить, – упрекнулъ Туркинъ.
– Терпѣть не могу, когда всякая дрянь мечется подъ руку во время ѣды…
– Самъ же ты ее прикормилъ за эти дни, а ругаешься.
– Хочу и ругаюсь. Не твое дѣло. Избавь отъ замѣчаній… Туркинъ струсилъ: у Ивана Карповича губы были совсѣмъ бѣлыя, а голосъ звучалъ громко, грубо и отрывисто… «Навязалъ я себѣ нещечко на шею! – подумалъ чиновникъ – пойти, провѣдать то, другое сокровище… авось надумалась, сговорчивѣй стала!
Но напрасно звонилъ онъ у Аннушки. Блѣдное лицо показалось на мгновенье въ окнѣ передней и, окинувъ Туркина невнимательнымъ взоромъ, скрылось…
– А Иванъ Карповичъ уснули, – доложилъ Туркину коридорный, по возвращеніи его изъ неудачной экскурсіи. – Послѣ вашего ухода они все серчали… даже бутылку на полъ бросили и мнѣ подмести не позволили… сами ругаются, а, промежду словъ, все этакъ глаза себѣ кулаками вытираютъ… а потомъ и задремали!..
– Спитъ – и славу Богу!.. стало быть, конецъ безобразію! – радостно воскликнулъ Туркинъ.
Былъ второй часъ ночи; Туркинъ уже часа три, какъ былъ въ постели и видѣлъ прекрасные сны. Грезился ему чудный садъ съ яркимъ солнечнымъ свѣтомъ, пестрыми клумбами, желтыми дорожками… все было красиво, чисто, аккуратно, – одно не хорошо: въ эдемъ этотъ доносился откуда-то ревъ, не то звѣриный вой, не то гнѣвный человѣческій крикъ. Туркинъ оробѣлъ, началъ прислушиваться и вмѣстѣ съ тѣмъ просыпаться… Ревъ усилился, и Туркину стало совершенно ясно, что летитъ онъ не откуда-либо еще, а съ дивана, гдѣ вечеромъ уснулъ Иванъ Карповичъ. Въ ту же минуту Туркинъ слетѣлъ съ постели отъ сильнаго удара въ плечо и, перепуганный на смерть, увидалъ надъ собою, при свѣтѣ предъиконной лампадки, страшное багровое лицо съ выкатившимися бѣлками глазъ… Лицо дергалось безобразными гримасами, кривя запекшійся ротъ, изъ котораго вырывался густой, басовый, совершенно животный вой!..
– Тишенко! что съ тобой?.. – завизжалъ Туркинъ: – „допился!“ – какъ молнія, мелькнула у него мысль…
– Иди къ ней! иди! – ревѣлъ Иванъ Карповичъ, чуть не ломая ему плечо желѣзными пальцами, – гони ее… о-о-о!.. изве… изве… ла… не… ни… змѣ… змѣя…
Слова вылегали у него изъ гортани не слитно, а слово за слогомъ, какъ лай…
– Куда я пойду? – защищался Туркинъ, – сумасшедшій! опомнись! Теперь ночь…
– Не пойдешь? Ночь, говоришь, ночь! Ладно же! Я… я самъ… я пойду… – кричалъ Иванъ Карповичъ, колотя себя въ грудь кулаками и вдругъ, согнувшись въ половину своего большого роста, какъ звѣрь, шмыгнулъ за дверь номера, сбивъ съ ногъ спѣшившаго на ночной шумъ коридорнаго…
– Караулъ! – завопилъ вслѣдъ ему освобожденный Туркинъ, – но Тишенко уже сбѣгалъ по лѣстницѣ, качаясь, спотыкаясь о ступеньки, колотясь о перила. Онъ ничего не видѣлъ передъ собой – красная мгла застилала ему глаза, – но бѣжалъ впередъ по слѣпому неистовому инстинкту.
– Вошелъ? ты говоришь, вошелъ? – торопливо спрашивали дворника дома, гдѣ квартировалъ Тишенко, подоспѣвшіе вслѣдъ за бѣшенымъ, Туркинъ и околоточный…
– Какъ же: во дворъ прошли и прямо по черной лѣстницѣ…
– Что жъ ты его не держалъ? Развѣ не видалъ, что человѣкъ не въ себѣ?! – озлился околоточный.
– Да мнѣ и то чудно показалось, какъ это они безъ шапки…
– То-то „чудно“! А еще дворникъ… животное!.. Городовые! Карповъ! Филатовъ! ступай впередъ но лѣстницѣ, мы завами…
Въ квартирѣ Ивана Карповича была тишь и темь. Околоточный чиркнулъ спичкою и освѣтилъ пустую кухню… въ сосѣдней комнатѣ – столовой валялся на долу подсвѣчникъ съ потухшей, разбитою на куски свѣчой… Туркинъ подобралъ огарокъ, зажегъ…
– Господи помилуй! – охнулъ дворникъ, и всѣ попятились: изъ дверей спальной катилась въ столовую черная широкая струя…
Аннушка – еще теплая и трепещущая – лежала за дверью съ проломленною головою. Орудіе убійства – утюгъ – Тишенко бросилъ тутъ же… Самого его нашли въ передней: сидя на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ недавно его напугала Аннушка, онъ спалъ крѣпкимъ сномъ съ самымъ спокойнымъ и довольнымъ выраженіемъ на утомленномъ лицѣ…
1911
