Текст книги "Пять из пяти (СИ)"
Автор книги: Александр Уваров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Потом упала на койку и истошно завопила:
– Оставьте меня! Мерзавцы! Ой, мама, не надо! Не надо!!
– На ключи, – шепнул Боцман и поспешно сунул мне в руку тяжёлую связку. – Свой сам найдёшь… Некогда мне.
– Я дверь закрою изнутри, – ответил я ему. – Будешь проходить мимо – заберёшь. Идёт?
– Да за что же это мне?!! – продолжала вопить Вероника.
– Идёт, – согласился Боцман.
И, заткнув уши ладонями, зарычал:
– Да не ори же ты! Имей совесть, дура немытая! Я же пожилой человек, я устал. Дай хоть раздеться, сосредоточиться… Да, кстати, чуть не забыл! Я журнал вахтенный принёс, тебе тут отметку надо сделать, расписаться… Директор приказал. По мере выполнения задания… Так я тут за троих расписался, и для тебя местечко в уголке осталось… Всё по правилам…
– Пошляк! – всхлипнула Вероника и пнула Боцмана пяткой.
Я вернулся в камеру.
Закрыл дверь.
Просунул в узкое пространство между прутьями руку и начал по очереди пробовать ключи, пытаясь вставить их в узкую скважину замка.
– Как там? – спросил Карлик.
– Никак, – ответил я. – У Вероники Боцман…
– Обломился ей праздник, – заметил Карлик.
Я кивнул. И поморщился – прутья с ребристой насечкой больно давили на руку.
– Ещё? – спросил Карлик.
– Больше ничего, – сказал я. – Ничего… И чая, полагаю, не будет. Ужин пока не приносили?
Карлик перевернул подушку, достал спрятанные часы (часы у него странные были – с треснувшим циферблатом и оборванным ремешком… он как-то сказал мне, что часы эти у него уже девять лет и прошли с ним все его клиники, приюты для бездомных и ночлежки… и всё ещё ходят!).
– Через час.
Он снова убрал часы под подушку. И вздохнул.
– А есть-то неохота…
Всё!
Седьмой по счёту ключ подошёл. Замок щёлкнул.
Я с силой надавил на дверь, потом долго тряс её. И успокился, только лишь когда окончательно убедился в том, что замок сработал, и сработал на славу – язычок до конца вошёл в паз.
На душе стало легко и спокойно.
– Главное – что? – спросил я.
– Не знаю, – ответил Карлик.
Я постоял немного – и силой бросил связку ключей на пол. И пинком зашвырнул под умывальник.
"Господи, как жизнь затянулась!".
Раздался грохот и крик.
Рыжий бил кулаком по картону и орал.
Карлик вскочил и начал лупить по треснувшему листу со своей стороны.
Рыжий затих. И захихикал.
– Ты сумасшедший! – заявил он. – Ты псих, Карлик! Урод! Мразь! Говно! Вы****ок! Недомерок!
– А ты!.. – начал было Карлик.
Потом замолчал и махнул рукой.
– Тебя с выступления снимут! – не унимался Рыжий. – Ты неблагонадёжен! Тебя потому в первый же день на сцену выпускают, что веры тебе нет никакой. Ты чужой! Ты не артист, ты лжец, притворщик, бездарь!
– Артист должен быть лжецом, – возразил Карлик. – Даже в этом театре.
– Ты бездарный лжец! – продолжал, снова срываясь на крик, Рыжий. – А я – гениальный! Я должен открывать сезон! Я! Кто тебя сюда пристроил? Как ты сюда пробрался? Как попал?! Кто пропустил?!! И все, все тебя любят! Почему? Ведь это моя, моя любовь! Ты крадёшь её, а она для меня! И нечего тут отмалчиваться, недомерок! Я слышал – тебе старший распорядитель лучшее время для репетиции выделил. Ты и его на свою сторону переманил? Гад! Гад! Сука! Развратник, тварь, прилипчивая сука!
Рыжий всхлипнул. Кажется, подавился слюной или судороги начались.
– Ты не рыжий, – усталым голосом произнёс Карлик. – Ты – серый. Покрась волосы!
И ещё раз ударил по картону.
Боцман вразвалку прошёл по коридору.
Остановился у нашей камеры.
Подёргал дверь.
– Хрен ли дёргать? – спросонья пробурчал я. – Дёргали уже…
Я встал, поёживаясь от ночного холода (он добирался и до наших клеток, проникая сквозь толстые стены, коридоры, переходы, перегородки и перекрытия), заглянул под раковину, достал ключи.
И просунул связку сквозь прутья Боцману.
Мне не хотелось спрашивать его, как там вышло с Вероникой. И так было понятно, что получилось скучно. Хотя он, верно, старался.
Боцман забрал ключи, плотнее прижал к груди журнал – и ушёл.
Весь следующий день, с утра до ночи, я сидел в камере и разучивал роль.
Теперь время пошло быстрее.
Мне показалось, что обед принесли сразу после завтрака. Но это, конечно, было не так. Часов у меня не было (отдал гардеробщику вместе с прежним моим, старым джинсовым костюмом… из прошлой жизни… так захотелось отметить новое моё рождение, что избавился от всех старых вещей, но поспешил, видно, поспешил от всего избавиться – часы сейчас бы пригодились).
Карлик ушёл рано. Сразу после завтрака. Странно… Именно сразу после завтрака – в десять часов утра. За три часа до назначенного времени. Впрочем, зачем думать мне о чужих делах и вмешиваться (пусть и мысленно) в чужую судьбу? Кто знает, что придумал этот Карлик.
В конце концов, он может три часа подбирать и проверять реквизит. Это вот у меня – всё просто. Пара блоков… Э, нет! Ничего пока рассказывать не буду!
Не время ещё. Моё выступление – последнее. А коллеги мои, шпионы, наушники, завистники, конкуренты проклятые – так и ушки свои, небось, навострили.
Рыжий (он с пяти утра репетировал… вернулся мокрый от пота, роба из серой стала чёрной и запах шёл от неё тяжёлый, кислый… у Рыжего точно с обменом веществ не всё в порядке!) на койке валяется. Как пришёл – так и лежит неподвижно. Может, и впрямь спит. Но, скорее всего, подслушивает.
Он изучил уже мою манеру – вслух рассуждать, спорить, что-то самум себе доказывать. Я часто вот так увлекаюсь, прыгать начинаю на койке, кричу сам на себя, потом не выдерживаю – бегать начинаю по камере.
Рыжий знает, хорошо знает, как безрассуден и уязвим я бываю в такие вот периоды. И как много могу выболтать…
Нет, не дождётся! Времени мало, его почти не осталось. Только одна репетиция… Сколько можно повторить? Один раз, два, три… Изменить, ещё раз прогнать выступление – до середины, до трёх четвертей, до конца.
А если скульптор устанет? Без старшего партнёра так трудно отработать номер! Нельзя же, в конце концов, сделать за него работу: закрепить крюки, перекинуть…
Тьфу ты! Опять забылся!
Но, кажется, вслух ничего не сказал. Хорошо, это очень хорошо…
Рыжий устал притворяться, весьма ненатурально (нарочито громко и протяжно, чуть ли не со стоном и всхлипами) захрапел, замычал, заворочался… Нет, дурной, бездарный актёр это Рыжий! Всё время переигрывает и вкус ему изменяет и такт художественный. Любитель дешёвых трюков, провинциальных страстей и картонных декораций!
Да, да, конечно… Можно ещё по решётке коленкой дать, якобы спросонья. Застонать (а как же!) и якобы проснуться.
Ты, Рыжий, сам картонку колотил, смял так, что она в двух местах порвалась. Так что ты мне теперь хорошо виден. И притворство твоё (а чего у тебя, спящего, веки дрожат? и чего это норовишь во сне глаза сощурить?) – на виду теперь, на виду.
Нуда, обед принесли как обычно – в половине второго.
– А Карлика покормят? – спросил я угрюмого раздатчика.
– Пайку его заныкать хочешь? – пробурчал он и грозно загремел пустым котлом. – Я всем раздал, лишнего нет! Карлика твоего сегодня прямо в репетиции… тьфу!
– В репетиционном зале, – подсказал я.
– Ага! – подтвердил раздатчик. – Вот там его и кормят. Ресторанной едой, не бурдой какой-нибудь. А тебя чего старший распорядитель на общем пайке держит?
– У меня рост слишком большой, – пояснил я. – Не в его вкусе… И нечего подозревать! Меня! Это нелепо! Я артист!
– Отойди от решётки, – прошипел раздатчик.
И постучал половником по прутьям.
– А то охрану позову!
– Трус! Обгадился, мерзкий обыватель?! – я завопил и запрыгал по камере.
Потом положил миску на пол и по-собачьи начал лакать, время от времени задирая на койку правую ногу.
"Шизофреники одни… Уволюсь!" пообещал раздатчик.
Но я ему отчего-то не поверил.
В пять часов вечера пришёл Карлик – пьяный и весёлый.
Одет он был уже не в ту серую куртку (штанов-то, понятное дело, не было), в которой покинул он утром камеру. Нет.
Куртка пропала. А вместо неё…
Был на нём новенький жёлтый, прямо по нему пошитый (и где такой нашли?) пиджак, сплошь оклеенный разноцветными конфетными фантиками. И штаны ему подарили… Ой, чуда, а не штаны! Зелёные (и тоже ведь – его размер!), в красную полоску, разрисованные солнечно-оранжевыми мандариновыми дольками.
А на ногах – штиблеты. Лакированные, чёрные штиблеты с широкими белыми вставками по бокам. Охре… Обалдеть, в смысле!
– А, может, он тебе и сценарий подарил? – съехидничал я. – С гарантией?
– А как же! – самодовольным тоном заявил Карлик и рухнул на койку.
Потом, будто вспомнив что-то, хлопнул себя по лбу, вскочил и подбежал к тому краю клетки, что смыкалась с камерой Рыжего и Повара, просунул руку сквозь прутья, отогнул край картонного листа и крикнул:
– Рыжий! Повар, толкни его! Толкни, я разрешаю! Рыжий… Просыпайся, давай.
Рыжий заворочался (теперь его было совсем хорошо видно), открыл свежие, совсем не сонные глаза, лениво повернул голову.
И взвыл:
– Шлюха! Мразь!
Подпрыгнул и попытался ударить Карлика. Но, понятно, попал по прутьям, рассёк кожу до крови и, заныв, начал облизывать застывший в судороге, крепко сжатый кулак.
– Во как! – и Карлик подмигнул мне. – Ревнует, бездарь…
Потом он закружился в вальсе, пролетев из одного угла камеры в другой. Попытался даже что-то спеть, да сбился, захрипел, закашлялся.
И только тогда угомонился, присел на табурет у стола.
– А как ты можешь такое дерьмо лопать?!
Он толкнул мою миску, что стояла на полу, возле табурета.
Миска со звоном отлетела к двери.
– Сам вчера вечером лопал, – возразил я. – И нахваливал!
– Так то вчера…
Карлик внимательно оглядел пиджак, оторвал один из фантиков и протянул мне.
– На, гляди! Пиджак подарили, фантики сам клеил. Ел конфеты и клеил.
– Судя по обилию украшений, – заметил я, – у тебя будет диабет. Как…
– Что?
Мне показалось, что переспросил с каким-то… Испугом?
– Репетиция, – сказал я. – Как репетиция прошла?
– Хорошо, – ответил Карлик. – Удачно… Реквизит, конечно, бутафорский…
– Ну, настоящего ты не пережил бы, – возразил я.
– Не пережил бы, – согласился он. – Это только немного смущало. А так – всё хорошо. Поработали на славу… Как ты думаешь…
Он опустил голову и начал из крошек выкладывать нас столе какой-то узор.
– Как ты думаешь… Наши зрители – кто?
– Не знаю, – ответил я. – А какая тебе разница?
– Да вот…
Он вздохнул.
– Может, и никакой. Так, интересно… Вот приходят люди на меня смотреть, а я их и не знаю. Какая жизнь, мысли у них какие, что надо им от меня, от себя… Какие они? Богатые? Очень богатые?
– Не знаю.
Я пожал плечами.
– Должно быть, не бедные. Клуб, по моему, не бедствует.
– Кабы нам платили – я бы многое понял, – продолжал Карлик. – Но не платят ведь! И что тут поймёшь? Ты когда-нибудь этих зрителей видел?
– Нет, – признался я. – Да что тебе они? Разве кто-нибудь из артистов может надеяться на то, что увидит он что-то большее, чем десятки, сотни глаз, белых глаз в полумраке зрительного зала? Что узнает он хоть что-нибудь о своих зрителях? И что? Их имена, фамилии, вкусы, биографии? Да кому они нужны! Кому вообще были бы нужны эти зрители, если бы нас не существовало? Достаточно того, что они приходят на наши представления, тратят на нас деньги, аплодируют нам, кирпичиками ложатся в подножия наших пьедесталов, плитами мостят дорожки в бессмертие. Больше зрителей – больше плит. Не всё ли тебе равно, что думает о тебе плита, и как ей там лежится под твоими ногами? Плюнь! Кому из артистов есть дело до этого?
– У артистов, – возразил Карлик, – у других артистов – есть шанс. Пусть не сейчас, потом, через годы, хоть как-то, хоть где-то, но увидеть своего зрителя. Одного, двух… десяток… Есть шанс! А у нас его точно нет. С гарантией – нет! И каким ты был на сцене…
– Шанса нет, – согласился я. – Но и провала быть не может. У других – может. А у нас нет, не было и не будет провалов. Мы – театр будущего, театр абсолютного успеха. Так?
Карлик смахнул крошки со стола.
И вынул откуда-то из внутреннего кармана пиджака плитку шоколада, завёрнутую в глянцевую красную бумажку.
– Вот, – гордо произнёс он. – В ресторане клуба стащил!
– Эк тебя занесло, – удивился я.
– Ешь, – и Карлик протянул мне шоколад. – Тебе надо. Перед репетицией…
– Веселей!
Ап!.. Взлетаем в воздух. Зависли.
– Ноги вместе. Вместе!
Чего он меня учит? Его дело – работа с резцом. Куда он лезет, зачем вмешивается?
– Вместе, я сказал!
Я бы ответил ему. Непременно ответил бы. Но дыхание перехватило – ремни сдавили грудь, сжали плечи и передавили тугими жгутами локти.
На репетиции стальные крюки, естественно, использовать никак нельзя…
– Теперь улыбаемся… Задорней, веселее! Терпеть недолго осталось, я уже подключаюсь. Вот я уже подхожу… Ноги вместе!
Чёртов старший партнёр! Какое тут творчество, какая с ним игра? Даже улыбки из себя не выдавить, да и ноги провисают в воздухе, не держатся, разъезжаются.
Тьфу, кошмар! Хорошо, что я не вижу себя со стороны. Наверное, очень похож на лягушку, подготовленную к препарированию. Нет, легко из ларца Шекспира жемчужины страстей извлекать, и напрягаться не надо. А вот из такого материала хоть что-нибудь выжать – это какого?
Потому я и говорю…
– Внимание! – скульптор Сергей проверяет натяжение канатов.
Канаты перекинуты через блоки. К стальным карабинным креплениям на концах канатов (на время представления именно там будут установлены металлические рейки с крючьями) прочно прикреплены кожаные ременные петли. В петли продеты мои руки, петлёй перехвачена моя грудь. Я повис в двух метрах от земли.
Ассистенты тянут канаты.
Я пытаюсь держать ноги под прямым углом!
…На репетиции нельзя использовать стальные крюки. Артист должен в начале представления выглядеть безупречно: никаких порезов, проколов, синяков. А уж глубокие раны, да ещё и сквозные – нет, это исключено!
Только белая, слегка припудренная кожа, улыбка накрашенных сладкой помадой губ (я выберу синюю… красного цвета и так будет предостаточно), шелест шёлкового трико (оно будет ярко-зелёным, в частых золотистых блёстках).
А сейчас на мне – репетиционный костюм. Когда-то чёрное, а теперь, после многочисленных стирок – серое в тёмно-грифельных пятнах трико. Безразмерное… Я, похоже, даже не в первой сотне тех актёров, что носили его на репетициях.
Ткань такая ветхая, скрутившаяся от нагрузки кожа так безжалостно сминает и тянет её, что, кажется, репетиция эта вполне может стать для трико последней. Поползёт, порвётся в лоскуты… На тряпки половые, в помойку…
Канат провисает. Ассистенты потихоньку опускают меня вниз.
Всё! Не могу больше… Ноги опускаются вниз, болтаются, колени – на уровне лица Сергея, он хватает мои ноги, пытаясь остановить эту мучительную болтанку.
Доски репетиционного зала, линии, параллели, пространство, расчерченное полосами – подо мной раскачивается, не в силах остановиться, успокоится.
Ассистенты, упираясь пятками в деревянные упоры, прибитые к полу на линии кулис, осторожно опускают меня. А уже так низко, что, вытянув пальцы ног, мог сквозь ткань пошитых из мешковины тапочек почувствовать полированную подошвами многих и многих артистов поверхность досок.
Скульптор подходит к столику.
– Теперь? – спрашивает он.
Ассистенты бросают канат. Подбегают ко мне. Ослабляют узлы…
– Поклон, – отвечаю я.
Скульптор кланяется.
В пустом, тёмном, холодном зале – лишь уборщица. Она перекатывает с места на место грохочущую тележку с вёдрами, тряпками, швабрами, флаконами с приторно-пахучими моющими жидкостями, останавливается, полощет тряпку в одном из вёдер, яростно трёт пол, будто стараясь стереть с него следу лично ей неприятного человека, накручивает тряпку на швабру, чтоб добраться до пространства между рядами зрительских кресел, толкает швабру вперёд, и, цепляясь за ручку, тянет её к себе. Она не обращает на нас никакого внимания.
Она привыкла к артистам.
Но один раз – она повернула голову, посмотрела в сторону сцены. Это был тот момент, когда скульптор согнулся в глубоком поклоне на самом краю сцены, покачнулся, едва не потеряв равновесия, но всё-таки удержался, взмахнул руками – и, сделав кувырок через голову, отпрыгнул назад.
– Ап!
– Готово, – сказал один из ассистентов (он помассировал мне грудь, потом к груди приложил ухо и кивнул удовлетворённо – сердце билось ровно). – Можно приступать!
– Внимание! – крикнул скульптор. – Никакого движения на сцене! Всем стоять! Работает актёр!
"Вот спасибо" подумал я, обнаружив в себе силы ещё и на лёгкую иронию. "А уж подумал, что зрители останутся без игры… С одними только дурацкими аттракционами".
Акробат справа от меня сделал стойку на голове. Слева – встал на четвереньки и оскалил зубы, высунув кончик языка. Оба – застыли. Кажется, на время перестали дышать.
– Уважаемая публика! – начал я. – Грязные пидоры и их подруги-извращенки, вы, собравшиеся сегодня в этом зале непонятно за каким ***м – к вам обращаюсь я, дорогие мои! Я Хорёк…
Уборщица шлёпнула тряпкой об пол и стала петь с завываниями какую-то странную, непонятную, заунывную, бесконечную песню.
– …И кур я люблю, и охочусь на них. Ночною порой – шаг мой неслышен, движенья быстры. Бегу, пробираюсь, сквозь щели в заборах, оградах – к домам. О, вы, сторожа!
Акробаты: справа (грохот!) – упал на спину, слева – лёг на бок, оскал стал просто улыбкой.
– Напрасно, напрасно, напрасно! Вам не удержать бесстрашного зверя, и птиц вам своих не спасти, негодяи! Грядущий ****ец с темнотою ночною в обнимку – уж близится к курам, к трепещущим шеям – и скоро с косою костлявая… Крик, избиение, ужас!
– Лицо ужасней надо, – заявил старший партнёр. – Выразительней! Глаза выпучить, голову на бок.
– И так хорошо, – ответил я.
"Ну вот, весь настрой сбил… Остолоп! Только и может, что ножом перед носом махать".
– И перья взлетели…
Дыхание так до конца и не восстановилось. Конечно, такой монолог, произносимый голосом слабым, еле слышным, с хрипотцой чудом спасённого удавленника, особого впечатления не произведёт.
С другой стороны, сейчас мы работаем без микрофоном. Во время выступления звук будет другой – куда сильнее, чище, да и звукорежиссёры поработают. Может, добавить мне лёгкое эхо? Пропустить голос через синтезатор?
– Но вот я попался…
Акробаты задрожали. Затряслись. Тела их изогнулись в конвульсиях.
– О, боже! Конец мне! Мне верная гибель! И быстрый прыжок мой по грядкам меня не спасёт от безумцев, что боль мне готовят и муки. Уж сталь мне под кожу вонзилась, и сыплются белые крошки с полночного тёмного неба… Я слепну от боли! Спасите!
– Стоп! – воскликнул скульптор. – Так, кульминация! Зрители затаили дыхание…
Уборщица уронила ведро. Села на пол и негромко заплакала.
– Дура пьяная! – прошептал акробат слева.
Акробаты перестали трястись. Лежали неподвижно (но тот, что справа – чесал иногда ногу, блаженно при этом посапывая).
– …Я подхожу к столику, – продолжал скульптор. – Беру нож… С каким лезвием?
– С широким, – ответил я.
– Правильно, – сказал скульптор. – А кто мне подскажет, с чего мы начинаем?
Ассистент помотал головой и фыркнул:
– Ещё чего! Я не обязан всю сцену заучивать.
– Между прочим, здесь и тебе надо подключаться, – напомнил ему скульптор.
– Это я помню! – заявил ассистент. – Надеваем фартук, берет, берём тазик…
"Там, вдали…" простонал уборщица.
И тут же перестала плакать. Встала, подтолкнула ногой тележку и покатила её прочь, к выходу из зала.
– Чисто! – крикнула она, не оборачиваясь к нам. – Давайте, мудачьё! Пользуйтесь!
– Я вот директору пожалуюсь, – прошептал скульптор, – так её уволят к чёртовой матери…
Ассистент протянул руки вперёд, снял со стула воображаемый фартук, надел его, завязав воздушные тесёмки за спиной. Надел воображаемый берет. Поправил его, коснувшись ладонью волос.
Вместо тазика взял картонку со стола.
– Я готов!
– Вижу, – ответил скульптор. – Приступаем!
И подошёл к невысокому пластиковому столику, на котором разложен был картонный репетиционный реквизит…
Представление. Триумф Карлика
Ночь прошла без снов.
Утром нас разбудили рано, часов в шесть. Отплескавшись в раковине и совершив ежеутреннее отправление естественных наших надобностей, сидели мы неподвижно на койках, тараща сонные, мутные глаза на особенно ярко светившую в тот день лампочку под решётчатым потолком нашей клетки.
К семи раздатчик прикатил тележку с кастрюлей и стопкой гремящих на неровностях бетонного пола мисок.
Охранник, ворчливый мужик Мишаня (по кличке "Колода"), открыл дверь нашей камеры. И сказал:
– Каша вам сегодня. На молоке. Знатно-то как…
Карлик поднял воротник праздничного своего пиджака и зимним воробьём нахохлился. Засопел.
Миску свою он не взял.
– Противно, – пояснил он.
– Мне больше достанется, – ответил раздатчик.
У меня тоже аппетита почему-то не было. Быть может, волнение перед открытием сезона, премьерой, сегодняшним выступлением (пусть чужим)… Волнение вообще?
"Сегодня" подумал я, облизывая ложку "узнаю, наконец, что же это такое – Белый клуб. Пока есть лишь мои мечты, фантазии, предположения, быть может – неверные. Но пройдёт…"
– Во сколько у тебя выступление? – спросил я Карлика.
– Как у всех, – ответил он. – Вечернее представление, семь часов.
"…Около двенадцати часов – и я узнаю наверняка, каким путём приходят к славе. А уж если учесть, что сценарий выступления Карлик получил от самого распорядителя, то уж успех-то ему гарантирован. Быть может, мне удастся использовать пару идей… Хоте нет, ни к чему. Кто знает, что именно придумал неизвестный мне, хотя и отмеченный клубом за талант сочинитель. Возможно, его сценарий совершенно несовместим с моим. Да и скульптора придётся уговаривать… Нет, оставим это, оставим…"
– Добавки не получишь! – предупредил раздатчик. – Ты миску у стола, на полу оставил? Дно всё грязное, не отмыть. Давай, пёс, облизывай и возвращай быстрей.
Я положил ложку на постель. Расстегнул ширинку и помочился в миску (получилось немного, основная участь ушла в парашу).
Взболтал мочу ложкой и вылил её на пол.
– Забирай, – сказал я раздатчику. – Я её помыл.
– Сам же жрать из неё будешь! Вот ведь набрали…
Раздатчик надел на руку чёрную резиновую перчатку, брезгливо, кончиками пальцев подхватил миску и кинул её в поддон, закреплённый в нижней части тележки, над колёсиками. Там уже лежала миска, испачканная рвотой Рыжего…
Завтрак был окончен. Семь пятнадцать.
Мишаня закрыл дверь. Просто закрыл, даже не погремел для порядка ключами.
– А замок? – встревожился Карлик. – Опять нам тебя искать по всему зданию? Ты уже как Боцман становишься…
– Ништо, ништо… – пробормотал Мишаня. – Вам мало что ведомо, а я знаю…
– Что ты, дурак, бормочешь?! – неожиданно вспылил Карлик и оторвал синий глянцевый фантик с рукава. – Знаешь, кто я? Знаешь? Глаза твои тупые, белые! Видеть тебя не хочу! Не желаю! Что ты бормочешь?!
"Скандалист" прошипел Рыжий из-за картона. "Тебя помидорами тухлыми забросают. Если есть правда на свете, если есть на свете высшая справедливость – забросают. Не может быть, чтобы не забросали!"
– А я вот знаю, – продолжал Мишаня. – Сегодня приказано клетки ваши не закрывать. Приказ директора… Можно в коридор выходить, но удаляться нельзя. Три шага от камеры, не больше. Для вашей же безопасности. А то ходить начнёте, ходить. Да и уйдёте куда-нибудь. Ищи вас потом… Вы же как дети малые, вас хранить надо, беречь то есть… Так что уж, ребятки, по коридору. Дальше – нет. Чайку хотите? У нас в ведре…
– Я артист, – грустно сказал Карлик. – У меня выступление сегодня. Мне из ведра нельзя.
– А хочется? – участливо спросил Мишаня. – Слабые вы все, квёлые… Ты вот, маленький…
– Я Карлик!
Он снова оторвал фантик. Лиловый.
– Карлик… – Мишаня переступил с ноги на ногу и вздохнул тяжело. – Сорока минут не продержишься?
– Тебе-то откуда знать?! – снова вспылил Карлик и, повалившись на бок, замер, прикрыв глаза.
– Он болен, – пояснил я охраннику. – И волнуется немного перед вступлением. Не надо с ним разговаривать…
Мишаня приоткрыл дверь камеры (сантиметра на два-три, щёлочкой, намёком) и ушёл.
Тот день до шести тридцати вечера запомнился смутно. Пятнами, кусками.
Молчание, ожидание, короткие провалы в сон. Обед. Рыжий бегал по коридору, а Вероника и Повар занимались… Да нет, какая там любовь! Трахались просто. Без намёков на чувства, без слов, даже самых глупых, никчёмных, пустых; просто так.
Молча, сосредоточенно. Повар выпуклым лбом своим бился о решётку, матерился шёпотом.
Они воспользовались койкой Рыжего, пока этот припадочный бегал по коридору.
Выдавливали остатки жизни…
Минут через десять обессиленный оргазмом Повар хотел было уснуть на Веронике, но она согнала его.
– Рыжий, иди сюда! – позвала она.
– Я исполнен презрения! – ответил Рыжий. – Вы меня ещё узнаете! Солнце жёлтое? Где старший распорядитель? Мой пиджак!
Он стоял у нашей камеры, протягивал руки сквозь решётку, пытаясь отобрать у Карлика чудесный его пиджак, но входить почему-то боялся. Подходил к открытой двери, ругался мерзко, отпрыгивал – снова тянул руки, вытягивал их до хруста в суставах.
– Шут! – дразнил его Карлик.
– Нет, не пойду, – отвечал Веронике Рыжий. – Не пойду к тебе, женщина, ибо лно твой осквернено изготовителем котлет!
Повар устроился прямо на полу. И вскоре захрапел.
Вероника обиделась и ушла к себе. В камеру.
– Я видел! Я мерял! – крикнул ей вслед Рыжий. – От твоей камеры до нашей больше трёх шагов! Я донесу на тебя, гадина! Маленький, отдай мне пиджак… Отдай…
Рыжий заплакал. Потом сидел на полу, в коридоре. Слюнявил палец и рисовал фигуры на кирпичной стене.
Снова сон.
Когда я проснулся, Карлик стоял посреди камеры. Держал часы в руках и следил за стрелками.
– Скоро, – сказал он.
Через десять минут пришли охранники в парадной красной униформе с золотым шитьём, в широкополых чёрных шляпах, украшенных пышными, многоцветными, переливающимися даже здесь, в каземате, даже под светом ламп переливающимися удивительными своими красками павлиньими перьями.
Они встали у камер, по двое у каждой двери.
И пригласили проследовать за кулисы, а господину Карлику…
"Надлежит гримироваться и готовиться к выступлению. Просим, уважаемые, просим!"
Половина седьмого.
Шум нарастал, накатывался волнами, захватывал нас. Мы шли ему навстречу, мы входили в крепнущий гул голосов, шагов, движений, мы с головой погружались в океан театральных звуков, мы шли навстречу нашему сезону, мы близились к нашей сцене, арене, площади.
Мы шли навстречу разгорающимся огням, раскрывающимся цветкам софитов, солнцам прожекторов.
Я видел лица своих спутников. Они были светлыми и счастливыми.
Наши глаза сияли, и шаг наш был всё легче и легче.
– Здесь! – сказал старший охранник и показал на белую линию, проведённую вдоль стены. – Встать здесь, стоять тихо, ждать команды.
Мы выстроились в шеренгу. Повар перекрестился и подмигнул Веронике. Вероника не смотрела в его стороны. Взор её был прикован к золотистой арке – выходу на сцену.
Сразу за аркой тёмной завесой едва заметно колыхалась под лёгким сквозящим ветерком плотная, тяжёлая ткань театрального занавеса.
Мимо нас быстрым шагом прошёл старший распорядитель, бросив на ходу:
– Сейчас установят декорации, спустят кулисы. На сцену пока не выходите, опасно…
Он ещё что-то говорил, но шум, долетавший из зрительного зала, усилился – и слова его, что договаривал он, уже скрывшись из виду в боковом проходе за сценой, я не расслышал.
Мы ждали в странном оцепенении, не шевелясь, так старательно выполняя команду "стоять тихо", что минут через пять дошли уже, не сговариваясь, до деревянной неподвижности, как будто и мы тоже были декорациями для готовящегося выступления, как будто малейшее неосторожное движение наше могло нарушить ту особую атмосферу, тот воздух торжества, радостного дыхания последних шагов (пусть ещё пока не наших, но всё же…), что окружал нас теперь.
Минут через десять мимо нас, грохоча тяжёлыми бутсами, прошли рабочие сцены в сине-оранжевых комбинезонах. Потом протащили тележку, гружёную какими-то деревянными ящиками.
Ещё через минуту откуда-то сверху послышался треск, затем протяжный, жалобный скрип, звон натянутых до отказа стальных тросов – и на сцену, в тёмное пространство между занавесом и незакрытой пока кулисами деревянной перегородкой опустилась какая-то странная решетчатая конструкция, сваренная из тонких, серебристых трубок. В центре этой конструкции (общую форму которой мне так и не удалось определить… даже потом, когда я смотрел на ярко освещённую сцену – геометрический узор серебристых линий был настолько сложен, что взгляд было можно сфокусировать лишь на какой-то части конструкции, а при попытке мысленно выстроить перспективу и сложить в пространстве кусочки, зафиксированные фрагменты мозаики линии сразу же начинали двоиться, отражённая в сознании картина расплывалась, распадалась на куски и строение рушилось в хаос, туманную бессмыслицу) закреплена была огромных размеров лампа, похожая на те, что монтируются в операционных.
Вот только (судя по углу наклона) светить она должна была не сверху вниз, а почти перпендикулярно поверхности сцены. И ещё… Мне показалось, что к лампе не подведено электропитание.
Да, к ней явно не тянулись провода. Разве что у них было очень небольшое сечение и их удалось спрятать внутри металлических трубок?
"Нет" подумал я. "Имитация… Не в глаза же зрителям светить?"
Ещё через три минуты вниз опустили кулисы (кажется, на них был какой-то рисунок, но мне так и не удалось его рассмотреть).
Рабочие вынесли четыре кресла и расставили их полукругом в боковом, скрытом от зрителей пространстве за кулисами.
Теперь общая суета расшевелила нас и мы смотрели на все эти приготовления, вытягивая шеи и даже пытаясь комментировать действия рабочих.
"Не успеют всё подготовить" уверенно говорил Рыжий. "Я время считать умею. Уже без пяти семь, точно говорю! Артистам пора к выходу готовиться".
"Красота!" шептала восхищённо Вероника. "Вот как это всё здорово заблестит, когда занавес поднимут!"
"Бутафория" заметил Повар. "Дешёвая к тому же. Правильно, Рыжий?"
Рыжий не ответил ему. Он считал время.
– Слушайте, друзья мои! – воскликнул неизвестно откуда появившийся старший распорядитель (кажется, выскочил он из какого-то люка, на мгновение открывшегося в полу и захлопнувшегося так быстро, что мы и заметить ничего не успели). – Слушайте внимательно!
Господи! Когда же он успел переодеться? Прежний наряд свой, уже виденный мною позавчера, сменил на чёрный фрак, крахмальную манишку и чёрный же галстук-бабочку. Брюки же на нём были ярко-красные, густо осыпанные мелкими серебристыми звёздами. На правой щеке, чуть пониже глаза, нарисовал себе старший распорядитель маленький чёрный крест.
И он сказал нам:
– Пройдите вперёд. Тихо, не толкаясь, без малейшего шума – садитесь. Кресла расставлены так, что с любого из них видна сцена, пусть не полностью, но достаточно, чтобы оценить ход представления. Каждый из вас получит сейчас портативную рацию и наушник. Вы смотрите, слушаете. Одним ухом улавливаете…
