Текст книги "Пять из пяти (СИ)"
Автор книги: Александр Уваров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Знаете, чего нет? Чёртова латекса, пошлых кляпов, дурацких плёток, кожаных трусов и чёрных ремней в стальных заклёпках.
Нет! Ни один уважающий себя член клуба никогда, ни при каких условиях не пожелает смотреть выступление с такой вот мерзкой бутафорией, игрушками для трусливых, бездарных, безмозглых имитаторов боли.
Мы возвращаем боли подлинную красоту и достоверность, мы возрождаем правду боли… Так говорили нам! Так говорим мы сами себе! И в это должны поверить зрители!
Наш театр, наш гладиаторский цирк (тот самый, возрождённый в античной своей подлинности, а не привычный плебсу свёкольный-опилочный клоунский, где вместо крови – сок!), наша выставка тело-инсталляций, наш сложнейший сплав искусств, которому ещё и название не придумали – это вершина развития художественных методов познания мира.
Искусство, столь правдивое, что способно не в переносном, а в самом прямом смысле препарировать плоть – что нужно ещё для познания истины?
Каждый сезон на сцене – маленькая репетиция демонтажа бытия.
И мы, те, кто осознал… И нет?
Ни хрена не осознал? Вероника, Рыжий, Карлик, Повар… Каждый получил свою часть истины. Мне, быть может, досталась самая малая. Я всё равно горд, горд безмерно.
Как там, в Святом Писании? Выше звёзд трон мой…
– Простая жизнь, Хорёк?
Какой же костюм это шельмец себе для выступления подобрал? Какой реквизит?
Вот ведь, улыбается. Ничего, меня не перехитришь. Я последним выступаю. Большое преимущество, кстати. Если срывов не будет и меня раньше времени на сцену не попросят – все номера успею оценить. И, быть может, свой доработаю…
Вот от этой мысли сразу хорошо стало на душе. Спокойно за себя. Теперь и я улыбаюсь. И отвечаю Карлику:
– Очень хорошая у нас жизнь. И, должно быть, простая. Теперь уже простая.
– Почему – "теперь"? – не унимается Карлик. – Потому, наверное, что мы уже сделали свой выбор. Окончательный выбор. Как говорится, с пути не свернёшь. Или свернёшь? Мог бы ты свернуть, Хорёк?
Вот тут почувствовал я, что он хитрит, зараза. Точно хитрит! Не иначе – выступление мне собрался сорвать. Знаю я этот способ, старый актёрский трюк (предупреждали умные люди) – конкуренту своему, собрату по актёрскому ремеслу, надо сомнения всякие в сознание заронить… дескать, правильный ли путь ты выбрал… достоин ли?.. а, может, чужое место ты занимаешь, да подлинным талантам пробиться не даёшь… вас ведь пятеро всего, а желающих столько… может, и сил тебе не хватит, и таланта – так уж освободи место, пока не поздно… Вот такие мысли внушить хотят! И не выдержит артист, духом упадёт, веру в себя потеряет. А то – вообще из группы уйдёт. А если новичок на его место придёт, да перед самым открытием сезона – он и подготовится толком не успеет. Так помрёт, без изысков артистических. Одним конкурентом меньше. Стало быть, и твоё выступление более выигрышным покажется. А если зрители его выше всех прочих оценят – так есть шанс, что урну с твоим прахом в подвале клуба захоронят, прямо под трубами отопления.
Навеки в клубе… Эх, мечты, мечты…
Ну уж нет! Меня он на такой мякине не проведёт!
Навеки в клубе
– Да, выбор сделан, – отвечаю, – и потому всё просто. Такой выбор хорош именно своей окончательностью. Ведь что самое мучительное в жизни? Постоянство сомнений! Только преодолеваешь один выбор – так сразу надо делать другой. А за ним – ещё один. И ещё один. Вот так и ползёшь через жизнь, будто через горный хребет, где нет перевалов и проходов, а только – горы и путь – через их вершины. А вершины всё выше и выше. И конца нет. Ползёшь, ползёшь – потом выдыхаешься. И понимаешь, что есть и обходной путь. Вернее, два пути. Первый – вообще не принимать решений.
– Хороший путь! – воскликнул Карлик.
– Второй, – продолжал я, – путь окончательного выбора. Дорога через самую высокую вершину. И за ней – конец горам. Всё! Потому что конец всему. Главное – не ошибиться. Выбрать действительно самую высокую вершину. И перевалить, одолеть её. Мы же одолели?
– Глупость, – отрезал Карлик.
И, изогнувшись, почесал пятку.
– Глупость, – повторил он. – Нет никаких гор, вершин, решений. Ничего нет.
– Как так?
Я не просто удивлён был и ответом его и тем тоном, резким, ироничным, насмешливым, каким это было сказано.
– Почему нет? Разве наш выбор был лёгким? Я, например, долго сомневался, колебался…
– А я ни хрена не колебался, – оборвал мою речь Карлик. – Чего мне колебаться? Я же сумасшедший…
– Как сумасшедший?! – я аж на койке подскочил.
Ну и дела!
– Правда? Действительно – с головой не в порядке? А как же тебя тогда на сцену выпускают?
– А чего им боятся? Боятся им совершенно нечего, – лениво, как бы даже снисходительно, пояснил Карлик. – Всё под контролем. На сцене – скульпторы, ассистенты, акробаты, жонглёры, клоуны, статисты. Вокруг сцены – охранники. Да и в зрительном зале, у стеночек – они же…
– В зрительном зале?! – изумился я. – Даже там?
– Даже там, – подтвердил Карлик. – Так что боятся им, боссам клубным, нечего. Вздумай любой из нас какой-нибудь фортель выкинуть…
– Как ты сегодня, – напомнил я в приступе злопамятства (а ведь речами своими и впрямь меня разозлил!).
– Как я, – согласился Карлик. – Так вот – никому из нас это с рук не сойдёт. И сделать нам, как бы мы не старались, ничего не дадут. Реакция у наших коллег по клубу просто изумительная.
– Это у охранников-то? – засомневался я.
"Вот братец!" восторжествовал я в душе. "Охранники – тумбы неповоротливые. Им хоть в рожу плюй, да беги прочь – они пять минут соображать будут. А уж если со сцены отсебятину понести – они вообще ничего не поймут. А вот зрители поймут…"
– Охранники?
Карлик скривился. И показал язык таракану, что полз по потолку.
– Вот тебе, гад!
Потом посмотрел на меня грустно и сказал:
– От охранников только сила нужна. И ничего более. Они в системе безопасности клуба – самые бесполезные. Потому всё время и на виду. А вот акробаты, клоуны, жонглёры и, в особенности, ассистенты скульпторов (те, что на сцене работают) – вот эти действительно профессионалы. Бывшие спецназовцы. Ребята опытные, подготовленные. Если начнёшь импровизировать не по тексту – мигом скрутят и за кулисы уволокут. И нового артиста на сцену погонят. Чтобы вечер прошёл без эксцессов, и зрители остались довольны представлением… А тебе там, за кулисами – новый номер придумают. Тут, в клубе, штатный сценарист есть, специально для таких случаев. Уж такую роль напишет – не разочаруешься. Свобода, фантазия, креатив… Одно плохо – умрёшь без зрителей.
– Как?! – возмутился я. – Мы же так не договаривались! Как же – без зрителей?!
– В подвале, – спокойно и невозмутимо пояснил Карлик. – Рядом с захоронением золотых урн… Очень хорошее место, и звукоизоляция там – лучшая во всём здании. А что касается договора – так он не предусматривает импровизаций, выходящих за рамки утверждённого сценария. Коли начал взбрыкивать, так значит разорвал контракт. Порушил всю планиду свою актёрскую. Над искусством надругался. Так что за такое положено? Наказание в рамках контракта. Роль всё равно сыграешь, но зрителей лишат…
– Подло! – выкрикнул я.
И призадумался.
Не то, чтобы я безоговорочно верил Карлику. Он же человек озлобленный (теперь это ясно!), завистливый (наверняка моему будущему успеху у зрителей завидует), да ещё, как сам признался, сумасшедший. Можно ли верить ему?
И ещё говорит, что не колебался. Не колебался, значит – не выбирал?
Так что же он тут делает? Чего он хочет?
– Нельзя же отказаться от такой судьбы, – возразил я. – Нет… Может, какое-то наказание и предусмотрено… Какое-то… Но – чисто гипотетически. Где-нибудь в контракте, в пункте "Форс-мажор". Но это вроде извержения вулкана, падения комету, прилёта инопланетных агрессоров – то есть явлений в принципе возможных, но практически – невероятных. Как же можно, Карлик? Каким бы артист не был безумным, но… Отказаться от славы? От славы?! И где? На сцене! Когда весь путь к триумфальному завершению актёрской карьеры уже почти что пройден, осталось только одно, самое малое усилие, да и усилия-то, по сути дела, никакого делать не нужно – только лишь играть. Играть свободно, легко, беззаботно! Играть самого себя, свою жизнь, свою душу выпустить на волю! Раскрыть себя…
– Вот именно – раскрыть, – мрачно произнёс Карлик. – Не все этого хотят.
– Не все? Но для чего тогда на сцену идти? – спросил я.
"А, может, ты и впрямь в себе не уверен, слабый Карлик? Роль не даётся тебе?"
– Кто-то идёт, – ответил Карлик. – Вот так идёт, идёт… А потом… На сцене, под светом прожекторов, под взглядами зрителей понимает – не его. Не его это судьба, не его дорога, выбор – глупость, глупость, глупость… И что делать с таким артистом? Отпустить со сцены? Сорвать выступление? Оставить в живых и нарушить традиции клуба? И какой пример для других артистов! Нет… Нельзя выпустить, нельзя.
– Подняться на сцену может только доброволец, – напомнил я. – Это традиция клуба. Главное правило. Так?
– Так, – согласился Карлик. – Подняться – да. Но сойти не может никто! Сойти, уйти, уползти, как угодно, но покинуть сам, своей волей и с правом на жизнь не может никто! Это тоже правило клуба. Только один путь, только в одном направлении. И покинуть можно лишь своё тело, не сцену. А разве может быть по-другому? Ведь на сцене – такая страшная, невероятная нагрузка на слабое, хрупкое человеческое сознание, что всякое может случиться… Ой, что только может! Ты мне верь, я же сумасшедший. Я знаю, где границы сознания, я же их пересекал. И не раз… Меня уже пару раз выписывали из клиники… В третий раз я сбежал. Сюда, в клуб. Я измучен, Хорёк…
"Вижу" с готовностью согласился я.
Мысленно, конечно.
– …Измучен… Пусть не волнуются. Сумасшедшие – только методы. Дороги, по котором идёт ум… Далеко идёт, бедный, далеко. А твой – далеко?
– Я спать хочу, – ответил я. – Давай-ка заканчивать разговоры наши… А то господин старший распорядитель придёт, а мы – как мухи осенние, еле ворочаемся. Он нам и назначит репетиции – на ночь гладя.
– Давай, – согласился Карлик.
Такой был сон
Вот такой был сон.
Летний день, берег пруда. Утки плавают, подхватывают брошенные им с берега кусочки булок, расталкивают ряску, шлёпают широкими клювами по воде.
Велосипед мой брошен. В кустах, на берегу. Почти у самой воды. Ноги горят, будто не кровь наполняет их, а переливается во взбухших жилах густой кипяток.
– Ты допрыгался, – говорит она.
Последний, кого мы убили, оказался сотрудником прокуратуры.
Он познакомился с Никой в одном весьма недешёвом ресторане на Арбате. Мы тогда здорово поиздержались на пафосный вечер, но (я сидел за соседним столиком) – стоило того, стоило…
Он подвозил её. Конечно, к ней… То есть – они ехали к нам, к нам домой. Это ведь и мой дом… Вернее, был мой.
Я ехал за ними. Дорога была долгой. Спать хотелось…
Однажды (на светофоре) отстал, потерял их из виду, но, по счастью, она смогла. По счастью, Ника заметила, что в зеркале заднего вида что-то уж очень давно не мелькает отражение моей (теперь – ужё её) машины.
Она набрала мой номер. Сказала: "Мама, всё нормально…"
Значит, хамоватый мужик с белыми глазками и отвисшими щеками всё делает правильно. Едет туда, куда надо.
Всё прошло гладко. Она сказала, где припарковать машину. Конечно, я успел их обогнать. Конечно, он едва стоял на ногах.
И куш был тот, что мы ожидали. Всё хорошо, всё правильно…
"Простая у нас жизнь?"
Вот тут-то и выпало из кармана пиджака удостоверние сотрудника прокуратуры. Три полоски цвета "Аквафреш", гадкая рожа – глаза на фотографии получились особенно хорошо. Прямо – как живой.
Вот только тот, не на фотографии, был уже мёртв.
Ника так испугалась, что чуть не кинулась делать ему искусственное дыхание…
Искусство…
Ну да, вспомнили.
Вот и приснился тот день. Не весь, конечно, только малая его часть. Только трава в жёлтых пятнах солнца, жар, запах пота. Аромат её духов.
Она приехала на такси. Она жила на другой квартире. Где– не знаю. Не знаю до сих пор.
Я – по старой памяти. Студенческой, теперь уже почти исчезнувшей памяти – лихо прикатил на велосипеде. Тем более, что до парка в любом случае удобней было на велосипеде.
А на машине…
– Продай ты её, – посоветовала она.
Я так и сделал.
– Ищут, – сказала она. – И скоро найдут. Мне нужно уехать…
Она называла меня по имени. Просто по имени. "Лапой" я уже не был.
А имя своё теперь уже забыл. Но ведь как-то она называла меня?
– У тебя есть мечта? – спросила она.
– Есть, – ответил я.
И впервые признался:
– Красиво умереть.
– Ты убивал красиво, – заметила она. – Ты же знаешь, кто может тебе помочь?
– Знаю, – ответил я.
– А мне, – продолжала она, – можешь помочь только ты. Ты же знаешь, как быстро меня теперь вычислят. Там такие силы брошены на поиск – никакими взятками ментам не отделаешься. Менты на нас и наведут первые. Да и в ресторане этом…
Она замолчала, опустив голову.
– Знакомые там у тебя, – догадался я.
Поздно догадался.
Она кивнула.
– Мне нужны деньги… И – бежать. Понимаешь?..
Она опять назвала моё имя.
– Понимаю.
Теперь она спешно продаёт квартиру, покупает билет. Может, и уехать уже успела? Она же всё делала так быстро…
Впрочем, нет! В постели движения её были плавными, нежными, и руки её едва касались моей кожи, медленно спускаясь по телу… вниз – медленно.
– Ты артист, Хорёк. Ты хорошо пожил. Теперь ты красиво сыграешь – в пьесе с самым непредсказуемым сюжетом. И в твоей роли – ты единственный, неповторимый.
Это уже мой голос, не её.
Да чёрт с ней, Хорёк! Это ведь тоже была роль. Какой из тебя менеджер? Да ещё и запутавшийся в делах?
Одна роль, вторая… Сколько бы ещё ты сыграл ролей в жизни? Каждый раз ты играл бы всё хуже и хуже. И мог бы умереть в безвестности.
По счастью, судьба добра к тебе. Кто-то там, наверху или внизу, сунул в нагрудный карман потной твоей рубашки визитку с короткой надпись, адресом спасения:
БЕССМЕРТИЕ
БЕЛЫЙ КЛУБ
И – телефон.
Мобильный, конечно…
Какой интересный телефон: последние четыре цифры – год моего рождения.
А ещё три… Пять ноль пять.
Теперь я знал. Пять пыступления, ноль, пять исполнителей. Пятёрка обнуляет пятёрку. Ноль в конце…
И моё бессмертие.
Чёрт с ними со всеми!
Я просто буду сидеть на берегу пруда, под ивой с серебристыми листьями. Сниму кроссовки, засучу джинсы до колен, сниму хлюпающие от пота носки. И опущу ноги в воду.
В холодную воду.
И буду так сидеть – долго, долго.
Пока не вызовут меня на сцену.
О, мой волшебный цирк!
– Очередность выступлений…
Голос – сквощь вату.
"Бу-бум-бу-бу… вам сказали… прошу… пр-р-р-ошу!.. бу-бум"
Тру глаза, тяну вверх свинцовую свою голову. Она перевешивает, падаю на койку. На секунду снова проваливаюсь в сон.
Снова просыпаюсь. Пытаюсь встать.
– А вы, вообще, в хорошей форме?
Вот, клейкие веки разошлись на ширину тонкой щёлочки. Оттягиваю их кончиками пальцев. Провожу ладонями по лицу.
Ну вот, почти проснулся. Сейчас бы встать да водичкой холодной (а горячей, кстати, у нас в клетке нет) в лицо побрызгать.
Сажусь на край койки. Смотрю вперёд, прямо перед собой.
Батюшки! Кто же это? Неужто… Сам господин старший старший распорядитель?
Красавец, ничего не скажешь! Павлин, как есть – павлин. Это не директор с его чёрном в серую полоску офисном костюме и унылой, как лист конторского ватмана, хотя и тщательно отглаженной белой рубашке. Рубашке, на которой даже прошитая белыми же нитками строчка полностью сливается с тканью, чтобы, не дай бог, узор какой не получился.
А этот… Блеск, красота.
Тёмно-синий бархатный кафтан, усыпанный серебрянными звёздами, зелёные штаны до колен, расшитые золотыми дубовыми листьями; на голове – малиновая феска с оранжевой кисточкой. В руках – жёлтый пергамент, свёрнутый трубочкой. За поясом, широким, тёмно-синим, в цвет кафтана – перо большое, пышное (явно уж не гусиное) заткнуто.
Я уж подумал: "Господи…"
Нет, не так. А вот так:
"Господи! Проснулся ли я?"
Но рядом с господином распорядителем, а точнее – за спиной его (тупым Големом с ноги на ногу переминаясь и сопя отчаянно) стоял Боцман-охранник в серой охранниковой робе (она то ли выцвела у него, то ли запылилась до крайности, так стала мышино-серой).
Вот тут-то мне стало ясно, что я проснулся. Охранник-то мне присниться никак не мог! Не мог!
– Вы как себя чувствуете? – спросил старший старший распорядитель и вынул из-за пояса перо.
Карлик, что на койке беспокойно ворочался, как раз к этому моменту глаза открыл. Голову повернул, увидел господина распорядителя – и захихикал спросонья, пальцем в господина распорядителя затыкал.
– Ты чё это? – забеспокоился Боцман (ему, видно, наказали за Карликом в оба заплывших глаза следить, вот он необычно быстро и среагировал). – Я вот тебе…
– Стоять! – не поворачивая головы, скомандовал старший старший распорядитель.
Охранник замер.
"Ну точно – глина" подумал я.
А Карлик перестал смеяться.
– Я уж подумал – приступ у меня, обрадовался было… – проворчал он и, как и я, присел на край койки.
– Имена? – спросил старший старший распорядитель, разворачивая пергамент.
– Я в туалет хочу, – капризным тоном затянул Карлик. – И пить хочу, и ноги мёрзнут. Здесь сквозняк, а одеяло тонкое… А можно, пожалуйста, я поссу? А вы отвернётесь?
– Нельзя, – решительно ответил распорялдитель. – Это оскорбляет мои эстетические чувства… Кстати, почему вы… с голыми э-э… я бы сказал, с голыми ногами?
– Лишён штанов за дерзость и вызывающее поведение, – чётко отрапортовал Карлик. – А чего это оскорбляет? Сами же по нужде, верно, ходите… Конечно, своё – не оскорбляет, а как артисту помочь, от мучений его избавить, так сразу…
– Мой визит не продлится дольше трёх минут, – прервал его заунывный речитатив господин старший старший распорядитель. – Итак, имена?
– Хорёк, – ответил я.
– Рыжий… – ляпнул отчего-то Карлик.
Потом подумал и добавил:
– Или Вероника.
– Так кто именно? – старший старший распорядитель зашуршал пергаментом. – Стойте, здесь путаница какая-то… У Рыжего я уже был, он у меня в списке отмечен.
– А Веронику я сегодня трахать буду по её личной просьбе, – со вздохом добавил Боцман. – В составе группы ответственных исполнителей, по приказу…
– Да замолчите же! – вскипел господин старший старший распорядитель. – Вы кто такой?
"Гад" прошипел Боцман. И, на всякий случай, отодвинулся ближе к решётке, подальше от распорядителя.
– Вспомнить бы… – замычал Карлик. – Вспомнить бы, кто я… сумасшедший я… Правильно?
– Имя? – спросил старший старший распорядитель Боцмана.
– Карлик он, – доложил Боцман, подтянув живот и щёлкнув каблуками.
Ботинки у него были сношенные, так что подошва местами отходила, и потому щелчок получился неважный. Глухой, будто в ладоши еле хлопнули. Зря старался…
– Карлик…
Старший старший распорядитель поводил пером по списку, выискивая фамилию…
"Чего там искать?" подумал я. "Артистов-то всего пять".
– Карлик… Ага, нашёл. Вас, друг любезный, отчего-то к акробатам вписали. Надо же, путаница какая! Вот, теперь всё хорошо…
Перо скрипнуло так неожиданно и пронзительно, что я вздрогнул.
– Хорька отметили, Карлика так же… отметили. Вычеркнули из одного списка, и… Что?
Старший старший распорядитель повернулся к Боцману и посмотрел на него вопросительно.
Боцман пожал плечами и тяжело вздохнул.
Старший старший распорядитель повернулся к нам.
– И что? – спросил он нас.
– Вносим в список артистов, – ответил Карлик.
– Молодец! – обрадовался господин старший старший распорядитель. – Умничка лысый! Именно так – вносим…
Скребнув пером по жёлтому листу тонкой кожи, старший распорядитель вытер перо о камзол, свернул пергамент и, глянув на голые ноги Карлика, довольно явственно облизнулся.
"А с карликами-то я…" прошептал он.
– Мне выйти? – робко спросил Боцман. – Или… это… наоборот?
– Стой, я тебе сказал! – прикрикнул на него старший распорядитель.
И, подойдя ближе к Карлику, зашептал:
– А хочешь, малыш, репетицию в дневное время и готовый сценарий для выступления? С гарантией успеха? Проверено, лучший наш автор…
– Я псих, а не малыш, – недовольно пробурчал Карлик. – В туалет я хочу… Слушай, у меня и так голова болит. Кожа тонкая, череп слабый. Мысли мои не держит. Да и парфюм тут такой, что и стерпеть нельзя. У тебя то ли духи, то ли пудра…
– Что ты в парфюме понимаешь? – сказал старший распорядитель и улыбнулся. – Впрочем, иногда и запах пота, немытого тела… Шарман, правда7
– Я голову вымыть хочу! – заявил Карлик.
– Ладно, – вздохнул старший распорядитель. – Всё равно я тебя люблю. Я всех артистов люблю. Хорошие они, чистые… душой. Я и сам бы артистом стал, да уж больно чувствительный я и кожа у меня тоже тонкая. Рвётся легко… Ты меня поймёшь, я знаю!
И он самыми кончиками губ поцеловал поёжившегося Карлика в щёку.
Потом отошёл к двери и сказал:
– Распоряжение по репетициям. Малыш – в час дня…
– Слушаюсь! – пррорычал из-за спины распорядителя Боцман.
Карлик вытер щёку и заёрзал беспокойно, словно стала одолевать его невесть откуда взявшаяся чесотка.
– Хорёк!.. – торжественно провозсгласил распорялитель, ткнув в меня пальцем, – в одиннадцать вечера!
– Слушаюсь! – громче прежнего гаркнул Боцман и снова захлопал каблуками.
– Чего ты, толстый, за нас отвечаешь? – пробурчал Карлик. – Я, может, недоволен, обжаловать хочу…
– Отдыхай, гений мой капризный, отдыхай, – успокоил его старший распорядитель.
И, развернувшись, пошёл прямо на попятившегося к двери Боцмана.
– У меня в сумасшедшем доме был роман с санитаром, – заявил Карлик. – Он очень ревнивый!
Старший распорядитель, не оборачиваясь, погрозил ему пальцем. Боцман, задом раскрыв дверь, вывалился в коридор и прижался к стене.
Старший распорядитель вышел и Боцман быстро (торопливо, как мне показалось) закрыл за ним дверь.
– Ну как? – спросил я Карлика. – Воспользуешься предложением?
– У меня свой сценарий, – ответил он. – Переделывать поздно… Да он… Сам видишь – на экзотику тянет. Карликов он, видите ли, не пробовал! Тоже мне, благодетель… Разве это… судьба?
– Не судьба, – согласился я. – Он тут единственный, кто одет прилично. А в остальном – ерунда… Нужен он артисту… что тебе от такого…
Карлик кивнул и снова вытер щёку. Уголком одеяла.
Вечер тянулся тянулся долго, лениво полз – час за часом.
Карлик леажл молча и практически неподвижно (разве что иногда переворачивался с боку на бок).
Рыжий ходил из угла в угол своей клетки (которую делил он с Поваром), иногда хватался за прутья решётки и тряс их.
– Рыжий! – позвал я его.
Он подошёл, отогнул лист картона, что прислонен был к прутьям с его стороны (и играл роль импровизированной, и весьа условной, ширмы, что скрывала нас от взоров соседей… а их – от наших взоров…) и спросил:
– Чего тебе, грызун?
Он никогда не называл меня Хорьком. Постоянно придумывал какие-то новые прозвища и обращения. Мне так и не удалось понять – хотел ли он оскорбить меня, продемонстрировать своё остроумие (но это уж точно у него не получилось!) или же просто развлекался со скуки (свой чудесный, никем ещё ранее не виданный номер он придумал в первые дни пребывания в клубе, и далее – лишь убеждал скульптора в своей правоте, на столкновения с охраной и на вечные свои припадки, которые по мере приближения открытия сезона становились, по-моему, всё острей и опасней).
– Волнуешься, Рыжий? – спросил я.
– Оставь его в покое! – заорал неожиданно Повар откуда-то из невидимых для меня глубин клетки.
– Да! – взвизгнул Рыжий. – Оставь меня! Завистник!
И резко отпустил ударивший по жалобно и тонко загудевшим прутям лист картона.
– Убийца! – услышал я голос Повара. – Он специально тебя к самому краю подманивает, специально! Осторожней с ним, бедный мой принц, осторожней! Он столкнёт тебя в бездну!
"Идиоты" прошептал я и подошёл к двери.
Прислонившись вплотную к часто наваренным на стальные балки витым прутьям, я изогнул голову, заглянул за угол коридора, в полумрак, почти растворивший выварено-лимонный свет двух слабых лампочек, что свисали с потолка на тонких, скрученных в спираль, до черноты грязных проводах.
Я смотрел на пустой коридор (странно, сегодня охранники как будто совсем о нас забыли). Налёг на дверь – и она со скрипом отворилась.
– Непорядок… – сонно прошептал Карлик. – Идиот Боцман дверь забыл закрыть.
– Он не артист, – ответил я. – Что он знает о свободе.
Я открыл дверь и вышел в коридор.
– Чай у них попроси! – крикнул мне вдогонку Карлик.
Я плохо ориентировался в служебных помещениях клуба и плутал почти полчаса, выискивая дежурную комнату охраны. Один раз едва не забрёл в бухгалтерию… Какая-то старушка, прижимая к груди толстую синюю папку в ползущими из неё во все стороны разноцветными листами, выпозла из кабинета в самом конце длинного, пропахшего чернилами коридора, увидела меня – пискнула испуганно и куда-то пропала. Словно провалилась сквозь пол – я поклясться мог бы, что не забежала она обратно в кабинет, и вообще никуда не ушла. Исчезла…
"Опыт" с уважением подумал я.
Ещё проходил, видимо, мимо кухни клубного ресторана. Помню долетевший запах и едва слышное шипение жарящегося мяса (бифштексы?) и ещё… Кажется, аромат сырного соуса.
Потом спустился по лестнице вниз, прошёл метров сорок вперёд, ещё раз спустился вниз.
И понял, что, по какой-то счастливой случайности, нашёл, наконец, верный путь.
Я вышел в тот самый коридор, что вёл к нашим камерам-клеткам. Но вышел я к нему непонятно каким образом… Векдь не было здесь двери! Я проходил здесь, но никакой двери не заметил.
Или тусклый свет сыграл со мной дурную шутку?
Я стоял, размышляя о загадках здешних комнат и проходов, и (на пятой минуте раздумий) услышал такой знакомый, раскатистый, раздражающий до судорог, идиотский смех охранников.
Я пошёл на звук (смех уних всегда долгий… они живут в полусне, или, может, в полусне работают, лишь при виде начальства на пару минут переходя в состояние маниакальной исполнительности… но если уж проснутся в отсутствие руководства да в неурочный час – то непременно будут смеятся… вот так – долго, долго…).
Дежурная комната оказалась в каком-то закутке, в тупиковом ответвлении от коридора, в котором лампочек (даже самых тусклых) не было вообще.
По счастью, дверь в дежурную комнату была открыта, отчего и смех слышался хорошо, и свет от лампы в комнате хоть и отчасти, но освещал коридор.
– Ты чего? – спросил меня один из охранников (он развалился на продавленном диване с рваной табачной обивкой, доминал его до блина, ворочался оплывшей тушей… завидев меня – забурчал недовольно и с силой надавил на вылезшую из дыры в обивке кривую пружину). – Тебя старший увидит – там таких вставит!..
– И по делу! – нагло заявил я.
Один из охранников (кажется, в комнате их всего было четверо… точно, четверо), тот, что, присев на корточки, настраивал шипевший и свистевший телевизор, время от времени подкручивая ручку громкости и постукивая по боковой панели, оторвался от полезного своего занятия и удивлением посмотрел на меня.
– Ты чего это? – спросил он.
На экране мелькали расплывающиеся в тумане картинки и иногда слышались короткие обрывки фраз.
"На первом канале…"
– Чего это?
– Дверь вы забыли закрыть в нашу камеру! – недовольно сказал я. – Непорядок.
– А мы-то тут при чём?! – возмутился третий охранник (он сыпал чай в большой ведро, подхватывая щепотью листья из красной жестяной банки). – Боцман на обходе был. Ты Боцмана тут видишь?
– Нет, – ответил я.
– А почему? – задал третий риторический вопрос.
Тот, что настраивал телевизор – снова начал было гоготать (так это на его голос я шёл!), но третий перевернул банку, высыпав в ведро весь оставшийся чай, и решительно прервал своего коллуге:
– Ты, Баклан, техникой занимайся! Кто тут электрик?
– Я, – ответил настраивавший, враз перестав смеяться.
– Вот так и чини! – прикрикнул на него третий. – До футбола полчаса осталось, а у тебя конь не валялся!
– Чиню… – пробубнил электрик и сердито засопел.
Видно, ему очень не понравилось, что отругали его в присутствии артиста.
– Почему ты тут Боцмана не видишь? – снова спросил меня третий.
И ответил:
– Он к Веронике пошёл. Приказ выполнять. Так что у вас его и ищи. Скажи, чтобы клетку закрыл и заодно скажи, чтобы ключи на вахту сдал. А то потеряет ещё, долбоёб старый…
– А вы нам чайку не дадите? – попросил я.
– К ночи ближе… – как-то неопределённо ответил третий. – Если кипяток дадут… Не видишь – сами в ведре кипятим!
– Вижу, – ответил я.
И ушёл.
Боцман и в самом деле пришёл к Веронике.
Один.
– Я… это… в соответствии с заявкой, – замычал он.
И опустил голову.
Я стоял в коридоре. Рядом с клеткой Вероники, в двух шагах от Боцмана, за широкой его спиной.
Вероника, конечно, сразу меня заметила. Подмигнула мне и поманила пальцем.
Я отрицательно помотал головой (нет, правда… какая-то она неухоженная, как будто специально вымазалась грязью и посыпала голову пухом из дырявой своей подушки… с Никой разве сравнить?.. да и вдохновения с ней никакого, уездный цирк-шапито с дырявым куполом, пускай уж к ней клоуны с охранниками ходят…).
– А чего один? – обиженно спросила Вероника, и расстегнула верхнюю пуговицу на розовом своём халате с рюшками, синей заплаткой на левом рукаве и маками, что красной нитью вышиты были на уровне талии. – Договорились же, что групповое будет…
– Не-е-е! – Боцман замотал головой и переступил с ноги на ногу. – Групповое – никак нельзя. Скоро же футбол, финал будет… Ребята никак придти не могут, меня вот попросили. Так сказать, делегатом от всех… Я же всё равно в футболе не очень…
– Да ну! – удивилась Вероника и быстрым движением расстегнула все остальные пуговицы. – Молодец! Настоящий моряк! Один за всех, стало быть, и все…
– Ты… это… – обиженно пробурчал Боцман. – Ты не издевайся. Чем могу, как говорится… Я тебе не пацан какой, так что преддупреждаю – сильно не дёргайся. А то ведь не получится ничего…
– Ой, ой! – Вероника хихикнула и сбросила халат, оставшись в ночной сорочке.
"Ну, ладно" решил я. "У неё с Боцманом тягомотина ещё часа три будет тянуться, а мне камеру надо закрыть… А то страший охранник с обходом пойдёт".
– Эй, охранник! – позвал я.
Боцман вздохнул и повернулся ко мне.
С полминуты морщил лоб, соображая (я терпеливо ждал).
Потом лицо его просветлело от озарившей его догадки.
– Ну, правильно, – сказал он. – Второй раз на этой неделе… Склероз, мать его! Я что, опять дверь забыл закрыть?
– Опять, – подтвердил я.
Вероника устала ждать, махнула рукой, решительно сбросила сорочку (конечно, у неё не только лицо чёрным вымазано было!.. ну груди, как ни странно, ничего, очень даже ничего – полные, но тугие, не отвисшие… может, когда-то она и впрямь была красавицей?… на мгновение я даже позавидовал Боцману… фу, дошёл!.. я же артист!).
