Текст книги "Черный Гетман"

Автор книги: Александр Трубников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Что не рад? – изумился Кочур. – Награда мала, аль другого чего получить хотел? Ты говори, не соромься. За особую службу и награда особая.

– Уж и не знаю, как разговор вести пан сотник, – собравшись с духом, ответил Ольгерд. – Сам знаешь, я ведь без родителей рос. С малых лет в походах и лагерях. Про жизнь мирную мало что знаю, в обычаях не силен.

– Как можешь, так и скажи сынку, – догадавшись, куда клонит гость, улыбнулся сотник. – Сердце правильные слова подскажет.

Сердце подсказало Ольгерду слова пустые, глупые и казенные:

– Ну, как бы так сказать. В общем, есть у тебя товар а у меня… то есть я – купец… – заплетаясь языком, выдавил он слышанное где-то сватовское присловье.

Не дослушал сотник Тарас, рассмеялся так, что потолочные сволока задрожали.

– Давно я от тебя этих слов ожидаю. Мне о зяте таком только мечтать. Да и Ольге ты пара – лучше и быть не может. Опасался я одного, может не люб ты ей. Да ошибся, старый пень, извелась она вся, тебя из дозора выглядывая.

У Ольгерда отлегло от сердца.

– Стало быть, благословишь нас, пан сотник?

– Сейчас и благословлю. Позовем только Оленьку, сообщим ей весть радостную. А потом уж икону принесем, да и попируем малым кошем, благо повод не убогий.

Послали наверх дворовую девку. Ждали долго – не спешила Ольга, видать прихорашивалась. А когда, наконец, сошла из горницы, не признал Ольгерд ту девушку, с которой любился в лесу. Была она вся измучена, словно от давней гложущей хвори, шла, цепляя ногами пол. Под глазами у девушки лежали черно-синие тени. Глядя на нее, Ольгерд ощутил себя бесчувственным болваном – коли б знал как она изводится, посватался в тот же день. Да уж, знал бы где упадешь, соломки бы подстелил…

Кочур на девушку поглядел, хмыкнул довольно, покосился на Ольгерда, мол сейчас мы ее тоску на корню развеем:

– Ну что, племянница. Тут вот известный тебе товарищ казацкого любецкого полку, Ольгерд, Ольгердов сын, руки твоей просить прибыл. Я благословение свое на это, как отец твой посаженный, даю. Слово теперь за тобой.

Замерли в ожидании Ольгерд и старый казак. Молчала и девушка, стояла, губы обкусывая. Вдруг разрыдалась в голос – слезы хлынули из ее глаз пуще повенчавшего их дождя. И увидел Ольгерд, от ужаса цепенея, что в глазах тех не радость, а надрывное отчаянье.

– Что Оленька, худо тебе? Может потом поговорим? – встревоженно спросил Кочур.

– Худо мне, дядя, – справившись со слезами, выдавила Ольга. – Только говорить сейчас станем, разговор этот на потом откладывать никак невозможно. Ты уж прости, Ольгерд, но сватовство твое не сложилось. Не могу я женой твоей стать. Никак не могу. Прости.

Ольгерд со старым казаком обратились в две каменные степные бабы. Ворочая одновременно белками, только и смогли, что проследить за тем, как девушка, спрятав в платок лицо, уходит в свои покои.

Первым опомнился Тарас. Почесал со скрипом в затылке, нахмурился, плечами пожал. Осмыслив произошедшее, сказал:.

– Ты вот что, погоди, парень. Может у нее и вправду хворь не сердечная, а телесная, вот и чудит наша девица. Сам ничего не пойму. Давай так. Ты пока за столом посиди или, если хочешь, во дворе погуляй. А я схожу, погутарю с ней по-стариковски.

Сотник споро скрылся за дверью. Ольгерд, приходя помалу в себя, глянул на стол, посчитал глазами бутылки, насчитал пять штук, понял что при его теперешнем состоянии, если присядет к столу то, по возвращению Тарас недосчитается содержимого двух, а то и трех, вышел на воздух.

Пугаясь то подкатывающей к сердцу обиды, то вскипающей изнутри злости, раз сто смерил просторное подворье от коновязи до стодолы и от крыльца до калитки, Понять, что с Ольгою происходит, как ни старался, не мог, и оттого ярился еще больше. Появись сейчас под хутором залетный татарский отряд, ринулся бы навстречу не рассуждая. До темноты в глазах рубил бы саблей бритые басурманские головы, а потом украсил ими крепкий кочуровский частокол…

Сколько времени прошло, пока появился сотник, Ольгерд не ведал. Кочур, чернее тучи, прошел к поленнице, взгромоздился на поколотые утром дрова, кивнул на стоящую напротив колоду, садись мол, потолкуем…

Опустился Ольгерд на посеченную колуном древесину, как осужденный в ожидании приговора. Затих, сжался, сотника слушая. Тот тоже помолчал, заговори непривычно глухо, словно в нехорошем сознался:

– Открылась мне Оленька, во всем открылась. Любит она тебя, но замуж пойти не может. Тут вишь какое дело. Брат мой названный, Иван, стрелецкий сын, мало ему того, что свою жизнь всю неладно прожил, так еще и дочке своей, помирая, долю женскую попортить решил. Помнишь, сказывал я, что поместье его на кровь заговорено? Так вот, он перед тем, как дух испустить, священника позвал, да приказал Ольге икону целовать в том, что замуж выйдет она за наследника старых хозяев. Сын ихний, вишь ты, к нему когда-то на двор приходил, а мой брат Иван велел его батогами гнать. Умом он от болезни совсем, видать, ослаб, вот и решил, что связав Ольгу клятвой, род свой от проклятия избавит. Она же, бедная, теперь разрывается. И тебя терять ей невмочь, и божбу нарушить не в силах.

Потемнело в ольгердовых глазах.

– Кто же счастливец этот, которому Ольга назначена?

– Не ведаю. Знал бы, из-под земли достал. Убил бы, женил на другой, или заставил его деньгами или чем еще девочку нашу от клятвы освободить. Завтра же пошлю человека, чтоб разведал в подробностях кто таков был прежний помещик и куда сгинул его сын.

– Ольга сама-то что думает?

– Думает ждать года три, а потом в монастырь уйти.

Вскинулся Ольгерд так, что сотник от неожиданности стукнул назад спиной и обрушил вниз полполенницы.

– Не ее и не моя эта доля, в черницах чужие грехи замаливать! Сам найду того человека, сам ее от клятвы избавлю.

– Негоже так поступать, литвин, – потирая ушибленное плечо, ответил Тарас. – Наше это дело, семейное. Если ты в него встрянешь, да чего доброго жизни наследничка этого лишишь, то только все попортишь. Уж поверь, я все сделаю как нужно…

Помолчал Ольгерд. кивнул, признавая тарасову правоту.

– Поговорить-то с ней хоть могу?

– Я что? – вздохнул старый сотник. – Сам знаешь, кто в этом доме заправляет. Постучись. Впустит – твоя удача.

Вошел Ольгерд в дом. Стараясь не топать сапогами, пробрался в дальние комнаты. Поскребся в дубовые доски девичьей спальни.

– Оленька, пусти или выйди сама. Все мне дядя твой рассказал. Мучить не буду, два слова всего скажу…

Дверь приоткрылась чуть больше чем на вершок. Девушка стояла, привалившись плечом к косяку. Ольгерд толкнулся вперед, хотел отодвинуть дверь, сжать в объятиях, но в грудь ему уперлась твердая маленькая ладонь.

– Ступай. Худо мне.

Он повернулся, молча ушел. Как запрыгивал на коня, несся по лоевской улице, разгоняя кур, с кем и о чем говорил, видел, как сквозь туман. Ночь провел без сна, а к утру, взяв себя в руки, надумал, наконец, как будет жить дальше. С тем и уснул.

* * *

Ольгерд уезжал на рассвете. Неделю потратил на то, чтобы привести в порядок дела. Обратившись по чину к сотнику, получил отпускную. На деньги, накопленные во время службы, купил вьючного коня и дорожный припас. Ехать думал сперва в Чернигов, попытать счастья на службе, а если не повезет, то оттуда и до Киева недалече.

Добрался до берега, вышагивал по песку, ожидая, когда вялые спросонья паромщики наладят переправу, когда над невысоким обрывом замелькала знакомая Тарасова шапка. Старый сотник спешился, бросил повод подскочившему джуре и, обрушив дерн, по-медвежьи спустился вниз. Посмотрел на Ольгерда горько:

– Уговаривать снова не буду. Нет у меня для тебя привады. Хорунжим хотел поставить – ты отказал. Обещал, как полковником стану, возвести в осавулы, ты и этим не польстился. Но я на тебя камня не держу – вижу, невмоготу тебе рядом племянницей нести службу.

– Не то слово, невмоготу, пан Тарас. Не служба для меня здесь теперь – ад кромешный.

– Понимаю, потому и неволить не могу. Только вот не откажи в двух просьбах старику. Они тебя не обяжут.

– Как можно, батько? Добром ты меня отпустил, коня и зброю оставил, жалованье отдал все до последнего медяка. Говори, что могу – сделаю.

– Добре. Ты ведь в Чернигов собрался? Так не в службу а в дружбу, доставь тамошнему сотнику этот вот пакет, да позаботься о том, чтобы он по дороге чужим не достался.

– О чем разговор? Как в Чернигове буду – первым делом к нему и заеду. А вторая просьба какова?

– Вторая и того проще. Наш лекарь Сарабун мне живот прогрыз – просится отпустить его в Киев, на обучение в коллегию. Хочет науки одолеть, да заиметь, наконец, патент врачевателя. Я ему денег дал на первое обустройство, письмо для ректора написал, мол он раненых казаков после боя от верной смерти не раз и не два спасал. Ты уж хоть до Чернигова его проводи.

– Да не служба, пан сотник! Пошли к нему гонца, пусть собирается и не мешкает. Я подожду.

– Тут он уже, со мной приехал.

Ольгерд поднял голову. На обрыве, вслушиваясь издалека в разговор, мялся, кутаясь в балахон, маленький лекарь. В руках он неловко сжимал длинный повод повод, на котором пряла ушами невысокая крепкая лошаденка.

– Добро. Побеспокоюсь о нем.

– Ну а если в Чернигове не задержишься, то вот тебе еще одно письмо. Это в Киев, к куреневскому кошевому. Друг он мой старый, поможет тебе службу найти. Да и мне спокойнее будет.

– Поклон тебе низкий, отче. И за спасение, и за заботу. Паром вот уже готов. Давай прощаться, пора коней по мосткам вести.

– Ну прощай, Ольгерд. Слово тебе даю: как прознаю про судьбу невольного вашего разлучника, сообщу тебе враз, где бы ты ни был. А до того поспешностей не твори. Ты ведь Ольге живой и здоровый нужен.

Паром отошел от берега и, под тревожный храп коней, двинулся наискось через реку.

Ольгерд, не решаясь глядеть назад, рассматривал медленно приближающийся лес. Не слышал, как подошел к нему Сарабун. Долго ждал лекарь, чтоб слово вставить, наконец решился, заговорил:

– Ты уж не терзайся так, господин. У панны Ольги спиритус, дух то есть, покрепче, чем у многих воинов. Справится она с горем, любовь свою запросто не отдаст. Так что все у вас еще впереди.

Глянул Ольгерд на лекаря, усмехнулся горько в усы.

– Да ведь не только в ней одной дело, пиявочный мастер. У меня ведь тоже своя клятва есть. Ни Ольге, ни сотнику я того не рассказывал, что поклялся двоим обидчикам за родню свою отомстить. Да только слабость проявил – как ее встретил, так на службу легкую пошел, в Лоеве остался…

– Двоим? – удивился лекарь. – Про первого ведаю. Ты рассказывал. Это тот разбойник, что дом твой разорил. Кто же еще?

– Второй – тот, кто в поместье моем поселился. За то, что от царя Михаила он наш родовой надел получил, зла не держу – не он моих отца и батюшку убивал. За другое наказать должен. Я ведь, когда мальчишкой из полона сбежал, не сразу к казакам подался – первым делом воротился домой. Весь в обносках, три дня не ел, спал в лесу. Подошел к нему чуть не с поклоном: так мол и так вырос я под этой крышей, возьми хоть дворовым, хоть казачком, хоть свиней пасти, некуда мне больше податься. Верно служить тебе буду, о том, что вотчина здесь моя, ни полусловом ни заикнусь.

– И что же он?

– Ништо. Выслушал до последнего слова, развернулся, кликнул своих конюхов, да приказал меня гнать плетьми до самой реки. Те спину мне исхлестали, дождались пока я на ту сторону переплыву, да крикнули, мол хозяин велел передать, что если еще вернусь, то самолично пристрелит как зайца. Так что сперва я найду Душегубца и с ним поквитаюсь, а потом уж вернусь в свой родной Ольгов и со стрельцом тем поговорю по душам…

* * *

Из окон верхнего клета река смотрелась как на ладони. Ольга с Тарасом стояли у распахнутого окна, наблюдая за тем как на той стороне сводят на берег и грузят вьюками лошадей.

– Ладный бы муж тебе был, а мне помощник, – вздохнул тяжко сотник Тарас. – Ох и неправа ты, Оленька. Ох неправа. Он ведь, даром что безземельный, а непрост. Я людей навидался и княжью кровь от холопской могу на раз отличить. Нам бы, казакам, вот такого в гетманы. Пусть и дальнего, но потомка великих князей литовских, а не худородного Хмеля-Абданка с его чигиринами да субботовыми.

– Не береди душу, дядюшка. И так себя чувствую, словно в гроб положена. Будь проклята эта клятва моя.

– Ну так за чем дело стало? У иудеев хитроумных да мусульман коварных нужно учиться, как заповеди с клятвами обходить. На то и попы, чтоб епитимьи накладывать да грехи отпускать.

– Может и так. Но я же на иконе родовой клялась. Вот она, и сейчас здесь в углу стоит. Клятву словами опутать да обойти, словно камень, на дороге лежащий, задача не велика. Да только как дальше жить? Икону из дому убрать, чтоб не глядела вечным укором? Род наш проклят и без того. Заговоренная – что чумная, много ли счастья Ольгерду принесу?

– Так то оно так. Да больно уж мне жаль вас обоих. И зачем только покойный Иван тебя в честь селения этого злополучного назвал? Говорил же я тогда, не называй дочь в честь поместья. А он в ответ: примета мол, добрая. Вот и вышло все таким добром, что хоть в петлю лезь. Будь проклят тот день, когда брату пожаловали этот Ольгов…

Не слыша дядю, Ольга глядела на исчезающие в лесу конные фигурки. Глаза ее застилали слезы.

Враг моего врага

Ольгерд пустил коня к береговой кромке и с сомнением оглядел неширокую водную преграду:

– Это и есть что ли Днепр?

– Нет, пан Ольгерд, – отозвался, подъехав, Сарабун. – Борисфен чуть дальше, за островом, а сие перед нами протока, рекомая Чертороя.

– Чертороя? – усмехнулся Ольгерд. – Однако. Такое название заслужить еще нужно…

– Так и есть, – перекрестился лекарь. – Место это издавна почитают как гиблое, нехорошее. Мол черти здесь в полную луну воду роют, от того и буруны на воде. Говорят, что на Ивана Купала тут русалки в камышах пляшут, путников в омуты манят. Ох, скорее бы перевоз…

К тому времени, когда из-за длинной отмели появилась большая барка, приводимая в движение десятком дюжих гребцов, у небольшой деревянной пристани скопилось изрядно путников. Были здесь пешие богомольцы, идущие на поклон к пещерным мощам, возвращающиеся в город мещане, купец с двумя укрытыми рогожей телегами, да несколько служивых людей, среди которых Ольгерд с радостью и удивлением вдруг обнаружил знакомое лицо.

– Шпилер? Живой!

Молодой, небедно одетый всадник, услышав свое имя, обернулся. Глаза его расширились в изумлении.

– Ольгерд! Ты ли это?

– Как видишь.

За время, прошедшее с тех пор, как они расстались в лесу, Шпилер не только возмужал, но и определено добился некоторых жизненных успехов. Добрый походный конь, которого он вел за собой на поводу, ничем не напоминал давешнюю клячу, сам искатель приключений был одет в новый кунтуш, а на ногах у него алели щегольские сафьяновые сапоги. Его оружие было под стать одеже: торчащий за поясом добрый голландский пистоль, кривая татарская сабля и притороченный к седлу кремневый мушкет ясно говорили о том, что бывший товарищ по несчастью времени зря не терял, сумел-таки за прошедший год поднабраться опыта и стал настоящим бойцом.

"Не к Душегубцу ли на службу пошел?" – с тревогой подумал Ольгерд. Но, глядя на открытое сияющее лицо Шпилера от мысли своей почти отказался. Рассудил про себя так, даже если в разбойниках состоит, тем лучше – сам же на главаря и выведет.

Шпилер, отметая все подозрения, светился искренней радостью:

– Но как же ты спасся, Ольгерд? Оставлен ведь был израненный, в дремучем лесу.

– Повезло, – не вдаваясь в подробности ответил Ольгерд. – Путники случайные подобрали. Но как тебе-то удалось из плена уйти?

– Сбежал, – улыбнулся Шпилер. – Только не сразу, а погодя. После того, как тебя помирать бросили, Душегубец более потех не устраивал, на привалах не рассиживался. Шли мы без продыху аж до самого пограничного Путивля. Город обошли стороной, углубились в степь на полсотни верст, а там, оказалось воров наших басурмане ждали. Продали им разбойники весь ясырь, да двинули в брянские леса.

– Тебя татарам, стало быть, не отдали?

– Нет, слава богу. В цене не сошлись. Их мурза предлагал за меня мало денег, как за галерного раба, а Дмитрий же хотел как за шляхтича. Спорили оба до хрипоты, чуть за сабли не взялись. Душегубец так и не уступил. Ругался он страшно, голову мне срубить хотел с досады. Потом остыл, приказал меня с собой взять, стало быть на выкуп. И поехали мы в воровской острог.

Ольгерд с трудом удержался, чтоб не вцепиться в шпилерово плечо.

– Так ты, значит, логово его видел? Где оно?!

– Если бы, – Шпилер развел руками. – Везли-то меня туда, да только не довезли. На второй день пути, как в лес заглубились, устроили разбойники большой многодневный привал. Душегубец со Щемилой отъехали куда-то по тайным своим делам, вот разбойники и почуяли волю, да на радостях перепились. Что с них взять, если на страхе жить привыкли? Тут я улучил момент, свел лошадь, что пошустрее, и дал ходу. В сумке седельной кошель обнаружился с двумя сотнями талеров, так что на первое время хватило.

Ольгерд оглядел собеседника с головы до ног и хмыкнул.

– Двести талеров, говоришь? Если прикинуть, сколко стоит все, что на тебе надето, так серебро разбойничье в кошеле твоем похоже, словно тесто взошло. Хватило его не только на первое время, но и на второе…

Шпилер, ни капли не смутившись каверзным допросом, гордо поправил полу отороченного соболями кунтуша,

– А я тогда на эти талеры и не роскошничал. До городка ближайшего доскакал, нанял охочих людей, за татарами вслед кинулся. Они-то с ясырем шли непрытко, так что догнали на пятый день. Отбили полон, взяли трофей небедный. Саблю вот эту самую я у мурзы забрал. Стал думать, что делать дальше, решил от добра добра не искать. Остался в польной украйне, что меж Курском да Путивлем, собрал молодцов, начал ходить по лесам да степям. Места разбойные, шаек малых бегает там числом поболе, чем деревень в округе. Так вот и стал вольным охотником. Потом сговорился с засечным воеводой, чтоб на постой в крепости приходить, порох с пулями от него стал получать. А как опыту ратного поднабрался, пошел на службу проситься в Белгород. Тамошний воевода мне для начала поручение дал, на Дон съездить, к казакам… – на этих словах Шпилер понял что сболтнул лишнего и осекся.

– Да ладно уж, – усмехнулся Ольгерд. – В тайны твои мне лезть недосуг. Расскажи лучше, как здесь оказался.

– С Дона был послан в Киев, оттуда в Москву. Сейчас со срочной депешей бегу из Москвы в Киев, к воеводе, князю Куракину.

– А что, в Киеве теперь воевода московский правит?

– Он самый. Сразу же после Переяславской рады и поставлен. Только князь в самом городе силы никакой не имеет – сидит себе в замке на Киселевской горе, подати принимает да переговоры ведет. Гарнизон здешний составляет казацкий Киевский полк. Торговое сословие, блюдя Магдебургское право, подчиняется выборному бургомистру, у мещан свой войт, а монастыри, так те и вовсе по своему укладу живут. А сам ты теперь где, Ольгерд? Понимаю так, что теперь казакам служишь?

– В Любецкой сотне товарищем состоял. Сейчас вот еду к старшине, на службу проситься.

– Тогда тебе в Куреневскую слободу

Тем временем барка пересекла Черторою, обогнула отмель и вошла в глубокую затоку, в дальнем конце которой обнаружилась точь в точь такая же как и на оставленном берегу деревянная пристань. Путники оживились и стали готовиться к выгрузке, разговор старых знакомцев прервался.

Сарабун, ждавший в стороне, чтобы не мешать беседе, вернулся к Ольгерду, поехал рядом.

– Был ли в ты Киеве раньше, пан Ольгерд?

– Не приходилось.

– Ну тогда примечай. Хоть старая княжья столица давно уж не лучшие свои дни считает, все же нет на Руси города краше. Впрочем, что тут рассказывать – сам смотри!

Они вышли на другой берег острова. Ольгерд посмотрел. И охнул. Прозрачно-голубое, чуть тронутое осенью небо, по которому были разбросаны редкими клочками снежно-белые облака, перечеркивал гусиный клин. И этот клин, длинный и размашистый – весь, от тяжелого неутомимого вожака, до летящих по краям легких суетливых погодков, целиком отражался в глади раскинувшейся перед ними большой воды. Водную гладь, шириною не меньше чем в полверсты, кое-где подернутую рябью, то здесь то там пересекали ряды поплавков, удерживавших рыбацкие сети.

Привычный ему Днепр, в верхнем своем течении струящийся незнатной лесной рекой, каких на Руси десятки, здесь, под Киевом, вобрав в себя воды Сожа, Припяти и Десны, раскинулся под зеленой холмистой грядой размашистым важным боярином.

Теперь близость большого города ощущалась во всем. Перевоз был поставлен на широкую ногу – путников, собирающихся сразу с нескольких концов длинного лесистого острова, ожидали две большие барки и не меньше десятка разнобойных малых суденышек, чьи хозяева, наследники легендарного Кия-паромщика, перекрикивая друг друга, зазывали к себе бесконных: "К нам давай, пан – господин! Переплывем – зевнуть не успеешь, а плату берем вдвое меньше против купеческой…"

Сторговавшись с хозяином барки, путники разместились на палубе. За речной суетой, подремывая под зеленой шубой густых лесов, вонзая в небо золото церковных куполов, вздымался киевский берег. У подножия ближнего холма, на ровном участке от откоса до берега, теснились многочисленные деревянные домишки, огороженные несерьезным по нынешним временам частоколом. С трудом оторвавшись от любования речными красотами, Ольгерд продолжил прерванный разговор

– Пока в плену был, что-то про Душегубца узнал?

– Отомстить ему хочешь? – прищурился Шпилер.

– А то, – коротко кивнул Ольгерд. – Остался за ним должок.

Шпилер, прежде чем ответить, помолчал, взвешивая слова.

– Вот тебе мой совет, литвин: лучше и не пытайся. Я за это время всякого навидался, и смерти в глаза смотрел не раз. Но как взгляд его вспомню – мурашки по спине бегут. Разбойники в отряде шептались, что Дмитрий Душегубец с нечистым договор заключил, мол от того не взять его ни пулей, ни саблей.

– Слышали уже, – усмехнулся Ольгерд. – Оборотнями сейчас кого только не кличут, да только у страха глаза велики. Простая пуля не возьмет – серебряная достанет. Где сабля от тела отскочит, там кол осиновый без помех пройдет. Ты лучше говори, что сам видел, может узнал, кто он и откуда?

– Как знаешь, литвин, – Шпилер пожал плечами. – Многого я прознать не смог. Душегубец ведь скрытный, слова лишнего не скажет. Однако, похоже что он не из простого люда, а боярских кровей.

– С чего взял?

– К языкам уж больно горазд. С татарами по-татарски лопотал. Когда воры по дороге костел обнесли, так он ксендза тамошнего сперва по-польски пытал, потом на латыни допрашивал. Еще подглядел я, как на отдыхе он книгу греческую читал. Опять же манеры у него самые что ни на есть шляхетские, а воинская выучка такая, будто он, словно рыцарь-крестоносец, с четырех годков в седле.

– Из дворян, говоришь? Ну и на кой черт ему промышлять разбоем? Такого любой с радостью на службу возьмет.

– Этого и сам не понимаю. Гордыни в нем – на трех царей, а делом занят мелким. С полюдья навару – что кошку стричь: шуму много, шерсти мало. Похоже не хочет он в служивые люди. На московитов зол страшно, казаков всех презирает, над польской шляхтой смеется, а с татарами обращается, словно с домашним скотом.

Барка пересекла Днепр и вошла в устье реки Почайны, где за косой открылась шумная торговая гавань. Широкая неуклюжая посудина привалилась бортом к причалу, холопы бросили сходни и путники ступили на берег.

Вблизи нижний киевский город оказался большой тесной деревней, по сравнению с которой даже затерянное в лесах Замошье было образцом чистоты и порядка. А уж со Смоленском это сборище теснящихся глинобитных мазанок, над которыми изредка вздымались крыши богатых усадеб, беленые стены каменных церквей да шпили присутственных мест, сравнивать было и вовсе смешно.

– Что же город так плохо блюдут? – поинтересовался Ольгерд у Сарабуна.

– Так ведь хозяев в нем много, от того и порядку нет, – с готовностью отозвался киевский патриот. – У семи нянек, сам знаешь, дитя без глазу. Я же говорил – воевода по обычаю сидит у себя на Замковой горе, митрополит в Софии распоряжается, там где старый княжий град. Здесь, у Днепра, тот самый мещанский посад, называемый Подолом, которому Магдебургское право дано, а дальше, на холме, верстах в десяти, пещерский монастырь устроен, куда богомольцы ходят. Сам посуди: подольские толстосумы бургомистра сами себе выбирают, церкви и монастыри лишь о своих землях да доходах пекутся, а казаки спят и видят, чтобы и первых и вторых к ногтю прижать. Какой уж тут будет порядок? Реестровые теперь свои суды назначают, бывшую шляхетскую землю гребут под себя, как кроты, с монастырями за каждый лужок тяжбы ведут, а мещанам до всех дела нет, лишь бы их торговлю не трогали да податями не давили. Так вот и живут…

Разговора Ольгерд не поддержал. Жаловаться на власти – удел обывателей, а для воина есть начальник, приказ и верная сабля. Которой, кстати, пора было найти достойное применение…

– Ты мне скажи, – обернулся он к Шпилеру. – А казаки здесь где живут?

– Казаки обосновались за городом, в семи верстах. У них там свой курень, за Сырецким ручьем.

– А добраться как?

– Езжай по этой дороге, вдоль берега. Как из перелесков выйдешь, оболони начнутся, там и спросишь, всяк дорогу подскажет.

– Спасибо. Рад был встрече. Ежели что, как тебя здесь найти?

– Проще легкого, – усмехнулся Шпилер. – Я, как послание Куракину передам, остановлюсь в корчме у Янкеля, ее весь город знает. Цены там, правда, повыше, чем у добрых христиан, потому что с жидов налогов больше берут, зато пиво не разбавляют и комнаты чище.

На том и расстались.

* * *

Выехав за подольский забор (назвать стеной это смешное укрепление даже про себя язык не поворачивался), Ольгерд в сопровождении Сарабуна двинул по дороге вдоль берега Почайны. Лекарь, уж было собиравшийся ехать в свою коллегию, оглядев неспокойные улицы, передумал и упросил Ольгерда подержать его при себе. Сказался тем, что боится за выданные лоевским сотником деньги, мол в городе не отберут, так украдут. Ольгерд не возражал, с попутчиком все веселее, да и мысли об Ольге в голову меньше лезут…

Кони, отдохнувшие не перевозе, шли резво, не прошло и часа, как дорога, идущая мимо заливных лугов, вербных зарослей и бесчисленных заток, вывела к казацкому поселению Подъехав поближе Ольгерд довольно крякнул: ладное место.

Недавно отстроенная Куреневская слобода, или, как ее уже окрестили киевляне, Куреневка, всем своим видом давала понять, что теперешние ее хозяева – это не сирые холопы, а люди служивые и заможные. Ухоженные, без единого сорняка огороды с рыжими пятнами дозревающих гарбузов были окружены крепкими плетеными тынами, какими на Полесье не то что огород – не всякий двор обнесен, а просторные, скатанные из мощных бревен дома отличались от крестьянских глинобитных халуп, как крепкий боевой конь от заморенной старой клячи. Словом, селение, удобно расположившееся меж Дорогожицким шляхом и Сырецким ручьем, радовало глаз настолько, что Ольгерду, припомнившему давешний разговор с несостоявшимся тестем, вдруг вновь захотелось позабыть про все обиды и клятвы, про неудавшуюся свою любовь да стать хозяином одной из этих усадеб.

Первым встретившимся по пути куреневским жителем оказалась босоногая дивчина лет шестнадцати. Что-то напевая на ходу, она шла вдоль обочины, держа в руках свернутый рулоном льняной отрез. Завидев приезжих остановилась свернула к тыну. Ольгерд придержал коня:

– Где здесь кошевой живет не подскажешь, красавица?

– Богдан Молява? – нараспев, поднимая гласные, забавно переспросила девушка, и стрельнула в Ольгерда хитрыми озорными глазами. – Так це не в нас, а в тому кутку. Третя хата праворуч. А вы що, пане, новЫй козак? На службу до нас, чи як?

– Пока "чи як", а там поглядим, может быть и на службу, – улыбнулся ей Ольгерд.

Девушка покраснела до корня волос. По вошедшей в кровь солдатской привычке, он было собрался наклониться и потрепать ее за плечо, но перед глазами вдруг встало заплаканное, а оттого еще более прекрасное лицо Ольги и он, убрав с лица даже намек на игривость, двинул коня у ту сторону, куда указывал тонкий девичий палец.

Нагнувшись под низкой брамой, Ольгерд въехал в гостеприимно распахнутые ворота. Сразу же откуда-то сбоку, словно чертик из германской игрушки, выскочил вооруженный пищалью джура. Спросил подозрительно:

– К кому изволите, ясновельможный пан?

– До кошевого Молявы. С депешей от любецкого сотника и друга его, пана Кочура. Сам буду Ольгерд, компанеец.

Лицо охранника помягчело.

– Коли так, то милости просим. Вы пока коней своих расположите, а я сей же час доложу.

Ольгерд кивнул, соскочил с коня, понаблюдал как сползает на землю едва живой Сарабун и оглядел казацкое хозяйство.

Куреневский кошевой, друг и соратник лоевского сотника Тараса, обитал в доме столь размашистом, что в нем без труда разместилась бы рейтарская рота. Которая при этом вполне могла использовать бескрайнее подворье если уж не для кавалерийских, то пехотных маневров. Не успел он оглядеться в поисках сообразного места, где можно было дождаться аудиенции, не расхаживая цаплей по двору, как на крыльце появился джура.

– Пан Ольгерд! Просим в хату, ждет кошевой!

– Здесь пока подожди, – бросил лекарю Ольгерд и взбежал вверх по добротным ступенькам, не издавшим под его весом ни единого скрипа.

Кошевой Богдан Молява, как и все соратники старого сечевика, чем-то неуловимо напоминал самого Кочура. Здоровый как бык, нарочито-хмурый, он вышел в залу из дальних покоев, кивком направил Ольгерда к столу, чуть сварливо спросил:

– Ты значит, ты и есть от брата моего кровного посланец?

– Я, пан кошевой! – Ольгерд расстегнул сумку и протянул казаку пакет с толстой печатью ярко-красного сургуча.

Молява внимательно разглядел печать, повернул на свет, проверил – не повреждена ли, хмыкнул довольно и с хрустом переломил ее пополам. Вытянул сложенный лист, развернул, подержал в руке, после чего крикнул в дверь:

– Иван!

В комнату мигом влетел давешний джура.

– Слухаю, пан кошевой!

– Читай, – протянул ему лист Молява.

Тот забегал глазами по строчкам, зачастил:

– … а-моего-компанейца-ольгерда-как-своего-прими-и-на-новом-месте-ему-помоги-устроиться… воин-он-опытный-пятерых-в-бою-стоит-и-хлопец-надежный…

Кошевой выслушал джуру и, чуть заметным движением брови, выставил чтеца обратно за дверь. Еще раз оценивающе глянул на Ольгерда.

– Что же ушел от Кочура, раз так хорош?

– Не в сотнике дело, – ответил Ольгерд. – К девке посватался, а она мне отказала. От позора службу оставил.