Текст книги "Германские рассказы"

Автор книги: Александр Телегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Александр Телегин
Германские рассказы

Хайм

Третьего декабря 1997 года после трёхчасового кружения по серпантину Рудных гор и стояния в пробках автобус привёз нас с сестрой Лизой из Беренштайна в небольшой саксонский городок Криммитшау, входивший тогда в административный округ с центром в Хемнице, который во времена ГДР назывался Карл-Маркс-Штадтом и был известен у нас по песне «Карл-Маркс-Штадт, Карл-Маркс-Штадт, ду бист ди штадт роте блюмен11
  Карл-Маркс-Штадт, Карл-Маркс-Штадт – ты город красных цветов (нем.)


[Закрыть]».

И этот автобус, и тот, на котором больше месяца назад мы ехали из Ганновера в Брамше, не имел тех чудесных подъёмных площадок, о которых так много мне говорили, живописуя лёгкость бытия инвалидов в Германии. Пришлось спускаться по высоким ступеням на обледенелый тротуар. Костыли поехали в разные стороны, как ножки только что родившегося телёнка по скользкому полу пригона в далёкой-далёкой теперь Сибири. Я непременно шлёпнулся бы навзничь, если бы проходивший мимо парень – высокий, без шапки, с длинными тёмно-русыми волосами и усами – не успел подхватить меня. Он подтащил меня к железному забору и, сказав по-русски: «Держись за штафетину, сейчас я принесу тележку», – пошёл вслед за толпой прибывших вместе с нами аусзидлеров22
  Переселенцев


[Закрыть].

Уцепившись за железный прут и стараясь не дышать, так как и вдохи отрицательно сказывалось на моей устойчивости, я взглянул за ограду. Там из глубокой ямы, словно любопытная голова, высовывался третий этаж светло-жёлтого здания хайма33
  Хайм – общежитие (нем.).


[Закрыть]. К нему от калитки вели ступени, делавшие во дворе несколько поворотов, и кончавшиеся глубоко внизу небольшой площадкой перед входом. Лиза старалась помочь мне, подставляя ногу то под одну, то под другую уходящую из-под меня опору.

Дул резкий ветер и лепил в лицо хлопьями мокрого снега. По улице шли весёлые школьники и громко орали по-немецки. Хоть бы один был в шапке! А я, сибиряк, не знал куда спрятать уши от рвавшегося в них ветра.

Настроение моё резко ухудшилось от мысли, что в этой яме нам предстоит жить неизвестно как долго!

Наконец парень вернулся с инвалидной коляской. Он оказался сильным и ловким, и задними колёсами вперёд спустил меня по ступеням прямо в хайм.

– В сто вторую комнату, – сказала встретившая нас женщина. И парень помчал меня по длинному коридору, ярко освещённому лампами дневного света, полного беспокойного, только что прибывшего народа. Лиза, получив ключи, бежала следом.

– Большое вам спасибо, – сказала она, когда мы оказались в указанной нам сто второй комнате.

Я пересел с коляски на замызганную софу, стоявшую у стены, и тоже поблагодарил парня:

– Да не за что, – ответил он. – Меня зовут Сашка Шрайнер44
  Имена и события вымышлены


[Закрыть]. Если что надо, я живу на третьем этаже – триста пятнадцатая комната. Пойду, верну коляску Андреасу.

Я оглядел комнату. Она была довольно большая: метров пять в длину и четыре в ширину. Под ногами было серое ковровое покрытие с коричневыми кругами, свидетельствовавшими, что когда-то здесь живали и маленькие дети.

Слева от двери стояли две двухъярусные кровати: одна в углу, другая чуть поодаль, а в противоположном от них углу бездельничал небольшой холодильник. Вдоль правой стены – кухонный шкаф с посудой, за ним софа, на которой я сидел. Перед широким окном, занавешенным тюлем, с цветастыми шторами по краям, на металлических ножках корячился стол с чёрной пластмассовой столешницей, вокруг него четыре стула – всё что надо для жизни. В шкафу была даже посуда, включая трёхлитровый чайник, несколько кастрюль, дуршлаг и сковородку.

Я посмотрел в окно. Оно выходило во двор хайма. Против окна стояло одноэтажное здание офиса какого-то GmbH – ООО по-нашему. За ним в отдалении на небольшой горе, возвышался романтичного вида домик с тёмно-красной крышей, окружённый тремя соснами, кроны которых, сплетаясь, были похожи на косматую лошадь со всадником в монгольском малахае. Перед офисом GmbH располагалась парковка. Через ворота в левой части двора въезжали и выезжали машины. Рядом с воротами за отдельной оградой высилось ещё какое-то здание. Позднее мы узнали, что в одной его половине жили владельцы хайма, в другой располагался административный отдел: там хранились наши дела, туда приходила почта для всех, кто жил в хайме. Здание было окружено палисадником, с тёмно-зелёными елями, увешанными, словно новогодними игрушками, круглыми красными яблоками. Никакого чуда в этом не было, просто яблони росли перед елями, и их голые ветки не были заметны на тёмном фоне хвои, и никому не нужные не сорванные с осени яблоки висели на них, а конечно, не на ёлках.

Не помню, как называлась улица, на которой остановился автобус, и которая отвесно обрывалась у самых окон хайма, а та, что я видел из окна, называлась Teichschtraße, что переводится как Прудовая улица. На ней в сквере среди лип, ясеней и клёнов действительно прятался небольшой пруд.

Но настоящей достопримечательностью Teichschtraße был огромный дуб, на её пересечении с Ляйпцигерштрассе, перекрывавший и ту, и другую гигантскими ветками так, что машины под ними проезжали как под арками. Дубу несомненно было лет триста, а может и четыреста, и мне иногда представлялась, что под его сенью остановилась на отдых матушка Кураж55
  Персонаж пьесы Бертольда Брехта «Матушка Кураж и её дети»


[Закрыть] со своей повозкой.

Говорили, что раньше, во времена ГДР, хайм был спичечной фабрикой, потом его приватизировали «новые гэдээровцы» и перестроили под общежитие для иммигрантов, хлынувших в объединённую Германию со всего света и, прежде всего, из развалившегося Советского Союза. Не знаю, насколько выгодным было это предприятие, могу только сказать, что мы платили за проживание в нём ежемесячно по девяносто марок66
  Тогда в Германии валютой была ещё марка


[Закрыть] с человека.

Ещё нам рассказали, что Криммитшау был известен во всех странах социалистического содружества искусственным мехом и сшитыми из него куртками. Впрочем, ещё до первой мировой войны в городе было много всяких заводов и фабрик, коими заслужил он себе название города ста труб, что было справедливо и во времена ГДР. После объединения Германии ГДР-овская промышленность была разрушена, и заброшенные предприятия Криммитшау также жалобно смотрели на мир выбитыми окнами, как и наши российские.

Комната, в которую нас поселили, как я уже говорил, находилась на первом этаже здания в конце очень длинного коридора, по которому весь день туда-сюда сновал народ. За нами была ещё одна комната – сто первая. Там жила молодая семья с ребёнком. Нам она запомнилась тем, что каждый вечер её члены смотрели «Семнадцать мгновений весны», а мать семейства орала на своего пятилетнего сына: «Штефен, ё… т… м…, уйди с колидору!». Штефен в России был, конечно, Стёпкой, а бытие, оказывается, определяет не только сознание, но и имя человека.

Другими нашими соседями были мать и дочь из Казахстана. Мать звали Эммой Вельш, ей было около пятидесяти лет, на лице её сохранялись остатки прежней красоты, в волнистые тёмно-русые волосы не пробралась ещё седина, и фигура тоже мало пострадала под тяжестью лет. Только раздавленные работой руки с потрескавшимися ногтями говорили о том, что в Казахстане ей жилось нелегко.

На вопрос нравится ли ей жизнь в Германии, она отвечала, что до сих пор не может поверить, что по утрам не надо надевать навозные сапоги и идти на ферму, не таскать мешки с комбикормом и не дышать запахами навоза и аммиака, что можно целыми днями гулять и каждый вечер мыться в душе. Дня за три она обошла весь Криммитшау, и он ей очень понравился, также, как и её двадцатишестилетней дочери Людмиле Балтаматис.

Люда совершенно не походила на мать: фигура её состояла из одних углов, движения были порывисты и назвать их скорее можно было дёрганьями, посредством которых она перемещалась в пространстве, и при этом казалось, что слышишь бряцанье её костей. Только не подумайте, что у Люды был ДЦП – чаша сия, к счастью, её миновала. Лицо у неё было абсолютно мужским с широким горбатым носом, стрижку носила тоже мужскую с косой чёлкой. И одевалась Люда по-мужски: носила рубашки и брюки, а в домашней обстановке ходила даже в шароварах.

Она сразу влюбилась в Германию и немцев. Как-то моя сестра дежурила с ней по общежитию. Они мыли пол в коридоре, и Люда сказала мечтательно:

– Скорей бы на квартиру, да работать на немцев!

– А ты сейчас что делаешь? Чем мы тебе не немцы?

– Какие вы немцы?!! – презрительно ответила Люда. – Вы аусзидлеры.

При такой любви к «настоящим», здешним немцам её познания в их языке были практически нулевыми. В общении она обходилась словами so и ach so! (так и ах так!).

«Ach so!» значило у неё, что она всё поняла, хотя на самом деле не поняла ничего. А «so» ничего не значило, просто это было единственное слово, которое она знала, и которое годилось на все случаи жизни.

Кроме этих двух слов, вероятно, за много месяцев, затвердила она ещё фразу:

– Ich heiße Ljudmila Baltamatis. Mein Bruder ist Polizist77
  Меня зовут Людмила Балтаматис. Мой брат полицейский.


[Закрыть].

При этом она была добрым человеком. В один из первых дней, даже не будучи знакомой с моей сестрой, она полдня ходила с ней по городу, показывая, где какие документы оформляются, и вообще охотно откликалась на любую просьбу.

Вечером Сашка Шрайнер зашёл проведать нас. Он рассказал нам, что приехал из Казахстана, что ему двадцать восемь лет и у него трое детей.

– А вообще, как немцы к нашим относятся? – спросила Лиза.

– Да мне плевать, как они ко мне относятся. Ну их в … . Я везде устроюсь. У меня здесь дочка с качелей упала, три месяца лежала в больнице после сотрясения мозга, а так я б давно на вест88
  На запад – в Западную Германию.


[Закрыть] уехал, у меня там брат уже три автобуса купил. Сначала у него поработаю, потом бусик99
  Я впервые услышал это слово в Германии от наших переселенцев. Оно означает микроавтобус.


[Закрыть] куплю, буду людей возить.

– А здесь нигде нельзя найти работу?

– В принципе, можно, но тяжело. У них заводы стоят, как у нас. Безработных до хрена. Единственное – это реновирунг. Видели, здания под зелёными сетками? Правительство деньги даёт на ремонт и реновацию, это и крутится. Если повезёт, можно, конечно, и другую работу найти, но я не хочу. Я на вест хочу.

– А всё же почему в ГДР такие запущенные дома? Сравнить Ганновер и Билефельд с Хемницем и Анаберг-Бухгольцем – это тихий ужас.

– Чёрт их знает – это их проблемы. Ну их в … Думать ещё о них. А вообще, на весте американцы восстанавливали – они богатые, денег в них вбухали немерено, а наши не могли столько дать – у самих всё было разрушено. А в общем, нормально относятся. Бывает, конечно: скажет кто-то: «Зачем вы едете? Вы у нас рабочие места отбираете, зарплаты из-за вас снижаются». А мне плевать. Ну их в …. Я у них ничего не отобрал. Посмотрите, какой у меня дом был в Казахстане, – Сашка показал фотографию действительно большого, красивого дома с широким крыльцом, перилами, террасой, черепичной крышей. – Сам построил. Брат с отцом только немного помогли. И здесь такой же построю. Ещё их найму на свою стройку и работу им дам.

– А в Казахстане совсем невозможно стало?

– Да нет, нормально там было. Может в городах где бузили, но мы не чувствовали. Работягам делить нечего. Но мои все уехали, что я там один буду торчать?! А здесь на весте у меня мать, отец, брат, две сестры. Я к ним приехал, а не к немцам. Ну их в …. А вы ничего устроились? Смотрю, телевизора у вас нет.

– Жалко денег, и всё равно переезжать – таскаться потом с ним.

– Я вам со шрота1010
  Шрот – место, куда немцы выставляют старую мебель, телевизоры, домашние приборы и т.п.


[Закрыть] притащу. Подберу получше и принесу. Кайн проблем. Может завтра или послезавтра. И если куда поехать надо, скажите – я уже машину здесь купил «Ренаулт».

Через несколько дней Сашка действительно принёс нам телевизор:

– Чёрно-белый, но хорошо показывает. Он помогает речь понимать и язык учить. К их речи нам надо привыкнуть: они слишком быстро говорят – наше ухо не успевает уловить. Да, я забыл вам сказать: в этот хайм когда-то бритоголовые бутылку зажигательную кинули. Но она попала в комнату, где жили два здоровых мужика: отец и сын. Успели потушить. Только это давно было: все уже забыли. Так что не бойтесь.

– Да мы и не боимся.

На следующий день мне уже дали напрокат инвалидное кресло – рольштуль. Впрочем, в хайме я им пользовался мало.

Дальнейшие знакомства

В конце коридора сразу за комнатой почитателей «Семнадцати мгновений весны» находилась большая кухня. Обитатели первого этажа готовили себе здесь завтраки, обеды и ужины. И хотя народу было много, но места хватало всем, и споров, кому занимать конфорки, я не помню.

Главноораторствующим на кухне чаще всего был учитель из Омска Владимир Анатольевич Макаров, обладавший таким даром красноречия, что слушали его с открытыми ртами. Ещё он покорил женщин тем, что был единственным мужчиной, готовившем еду для всей своей семьи, и делавший это с удовольствием и умением.

Он уверял нас, что две его двоюродные тётки – племянницы бывшего секретаря ЦК КПСС и кандидата в члены Политбюро. Следовательно, омский учитель должен был приходиться секретарю и кандидату двоюродным внучатым племянником. Не знаю, насколько это соответствовало действительности (поэтому и не называю всем известного имени), но и тёток, и двоюродного деда, и всю Советскую власть Владимир Анатольевич искренне и страстно ненавидел, а тёток представлял старыми идиотками, помешанными на коммунистических химерах.

В один из первых вечеров после нашего приезда он зашёл к нам с женой Герминой, работавшей в Омске преподавательницей немецкого языка в средней школе. Самому Владимиру Анатольевичу было шестьдесят три года, и мне он представился: «бывший учитель из Омска». Желая сказать ему что-то приятное, я ответил, что бывших учителей не бывает: учитель всегда учитель. Он буркнул что-то неопределённое, и я не понял, согласен он с этим или нет.

Он принёс с собой блокнот, и неутомительно, просто и хорошо почитал свои стихи. Стихи были лирические, без какой-либо политики, и мне понравились. Думаю, что Макаровы, как и мы, приятно провели этот вечер.

Приехали они с сыном Германом и дочерью Ингой. Инга была беременна, и готовилась родить в ближайшие дни. Мужа Инги, работавшего в Омске анестезиологом, не пустили в Германию из-за того, что со времени заключения их брака прошло менее трёх лет, так что своего ребёнка отец сможет увидеть только в августе.

В первые дни я также обратил внимание на крупного мужчину в рольштуле. У него были весёлые глаза, широкие чёрные брови и густые зачёсанные назад совершенно седые волосы с серебряным блеском. Лиза рассказала мне, что зовут его Александром Ивановичем Шнайдером, и живёт он в первой от входа в хайм комнате с женой Анной Николаевной – кроткой женщиной, самоотверженно ухаживавшей за ним. В хайме на втором этаже жил их сын Серёжа с женой Любой и двумя детьми.

Серёжа был Серёжей только для нас, а по временному немецкому паспорту значился как Свен Шнайдер. Люба и вовсе стала Лианой – это имя она выбрала себе сама, вероятно, оно показалось ей необыкновенно красивым. Детей она тоже переименовала на свой вкус – Ольга стала Оливией, а Виталька Оливером. Помнится, я, услышав такие имена, проворчал: «не успели приехать, и вот они уже чешутся кверху и виляют перед немцами шустрыми задами».

Когда Лиза впервые привезла меня в душ, я увидел в кабинке массивный пластмассовый стул со спинкой и спросил зачем он здесь. Лиза ответила, что на нём Анна Николаевна с помощью Серёжи моет под душем своего мужа.

Часто в фойе и коридоре рядом с Александром Ивановичем тоже в рольштуле крутился тридцатипятилетний парень по имени Андреас (Сашка Шрайнер взял для меня рольштуль именно у него). Его положение казалось мне вовсе ужасным. Он был поздним, даже слишком поздним ребёнком: его матери – тёте Лиде – было на момент нашего знакомства семьдесят восемь лет, а отцу – Петеру – восемьдесят пять, и дом инвалида, как я полагал, ждал его в самом ближайшем будущем, так же как его тридцатидвухлетнюю сестру Ирину с ДЦП.

Весь декабрь до рождественских каникул ушёл у нас на оформление документов: получение зелёного временного паспорта: так называемого, райзепасса (паспорта путешественника); записи на курсы немецкого языка, оформление счёта в банке, получение банковских карточек (мы у себя в Сибири даже не слышали о таких), на оформление членства в больничной кассе, постановку на учёт в арбайтсамте1111
  Ведомство по труду


[Закрыть] и социаламте1212
  Ведомство по социальным вопросам


[Закрыть] и т.д. В этом нам помогали две женщины из бывшего Союза Эльвира Кёниг и Валентина Гюнтер, а также местная немка фрау Наглер, которая по совместительству курировала детей переселенцев. Должность их называлась по-немецки «бератерин» – советчица.

Эльвира, видимо, жила в Германии дольше Валентины, потому что преуспела не только в литературном немецком, но старалась говорить на местном, саксонском, диалекте, в котором звуки г, с, ц заменялись шипящими «ч» и «ш».

«Халё, – говорила она по телефону. – Хир ишт фрау Кёниш1313
  Говорит госпожа Кёниш.


[Закрыть]». Или: «драй марк унд цванчиш пфениш»1414
  Три марки и двадцать пфеннигов (на литературном немецком: дрей марк унд цванциг пфениг)


[Закрыть].

С нами она говорила только на немецком, переходя на русский лишь в случае, когда имела дело с такими, как Люда Балтаматис, не понимавшими по-немецки ни слова.

Валентина чаще говорила по-русски и вообще была проще.

Хорошо к нам относилась и фрау Наглер. Ей было лет двадцать семь – двадцать восемь, и её можно было назвать красивой женщиной – чистое, приятное лицо, прекрасные глаза, густые тёмно-каштановые волосы. Но запредельная для её возраста толщина сводила всё это на нет. При этом она первой охотно смеялась над своими габаритами, боролась с ними курением, хотя и объясняла эту вредную привычку экономическими соображениями:

– У нас сигареты стоят пять марок, а в Чехии три. Я постоянно покупаю сигареты в Чехии, а если не курить, на чём же я буду экономить?

Стремлением экономить местные немцы заразили и наших. Настолько, что глагол шпарить (от немецкого sparen – экономить) стал едва не самым употребляемым в их новоязе. Кот Матроскин, если бы был аусзидлером, сказал бы так: «А я ничего выписывать не буду, я шпарить буду».

Однажды утром Лиза ушла по бумажно-бюрократическим делам, а я дремал, слушая бормотание Среднегерманского радио (MDR) и тренируя таким образом восприятие немецкого языка. Передавали мемуары какого-то Иоганна Готфрида Зойме «Пешая прогулка из Лейпцига в Сиракузы в 1802 году». Зачем чудак пустился в такую даль пешком мне было непонятно: не проще ли было ехать в карете. Впрочем, в карете он не собрал бы такую кучу сведений, которые записал в свою книгу, но до которых ни мне и никому другому на свете, теперь не было никакого дела. А вот дремота в предрассветных зимних сумерках была настолько сладкой, что я даже увидел сон, будто валяюсь не на грязной софе в Германии, а на диване у себя в Сибири и мне нужно на работу: у меня не закрыты наряды за целую неделю и не заполнен табель выхода на работу. Не дай Бог придут из конторы с проверкой – вот позору будет! Но я не в силах проснуться. Ах! – Будь, что будет, и на работу в своём сне я так и не пошёл.

Наконец, уже в одиннадцатом часу я поднялся с софы и посмотрел в окно. К офису GmbH подъезжали машины и торкались в промежутки на парковке. Вот въехала какая-то голубая «Шкода» и пристроилась рядом с фольксвагенским бусиком. Бусик давно стоял на одном и том же месте, и я мечтал угнать его, поехать домой, переделать на ручное управление и возить пассажиров в Город. Потом продать и купить Лизе квартиру в Академгородке – увы, я люблю дурацкие мечтания.

Из голубой «Шкоды», между тем, вылезла толстая женщина в белой ветровке, с непокрытой головой в светлых кудряшках, едва протиснулась между своей машиной и бусиком и направилась к ступеням, ведущим в наш хайм.

В офисе ООО горел свет среди бела дня: не все немцы, однако, экономны. Или успели распуститься при ГДР? А высоко над городом в туманном небе летел сквозь снег монгольский всадник на взлохмаченном коне. Странное впечатление производил он здесь в центре Европы.

Ладно, пойду сварю что-нибудь, а то Лиза скоро придёт – будет ей сюрприз.

Я почистил три жёлтые голландские картофелины, купленные сестрой в магазинчике местного турка, положил их вместе с пакетиком кислой капусты в кастрюльку и успешно доставил всё это на кухню. Помыл картофель и кастрюльку, напустил в неё воды и поставил на конфорку. На кухне было одна тётя Лида – мать Андреаса. Я спросил откуда она родом. Оказалось, приехала с Алтая, а родилась на Волге.

– А там где вы жили?

– В Энгельсе.

– Мой отец жил в Марксе. А дед в тридцать каком-то году строил в Энгельсе аэродром, – таким образом мы с тётей Лидой немножко породнились.

В то время, как я кромсал картошку и бросал её в закипевшую воду, беседа наша разогрелась, и она рассказала мне, что она двадцатого года рождения, была в трудармии, замуж вышла поздно, но с детьми никак не получалось. Потом произошёл несчастный случай, и первый муж погиб. В сорок два года она вышла замуж во второй раз – за Петера, который старше неё на семь лет. Вскоре у них родился Андрей (нынешний Андреас), а ещё через три года Ирина:

– Но видимо в нашем возрасте уже нельзя было рожать детей: мне было сорок шесть, а старику вообще пятьдесят три. В общем, наша дочь родилась с этим… детским церебральным параличом. Нам оставалось только надеется на Андреаса, что он её не бросит, как не бросает тебя твоя сестра. И он бы её, конечно, не бросил, если бы не случилось и с ним несчастье. Он занимался спортом, и однажды захотел показать себя перед девушками. Он спрыгнул с крыши клуба. Клуб у нас в селе ещё был одноэтажный. Если бы успели достроить двухэтажный, он не сделал бы такой глупости. Но он не просто спрыгнул, он сделал в воздухе кувырок – сальто. И первый раз у него всё хорошо получилось. Девушки были в восторге, хлопали в ладоши и кричали «молодец!». Ему захотелось повторить и получить ещё больше похвалы. Он прыгнул второй раз, но упал на спину, сломал позвоночник, повредил спинной мозг и навсегда остался прикован к инвалидному креслу. После этого у нас со стариком была одна только думка: что будет с нашими детьми, когда мы умрём? Если бы мы остались на Алтае, их ждал бы дом престарелых и жизнь среди сумасшедших стариков и старух. Поэтому мы решились уехать сюда. Здесь Андреасу сразу дали коляску для дома, и обещают электрическую для улицы, когда он получит немецкий паспорт. А когда пройдут два года1515
  По действовавшему в то время в Германии закону, переселенцы должны были два года прожить в указанном им месте.


[Закрыть], мы переедем на вест. Там живёт моя сестра. Она писала нам, что на весте есть сеньёренхаймы для стариков и инвалидов. В них каждый живёт в своей квартире, и есть люди, которые за ними ухаживают. Тогда мы можем спокойно покинуть этот мир. Наши дети будут устроены.

– Да, действительно, в таких домах инвалид может жить один. – согласился я и бросил в кастрюльку содержимое пакетика с надписью «Sauerkraut»1616
  Кислая капуста (нем.).


[Закрыть].

В пакетике было граммов сто, самое большое – сто пятьдесят. Я подумал, что капусты на эту кастрюльку маловато. Ладно: что есть, то есть.

– И ты ничем не будешь заправлять свой суп? – спросила тётя Лида.

– Сметаны положу, да и дело с концом. Чай, не трескать сюда приехали.

Когда я через десять минут попробовал своё варево, то был потрясён. Я, конечно, знал, что это кислая капуста – так ведь на пакетике написано – но, чтобы настолько кислая! Немцы – звери: во всё, что у них должно быть кислым, суют столько уксуса, что невозможно. Недаром Маргарет Тетчер говорила, что их свиные ножки с кислой капустой не выдержит ни один европейский желудок. В Беренштайне я уже отведал их роль-мопса1717
  Маринованные рулетики из селёдки


[Закрыть], но думал, что это исключение, а оказывается правило. Если останусь здесь надолго, буду квасить капусту и продавать им, чтоб они, наконец, узнали, как на самом деле выглядит кислая капуста.

Я оставил сварганенные щи на столе и вернулся в свою комнату, уверенный, что Лиза выльет эту кислятину куда следует.

Был уже второй час, а её всё не было. Я начал волноваться: всё ведь может быть: каждый день передают про несчастные случаи на дорогах, а в Криммитшау такие крутые спуски и подъёмы, а сегодня ещё и гололёд. Но вот уже три часа. Я не знал, что делать. Кто в неведении переживал за жизнь близкого человека, поймёт меня.

Наконец, вдали коридора послышался цокот Лизиных каблучков. О, я узнал бы его из звука тысяч шагов! Словно гора с плеч свалилась:

– Ты что так долго?

– Чуть не погибла сегодня. Глупо, как мышь в мышеловку попалась. Сидела в социаламте, чтобы тебя на учёт поставить, ждала своей очереди. А там все такие депрессивные: друг от друга лица прячут: у них считается позорным сидеть на социальном пособии. Спрашиваю у одного: «Кто последний?». А он с такой ненавистью: «Was»1818
  Что (нем.).


[Закрыть]?! – молодой ещё, бритоголовый, думаю, какой-нибудь неонацист. Поняла, что моя очередь нескоро, и пошла бродить по коридору, чтобы им глаза не мозолить. Смотрю: передо мной что-то вроде фойе, и дверь на балкон. Я ручку тронула – открылась, ну я и вышла немного подышать, и дверь за мной сейчас же захлопнулась. Я открывать – а она не открывается. А на балконе холодно – мороз, я в одной кофточке. Стала стучать в дверь – никого нет. Тут меня такой страх охватил. На всех языках кричу: «Помогите! Helfen sie mir! Help my»! – никто не слышит: ни на улице, ни в здании.

– И долго ты там стояла? – спросил я.

– Полчаса – не меньше. Я уже стала смотреть, как спуститься с балкона. А там второй этаж. Спрыгнуть – ноги переломаешь. Наконец, зашёл какой-то служащий в фойе. Я заорала, застучала изо всех сил. Он услышал и открыл мне дверь. Я уже в сосульку превратилась, а страху натерпелась – не могу тебе передать.

– Ну ладно. Хорошо, что так кончилось, – сказал я.

А про себя подумал: «Дурак я, что Андреаса в сеньёренхайм определял. Как у нас в селе говорят: «Человек полагает, а Бог располагает». Раньше него сам мог там очутиться.

Вечером Лиза попросила:

– Почитай Есенина.

И я почитал

Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,

Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.

Все успокоимся, все там будем,

Как в этой жизни радей, не радей.

Вот почему так стремлюсь я к людям,

Вот почему так люблю людей.

Вот почему я чуть-чуть не заплакал

И, улыбаясь, душою погас:

Эту избу на крыльце с собакой…

Я представил себе наш неблагоустроенный сельский дом, собаку Рыжика на крыльце и еле выдавил:

Словно я вижу в последний раз.

Семейные драмы

Уже неделя, как мы в Криммитшау. Сестре он ужасно не нравится:

– Здесь есть дома с печным отоплением! Продаются упаковки с углём по пять и по десять марок. По улице дым стелется, на домах закопчённые трубы, чёрные стены. Вот это мы приехали в Европу!

– Так не везде же печное отопление. Таких домов не так уж много.

Мне немного неприятно. Не потому что в Германии хуже, чем мы ожидали, а потому, что в социалистической ГДР хуже, чем в капиталистической ФРГ.

– Конечно, одно дело приехать в Криммитшау из казахского села или из киргизского аула, а другое из лучшего места на Земле: из Новосибирского Академгородка, – говорит Лиза.

– Разве мы здесь привязаны? Вот сделают мне ортезы, и уедем назад. Какие проблемы?

– Назад? Там уже всё потеряно. В Академгородок меня обратно не возьмут и даже общежития не дадут. Всё приватизировали и растащили. Один Коптюг1919
  Валентин Афанасьевич Коптюг – Председатель Сибирского отделения АН СССР с 06.03.1980 по 10.01.1997.


[Закрыть] этому сопротивлялся, но он умер. Мне одна женщина сказала: «Если бы это видел Михаил Алексеевич Лаврентьев! Сколько сюда вложено бескорыстного труда!». А здесь я себя чувствую также, как сегодня на балконе. Я попала в мышеловку. И выхода нет.

Настроение у нас паршивое. За окном мрак, снег и дождь.

Наша соседка Люда Балтаматис в больнице. У неё что-то с головой. Её мать с утра до вечера сидит с ней.

Инга Макарова родила дочь. Старики счастливы.

– Как назвали? – спросила у них Лиза.

– Паулина, – ответила Гермина.

– Паулинхен, – сказал Владимир Анатольевич: он страстно желает быть больше немцем, чем его жена.

Они перестали бывать у нас, всецело поглощённые заботами о внучке.

Как-то утром в умывальной комнате я встретил одного человека. Я и раньше его видел, только издалека. Он казался мне важным и надменным. Вот и тут он в бархатном халате, как старинный русский барин, собрался бриться электробритвой «Бош».

Поздороваешься по-русски, ещё фыркнет. Но и не здороваться нехорошо:

– Guten Morgen, – сказал я.

А незнакомец ответил:

– Guten Morgen,

Liebe Sorgen!

Sind Sie wieder alle da?

– Ja, ja, ja!2020
  Доброе утро, дорогие заботы! Вы снова все здесь? – Да, да, да!


[Закрыть]

– Остроумно! – опять сказал я по-немецки.

– Да уж! А что ты всё по-немецки? Успеем ещё наговориться. Давай по-русски. Ничего, что я на ты?

– Конечно ничего. Я Александр, приехал из Новосибирской области.

– А меня зовут Эдуард Львович Шнайдер. Я из Караганды.

– Вы родственник Александру Ивановичу Шнайдеру?

– Нисколько. Просто однофамильцы.

– А кем вы работали в Караганде?

– Ты как думаешь?

– Караганда… Минимум начальник управления.

– Нет! Работал простым электриком на шахте.

– Да вы что! Мне всегда казалось, будто вы только что вышли из Кремля с совещания у Президента.

– В Кремле не был, а мать моя там была. Она летом 1965 года в составе делегации ездила к Микояну насчёт восстановления автономии на Волге.

– И что она рассказывала?

– Говорила, что Брежнев относился к этому вопросу положительно. Но когда узнал Кунаев2121
  В то время Первый секретарь ЦК Компартии Казахстана


[Закрыть], немедленно позвонил ему: «Что вы делаете! У меня сельское хозяйство без рабочих останется». И Леонид Ильич дал задний ход. Только учти, я тебе рассказываю со слов моей матери. Потом я говорил с другим членом той же делегации – он сказал, что им в ЦК с самого начала сказали: никакой немецкой республики на Волге не будет.

– И такое бывает… Делегация одна, а слышат разное. А вы на Волге родились?

– Да. В Марксе.

– У меня дед и отец из Маркса. А мать из Паульского – это три километра от Маркса. Она там училась в педагогическом училище. А вы помните то время?

– Мне было шесть лет. Как не помнить! И Волгу помню, и как к бабушке ездили. Степь помню от края до края в алых тюльпанах. Ты не представляешь, какая это красота! У меня дыхание перехватило от восхищения, когда увидел её впервые. Родители у меня были идейными. Отец перед войной работал инженером на заводе «Коммунист». Мать всю жизнь состояла в партии и осталась верна, несмотря ни на что. Когда она говорила о республике, у неё глаза светились от счастья.

– А как же репрессии? Как ваши родители их объясняли?

– Ты знаешь… У матери брат, мой дядя, сидел семнадцать лет. Больно им было об этом говорить, как больно прикасаться к ужасной семейной тайне. Но относились к этому… Как тебе сказать? … Ну вот течёт Волга. Она прекрасна. Чистая, ясная, грандиозная река, красота нечеловеческая. Но в Волге ведь не один человек утонул. Как утонул? Почему утонул? Волга ли в этом виновата? Представь, ты смотришь на Волгу и думаешь только о том, что в ней утонули люди. Или видишь лес, а думаешь: сколько же людей в этом лесу волки съели! Ведь так и жить станет невозможно. Люди с ума сойдут. Примерно так мои родители относились к репрессиям. Социализм для них был прекрасен как Волга, а репрессии – рок, непонятное, ужасное, необъяснимое, как необъяснимо, отчего в Волге утонул отец, брат… А твои родители что говорили?