Текст книги "Старец Григорий Распутин и его поклонницы"

Автор книги: Александр Пругавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Откуда звонят? – спрашивает "старец". – Из Z?[10]10
  Из Царского [Села].


[Закрыть] А, это ты, Оленушка. Здравствуй, здравствуй… Ну?.. Что прислать к завтрему? Да ничего не надобно. Все есть… Да, и осетрина есть… А? Что? Цветов?.. Нет, нет, не нужно! И без того их полная комната… некуда ставить… Вот разве яичек.

 "Пророк" взглянул на стол, где, среди цветов, стояла глубокая тарелка с яйцами.

– Яичек пришли, – продолжал он, – а то их совсем мало остается. Они уже на исходе… Винца? То бишь кагору, пожалуй, пришли… Хорошо, ладно… спасибо… Ну, прощай, Оленушка, до завтра, стало быть.

Григорий Ефимович вернулся к нам и начал пить чай с блюдечка, заедая баранками с анисом.

– А что у вас завтра? – спросила Ксения Владимировна.

– Гости будут, – отвечал Распутин со значительным видом. И затем, подумав, сказал:

– Коли хочешь, приезжай. Так, часов в 12, после обедни. Я буду в Казанском.

– А кто у вас будет?

"Прозорливец" посмотрел на собеседницу, но ничего не ответил: видимо, он не желал называть своих гостей. Ксения Владимировна повторила вопрос.

– Мм… – замялся "старец", – коли приедешь, сама увидишь.

Помолчав немного, он сказал:

– Будет одна в лентах.

– Как в лентах?

– Да так, почитай, что вся в лентах, сверху донизу. И вся мелкими образками увешана… Генеральша одна.

– Может быть, приеду, – сказала Ксения Владимировна, – если ничто не задержит.

– Приезжай, – повторил еще раз Распутин.

"А меня не приглашает", – подумал я.

Было уже около половины двенадцатого. Мы начали прощаться, "пророк" нас не удерживал.

Прощаясь со мной, он вдруг облобызал меня. Эта неприятность, как я потом узнал, ожидает почти каждого, кто только посетит "прозорливца".

В передней, когда мы одевались, "старец", пронизывая Ксению Владимировну своими зелеными глазами, еще раз со значительным видом напомнил ей, что завтра будет прощеное воскресенье, что поэтому она должна непременно приехать к нему.

– Хорошо, приеду, – сказала она покорно.

Мы сели в пролетку – февраль 1914 года был бесснежный, – и извозчик погнал лошадь по гололедице. Вечер стоял мягкий, влажный, теплый.

Ксения Владимировна казалась крайне возбужденной; она то смеялась, то болтала, волнуясь и спеша.

– Нет, вы только подумайте, А. С., это чудовище… этот Распутин уверяет меня, что он "таких" еще не встречал, что я – единственная из тысячи женщин, которых он знал… "Тысячи женщин!"… Как это вам нравится в устах праведника? Не правда ли, это звучит гордо?.. Мой брат знает из верных источников, что на Распутина чуть не молятся самые высокопоставленные дамы, что его считают святым, пророком, прозорливцем… Неужели все это взаправду, pour tout le bon, – как говорят французы?.. "Ишь, какая ты колючая!" – вдруг вспомнила она обращенные к ней слова "пророка". И снова начала смеяться.

Мне припомнилась сцена с волосами, и я с некоторой тревогой посмотрел на свою спутницу. Мне казалось, что она затевала игру, игру, которая, в конце концов, могла получить неожиданную для нее самой развязку.

Мое сдержанное молчание было, вероятно, замечено молодой дамой, так как вдруг она перестала смеяться и сделалась серьезной. Помолчав несколько минут, она обратилась ко мне с вопросом:

– Меня очень интересует то впечатление, какое произвел на вас Распутин. Что вы думаете теперь об этом человеке?

– Первое впечатление было чисто криминальное, – сказал я. – Право, когда я впервые увидал его, увидел, как потемнело его лицо, как он весь насупился, стоял и молчал, мрачный, нахохленный, кидая злые взгляды вокруг, – мне показалось, что предо мной прямо преступный тип. Конечно, двухчасового наблюдения недостаточно для того, чтобы составить окончательное мнение о человеке. Можно, разумеется, ошибиться. Однако мне сдается, что в природе этого человека есть действительно немало темного, преступного, что нужно скрывать. Отсюда, вероятно, его необыкновенная сдержанность, скрытность, его постоянные недомолвки. Думаю, что преобладающей чертой его натуры является грубая чувственность, животное, звериное сладострастие. Ни малейших следов непосредственности, которой обыкновенно отличаются люди, вышедшие из народа, в нем я не подметил. Он, видимо, привык вращаться в разных слоях общества, привык иметь дело с самыми различными людьми. Искренности нет и следа. Он явно играет роль, которую продумал, к которой привык. Он крестьянин, вчерашний землероб, выходец из недр народа. Благодаря исключительному, совершенно фантастическому стечению обстоятельств, он достигает необыкновенного влияния, можно прямо сказать – могущества… Сколько сановников, сколько епископов обязаны ему своей карьерой, своим возвышением! После этого не удивительно, что Кулаков[11]11
  Н. А. Маклаков.


[Закрыть] раболепно исполняет его желания. Не удивительно, что С.[12]12
  В. К. Саблер.


[Закрыть] кланяется ему «земно». Сам граф В.[13]13
  Граф С. Ю. Витте.


[Закрыть] заискивает в «отце Григории» и ездит к нему на поклон вместе со своей супругой. Но, получив такое колоссальное влияние, что сделал «прозорливец» для крестьянства, для народа? Ровным счетом ничего! Но зато его собственное благосостояние, как уверяют, развилось и упрочилось как нельзя лучше.

 – Вы находите его умным или нет? – спросила Ксения Владимировна.

– Согласитесь, что сегодня он ничем не обнаружил своего ума. Но что он очень хитрый человек, себе на уме, то это не подлежит никакому сомнению.

На другой день, в прощеное воскресенье, Ксения Владимировна позвонила ко мне в четвертом часу. Слышу ее взволнованный голос:

– Я только что вернулась от Распутина. У него сегодня был настоящий раут. Вы не можете себе представить, кого я там встретила… Вы не можете себе представить, что там происходило. Это нечто невозможное! Это настоящий бедлам. Я прямо подавлена… Завтра приеду к вам и расскажу все подробно.

V
«РАУТ»

Приехав ко мне на другой день, Ксения Владимировна поведала мне следующий рассказ:

– Ровно в 12 часов дня я подъехала к дому, в котором живет Григорий Распутин. Это дом одного генерала, бывшего губернатора, известного своим черносотенством.

У подъезда стояла карета и два очень элегантных автомобиля с гербами. Высокие выхоленные лакеи стояли тут же на тротуаре около подъезда: на одном была ливрея сургучного цвета, у другого – цилиндр с позументами и скунсовая шаль на плечах.

В передней "пророка" пахло ухой и осетриной.

Прислуга, раздевая меня, сообщила:

– Отец Григорий сейчас будут: они в Казанском соборе. К обедне уехавши… Пожалуйте в гостиную.

Меня провели в тот зал, в котором "старец" принимал своих посетителей во время моего первого визита к нему.

Здесь уже было целое общество, состоявшее почти исключительно из дам. Из мужчин был только один – молодой человек, лет 30, родственник графини Головкиной. Он приехал сюда, сопровождая свою молоденькую жену, беременную первым ребенком. Страстная почитательница "прозорливца", она непременно хотела посетить его в прощеное воскресенье.

Муж, хотя и против воли, принужден был, скрепя сердце, согласиться на это. Несмотря на всю его корректность и сдержанность, можно было подметить, что многое из того, что здесь происходило, сильно коробило его.

Графиня Головкина была вместе со своей дочерью, симпатичной и милой, но, видимо, очень болезненной девушкой, в глазах которой застыла глубокая грусть. Я ранее уже виделась с нею как-то у "старца", поэтому мы встретились как знакомые.

Я была очень рада этой встрече, тем более, что все остальное общество было мне совершенно незнакомо. Молодую графиню в семье почему-то все звали Тюней, хотя ее настоящее имя было Татьяна Сергеевна. Многие из ее знакомых за глаза тоже обыкновенно называли ее Тюней; поэтому и я усвоила эту привычку.

– Вы давно знаете Григория Ефимовича? – спросила я графиню Тюню.

– О да, с отцом Григорием мы знакомы уже несколько лет, – отвечала она.

– Мне бы очень хотелось поговорить с вами о нем. Но для этого нам, может быть, будет лучше перейти в соседнюю комнату?

– Идемте, – сказала Тюня, вставая.

Мы перешли в соседнюю, небольшую, довольно скудно меблированную комнату и сели на диван.

– Мне кажется, вы относитесь к Григорию Ефимовичу с большим уважением, – сказала я.

Тюня сейчас же начала волноваться.

– Вы правы… Я с первого же раза уверовала в отца Григория, – проговорила она с глубоким убеждением. – И теперь у меня нет никаких сомнений.

– К сожалению, я не могу этого сказать о себе, – сказала я, – напротив, у меня слишком много разных сомнений. К тому же многого из слов Григория Ефимовича я совсем не понимаю.

– Слова отца Григория надо понимать духовно-аллегорически. Его слова всегда имеют особенный смысл. Чтобы понять их сокровенное значение, нужно глубоко вникать, нужно углубляться, сосредоточиваться.

– Затем, признаюсь, меня немало смущает его манера обращения с дамами, – решилась намекнуть я.

Тюня сделала вопросительное лицо.

– Вы не догадываетесь, о чем я говорю?.. Меня крайне удивляет, например, его страсть к поцелуям.

– Ах, Боже мой, – с укором воскликнула Тюня. – Неужели вы не сознаете, что его поцелуи не имеют ничего общего с поцелуями других мужчин?

Позиция, занятая Тюней, начинала меня раздражать. Я решила быть откровеннее.

– Мне не нравятся также его постоянные прикосновения, пожатия, поглаживания, – проговорила я, смотря прямо в глаза Тюни.

– Отец Григорий настолько чист сердцем, что он на все смотрит с высоты своей чистоты, – сказала она убежденно. – Да, да, отец так далек от всего мирского, земного… так далек от всякой мысли об удовольствии или наслаждении… Ему ваше тело не нужно, так как он не придает телу никакого значения… А главное, он считает, что если женщине становится неловко от его ласк, то, значит, она не свободна от греховных помыслов, от тайных желаний.

"Вот оно что, – подумала я, – какова теория!"

– Нас он теперь почти совсем не трогает, – сказала Тюня с самым невинным видом.

Мне вдруг захотелось сказать ей что-нибудь резкое.

– А скажите, пожалуйста, вас не смущает то, что пишут в газетах о Григории Ефимовиче? – спросила я.

Тюня горько улыбнулась, и в ту же минуту судороги задергали ее нервное, бледное лицо.

– Ах, в людях, к сожалению, так много гадкого, – сказала она; сильно волнуясь, – поэтому они во всем готовы видеть что-то грязное.

– Получили ли вы покой с тех пор, как познакомились с Григорием Ефимовичем? Вообще, что вам дало знакомство с Распутиным? – спросила я.

– Благодаря отцу Григорию я получила полную ясность души, – сказала Тюня с каким-то блаженным видом.

Глубокое, искреннее чувство, которым были согреты эти слова, сильно тронуло меня, мне стало от души жаль милую девушку, и я постаралась перевести разговор на нейтральную почву.

– Я в первый раз встречаю у Григория Ефимовича такое большое общество. К сожалению, кроме вас, я никого не знаю из собравшихся здесь… Мне хотелось бы знать, кто эта высокая, представительная дама с южным типом лица? – спросила я.

– Как, вы не узнали? Это светлейшая княгиня X, – отвечала Тюня. – Она с большим уважением относится к отцу Григорию.

– А эта полная, высокая блондинка?

– Это Елена Алексеевна Торопова, бывшая фрейлина. Давнишний верный друг отца Григория и горячая его почитательница.

В эту минуту дверь в комнате, в которой мы сидели, отворилась, и вошла мать Тюни, графиня Головкина.

– Отец Григорий приехал, – сказала она, – идемте в столовую: он ждет.

Тюня поспешно встала, представила меня своей матери, и мы направились в столовую "прозорливца".

При виде меня Распутин выразил свое удовольствие.

– Ну вот, хорошо, што ты пришла сегодня, – сказал он с довольным видом, – садись сюда, поближе ко мне.

И он усадил меня рядом с собой.

Роскошные корзины живых цветов, ландышей и роз, которыми я любовалась накануне, были расставлены вдоль стола, за которым мы все разместились.

Дамы, как только они сели за стол, очевидно по принятому здесь обычаю, протянули руки к "пророку", говоря:

– Я-ич-ко!

Это произносилось каким-то просительным, почти умоляющим тоном.

– Как, неужели и княгиня X? – изумился я.

– Она тоже протянула руку, но сделала это молча, – сказала Ксения Владимировна.

Григорий Ефимович придвинул к себе тарелку с яйцами и начал наделять всех по одному яйцу.

Тотчас же все начали есть яйца, точно свершая какое-то таинство.

– А ты не хочешь яичко? – спросил Распутин, обращаясь ко мне.

– Нет, не хочу, – сказала я.

Я ответила так потому, что действительно не люблю яиц вкрутую и никогда их не ем. Но я никак не ожидала, что мой отказ от яйца произведет настоящую сенсацию.

Все дамы с изумлением оглядели меня. Особенно меня поразил взгляд графини Тюни – полный немого укора и глубокой скорби.

Даже княгиня X чуть заметно повернулась в кресле и осмотрела меня в лорнет.

А я в свою очередь наблюдала за ними. Меня, между прочим, поразила одна подробность, которая невольно бросилась мне в глаза. После того, как яйца были съедены, ни на тарелках, ни на столе совсем не оказалось скорлупы. Никаких следов!.. Куда же девалась скорлупа? Ведь не могли же эти дамы скушать яйца вместе со скорлупой? Ясное дело. И я решила, что они спрятали скорлупу, как своего рода реликвию, в свои изящные сумочки. Иначе я никак не могла объяснить себе бесследного исчезновения яичной скорлупы.

Подали уху, которая оказалась очень вкусной. Затем следовала разварная осетрина с белым соусом, тонко, по-поварски, приготовленным. Из вин был один кагор – церковное вино, которое пили бокалами.

Из всех дам, бывших у "старца", меня особенно интересовала Елена Алексеевна Торопова. Я так много и с разных сторон наслушалась всевозможных рассказов о ней, о ее необыкновенном увлечении "пророком", а также о той роли, которую она играла и играет в высоких сферах.

Уверяли, что именно она больше всего способствовала популярности Распутина в придворных кругах, что именно она больше всего содействовала его возвышению, его близости к высокопоставленным особам, к царице и царю.

Что касается ее искренности, то тут мнения резко расходились: сравнительно немногие готовы были признать ее вполне искренней, но значительное большинство лиц, более или менее близко знающих ее, отзывались о ней, как об особе, преследующей свои чисто личные цели и действующей по расчету. Говорилось также о том влиянии, какое оказывает на нее родной отец, очень крупный и важный сановник, известный в тех кругах под именем "лукавого царедворца".

Поэтому, встретив г-жу Торопову у "старца", я отнеслась к ней с большим интересом и вниманием. Прежде всего, мне бросилось в глаза, что ее наружность немало не соответствовала тому представлению о ее внешности, которое сложилось у меня под впечатлением рассказов и слухов о ней, доходивших до меня. Никаких следов, никаких признаков духовных, мистических устремлений и переживаний в ней не было заметно.

Наоборот, вся ее внешность слишком громко и властно говорила о земном, реальном, чисто плотском, телесном.

Правда, она очень красива, но слишком в русском стиле: высокая, полная, породистая, с развитыми формами, с большими голубыми глазами, с пышной шевелюрой пепельного цвета.

Среди представителей и представительниц современной нарождающейся аристократии она выглядела настоящей московской боярыней XVII столетия.

Мне бросилось в глаза, что она была без корсета. Это очень портило ее крупную, импозантную фигуру. В первый раз мне пришлось видеть в обществе придворную даму без корсета. Потом, позднее, когда я выразила свое удивление по этому поводу, знакомые Елены Алексеевны объяснили мне причину этой странности.

Оказывается "отец Григорий" "не любит корсетов". Поэтому дамы, особенно дорожащие его расположением, отправляясь к нему, обыкновенно эмансипируются от этой принадлежности дамского туалета.

А Елена Алексеевна Торопова как нельзя более дорожит расположением "старца", – в этом, конечно, не может быть никакого сомнения.

Вот я вижу, как, она берет кусок черного хлеба, кладет на него два огурца и, держа это в руках, подходит к Распутину. Почтительно приблизившись к нему, она заглядывает ему в лицо и произносит томным и в то же время вопросительным голосом:

– Отец?..

"Старец" берет один огурец прямо рукой и, откусив половину, начинает жевать. Другую половину он кладет на кусок хлеба, который держит в своих руках Елена Алексеевна.

Ту же минуту она берет остаток огурца и, положив его в рот, начинает есть с каким-то особенным, благоговейным аппетитом.

Лицо ее светится радостью. Можно подумать, что в эту минуту она чувствует себя счастливейшей женщиной в мире…

VI
БЕДЛАМ

Завтрак подходил к концу, как вдруг дверь, ведущая в столовую из передней, широко распахнулась и на пороге показалась странная женская фигура во всем белом, с длинной палкой в руках.

Лица вошедшей я не могла рассмотреть, так как одетый на голову косматый рыжий парик закрывал большую часть лица; к тому же над самыми глазами к парику был прикреплен особый широкий венчик, на котором крупными буквами было написано: "Аллилуйя".

Мне сделалось жутко, так как я подумала, что вошла психически больная, сумасшедшая женщина. Но, заметив, что белый фантастический костюм, в который была одета вошедшая, обильно украшен разноцветными лентами, я вспомнила слова "старца", сказанные мне накануне о том, что у него будет одна "генеральша вся в лентах". Подвигаясь какой-то странной, точно разбитой, походкой, приседая и подпрыгивая, белая женщина громко выкрикивала:

– Христос воскресе! Христос воскресе!

Затем, сильно стуча палкой о пол, она истерическим голосом, голосом кликуши начала выкрикивать что-то совершенно невнятное и несуразное.

Приблизившись к "старцу", дама в лентах вдруг упала перед ним на колени и пронзительно крикнув: "Отец!.. Бог – Саваоф!.." – грохнулась на пол и распростерлась ниц.

Потрясенная этой сценой, я спросила сидевшую рядом со мной Тюню:

– Кто эта дама?

– Софья Аркадьевна Похитонова, – кратко ответила она.

– Больная, ненормальная?

Тюня пожала плечами и сдержанно проговорила:

– Вы напрасно так думаете.

– Но… зачем же на ней этот безобразный парик?

– Какой парик? – удивилась Тюня. – Вы ошибаетесь. Это совсем не парик, это сибирская шапка из волчьей шерсти – подарок отца Григория. Он привез ее из Сибири. Софья Аркадьевна очень дорожит этим подарком.

– А зачем эти ленты, этот странный костюм? – не отставала я, хотя и сознавала, что мои настойчивые расспросы шли вразрез с самыми элементарными правилами "хорошего тона ".

– Она взяла на себя личину юродства, – объясняла Тюня. – Она желает унизить себя, она хочет, чтобы над нею смеялись… Это, конечно, очень тяжелый подвиг, особенно для светской женщины, но Софья Аркадьевна добровольно приняла его на себя и несет его безропотно.

"Какой странный подвиг!.. Возвращение к XVI столетию", – подумала я, не решаясь, однако, высказать этого вслух, чтобы не обидеть свою собеседницу.

Дамы поспешили на помощь к юродивой, подняли ее, по она тотчас же вырвалась от них и бросилась к "пророку" с неистовым криком:

– Отец!.. Отец Григорий!.. Бог – Саваоф!..

Она кидалась к нему на шею, старалась обнять его, но он отбивался от нее крича:

– Отстань, отстань от меня Христа ради… Тварь поганая!..

Мне показалось, однако, что он отбивался менее энергично, чем можно было ожидать от него при этих условиях.

А она продолжала цепляться за него, продолжала хватать его руки, покрывая их поцелуями.

– Отойди от меня, дьявол! – орал "прозорливец" во все горло, – а не то вот, как перед Истинным, расшибу тебе башку!

Наконец дамам удалось снова завладеть Софьей Аркадьевной, и они повели ее под руки на стоявший в переднем углу большой широкий диван, устроенный в виде ската.

Софья Аркадьевна, точно обессиленная от только что пережитой сцены, распласталась на диване.

Но это был один момент. Тотчас же она снова поднялась и, простирая руки по направлению к "старцу", громким, проникновенным голосом начала выкрикивать:

– Падите ниц перед ним!.. Целуйте его след!.. В эту минуту зазвенел телефон.

– Тюнька, – сказал Распутин, обращаясь к молодой графине Головкиной, – узнай, хто такой звонит.

Тюня поспешно встала и направилась к телефону. Видно было, что она с радостью готова исполнить поручение "отца Григория".

Но я заметила, что графиню Головкину такое обращение "пророка" с ее дочерью заметно покоробило. Однако она, видимо, не решилась высказать ему своего неудовольствия по этому поводу. Она ограничилась только тем, что сдвинула брови и сделала каменное лицо. Но "старец", очевидно, не придал никакого значения мимике графини.

"Однако, – подумалось мне, – как мало церемонится "прозорливец" со своими почитательницами, даже с теми из них, на средства которых живет".

Через минуту Тюня докладывала Распутину:

– Любовь Павловна Мосолова спрашивает вас: когда она сможет приехать к вам? Ей необходимо посоветоваться с вами.

– А хто это такая Любовь… как, бишь, она сказала? – спросил "пророк", обращаясь к дамам.

– Это жена Николая Дмитриевича Мосолова – о нем вы, конечно, слыхали.

– Штой-то не припомню.

– Товарищ председателя в…

Дамы назвали одно из государственных учреждений в Петрограде.

– Так, так. Слыхал… Ну, скажи, пущай приходит, – обратился "старец" к Тюне.

– Она просит узнать, когда же, просит назначить день и час, – заметила Тюня.

– Ну, примерно, хоть завтра, так, после вечерни. Тюня снова пошла к телефону.

– А ты придешь ко мне завтра? – спросил "пророк", обращаясь ко мне.

Я сказала, что завтра целый день занят и что поэтому я никак не могу быть у него.

– Ну, все же я позвоню к тебе, – сказал он.

– Позвоните, – согласилась я, – хотя вы вряд ли застанете меня дома.

Мои слова услыхала Софья Аркадьевна. Она все еще лежала на диване в распластанном виде, – услыхала и страшно вознегодовала.

– Господи! – завопила она. – До чего мы дожили?.. Он САМ, Бог–Саваоф, будет звонить по телефону какой-то девчонке… Вот они, ваши черницы, прелестницы…

– Замолчишь ли ты, погань! – кричит на нее Распутин.

Но юродивая генеральша долго не могла успокоиться. Замолчала было на минуту, но затем снова начала выкрикивать:

– А я последние свои денежки сейчас отдала… За автомотор уплатила… Хотелось отца повидать… Осталась без копейки… Слышите вы?..

Слова "генеральши", видимо, сильно нервировали "отца Григория": лицо его приняло злое выражение, он насупился и сердито крутил головой.

– Так я и знал, – бормотал он. – Ишь ты, тварь проклятая. Право, погань ты этакая…

Меня до крайности поражала и возмущала эта грубая, дикая брань – но, кажется, только одну меня. Все остальные дамы, кровные, титулованные аристократки, представительницы высшего придворного бомонда, ничем не выражали ни своего возмущения, ни своего протеста. Даже великая княгиня Милица Николаевна делала вид, что она не замечает ничего странного в поведении "старца".

"Примирились? Привыкли? – недоумевала я. – Или же авторитет "отца Григория" так подавил их, что они уже не в состоянии относиться критически к нему и к его поступкам?"

– Разве можно так браниться? – упрекнула я "старца".

– Да как же мне ее не бранить? – воскликнул он. – Слышь, слышь, что она говорит…

– Я говорю, что ты – Бог–Саваоф… Да, да, Бог–Саваоф… А отец Филарет – живой Христос. Христос! – по-кликушечьи выкрикивала Софья Аркадьевна.

– Вишь, вишь, что она говорит… Она все исшо заодно с Филаретом, с отступником окаянным… Не хочет отстать от него, от еретика проклятого… Ах ты сатана ленточная!..

Монах Филарет,[14]14
  Сергей Михайлович Труфанов, в монашестве Илиодор.


[Закрыть] который возбуждал такую злобу «прозорливца», в течение нескольких лет был близким его другом и единомышленником. В бурные годы 1904–1906 они вместе рука об руку боролись с революцией, вместе громили «безбожную интеллигенцию», «жидов» и всех других «инородцев», считая их единственными виновниками движения, поднявшегося в общественных кругах и народных массах.

 Но затем между Распутиным и монахом Филаретом пробежала черная кошка, произошел резкий разрыв, и недавние друзья обратились в ярых и заклятых врагов. Закипела вражда, завязалась ожесточенная борьба Филарет выступил с обличениями против Распутина, обвиняя его в темных пороках, в грязных похождениях.

Эти обличения, подкрепленные документальными данными, пошатнули было положение "отца Григория" в высоких сферах. Пошатнули, но ненадолго, вскоре он снова оправился, и положение его сделалось еще более, чем было прежде. Несмотря на это, "прозорливец" продолжал пылать ненавистью к Филарету, и всякое упоминание о "мятежном монахе" приводило его в бешенство.

Так было и на этот раз. Достаточно было юродивой выкрикнуть несколько фраз о Филарете, фраз, в которых проглядывало ее сочувствие к "проклятому отступнику", как вдруг "старец" в сильном волнении вскочил со своего места.

– Нет, я не могу… Нет моих сил боле! – неистово заорал он, дико озираясь вокруг. – Нет больше моего терпения!.. Держите меня, а не то я ее убью!..

И он, зажав кулаки, ринулся по направлению к дивану, на котором лежала юродивая генеральша.

Дамы стремительно бросились к нему, схватили его под руки и начали успокаивать.

– Отец Григорий… Батюшка дорогой… успокойся ради Бога, – говорили они.

"Пророк", делая попытки освободиться, дико рычал:

– У-у-у, сатана… дьявол ленточный…

Этот бедлам мне стал невыносим, и я решила уехать.

Одновременно со мной из столовой исчез родственник графини Головкиной; я видела, как он, очевидно возмущенный всем происходившим, воспользовавшись общим замешательством и суматохой, вызванными угрозой Распутина убить юродивую, быстро взял под руку свою жену и решительно направился в переднюю.

Прислуги в передней не оказалось, и нам пришлось самим разыскивать свои шубы, шляпы, калоши. Это заняло довольно много времени.

Вдруг из спальни "пророка", находившейся через одну комнату от столовой, раздались на всю квартиру громкие, протестующие крики прислуги.

– Что случилось? Что такое? – с недоумением и тревогой спрашивали дамы, бывшие в столовой.

В эту минуту влетела Дуня.

– Что за беда! Все рубашки растаскали! Скоро "отцу" не в чем будет ходить! – возбужденно кричала она.

– Что такое? В чем дело?

– Да Софья Аркадьевна опять две рубашки "отца" набрала. Из комода вытащила. На ней и без того уже четыре рубашки "отца" надето, а ей все мало…

Оказалось, что генеральша под шумок, скрывшись из столовой, направилась в спальню "прозорливца", надеясь запастись там новыми реликвиями из белья и платья "отца Григория". Но на этот раз замыслы ее были разрушены благодаря вмешательству прислуги.

Очевидно, ни грубая брань, ни проклятия, ни угрозы "пророка" убить ее – ничто не поколебало ее преданности "отцу Григорию": по-прежнему он остался ее кумиром, ее живым Богом.

Когда мы наконец оделись и направились к выходу, в переднюю вошел Распутин – угрюмый, измятый, всклокоченный.

Молодая дама, его горячая поклонница, обратилась к нему с легким, почти нежным упреком:

– Отец Григорий, за что вы так на нее сердитесь? Ведь она же так… любит вас…

"Отец" вращал глазами, очевидно, не находя, что сказать.

– А пошто она… меня за Бога почитает? – угрюмо проговорил он наконец, почесывая себе живот.

Но он, видимо, лукавил, стараясь навести нас на ложный след и в то же время затушевать настоящую причину своего негодования против юродивой генеральши.

Все это происходило до войны, почти накануне ее. О том, как протекала жизнь «отца Григория» за время военной грозы, какую позицию занял он и его влиятельные поклонницы и почитательницы по отношению к страшному испытанию, поразившему Россию, – я буду говорить во втором выпуске этих очерков.

Что касается Ксении Владимировны, то она в начале великого поста покинула Петроград и уехала к себе, т. е. в имение мужа, в его подмосковную вотчину. Перед отъездом она уверяла меня, что в будущем сезоне непременно снова приедет в Петроград, чтобы продолжать свои наблюдения над "пророком" и его поклонницами.

Обещание это г-жа Гончарова действительно исполнила и в самый разгар сезона 1915 года, в конце января, появилась в Петрограде, причем немедленно же возобновила свое знакомство с "отцом Григорием", снова начала очень часто бывать у него, видеться с его почитательницами. Но об этом периоде ее сношений со "старцем" нужно говорить много и долго, а потому я отлагаю свой рассказ до другого раза.