Текст книги "Между волком и собакой"

Автор книги: Александр Соболев

Юбилейному себе

 
С днём рожденья, ро́дный! Расти – не хнычь!
Как любил Тарковский в такой денёк,
сочиним-ка бодрый заздравный спич,
сочинять под градусом – наш конёк.
Моему куратору исполать —
миновал эксцессы, обут и сыт.
Так чего же нам себе пожелать
и о чём бы нам теперь попросить?..
 
 
– В юбилейный год и в любой другой
будь удачлив, весел, крепок в кости.
Пусть судьба золотой осенней рукой
молодильным яблоком угостит.
Молодильный яблок – славная вещь!
И сейчас, и после, тверёз или пьян —
будь всегда здоров. Оставайся весь,
как оно, румяным и полным семян.
 
 
Пусть влетает в денежку бытиё —
хорошо, что в доступе вещный мир.
Он цветёт, растёт, кое-где гниёт,
но совсем не худшая из квартир.
Ничего на блюдечке не несёт,
но ведь нет причины терпеть облом.
В самый раз сегодня забить на всё
и поставить главный вопрос ребром.
 
 
Госпожа Фортуна! Ты помнишь знак,
о котором истово я мечтал?
Ты дала его. Неизвестно, как
и в какую форму зальют металл —
только мой прибыток, избыток весь,
пентаграмму жизни, бумажный тлен
с драгоценной нэцкэ уравновесь,
остальной сортамент бери взамен.
 

Святки

 
Шесть часов у сна, у тишины,
льна и накрахмаленного ситца.
Снег упал. И, снова прощены,
к небу в гости можем попроситься.
 
 
А не то – плениться январём,
причаститься этой ночи ранней,
во дворе, под сонным фонарём,
нагрести блескучих острых граней
и потом от крохотных кресал
зажигать рождественские свечи.
…Эту ночь вчера живописал,
а сегодня – чаянная встреча.
 
 
Тише… тише… гаснут голоса,
остывают лампочки и строчки,
снежный свет скользит по волосам,
отменив пустые заморочки,
и рекламы клёкот чумовой,
и дверных электроканареек…
А в прогалах туч над головой
всё сильнее звёзды январеют.
 

Понтийские фрагменты

 
Мир уже создан: врезаны в зыби кряжи и мысы,
плавают тучи, резвые рыбы… Только измыслен —
он уже дышит, свеж и огромен.
Пляжа на грани
мускулов пенных злыми буграми море играет.
 
 
Людное место здесь, под неслабо греющим солнцем!
Не утерпела б, не обошла бы кисть барбизонца
гладких девчонок, лакомых женщин, прочей массовки —
всех, кто издревле небу обещан, с Лика срисован.
 
 
Экипировка – три лоскута и пара тесёмок!..
Татуировка – узел хвоста лихого бесёнка.
И – пропадаешь ни за полушку: дремлющий с виду,
млеешь, прохвачен с пят до макушки знойным либидо,
линией бёдер – той, волоокой, медноволосой…
 
 
…Лупит о берег, в надолбы, блоки, скалы, откосы,
и забулдыгой, шарящим слепо дырку в заборе,
пробует прочность каменной лепки Чёрное море.
Шваркает гулко, шаркает глухо, ломит солому,
лепит стотонные оплеухи в цепь волноломов.
 
 
Возгласы чаек и человеков. Ветер и воля!..
запах самшита и чебурека, йода и соли.
Мир – населён, и он веселится плотским весельем,
семенем жизни, как чечевицей, густо засеян.
Близок венец трудов эпохальных – sanday и sontag[5]5
  Воскресенье (англ., нем.).


[Закрыть].
Так что и мы теперь отдыхаем, с Понтом – под зо́нтом!..
 

 
Я ступаю по хрусткой гальке. Галька взъерошена
шестибалльным вчерашним штормом. Волн кучеря.
Хризолитов и халцедонов светят горошины,
припасённые посейдоновым дочерям.
 
 
Завиток рапана разбитого ал и ярок.
Тёмной зелени томность. Есть на что поглазеть!
Молодой аквилон пасёт тонкорунных ярок
и полощет душу в индиго и бирюзе.
 
 
«Коля с Людой здесь были» – гласит граффити наскальное.
Мира вам, соплеменники! Здравствуй, великий Ра!..
Я бреду по берегу, занят богоискательством,
я ищу куриного бога в который раз.
 
 
Загорелый, поджарый, довольно-таки валидный —
я иду вдоль моря. Так мысли мои светлы,
так чисты стихии, что на́ небе звёзды видно,
а на дне – жемчужницы, стоит чуть-чуть заплыть.
 
 
Мельтешат золотинки, искринки с «Чёрного принца»[6]6
  Корабль, затонувший с грузом золота.


[Закрыть],
вызревают икринки счастья в лёгкой волне…
Вот он, принцип духа в материи, Вечный Принцип!
И напрасно искать, где бы он явился полней.
 
 
Подмалёвок?.. эскиз… гениальный Рая набросок! —
этот мир пропитан волшебным живым огнём.
Несомненно, сегодня мне встретится бог неброский
и глазком куриным приветливо подмигнёт.
 

Медитация на красном георгине

 
В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.
 
 
Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
свое существо незаметно влачащий —
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени темной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.
 
 
Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и темно-багрова его середина,
и с плотью планеты извечно едина,
и звездам он тоже знаком.
 
 
Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза – на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника – лики на створках киота,
а кантора – громы классической фуги,
спартанца – кровавая рана илота,
любовника – лоно подруги.
 
 
Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара…
И поздние пчелы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара,
и солнце – сверкающей каплей нектара,
и первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку.
 

«Туман… туман… Сырая пелена…»

 
Туман… туман… Сырая пелена
грунтует холст…
Полста вторая осень
сезонной меланхолии полна.
Белёсый воздух плотен.
                             Иглы сосен
его сгущают в бусины, да так,
что каждая надета на хвоину,
принадлежа ветвям наполовину,
но тяготея к травам. Это знак,
что нам уже не светит бабье лето…
 
 
Иные кроны догола раздеты,
а рядом – шамаханская парча,
этюд в академическом альбоме
за тонким слоем кальки.
                             И любое
движение: скольжение грача,
неторопливый клок печного дыма,
грибами порастающий пенёк —
от мутного белка неотделимы.
 
 
Летит неяркий жёлтый огонёк,
за ним летит через минуту новый…
Паучья сеть становится основой
для ткани медитации, устав
висеть без дела… бисерные нитки
растянуты на лозах…
  Две улитки
на ложе виноградного листа
осенних чувств испытывают прелесть
и делают, что в голову взбрело,
под кисеёй тумана, в нежной прели
преображаясь в чувственный брелок.
 
 
В природу запустенье внедрено…
Лежат лужаек рваные татами,
где колтуны примятых бурьяно́в
привычно вспоминаются цветами,
но, впитывая утреннюю мглу,
цветут – ты не поверишь! – анемоны,
друг другу уступая церемонно
последнюю бездомную пчелу.
 
 
…Вот новый лист по воздуху несёт,
сбирает лепту время, строгий мытарь.
Всё млечно, растушёвано, размыто
и тихо всё…
 

Виноград

 
Утречко октябрьское сыро и пасмурно.
Ночь неторопливо снимает покров
с гроздьев кабошонов под сизою патиной,
с бусин драгоценных овальных миров.
 
 
Розовыми лозами осень увенчана,
жалована лучшей из славных наград.
Щедрый, как надежда, и сладкий, как женщина,
в воздухе туманном висит виноград.
Сад мой, вертоград мой унылым не кажется.
Кончилась повинность копать да полоть,
вызревшими каплями, ягодой каждою
светится его благодарная плоть.
 
 
Сроков не отменишь. Редеет над светочем
зазимком прибитый поникший наряд.
Листья обвисают истлевшею ветошью,
но, разоблачённый – висит виноград!
Кисти налились аметистовым бременем,
соками суглинка, водой кочевой.
Скорби виноградарей, злое безвременье —
всё-то повидал, всё ему ничего.
 
 
Что ему долги, о которых забыли мы? —
новые на землю сойдут времена,
было бы лучей золотых изобилие,
ждали бы кувшины густого вина.
 

Отрывок осенней ночи

 
…скатилось за кайму – и съедено кайманом,
и ночь сошла ко мне…
На россыпи светил, подёрнутых туманом, —
сгорающих камней
мгновенные следы.
                            Под шелест монотонный,
с мерцающим «прости…»,
летят к пустым садам осколки Фаэтона
по Млечному Пути.
 
 
Не могут погодить, на час угомониться
кусачие шмели,
кусочки на лету разбитой колесницы
ровесника Земли.
И доблестно, под стать сеньору из Ламанчи,
навстречу мчимся мы,
а свет окрестных звезд неярок и обманчив,
и скоростью размыт……
 

Как у пташки крылья

 
…Когда хотелось чувство оттенить
на фоне увлечения, на лоне
любви – бывало, руку протяни —
и пара строф затеплится в ладони.
 
 
Но что-то я давненько не пишу…
Потенция – потенцией, а всё же
кинетика желательна на ложе
поэзии. Любому шалашу,
укрывшему меня с моей милашкой,
я был бы рад… И будет ночь нежна,
когда одна она тебе нужна —
да кофе чашка.
 
 
Годятся также пустошь или лес,
но только чтобы ни единой рожи,
готовой неприятно потревожить
в интимном сочетании словес
двоих, соединившихся под знаком
свободной страсти. Как закон, двояка,
любовь – законов всех она сильней.
Любимец музы, не зевай! Однако,
удобства ради не женись на ней
«законным» браком.
 
 
Не то – кранты, финита – и абзац
не протащить в анапеста фильеру,
и знай – греби, обслуживай галеру…
Тогда стихов янтарная сабза
из лакомства – дежурным станет блюдом,
и твой кураж окажется под спудом,
и будут стекловатой облака,
а серебро степного родника —
простой полудой.
Оберегай свободу! Принцип сей
тебе полезен вовсе не для блуда.
Ослабнешь под напором пересудов,
во имя замирения гусей —
и будь ты хоть подкован, хоть обут —
придётся ту, которая двояка,
переть с досадой племенного яка
на собственном горбу.
 
 
А так… Луна сегодня в Скорпионе,
и сумрак тихо к улицам прильнул,
и внутренний посыл ещё не понят,
но рядом – лист бумаги… Ну же, ну!..
И я невольно руку протяну:
урочный час… и никого в гостиной…
и где-то счастлив скорпион пустынный,
облапивший луну.
 

Presto

 
Не дождёшься за нас тоста
на банкетах в пивных трестах,
но приличного мы роста,
и на форуме нам место!
 
 
Не хотелось бы нам хвастать,
а таланта у нас – вдосталь.
Мы могучая, блин, каста!
и расти нам годов до́ ста.
 
 
Пусть в кармане подчас пусто,
да на курсе у нас чисто.
Мы не ждём для себя бюстов,
и не слушаем мы свиста.
 
 
Из особого мы теста,
но лисицам не съесть – баста!
Мы – в основе, а не «вместо»,
хоть повыше и дрянь часто.
 
 
А шедевры лепить – просто.
Надо лишь замесить густо.
Ибо нет на стихи ГОСТа,
как на авторов – нет дуста!
 

«Сограждане!.. Коллеги!.. Господа…»

 
Сограждане!.. Коллеги!.. Господа!..
Товарищи (простите за архаику)…
Не надо слабых авторов охаивать,
послушайте, пожалуйста, сюда.
Не сведущим, как должно, в языке
труднее, чем изысканным и метким.
Возьмите за основу этикет,
не торопитесь клеить этикетки!
 
 
Ночной порой, в сумбуре дел дневных —
они под игом страсти всемогущей,
творениями их наводнены
словесности развесистые кущи,
а вкус лишь иногда ночует там…
всё так… Но уважайте чувство вчуже,
и не швыряйте камни по кустам,
намереваясь подшибить пичужек.
Оставьте им надежду на успех!
 
 
Решил неаттестованный любитель
сказать в защиту тех, кто не успел,
не вышел на высокую орбиту,
но, обретаясь в домике саманном,
мечтает сделать хижину дворцом…
В защиту наших братьев-«графоманов»
и одного, кто был моим отцом.
 

«Свет мой, Оля, пригубить любимый тобою размер…»

Искандер, эти реки тесны и горьки для того…

Ольга Андреева

 
Свет мой, Оля, пригубить любимый тобою размер —
как тенями совпасть на негреющем солнце предзимнем
или почку стиха обнаружить на чёрной лозине,
запасая терпение к долгой суровой зиме.
И однажды, в промозглую оттепель, коли суметь —
развернётся, зелёная, на углежога корзине,
и бессмертной улыбкой сквозь слёзы Джульетты Мазины
переменится к лучшему жизни дурная комедь.
 
 
…Это правда, что тесно и горько. Но верно и то,
что речушки горьки оттого, что предчувствуют море.
По уклону судьбы, по излучинам их траекторий
мы вольёмся в иной грандиозный и грозный поток.
«Камень, брошенный в воду, всегда попадает в мишень…»
Примечательный факт. Очевидно, мы целимся точно.
Всё случится: стоим ли ещё над водою проточной,
утоляем ли жажду, хоть нету напитка горшей.
 
 
Берегами бродя, отложив океан «на потом»,
или в реку войдя, оступаясь в стремительной влаге —
на каком опрометчивом и предуказанном шаге
отдадимся течению, руки раскинув крестом?..
 

Из Арбена Кардаша

 
Меняется мир, как во сне,
и все человечество – тоже.
Ни совесть, ни честь не в цене,
и смысл устремлений ничтожен.
И нет никого на нелегком пути,
к кому обратишься в печали любой…
Но душу унынием не замути,
останься собой.
 
 
И клятвы мужские пусты,
в делах – ни размаха, ни соли,
а женщин, забывших про стыд,
игла нетерпения колет.
И власть прибирают лукавством ума
крадущие, лгущие наперебой…
Но совесть свою о соблазн не ломай,
останься собой.
 
 
В дорогу!.. Пройди перевал,
отправься к далёкому морю,
частицей всего, где бывал,
себя ощути на просторе!
Ведь прежнее солнце блестит с высоты,
и так же широк небосвод голубой,
деревья и птицы с тобою «на ты»!
Останься собой.
 
 
Природы апостолом став,
миры для грядущей Вселенной
на чистом пространстве листа
твори для себя вдохновенно.
Но помни, что это не даст барыша,
достойно мирись со скупою судьбой.
Поэт зачастую живет без гроша.
Останься собой…
 
 
Ты слабости мира поймешь,
но их не пускай на бумагу,
а верным пером преумножь
любовь, окрыленность, отвагу,
и жизни, где ценят духовности свет,
отдай просветленного сердца любовь.
Сверяйся с бессмертной душою, поэт!
Останься собой!
 
 
И если умрешь, одинок,
печаль не увидев на лицах,
и если с твоей сединой
ни род, ни народ не простится, —
не сетуй на жизнь. Ведь она не была
бесплодным трудом и чужою рабой.
Рассеявшись прахом, сгорая дотла —
останься собой.
 
 
И память о сути твоей
разделят с тобою по праву
дороги, просторы полей,
пустыни, альпийские травы,
и строки, которые, слив голоса,
с листа прозвучали победной трубой,
и Те, кто открыл для тебя небеса…
Останься собой.
 

 
Лезгинской мудрости урок гласит: «У старшего в роду
спроси совета.
А нет – у ранней седины, у друга, знавшего беду,
спроси совета
А не найдёшь – у валуна, который обточили льды,
спроси совета,
У первой влажной борозды, у горной пенистой воды
спроси совета».
А я стараюсь у того, кто сердце рифмой разбудил,
просить совета,
Пусть нет его среди живых – но у тропы, где он ходил,
просить совета,
У эха отзвучавших слов, которых помню ритм и слог,
просить совета,
У камня с именем его, который в изголовье лёг,
просить совета.
Но если трудно станет вдруг тебе, от мест родных вдали,
просить совета —
тогда найди и собери, как редкий дар своей земли,
стихи Поэта.
Там есть и камень, и ручей, и борозды весенней бег,
в строфе чеканной,
И в них живет уже навек седой и мудрый человек
из Лезгистана…
И сам поэт в стихах живет. И жизни слышится напор
в звенящих строках.
Его тропа вплелась в узор таких же троп на склонах гор,
в заветных строках,
И слышен в них гортанный зов, позвонче многих голосов
звучать способный,
И муж – и мальчик там босой… И плачет утренней росой
чинар надгробный…
 
 
У друга с белой головой, у старца, камня и реки
спроси совета,
Спроси у дерева того, и у всегда живой строки
спроси совета —
и дом не оскудеет твой, и дух, достойный этих книг,
не станет сирым!
Счастливец ты, нашедший их, открывший мудрости родник
у Шихнесира…
 

Из Риммы Аванесян

Я – армянин. Я стар, как Арарат,

и башмаки мои от вод Потопа влажны.

Геворк Эмин

 
Кружевные утёсы, туманы лесов,
безысходности давняя тема…
Снеговым полотном закрывает лицо
великан – отчуждённо и немо.
 
 
Тишина и безлюдье расщелин и скал
и отроги, поросшие синим…
От зубчатой гряды наплывает тоска,
как от ветки безлистной в пустыне.
 
 
День прошёл. На горах – умирающий свет…
Их томление неразрешимо.
Но алмазно сияет в своём торжестве,
доставая до солнца, Вершина!
 
 
Охвативший полнеба, в венце облаков,
на заре или в час полудённый —
богоданное имя несёт высоко
Арарат, Армянином рождённый.
 

А перед тем я всё-таки увидел

библейской скатертью богатый Арарат.

Геворк Эмин

 
…Она, моя гора! И только армянин
так мог сказать о ней…
Сияющий коралл над дымкою равнин —
её снега и льды. И первыми они
вбирают краски дней.
Чеканной кромки блеск тревожит и манит,
чем дальше – тем сильней.
 
 
Стремящаяся ввысь, далёкая, как рай,
понятная, как друг —
застенчиво тиха, когда скалистый край
вуаль накинет вдруг.
Плывущая к тебе туманная гора
смыкает мыслей круг
о том, что мы – бойцы, вершины – нам родня,
а память – наш оплот.
И мудрости отцов – священного огня —
у нас не отберёт
вся боль сердечных ран, что каждому из нас
судьбою суждена.
И кровью запеклись – печаль армянских глаз,
святые имена…
Далёкая мечта, томящая всегда,
настолько велика,
что канувшие в грусть минувшие года
уже равны векам.
 
 
Но есть надежда в нас.
Найдя у смерти брод,
не сдался, не погас —
творит себя народ.
Он любит жизнь, и вот —
живёт!
 

Версия

 
Когда захочет ушедший гений
найти дорогу из мира тени
для строк, которых не довершил,
 
 
то некий автор, живущий ныне,
наивно верит в своей гордыне,
что это – перлы его души.
 
 
Но в этот раз он простой спирит,
пускай и послано это свыше,
пустой тростник в камышовой крыше,
и ветра прихотью он творит.
 
 
Любимец муз и певец харит,
он ловит шёпот, дыханья тише,
и мысли тех, кто уже не дышит,
но кто пером его говорит.
 

* * *

«Осенний крик ястреба»

И. Бродский

 
…Наряду с другими – и нашего брата —
поэта смущающий странностью голоса,
он когда-то был persona non grata,
но, возможно, был и посланцем Логоса.
Из статьи о нём (для многих – кумире),
написанной до того, как его похоронят:
«Противостояние человека жёсткому миру
осмыслено в духе романтической иронии».
Уникальность этого эстетического факта
обусловлена неповторимостью автора.
Уберём же предвзятости катаракту
и оценим факт из ближайшего «завтра».
Он звучит привычному вопреки,
игнорируя нормы во многих случаях,
и порезаться можно на сколе строки,
и висят абордажные рифмы-крючья.
Он внедряется в память – и раной саднит,
он какой-то жестокий секрет постиг,
оставаясь при этом только одним
из бесчисленных срезов реальности.
 

 
…Далеко от Нью-Йорка и Сан-Диего,
и от прерий, затканных ковылём,
где в избытке снега – но только снега,
где скребёт о мели паковый лёд,
где и летом не щедро солнце к природе,
а зимой – лишь складчатые миражи,
иногда отрешённым сознанием бродит
тот, который с бродяжьей фамилией жил;
той же нации, но не из тех людей,
что опять покупают в Намибии копи:
препаратор фразы, поэт-иудей,
безразличный к попыткам офсетных копий
со стилистики нобелевского лауреата,
равнодушный к всемирному «гран-мерси».
 
 
…Голубой бриллиант в девятьсот каратов
на канадском чёрном небе висит.
Льётся чёрная тьма из Большого Ковша,
сыплет с Млечной Тропы молоко сухое
в эту тьму, где неровно мерцает душа,
не нашедшая в жизни себе покоя.
И молчания песня – как долгий вой
над волнистым пространством сухого снега,
под луной, ледяным бессмертьем больной…
И алмазный шип – безумная Вега
умножается в блеске сионских звёзд,
в мириадах кристаллов, готовых вспыхнуть.
 
 
Длятся тени, упавшие в полный рост,
длятся скалы, лиственницы и пихты,
из прорехи времени выпавший цент, —
длится миг между «будет» и «только что спето»,
и почти не заметен рашен-акцент
у равнин, облитых алмазным светом,
но отсюда ближе к цепочке дюн.
 
 
Там такой же снег с таким же альбедо,
там он был – и был беззащитно-юн,
там живет не забытая им обида —
только память, без доли телесного брутто —
неостывшим, давним, усталым горем…
Ястребиный пух из Коннектикута
порошит из туч над Балтийским морем.
 

Предстояние

 
Как не призадуматься о слоге лаконичном.
Сила краткой фразы умножается стократ,
если с нею на устах умирает личность —
Леонардо и Рабле, Гёте и Сократ.
 
 
Вот, цикутой вскорости от тела исцелённый
(к мудрости Сократов демократия глуха),
вымолвил единственный на сотню миллионов:
«Не забудь Асклепию в жертву петуха».
А когда Вольтеру облегчить пытались бремя,
призывали дьявола в душе не сберегать —
бросил ядовито, что теперь не то, мол, время,
чтобы наживать себе нового врага.
 
 
Где, когда и что на посошок тебе подарят —
тут уж как придётся, а со смертью не балуй,
а впрочем…
«Я готова, мальчики!» – сказала Мата Хари,
отослав шеренге воздушный поцелуй.
Может быть, конец пути и впрямь дела венчает.
«Пульс пропал» – отметил Грин[7]7
  Джозеф Грин, знаменитый хирург.


[Закрыть], как следует врачу.
И Антуанетта: «О, простите, я случайно…» —
наступив неловко на ногу палачу.
 
 
Вспоминается порой о них, уже не прежних.
Там никак не передёрнешь, будь ты трижды плут.
Эдвард Григ сказал: «Ну что же, если неизбежно…»
а философ Кант сказал: «Das ist gut».
 

Репетиция отплытия

 
Снилось – не снилось… В дремоте разума —
прямо со сцены – спешим на пристань…
Труппа сегодня проводы празднует
провинциального – но артиста.
Эта гастроль не дала ни рублика,
пьеса, однако, стоила риска.
Всех благ, добрая публика,
я задержался, но здесь – близко.
 
 
…Трап – убран, качается палуба.
Лепту – стюарду, паспорт – в компостер.
Тут ни присесть, ни поесть, и, стало быть,
мы на борту недолгие гости.
На́ руки – бирку с моей фамилией,
медный квадратик, где даты выбиты.
…Тёмную длань кладет на кормило
наш перевозчик, до блеска выбритый.
 
 
Звон рынды… Лики и венчики…
Кто-то платочком заплаканным машет.
Пляшут у бо́рта пёстрые венички
с чётным числом гвоздик и ромашек.
Волны забвения… Мыслей пунктиры:
– Не избалован был бенефисами…
– В общем-то, вовремя…
 
 
Только в квартире
жмется в углу стишок недописанный.
В тапки хозяйские тычется мордочкой,
тихо скулит в передней под вешалкой.
Ни поминальной лапши, ни водочки
нет недоростку осиротевшему.
Впрочем, для прочих много настряпано.
Милости просим всех провожающих.
Вот и пирог на чистенькой тряпочке,
масляным боком свет отражающий,
не именинный, но и не свадебный.
(Ломтик оставят – вечер-то чей?)
Сосредоточься – и вот он, на́ тебе —
в ласковых бликах церковных свечей.
 
 
…Мой капитан, похожий на Беринга,
я по воде отпускаю пирог!
Может, пока что – за ним, вдоль берега?..
Что же ты держишь руль поперёк?..