Текст книги "Севка, Савка и Ромка"

Автор книги: Александр Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Легостаев прошел до центра. Он остановился у старого здания водокачки, задумавшись, не совсем ясно представляя себе, как начнет новую штатскую жизнь в городе, где нет ни близких, ни друзей.

«Надо обсудить!» – сказал он сам себе.

Ему казалось, что он узнает каждую улицу, каждый дом, на деле же только водокачка что-то напоминала, да и то очень отдаленно.

«Может, правильней было поехать со Степуновым?»

Мимо два раза неторопливо прошел военный со знаками различия пехотного младшего лейтенанта. Затем он решительно повернулся и, остановившись перед Легостаевым, спросил:

– Товарищ лейтенант административной службы?

– Да.

– Вспоминаете меня? Младший лейтенант Довбня. Я тогда в старшинских погонах ходил.

Легостаев молчал.

– Да вы меня сколько раз подвозили от Крапивного хутора прямо до артдива! Неужто забыли?

Теперь Легостаев вспомнил фронтовую осень, разъезженную дорогу, бригадную полуторку, доставлявшую его во второй эшелон, лица попутчиков, которые, заглянув в запотевшее окно кабинки и получив разрешение, размещались в кузове под жестким, вечно мокрым брезентом.

После немногих вопросов младший лейтенант Довбня, выяснив обстановку, вызвался немедленно оказать необходимое содействие.

Он находился в городе С. три месяца и благодаря общительному характеру знал решительно всех. К вечеру Легостаев оказался обладателем отдельной комнаты; она была сдана ему владельцем одноэтажного дома за пятьдесят рублей в месяц. Кроме того, с завтрашнего дня Алексея Ивановича зачислили бухгалтером завода «Металлоприбор».

Довбня ушел, вещи были уложены в шкаф, койка застелена. Алексей Иванович написал короткое письмо Степунову в адрес Сахалинского обкома и другое в Ровеньки – Петру Горенко.

Прежде чем запечатать последнее письмо, где сообщалось, что танкисты шлют своему сыну отцовский привет, Легостаев помедлил. Правильно ли он поступал? Как поступил бы Степунов? Он оставил письмо на столе, рядом с конвертом, чтобы продумать все утром, на свежую голову.

Утром Легостаев запечатал оба письма, указав обратный адрес – полевую почту Довбни.

Отправив письма, ровно в девять часов он занял свое место за столом конторы завода «Металлоприбор». До пяти часов новый бухгалтер сидел, не разгибая спины. Дела находились в несколько запущенном состоянии. Было приятно отыскивать заблудившиеся счета и, указывая им настоящее место, возвращать картине отчетности строгую ясность.

Ознакомившись с городскими ценами, Легостаев по приходе домой составил твердый месячный бюджет. Из восьмисот рублей заработной платы надо было вычесть четыреста и пятьдесят на квартиру. Оставалось триста пятьдесят рублей. Трудновато, конечно, но, в конце концов, это на время. Степунов пришлет ответ – и все станет на свое место.

Письмо из Ровеньков пришло очень быстро – ровно через восемь дней его занес Довбня. Дождавшись ухода младшего лейтенанта, Легостаев вскрыл конверт.

Мальчик писал:

«Дорогой товарищ заместитель командира! (Так Петр Горенко расшифровал подпись «За командира».) Большое вам спасибо. Мама все говорила, что в бригаде, верно, не осталось никого из стариков, а новенькие про отца не помнят. А я знаю, что так не бывает, потому что полковник Степунов писал, что героев помнят всегда. А тут пришел перевод и ваше письмо. И пенсию за отца мы получили в тот же день. Мне уже исполнилось двенадцать лет. Меня назначили начальником штаба Пионерской дружины. Мама очень больна, но она выздоровеет…»

Дальше на полутора страницах следовали вопросы. Мальчик поименно осведомлялся о старых танкистах, знакомых ему по предыдущим письмам из бригады. Кроме того, он обстоятельно расспрашивал о рекомендуемых уставом боевых построениях танков, разнице в действии бронебойных и осколочных снарядов. Обо всем этом он просил написать возможно скорее, так как в сентябре в качестве начальника штаба проводил сбор дружины.

Письмо заканчивалось тревожно:

«Мама еще летом заболела. Я писал, но все письма возвращались, а заврайсвязью сказал, что такой полевой почты нет вовсе, потому что он не был на войне и ничего не знает. Пожалуйста, пишите чаще. Хоть немножко».

Легостаев еще раз перечитал письмо. Надо было, не откладывая, ответить.

Алексей Иванович сказал Довбне, что решил подзаняться военным делом, и попросил принести книги.

– Да ты же административный лейтенант, зачем это тебе? – спросил Довбня.

Впрочем, на другой день он доставил уставы, учебники и наставления.

– Готовься в генералы, Алексей Иванович, раз уж решил.

Легостаев, перерисовав некоторые схемы, ответил на вопросы, стараясь не отклоняться от текста уставов, а о жизни бригады сообщал туманно, ссылаясь на военную тайну.

Письма из Ровеньков приходили часто, иногда даже два или три раз в неделю. Казалось, мальчик до сих пор чувствует неуверенность, тревогу и после двухмесячного перерыва в переписке хочет еще и еще раз доказать себе, что все обстоит по-прежнему.

Он задавал десятки вопросов. И в письмах чувствовался тот неугасимый интерес к людям, требовательный, верящий горенковский взгляд, за который так любили в бригаде его отца. Мальчик спрашивал, совсем ли срослась у Торбозова рука, раздробленная на Одере, кто теперь самый молодой и кто самый старый танкист в бригаде, какие знаменитые водители, башнеры, стрелки выдвинулись из новых пополнений. А рядом с этими вопросами о людях неизменно повторялись другие – военные, все более сложные от письма к письму. Такие детальные, что приходилось все глубже изучать уставы и наставления, а младший лейтенант Довбня, будучи пехотным офицером, не мог уже служить проводником в путешествиях по миру танковой техники и тактики.

В первых письмах Легостаев старался сохранить некоторую сдержанность, но это не удавалось. Он не мог, а может быть, не имел права укрыться от требовательных вопросов мальчика. С девяти лет, со дня, когда под Винницей в бою погиб его отец, Петр Горенко жил для того, чтобы прийти в эту часть, где ему дорого было все – каждый человек и каждая машина. Вероятно, был момент, когда Легостаеву следовало написать мальчику всю правду. Он упустил этот момент. Теперь воскресшая по его, Легостаева, воле бригада жила. И он отвечал за ее жизнь перед человеком, который верил ему, можно даже сказать – жил этой верой.

Бригада существовала и должна была существовать.

В пять часов Легостаев захлопывал бухгалтерские книги – они теперь находились в состоянии, именуемом финансовыми работниками «ажуром». Воображаемый мир охватывал его сразу, тут же, в конторе «Металлоприбора». Сны наяву переходили в письма, а письма – в сны. Маневры, ученья они будут завтра описаны в письме Петру Горенко; но прежде чем перейти на бумагу, события разыгрывались в воображении.

Пыль, которую осень мела по улицам города С., начинала пахнуть перегоревшим мазутом. Ветер гудел, как танковые моторы, желтые и красные кленовые листья неслись навстречу, точно флажки на ученье. Они падали и поднимались, передавая сложные сигналы.

Дома Алексей Иванович брался за учебники. С чертежей и схем танки вырывались в мир, заселяя леса, окружавшие город с юга и юго-востока. Чувствовали ли солдаты великой армии, раненые, контуженные, имеющие право на отдых, как в глухой, ночной час легостаевское воображение извлекает их из теплых кроватей, облекает в защитные гимнастерки, что хранятся на дне сундука? Чувствовали ли они, как вновь превращаются в комвзводов, комрот, комбатов, поражают на ходу мишени, валят своими танками сосны, прорываются с десантом через укрепленные линии? Чувствовали ли это директор первой музыкальной школы капитан запаса Воруза, который вследствие тяжелых ранений может спать только в одной позе, на спине, подложив под раздробленный, плохо сросшийся затылок согнутую руку, или знаменосец Махотка, или молчаливый по причине перебитой осколком челюсти директор «Металлоприбора» майор запаса Луденюк? Я думаю, что должны были чувствовать.

А утром, прежде чем уйти на работу, Легостаев принимался за письмо.

Он теперь не сдерживал себя: к чему? Все мосты взорваны. Он писал, по два, даже по три раза переделывая каждую фразу, сурово вычеркивая все ненастоящее, то-есть недостойное быть настоящим. Примеры, взятые из истории бригады, сливались с уставными положениями.

Это был мир выдумки, которая силой веры становилась правдой. Это была сама романтика, поднимающая человека на широких крыльях, но не отрывающая его от земли. Это был голос бригады, воспитанной Иваном Горенко, Василием Степуновым, партией, страной. Такой сильный, чистый, вечный голос, что даже теперь, когда, на взгляд иного, бригада не существовала, он преодолевал пространства, наполнял сердце мальчика, вел его по пути чести, делал все яснее и ближе цель, для которой стоит жить.

Это были письма, где каждое слово находило отклик в душе Петра Горенко и в душах самых верных его друзей. Так что теперь бригада, люди ее существовали не только в сознании Легостаева, но и в горячих головах десятков ребят, которые по этим письмам учились жить. Мечта стала явью, она никоим образом не могла исчезнуть.

В ноябре пришел ответ с Сахалина. Оттуда сообщали, что Степунов получил новое назначение и улетел на самолете в один из дальних районов Арктики. Письмо ему можно будет передать только летом будущего года.

До весны все шло попрежнему.

За эти месяцы Легостаев получил премиальные, досрочно составив баланс, – это помогло привести в равновесие несколько шаткий бюджет.

В первые две недели апреля письма из Ровеньков не приходили. А пятнадцатого была получена телеграмма: «Мама умерла. Разрешите приехать к вам. Петр Горенко».

Не раздумывая, Легостаев сразу ответил: «Приезжай». И сообщил адрес.

Поезд подходил к станции в девять часов вечера. Уже почти стемнело. Легостаев молча стоял рядом с Довбней. Три медали «За боевые заслуги» поблескивали в темноте на гимнастерке Алексея Ивановича. Он стоял навытяжку, как в строю, не замечая теплого весеннего дождя. Капли стекали по лицу, по плечам. Легостаев вглядывался в красные и зеленые огни семафора. Когда вдалеке мелькнул белый огонек приближающегося поезда, он, не оборачиваясь, сказал Довбне:

– Все-таки имелся обман?

– Какой же это обман? – неуверенно ответил младший лейтенант.

– Мальчик поймет, – подумав, тихо проговорил Легостаев. – Должен понять, поскольку сын полковника Горенко.

– Должен! – кивнул головой Довбня.

Почему-то от этого короткого слова Легостаев почувствовал себя лучше. На секунду, как во сне, ему показалось, что не два человека, а вся бригада находится здесь. За спиной, в темноте, подняв орудийные стволы, с открытыми люками, в которых стоят командиры, выстроились танки.

Бригада жила, она встречала своего сына. Поезд, который вез Петра Горенко, с грохотом, все ярче сверкая паровозными огнями, мимо открытого семафора мчался к станционному перрону города С.

Севка, Савка и Ромка

1

Сержант Родионов уезжал из города и сдавал свой участок старшине Лебединцеву, недавно демобилизовавшемуся из армии. Поезд уходил в час ночи. Родионову надо было еще собрать вещи, попрощаться с товарищами и хозяевами квартиры, но, как назло, Лебединцев останавливался около каждого дома, подолгу беседуя с жильцами.

Сержант переминался с ноги на ногу, поглядывая то на смуглое от загара лицо Лебединцева, то на ручные часы, циферблат которых светился в сумерках.

– Дождь будет! – проговорил сержант первое, что пришло на ум, чтобы поторопить старшину.

Старшина вскинул голову, придерживая фуражку за козырек, и долго, сощурив строгие серые глаза, смотрел вверх. Догоняя друг друга, с востока на запад, где еще светился краешек неба, мчались разорванные облака. Они то совсем застилали небо, то расходились, открывая звезды.

Лебединцев наконец взглянул на сержанта:

– Куда теперь?

– Домой, – неуверенно ответил сержант.

– Ну, раз все осмотрели…

– Одно домовладение осталось. Километра два туда, немощеной дорогой… Вы бы завтра сходили.

– Давай, как положено, – нахмурился Лебединцев. – Ты сдал, я принял.

Сержант с сожалением взглянул на свои начищенные до блеска сапоги и шагнул вперед. Грязь захлюпала под ногами. Ветер дул в лицо. Он пытался сорвать фуражки, вытягивал из-под пояса гимнастерки и надувал их горбом на спине.

– Ведмячье место! – пробормотал сержант, остановившись закурить у забора с навесом. – Раньше улица была, в войну спалили.

– И не строится?

– Да нет… Парк запроектирован. Только какой же тут парк! Сами видите – ветра. Человек не выдерживает, не то что дерево.

Дальше шагали молча. Редкие фонари освещали лужи, за которыми темнел бесконечный забор. Впереди мелькнула и стала приближаться высокая тень.

– Сержант? – окликнул хрипловатый голос.

– Он самый.

– На ловца и зверь бежит, – продолжал человек, окликнувший Родионова, платком стирая с разгоряченного от быстрой ходьбы лица капельки водяных брызг. – Происшествие произошло…

– Будь добр, старшине докладывай, Дмитрий Павлович.

– Старшине? – близоруко щурясь, переспросил говоривший. – Будем знакомы – управдом Карагинцев. Происшествие произошло шесть часов назад. У Рыбакова стекло в окне выбили. Я уговаривал: «Заявим, Петр Варсонофьевич, завтра утром». А он ни в какую. Говорит: «Пока представители власти не прибудут, никаких мер не приму. Пусть всю комнату зальет».

– Кто разбил? – нахмурился старшина.

– Муромцевы – Сева с Савкой.

Лебединцев и Родионов зашагали вслед за управдомом к высокому зданию с ярко освещенными окнами, высящемуся за поворотом пустынной улицы.

Комната Петра Варсонофьевича Рыбакова представляла собой бедственное зрелище. В разбитое окно врывались водяные потоки. Ветер расшвырял все, что мог. Придавленная лампой скатерть полоскалась по ветру, как парус, сорванный с мачты.

– Смотрите! – проговорил хозяин. Он сидел в глубоком кресле, закутав ноги шерстяным пледом. – Я, товарищ сержант, предвидел это событие…

Рыбаков сделал движение, будто хотел приподняться с кресла, но не поднялся, потому что на коленях спал огромный рыжий кот.

– Вы к старшине обращайтесь, товарищ Рыбаков. Он теперь участковым.

На этот раз Рыбаков счел необходимым встать. Кот соскользнул с колен и, свернувшись на полу, сонно замурлыкал.

– Петр Варсонофьевич Рыбаков, – представился хозяин квартиры, – местный житель и начальник городского парка. Будучи человеком откровенным, прямо заявляю: смене руководства рад. Сержант твердости не проявлял, а твердость – она основа…

…Петр Варсонофьевич Рыбаков поселился в Степном три года назад и с тех пор все мечтает перебраться в краевой город, где он жил раньше, а может, даже в столицу. Это человек лет пятидесяти – что называется, пожилой, но не старый. Лицо у него полное, с тугими, тщательно выбритыми щеками. Снизу оно завершается маленьким подбородком, покрытым редкой белобрысой растительностью.

В краевом городе Рыбаков заведовал парком культуры и отдыха и был оттуда уволен, как он говорит, за то, что со всей твердостью боролся с безнадзорниками. По некоторым же другим сведениям, дошедшим в Степное окольными путями, его сняли с этой должности после того, как он привел в запустение парковый детский городок.

В Степном Рыбакову не понравилось с первой минуты. Парк только называется «парком»: ни ресторанов, ни киосков, ни гуляющих. На самом деле это пустырь. Старых, укоренившихся деревьев совсем нет; прутики молодых посадок трепещут среди лета на ветру желтеющими листьями.

Каждый год в конце июля на город налетает суховей. Из степи пробираются сотни сусликов и роют норы среди битого кирпича. Когда кажется, что самое трудное позади: ветры перестали дуть, суслики присмирели, – обнаруживается, что кто-то оторвал несколько досок и через пролом в заборе ворвались козы.

В глубине души Петр Варсонофьевич уверен, что из парковых посадок ничего путного не выйдет. Когда на заседании горсовета Илья Фаддеевич Муромцев, человек горячий и увлекающийся, в десятый раз повторял, что дело не в климате, надо только руки приложить, ведь не из-за климата козы потравили лучшую аллею, Рыбаков пожимал плечами.

Илью Фаддеевича он не любит. Да и вообще он недолюбливает людей излишне горячих и сующихся не в свое дело.

Старшина обвел глазами полутемную комнату.

– Вы человек новый. Разрешите, я вас ознакомлю с делом, – проговорил Рыбаков.

Он осторожно миновал лужу у окна и скрылся в соседней комнате.

– Злая, между прочим, скотинка, – сказал сержант, когда заглохли шаги хозяина.

– Вы про кого? – строго спросил старшина.

– Про Громобоя… про кота.

– Лютый! – подтвердил управдом. Стоя у окна, Карагинцев заделывал его захваченным по дороге листом фанеры.

Ветер еще раз прорвался в комнату и затих. Хозяин вернулся минуты через две. Он оседлал короткий нос очками в металлической оправе, приблизил к лицу ученическую тетрадь в косую линейку, откашлялся и, отчетливо выговаривая каждое слово, прочитал:

– «3 апреля. Проникновение Муромцевых в парк. 5 апреля. Проникновение в парк и стрельба из рогатки. 12 апреля. Уничтожен голубь-турман, собственность жильца Готовцева».

– Ну, это уж вы, Петр Варсонофьевич… – неуверенно перебил управдом.

– Что «Петр Варсонофьевич»? Сорок пять лет Петр Варсонофьевич, а в клевете не обвинялся. Были обвинители, да на чем приехали, на том обратно укатили… – Рыбаков снял очки и гневно взглянул на управдома. – И Громобоя, чтобы он голубя изничтожил, никто не видел!

Рыбаков подождал, не вызовут ли его слова возражений. Но сержант и старшина Лебединцев внимательно слушали, а управдом пристально смотрел в потолок.

– Если ясно, продолжаем! – проговорил Рыбаков, снимая и вновь надевая очки. – «3 мая. Савелий и Всеволод Муромцевы проникли в парк. 7 мая. Инцидент с дочерью нашей Марией Рыбаковой: дергание косичек. 9 июня. Проникновение на территорию парка и рытье земли около дубков. 15 июня. Снова проникновение и рытье».

– Клад они, что ли, ищут? – спросил старшина, когда чтец замолчал, чтобы перевести дыхание.

– Может, и клад… Безотцовщина, всего надо ожидать… Да вы вызовите нарушителей и сами допросите, как положено…

Рыбаков закрыл тетрадку. Все молчали. Старшина сидел, положив руки на колени, видимо не испытывая никакого неудобства от затянувшейся паузы.

– Вызвать… нарушителей то-есть? – спросил наконец управдом.

– Мальчиков? – не сразу отозвался старшина. – Позовите, если не спят.

Сержант поднялся и обратился к Лебединцеву:

– Разрешите убыть, товарищ старшина! На поезд не поспею.

– Счастливого пути… И Муромцевых по дороге кликни. Знаешь, где живут?

2

Квартира Ильи Фаддеевича Муромцева в том же подъезде, этажом выше.

Надо сказать, что квартира эта, прежде совсем необжитая, за последние годы неузнаваемо переменилась. Теперь она представляет собой необычное смешение музея, школьного класса и детской.

На стенах прежде всего бросаются в глаза карты области. Синяя лента Волги пересекает листы чуть наискосок, с северо-запада на юго-восток, растекаясь ближе к морю десятками протоков. Одинокие курганы намечены кругами высот. Цепь озер как будто движется на степь. Длинные тонкие линии, врывающиеся с юго-востока, показывают направление господствующих ветров. Придавленные жарким воздушным потоком, островки древесных посадок жмутся к поймам рек, селам и станицам.

Наброски на отдельных листах воспроизводят овраги, степные речушки, прибрежные осыпи. И надо всем этим, маслом, акварелью, а чаще всего жирным свинцовым карандашом, на небольших холстах, кусках фанеры и картона, на застекленных и незастекленных листах изображены дубы.

Они развешаны в две шеренги, одна над другой, вдоль всех четырех стен просторной комнаты. Они изображены с той удивительной точностью, с которой и начинается настоящая красота; следя за изгибом стволов, переплетением узловатых ветвей, все время чувствуешь рядом с собой другой, во много раз более зоркий глаз, помогающий воспринять своеобычную прелесть каждого дерева.

Ниже – на подоконнике, специальных стеллажах и на полу – стоят глиняные цветочные горшки, где высажены молодые дубки. Чтобы дать растениям место, письменный стол темного дерева отодвинут к середине комнаты. Остальное пространство занимают книжный шкаф, диван и так называемый «Ромкин угол» – с игрушками, трехколесным велосипедом, детской кроватью.

Окрашенная белой краской дверь ведет в соседнюю комнату – владения Севы и Савки.

Комната Ильи Фаддеевича ясно отражает жизненные интересы ее владельца. С юношеских лет Муромцев географ, ботаник и неутомимый краевед. После окончания Московского университета он вернулся в родной город и двадцать лет преподавал географию в школе. Войну он провел на фронте – пропагандистом политотдела пехотной дивизии. Демобилизовавшись, временно, до восстановления школы, пошел работать заместителем директора краеведческого музея, да так здесь и остался.

Работа в музее привлекала Илью Фаддеевича прежде всего тем, что позволяла без устали бродить по области, составляя и пополняя коллекции, – об этом он мечтал еще со студенческих времен.

Первое время Муромцев чувствовал себя счастливым на новой работе. Но это продолжалось недолго. Как-то неожиданно Илья Фаддеевич заметил пустоту письменного стола, где больше не лежали стопы ученических тетрадей, тягостную незаполненность своей жизни и после долгих размышлений о том, не стар ли он, чтобы воспитать и вывести в люди сына, подал в сталинградский детский дом заявление о желании усыновить ребенка.

Через две недели он получил ответ и выехал в Сталинград.

Оформляя документы, заведующая предупредила Илью Фаддеевича:

– Сева – ребенок трудный. Четырех лет остался без родных в разбомбленном эшелоне, долго болел, умирал от дистрофии. Это наложило отпечаток на его характер – гордый, обидчивый, дерзкий, но в основе своей благородный.

– У меня тоже характер в основе своей трудный, – не задумываясь, ответил Илья Фаддеевич. – Как-нибудь столкуемся. И потом, если двадцать лет проработаешь учителем, можно наконец понять, что трудных ребят не бывает, а бывают чорт его знает какие трудные обстоятельства жизни… Можно это понять?

– Можно, – проговорила заведующая, поднимая глаза на Муромцева.

– Вот и я думаю, что можно…

Они прожили вместе с Севой почти год, и этот год был, вероятно, самым счастливым в жизни Муромцева. Во время поездки по юго-востоку области Илья Фаддеевич нашел и описал своеобразную разновидность дуба, отличающуюся необычайной жизнестойкостью в здешних засушливых местах, на неблагоприятной, засолоненной почве. Дуб этот был назван «степной солончаковый».

Около парка, среди развалин взорванного немцами кирпичного завода, Муромцев расчистил небольшой участок, где выращивал деревья различных пород. В семье Муромцевых участок этот получил наименование «дубовый огород», так как большую его часть занимали «степной солончаковый» и другие дубы.

Поздней осенью, за месяц до годовщины усыновления Севы, вернувшись домой, Илья Фаддеевич нашел короткое письмо из детского дома, с предложением возможно скорее приехать для переговоров по очень важному – эти слова были дважды подчеркнуты – вопросу.

Почувствовав тревогу отца, Сева не спуская глаз смотрел на него, пока тот перечитывал письмо.

Илья Фаддеевич попытался придать лицу прежнее шутливое выражение и с необычайным аппетитом принялся за еду. Отложив вилку, он оживленно рассказывал о встрече со степным волком во время последней экспедиции.

– Всю ночь ходил кругом и выл, да так жалобно, что мы наконец выбросили ему кости от обеда. Поел и пошел; оказывается, он от голода выл, а не от свирепости.

Только когда Сева лег и сквозь неплотно притворенную дверь послышалось ровное дыхание мальчика, Муромцев разрешил себе согнать с лица улыбку и, ссутулившись, погруженный в невеселые мысли, зашагал из угла в угол. Разгадать письмо было нетрудно. Случилось то, что волновало Илью Фаддеевича; все это время: нашлись родители, потерявшие сына в страшную военную ночь, когда разбомбили эшелон. Если так – вывод один: надо вернуть Севу в семью.

– Логично! – вслух проговорил Илья Фаддеевич, останавливаясь посреди комнаты.

Но от этого вывода ему стало во много раз тяжелее. Муромцев сжатым кулаком растирал изрезанный крупными морщинами лоб и принимался распутывать ниточку сначала.

«Как ни верти, другого не придумаешь».

Неожиданно Илье Фаддеевичу стало ясно, что он не в силах расстаться с Севой. Мальчишка прирос к его сердцу, как не прирастал ни один другой человек.

Илья Фаддеевич встал из-за стола и прошел в Севину комнату. Поправив одеяло, он несколько секунд постоял около кровати.

– Я от вас никуда не поеду, – вдруг, не открывая глаз, сказал Сева.

– Ты что, письмо прочел?

– Прочел, – все так же, изо всех сил сжимая веки и удерживая слезы, отозвался Сева. – Только я от вас никуда не уеду, так и знайте!

…Всю дорогу в Сталинград Илья Фаддеевич продумывал линию поведения. Около часу он бродил вокруг детского дома, раз десять поднимался по ступенькам невысокого крыльца и сходил обратно, пока наконец решительно не распахнул дверь.

– Ну вот! – встретила его заведующая. – У Севы отыскался брат. Надеюсь, вы понимаете, что наш общий долг дать им возможность жить вместе? – Заведующая пристально смотрела на Муромцева.

– А где он, Севин брат? – спросил Илья Фаддеевич.

– В Кирове.

– Кем он работает?

Удивленно подняв брови, заведующая негромко рассмеялась:

– Да вы что, думаете, он взрослый? Сава на два года моложе Всеволода. Ему девятый год. Живет в кировском детском доме.

– А я, знаете… Я другого ожидал, – после длинной паузы, с трудом подыскивая слова, проговорил Илья Фаддеевич.

…Вернувшись из Сталинграда, Муромцев попросил двухнедельный отпуск и выехал в Киров. Поездка прошла без особых происшествий, кроме одного, очень, впрочем, важного. Выяснилось, что под покровительством восьмилетнего Савки состоит Рома, слабенький четырехлетний мальчик с белобрысой головой, не по возрасту серьезным, как бы чем-то опечаленным лицом и испуганными голубыми глазами. Сава и Рома вместе попали в этот детский дом; их связывала глубокая братская любовь: суровая и покровительственная – со стороны Савки, бесконечно преданная и благодарная – со стороны Ромы.

– Я думаю, ребята привыкнут к разлуке, – закончил рассказ об этом обстоятельстве заведующий учебной частью детского дома. – В таком возрасте все переносится легче…

– Обычное заблуждение! – хмурясь, перебил Муромцев. – Взрослые слишком быстро забывают детство. Ребенок переживает горе иной раз острее, чем мы с вами. Не спорьте, пожалуйста. Разрешите мне, как старому педагогу, это утверждать. Тяжелое горе, перенесенное в детстве, накладывает отпечаток на всю жизнь. Особенно такое – несправедливое, ненужное, неоправданное горе.

– Зато оно закаляет, – проговорил заведующий учебной частью.

Отлично понимая тяжесть предстоящей разлуки, он хотел успокоить Муромцева.

– Об этом уж совсем не к чему говорить… Если ребенок теряет всех близких, да и сам чудом спасается, – какая еще, к чорту, нужна закалка?! Горе нужно ненавидеть. Всеми силами души ненавидеть, а не оправдывать!

Помолчав, Илья Фаддеевич спросил:

– По существу, соединяя братьев, одновременно мы разлучаем брата с братом. Это логично?

– Не знаю.

– Несправедливо это, в высшей степени несправедливо! И выход я вижу только один: отпустите и Рому ко мне…

– Вам не будет трудно?

– Трудно, голубчик, человеку бывает при одном обстоятельстве: когда он остается один. Мы с вами люди немолодые и прекрасно это знаем.

…Вот каким образом в доме на Парковой улице появились трое братьев Муромцевых: Всеволод – Сева, Савелий – Сава и Рома.