Текст книги "Сказки русских писателей"
Автор книги: Александр Пушкин
Соавторы: Лев Толстой,Павел Бажов,Евгений Шварц
Жанр:
Сказки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)
Радость необычайная, радость невыразимая! Достигли путники башенки!
Пошел в башенке дым коромыслом.
Снова пляс, снова смех, снова песни.
Прибежали Белки-мохнатки, притащили кулек каленых орехов, вылез из отдушника Чучело-чумичело, прискакала Лягушка-квакушка о двух задних лапках, выполз Червячок из ямки, явился и сам Волчий Хвост, улыбался Хвост поджаро, болтался.
А гадкий Зародыш сел на корточки в угол, ударил в ладошки, – и начались хороводы.
Водили хоровод за хороводом, из сил выбились.
А Коза всех перебодала, да и опять в лес за кленовым листочком, только Козу и видели. А Чучела-чумичела чуть было Котофей Котофеич не съел: такая у Чучела соблазнительная мышиная мордочка выросла!
– Э-эх, кум, – пенял Коту Чучело, – не говорил ли я тебе, что ты меня съесть захочешь?!
Кот извинялся.
Кучерище сидел в окне, ел игрушки, головой поматывал.
То-то веселье, то-то потеха!
Насилу Зайку спать в кроватку уложили, – так разрезвились, из рук вон.
И три дня пировали в Зайкиной башне.
На четвертый день утром приступил старый кот Котофей Котофеич к Зайке, тронул Зайку лапкой, сказал Зайке:
– Отпусти меня, Зайка, отпусти, беленькая, из башенки по свету погулять, выхолил я тебя, Зайку, вынянчил, пора и на волю мне.
Утерла Зайка слезки себе пальчиком, погладила по шерстке Котофея Котофеича и говорит:
– Как же я без тебя жить буду, Котофей Котофеич, меня Буроба съест.
– Не съест, Зайка, не съест, беленькая, где ей, ну а придет старая, ты только покличь, я и вернусь в башенку.
Поцеловала Зайка Кота в мордочку, вытащила из новой сумочки любимый свой бисерный кошелечек с павлином, подарила его на память Котофею Котофеичу.
– Голубушка беленькая, Зайка моя! – прослезился растроганный Кот.
Так и покинул Котофей Котофеич Зайкину башенку, пошел с палочкой по свету гулять.
И осталась Зайка одна в башенке, надела себе Зайка золото на пальчики, взяла у Зародыша афту[15]15
Афта – краска, которой пишутся автопортреты, по толкованию Зайки.
[Закрыть] – такую краску, размазала афту на дощечку и стала свой собственный портрет писать.
Придет старый Кот, вернется Котофей в башенку, Зайка ему портрет и отдаст.
– Афта-афта! – гавкал в трубе собачонкой Васютка, сынишка Кучерищев, стерег башенку.
Петушок – золотой гребешок на заре по заре распевал петушиные голосистые песни.
И играло солнце над башенкой так весело, весеннее.
К Морю-Океану
Мышиными норамиКотофей Котофеич все хмурился. Сентябрем смотрели подслеповатые его добрые глаза. Ходил кот по башне угрюмый. Уж Алалей и Лейла и так и сяк к Коту, – ничего не действует: все не так, все не по нем. По ночам, случалось, ни на минуту глаз не заведет, без сна просидит Кот до утра с тигром да с птицею. Верные звери: тигр – железные ноги, веревочный хвост, да рябая, глазатая птица – железный клюв, без головы, – котофеевы верные звери как-то таинственно перемигивались с своим взлохмаченным другом.
Наступали теплые дни. Таял снег. Байбак проснулся. Вышел из норки Байбак, начал свистать. На ранней заре Алалей и Лейла ходили к озеру с круглым хлебом встречать весну. Но и весна не развлекала любимца их, старого Кота.
«Да не случилась ли какая беда с беленькой Зайкой?» – подумалось им, когда, разбирая голубые подснежники, вспомнили они прошлый веселый год – свое путешествие посолонь.
– Вы догадались, – сказал Котофей Котофеич, – с Зайкой случилась большая беда.
– Опять старуха Буроба! – напустились они на Кота: им захотелось узнать всю правду о беленькой Зайке, которую очень любили.
– Не Буроба. Похуже.
– Кто же? Горынь-змей!
– Пострашнее.
– Одноглазое – Лихо?
– Да, оно самое, одноглазое, – пригорюнился Кот, – надо идти выручать Зайку.
– И мы с тобой, Котофей Котофеич!
– Нет, нет, – замахал Кот сердито, – вас еще недоставало! Вот уму-разуму понаберетесь, тогда и вам дело найдется, а пока что оставайтесь в башне, я сам один пойду. Коза – лубяные глаза за вами посмотрит.
– Что ж Коза?.. Коза и одна посидит... Кленовых листочков у Козы много.
Котофей Котофеич ничего не ответил – мимо ушей пропустил. Кот все сам с собой мурлыкал: Зайкина беда была, должно быть, очень большая. Скоро в башне у печки появилась вербовая палочка и сапоги, – это означало, что уж близок тот день, когда Кот покинет башню.
На Алексея – человека божьего с гор потекла вода, и старая Щука, пробив по обычаю хвостом лед, вышла из озера и явилась в башню Кота проведать.
За последние же дни у Кота появилась такая похватка: сколько ты его ни проси, к гостям Кот никогда не выходил или уж выходил, когда гости за шапки брались. На этот раз произошло то же самое.
Алалею и Лейле пришлось занимать Щуку. Коза – лубяные глаза хлопотала по хозяйству – старалась Коза, как получше угостить редкую гостью. Разговор не клеился. К счастью, сама Щука, промолчавшая целую зиму, распустила свои голубые крылья и очень легко разговорилась: она рассказала об Осетре и Утрап-рыбе – которая воевода рыбам, и как эта Утрап-рыба не может Ерша с хвоста съесть, потом рассказала об озере, о море – в каких она морях плавала и сколько чудес перевидала на море... на Море-Океане.
Только рты разевали от удивления: ничего подобного ни о каком море они никогда не слыхали.
И когда Щука, накушавшись плотвичками и окунями, очутилась по своему щучьему веленью опять у себя на озере, Алалей и Лейла прямо к Котофею Котофеичу.
– Котофей Котофеич, голубчик, – сказали они в один голос, – отпусти нас к Морю-Океану: хочется нам поглядеть на свет божий! Отпусти, пожалуйста, что тебе стоит!
– И думать нечего, – отрезал Кот, – к Морю-Океану! Да знаете ли вы, что к Морю-Океану еще никто путно не добирался, а если и добирался, то плохо приходилось. Что вздумали!
– Да ведь ты же посолонь нас водил!
– А вам все мало.
– Отпусти, Котофей Котофеич, мы только взглянем на море и сейчас же вернемся.
– Вернемся, вернемся! – передразнил Кот, – вернувшихся смельчаков раз-два да и обчелся, да и откуда вы взяли, будто есть где-то на свете Море-Океан?
– А нам Щука сказала.
– Щука? – Кот страшно заворочал глазами и тотчас же бросился тщательно осматривать Алалея и Лейлу: пересчитал у них пальцы на руках и ногах, пересчитал у них уши и глаза, – это такой народ, Щука! – курлыкал Кот, видя все на своем месте целым и невредимым, – живо, что ни попадет, отхряпает, старая пожируха! А Моря-Океана никакого нет!
– Нет, есть, есть... за Кощеевым царством, – уцепились за Кота Алалей и Лейла и не отставали.
– Ну, хорошо, есть, – сдался Кот, – только что из того? Хотите, чтобы вас разрубили на мелкие части, хотите, чтобы у вас вынули сердце и печень, хотите, чтобы вырезали из вашей спины ремней, хотите, чтобы отрезали вам пальцы, хотите, чтобы выкололи вам глаза, хотите, чтобы привязали вас к лошадиному хвосту, хотите, чтобы размыкали вас по полю, хотите, чтобы вас отдали на съедение зверям, хотите, чтобы вас закопали в землю живьем или превратили в камень, вы этого хотите?
– Нет, не хотим.
– А Баба-Яга?.. Небось не откажется Баба-Яга покататься да поваляться на ваших косточках! А попадетесь Залесной безрукой бабе, да уж та вас, не мигнув, сцапает!
– А который царь Горох воевал с грибами, мы его, Котофей Котофеич, увидим?
Тут Кот понял, что все его увещания были напрасны, и очень рассердился.
– А тебе стыдно, Алалей! – царапнул Кот Алалея по руке и скрылся.
Целых два дня Котофей Котофеич ни с кем не разговаривал. Алалей и Лейла бродили по башне сами не свои: Море-Океан не выходило у них из головы, а из всех Котофеевых страхов смущала их лишь одна Залесная безрукая баба, но скоро и эта хитрая баба перестала пугать.
Коза между тем приняла в них самое горячее участие и так старалась расположить Кота, чтобы Кот заговорил.
На третий день под конец обеда Кот заговорил. А они, понятно, воспользовались наступившей переменой, пристали к Коту и так приставали к нему до самого вечера, что Кот дал согласие.
– Хорошо, я согласен, вы пойдете к Морю-Океану, – сказал Кот, – только подождите немного, я подумаю.
Наступила ночь. А Кот все думал. И Козе долго пришлось возиться, чтобы уложить спать Алалея и Лейлу. Но, и лежа в постелях, они не могли успокоиться. И вот уже ночью такое нетерпение поднялось, что решили они немедля идти к Котофею Котофеичу и умолять Кота отпустить их, и непременно завтра.
У Котофея Котофеича горел огонек.
Не одеваясь, направились они к его двери и, тихонько раскрыв дверь, уже готовы были тут же на пороге стать на колени и выкрикнуть Коту последнюю свою просьбу, как вдруг зрелище, представшее их глазам, так их поразило, что они, не пикнув, пристыли к месту.
Покои Котофея Котофеича превратились в вершину высокой горы, на горе рос огромный дуб, под дубом сидел сам Котофей Котофеич, а с ним Черный Орел и Белая Сова.
Кот, Орел и Сова о чем-то совещались.
– Хорошо, – говорил Кот, – я так и сделаю, я Одноглазому Лиху выколю его единственный глаз, и уж тогда Лихо потеряет всю свою силу, и Зайка будет вне опасности.
Орел разинул свой красный клюв, одобряя Кота.
Кот обратился к Орлу:
– А что ты скажешь, заоблачный Орел, о затее идти к Морю-Океану?
Услышав о себе, Алалей и Лейла перестали дышать и так вытянулись, что готовы были всякую минуту сорваться куда-то в пропасть.
– Надо обладать медвежьей силой, волчьими зубами, соколиными крыльями, рыбьей быстротой, рысьими когтями, чтобы добраться до Моря-Океана, – отчеканил Орел.
– Откуда же взять такое? – развел Кот беспомощно лапками.
– Затея пустая! – сказал Орел.
– Очень уж пристают они... Горе мне с ними да и только.
Орел от нетерпения приподнял свои черные крылья.
– Я уж и сам не знаю, – продолжал Котофей Котофеич, – как им без меня одним идти? Легко сказать, к Морю-Океану!
– Пускай себе идут, – вступилась Сова, – доберутся.
– Не думаю, – покачал головой Орел и опять раскрыл свой красный клюв.
– Опасность большая, но раз они просятся, надо исполнить, ты отпусти, Котофей! – настаивала Сова.
В глазах у Алалея и Лейлы позеленело, а сердце так запрыгало от радости, что, уж не помня себя, они чудом каким-то снова очутились в кроватях.
Уж солнце высоко сияло из-за леса, когда Алалея и Лейлу разбудила Коза.
– Вставайте скорее, пора собираться в дорогу: завтра вы идете к Морю-Океану.
Услышав от Козы такую радостную весть, Алалей и Лейла чуть не задушили Козу, и так ее тискали без милосердия, и так катались с ней кубарем по полу, что Коза раза два и позаправду боднула их, только не больно.
В этот памятный день за обедом они ели змеиную кашу, чтобы знать и понимать язык зверей, птиц и цветов, и прихлебывали душистый навар из чудесных трав, – Козы изготовление: Коза в этих делах большой мастер.
Потом они пробовали примерять себе всякие звериные платья, повынесенные Козой из кладовых, где немало всякого добра хранилось в кованых устюжских сундуках. Но звериные платья были пересыпаны от моли каким-то таким едким табаком, от которого тотчас закружилась голова, и всю рухлядь унесли обратно.
Последний вечер прошел в разговорах.
Коза долго толковала Алалею и Лейле, как идти им и что делать и чего не делать, а они, хоть и внимательно слушали Козу, да как-то все из головы у них само собою вылетало. Впрочем, когда Коза кончила свои наставления, они поклялись ей, что исполнят козиный завет и ничего не будут делать, чего не надо делать, а всегда будут делать то, что следует делать, – и в подкрепление своих слов съели по комочку земли. И Коза тоже съела немножко.
– Все дороги ведут к Морю-Океану, – сказал Котофей Котофеич, одобрив Козы науку, – но есть три главных пути: первый путь лежит волшебными странами, второй путь лежит широкими реками, третий путь лежит темными лесами, болотами, полями и речками.
– Мы пойдем волшебными странами!
– Ну вот, так я и знал, – Кот с досады заходил по башне и закурлыкал жалобно, – нет, невозможно, так вы пропадете. Первые два пути для вас закрыты: чтобы идти волшебными странами, надо уметь ходить широкими реками, а до широких рек надо пройти еще долгий путь, и без меня вам одним не справиться. Остается третий путь, по которому вы и отправляйтесь.
– А когда мы пойдем волшебными странами?
– А там увидим, когда! Да вот еще что: зайдите-ка к дедушке, к Белуну, дед вас давно поджидает. У него отдохнете, старика порадуете, а случится зазимовать, остановитесь у моего старого свата Копоула Копоуловича. Копоул – кот ученый, большой баутчик! большой баутчик! – и, пропев себе что-то приятное под нос, Котофей Котофеич ушел в свои покои: Кот тоже собирался в дорогу.
Когда заря вошла в окошко башни, Алалей и Лейла стали прощаться с Козой. Козе очень не хотелось так надолго с ними расставаться.
– Смотрите же, будьте поосторожнее, ты, Алалей, береги Лейлу, ты, Лейла, слушайся Алалея, да поскорее возвращайтесь! – кричала Коза вдогонку, когда спускались они по ступенчатой лестнице из башни на волю.
Правда, прошло немало времени, прежде чем Алалей и Лейла вышли на дорогу: Котофей Котофеич все возвращался в башню, забывая то одно, то другое, то будто птице чего-то не сказал, то у тигра чего-то не допросился.
На распутье дорог Котофей Котофеич еще раз повторил свое наставление, поцеловал их, и они разошлись: Кот пошел к Лиху-Одноглазому выручать Зайку, Алалей и Лейла – за тридевять земель к Морю-Океану.
Каково было чувство наших путников, когда нежданно-негаданно, еще не закончив и первый день своего неведомого пути к таинственному Морю-Океану, очутились они в самом невозможном и печальном положении: Алалей и Лейла попали в брюхо к Волку-Самоглоту.
И случилось все это очень просто. Встретив на поляне спящего волка, Алалей и Лейла не могли удержаться и, забыв Козы науку, не могли не потрогать страшного волка. Они погладили Самоглота по его серой лоснящейся шерстке, правда, совсем тихонько погладили волка, да волк-то спросонья – волк очень чувствительный! – не разобрав хорошенько, в чем дело, хап! – и проглотил их.
Было б им слушаться Козу, строго исполнять даже и такое, чего сама Коза, отправляя путников в дорогу, захлопотавшись, сказать забыла, и не поступать с первого же шага так опрометчиво... Шутка ли, ведь Волк-Самоглот не простой волк – дураку волк гусли-самогуды из-за тридевять земель достал! И попасть к такому волку в брюхо – не шутка.
Сидя у Самоглота в брюхе, Алалей винил Лейлу, Лейла винила Алалея.
– Это ты все, Лейла, – говорил Алалей, – ты! Ну зачем понадобилось тебе гладить этого волчищу! Ну, посмотрели мы на него, ну, постояли немножко, подули тихонько на шерстку, и идти бы себе тихо и смирно, и зачем надо было еще руками трогать?
– Нет, Алалей, – возражала Лейла, – это не я, это ты. Ты мне и волка показал, ты меня и к волку подвел и тебя же первого... нет уж, ты припомни, Алалей, тебя первого и проглотил волк, а меня заодно.
– И вовсе не заодно! Я хватился тебя, хотел закричать, и как раз в эту самую минуту и схватил меня волк. Кого же первого проглотил волк: меня или тебя?
– Тебя, Алалей!
– Конечно, меня! Я всегда виноват. И что скажет Коза, когда дойдет до Козы! Что скажет сам Котофей Котофеич! Эх, Лейла, пропало наше путешествие, прощай теперь Море-Океан.
– Давай, Алалей, подымем крик, будем топать, шуметь, пищать, нас услышат и освободят.
– Кто нас услышит? И где тут потопаешь! Освободят? Кому это нужно? Вот ты бы не трогала волка, вот это нужно.
– Ты меня, Алалей, совсем не любишь!
– Да если бы я был один, – обиделся Алалей, – попади я один к волку в брюхо, ей-богу, ни о чем бы я и не думал. Ведь я о тебе беспокоюсь...
– Мне, Алалей, есть хочется.
Алалей ничего не мог ответить. Алалей только беспомощно развел руками: в самом деле, что достать Лейле, такой капризной и нежной и баловнице, тут, в брюхе Самоглота волка!
Все углы Самоглотова брюха были завалены всякой живностью, но все было в самом неподходящем и несъедобном виде: живьем свалены лежали козы, овцы, бараны, телята и тут же всякие рога, копыта, клювы, хвосты, холки, бороды, гривы и тут же вещи совсем случайные – рукавицы, валенки, немало стен холста и красный пузатый самовар.
В брюхе пошел дождик.
Шел дождик по-осеннему мелкий и теплый, как летом.
Самоглот бежал, так все и бежал волк по своему волчьему делу, бежал лесом и полем, и опять лесом, и опять полем, через логи, через болота, через овраги и овражки.
Уж затихли шаги солнца, уж вышел месяц и соловей – весенняя залетная птица, высвистывая, запел свою песню, когда пришла ночь и на волка: набегавшись всласть, грохнулся волк на землю и захрапел по-волчьи.
Успевшие и промокнуть и обсушиться, Алалей и Лейла понемногу освоились и, оправившись после толчка, отброшенные на другой конец волчьего брюха, пошли бродить в брюхе, отыскивая хоть какой-нибудь светик на волю.
После долгих поисков в левом боку – Самоглот спит на правом – отыскали они вроде слухового окошка.
Первая выглянула на волю Лейла и тотчас от страха спряталась за Алалея. Выглянул Алалей и зажмурился.
Что случилось? Что было на воле? Что так испугало Лейлу, отчего зажмурился Алалей?
– Не бойся, Лейла, – сказал Алалей, – это они... к ним надо привыкнуть... это совсем не люди, только не бойся, Лейла.
И оба, крепко притиснувшись друг к другу, высунулись из волчьего окошка на волю.
Месяц низко спустил рога, и было видно, как днем.
Самоглот дрых на кургане – на какой-то шведской могиле, а от могилы весь поемный берег до самой реки раззыбался – кишел всякой весенней нечистью.
И кого только не было там: домовые, домихи, гуменные, банные, лесунки, лесовые, лешие, листотрясы, кореневые, дупляные, моховые, полевые, водяные, хлевники, чужаки, наброжие и облом, костолом, кожедер, тяжкун, шатун, хитник, лядащик, голохвост, ярун, долгоносик, шпыня, куреха и шептун со своею шептухой.
Одни пыжились, словно куры при сноске, и топорщились и торощились, другие все вприпрыжку – и тряслись и качались, – чернокровные, черномазые, захлыщевые, забубенные, игрунки, скакунки, хороводники, третьи тихие, тихоногие – трава под ними не топчется, цветы не ломаются, и полозом ползли по-змеиному вислогубые, вислоухие, крючконосые, тонконогие, и подземные из подземных нор – из сырой и холодной страны.
Всех весна выгнала, всех весна выманила из зимних темных закут, закружила весна – и не спится, все манится.
Коротала нечисть весеннюю ночь, друг с дружкою разговор вела.
С чего началось, неизвестно. Да разговор у нечисти ни с чего и начинается прямо.
Лесовой хвалил лес.
– Хорошо в лесу, – шумел Лесовой, как еловые шишки шумят, – хорошо и легко и весело! Ауку, чай, знаете? Аука в избушке живет, а изба у него с золотым мхом, а вода у него круглый год от весеннего льда, помело у него – медведевая лапа, бойко выходит дым из трубы, и в морозы тепло у Ауки. Старички и старушки – Лесавки в прошлогодних листьях сидят, а как осень подходит, завидят Лесавки осенние звезды, Схватятся за руки, скачут по лесу, свистят на весь лес, без головы, без хвоста, скачут, вот как свистят! Лястин-слепышка и Листина-баба только и знают, бродят в листьях по лесу, шуршат. Лешак-хворостянник в хворосте спит. Залесная-баба – безрукая баба, а так и норовит тебя сцапать, худа, как былинка. А за озером в черничном бору живет Боли-бошка. А за ленивым болотом живет Болотяник. А за дикою степью, за березовым лесом – ведьма Рогана. Ночью ходит Рогана по лесу в венке из лесных цветов, кукует ведьма тихо и грустно. А о лютом звере Корокодиле я ничего не знаю. Кто-нибудь слышал?
Помалкивала нечисть.
Потрескивал перелетный огонек, то вспыхивал ярко, то чуть светился голубенькой змейкой.
Один забубенный – Коровья-нога, облизнувшись, сказал:
– Я Коровья-нога! Есть зверь кот-и-лев – есть он зверь страшный, усатый, а корокодил, я ничего не слыхал о корокодиле.
– А у нас совсем по-другому, – пропищал Долгоносик, – нас у Адама было детей много. Раз на пасху приказал бог Адаму вывести всех нас, детей, себе напоказ. Адам постеснялся: совестно тащить такую ораву. Потащил Адам только старших, а мы дома остались. Мы и есть эти самые скрытые домашние дети Адама.
– А мы падшие духи, – прошипел тихоногий, – падшие духи, были мы очень надоедливы, дела не делали, ходили по пятам бога, ну бог нас и турнул с неба.
– А мы неверные, мы бывшие ангелы, погнал нас архангел. Сорок дней мы летели, сорок ночей, и кто куда попал, тот там и остался, – ввернул от себя бывший ангел, ни на что не похожий: нос – зарубка коромысла, ноги – завиток бересты, а легок, как шишка хмеля.
– Зверь кот-и-лев есть страшный, усатый... – облизывался забубенный Коровья-нога; дался Коровьей-ноге этот зверь Котылев.
А с весеннею полночью прямо на нечисть шла по весеннему лугу дочка-веснянка, Зовутка.
Стала Зовутка. Звездою рассыпалась ее завивная коса. Моргнула Зовутка зарницей.
И словно громом ударило нечисть.
Из прошлогодней соломы закурлыкал лядащий бес соломин, притрушенный теплой соломой. И откликнулся луг, загудел, и весь берег защелкал и заахал и зааукал, застрекотал лес стрекозою.
Пошел хоровод, заиграл, закружился, – ой, хоровод!
Либо копыто, либо рога, либо крыло, либо бог знает что, а может быть, зверь кот-и-лев, может быть, сам зверь корокодил, что-то, кто-то отдавил волку лапу.
Как вскочит Самоглот, потянул воздух, фыркнул да и был таков.
Алалей и Лейла едва-едва успели от окна отскочить.
Мчался волк, летел Самоглот сломя голову, бежал лесом и полем, и опять лесом и опять полем, через логи, через болота, через овраги и овражки.
Укачивало в волковом брюхе.
Лейла дремала.
– Мне, Алалей, жалко Зовутку.
– Им, Лейла, весело.
– Съест ее зверь корокодил. И как это они нас не заметили?
– Им не до нас.
– А кому же до нас, Алалей?
– Утро придет. Дождемся утра, заснет Самоглот, и мы прямо в окошко на волю.
– Хоть бы утро скорее... Я тебя люблю, Алалей, я тебя очень, очень люблю, Алалей.
И когда пришло утро, вышли Алалей и Лейла из волкова брюха на волю. И долго бродили они по лесу, по полю и по болоту, много встретилось им всяких напастей, и, много узнав всяких диковин, вышли они на тропинку.
Доведет их тропинка до Моря-Океана.
– Лейла, я тебя очень, очень люблю!
