Текст книги "Андрон Непутевый"
Автор книги: Александр Неверов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
1
На Руси-то трава растет не по-старому,
Цветут цветы не по-прежнему.
Былина
Солнце мелким решетом пыль по избе сеет. Кот на подоконнике за ухом лапой чешет.
Бабушка Матрена в переднем углу божию матерь просит со вздохами:
– Пресвятая владычица, матушка, сохрани непутевого сына Андрона. Воевать пошел дурак – убьют.
Кладет поклон земной в половичку, башмаки каблуками кверху торчат. Падает слеза незаметная – жертва скорбящего сердца.
– Жалко дурака, – молодой.
Вечер в окно заглядывает. Стоит на завалинке тихий, темную кисею распускает.
Кот на подоконнике лицо умывает.
Бабушка Матрена с угрозой к нему:
– Ты кого манишь, несуразный? Брысь!
Дверь – настежь, на пороге колокольчики заиграли. По глазам ударила рубашка красная. Шапка пальцем кверху, на шапке звезда пять концов. Бабушка – в угол от страху, ругает кота тихонько:
– Наманил, нечистый!
Снял шапку страшный человек, маленько на детище похож.
– Здравствуй, мама!
Голос-то, голос-то, как у Андрона.
– Или не узнаешь?
– Господи Сусе-Христе, Андронушка!
Оплела Андронову шею руками, плачет, улыбается бабушка Матрена, ищет родинку на левой щеке.
– Дай-ка, дай погляжу! Несуразный.
Шагнет Андрей – по избе колокольчики.
Направо – звон, налево – звон. С музыкой весь.
– Чего это гремит у тебя? Али игрушку какую привез?
– Шпоры, мам.
– Ох, выдумщик, выдумщик! Деньги-то не бережешь!
2
Улицей Михаила, отец, торопится.
То широко шагнет, то остановится.
Слышал он про Андроновы колокольчики – робость берет.
– Кабы признал отца-родителя! Нынче эдак.
Наперед пускает шутку в дверь:
– Фу, дери ее паром – оборина развязалась! Скоро, что ли, в сапоги обуют крестьянскую сословью?
Бабушка Матрена молодицей к нему:
– Андрон домой вернулся!
– Хромой?
– Тьфу тебе на язык!
Не видит Михаила лица, увидал рубаху Андронову: очень уж красная.
– Ну, давай поцелуемся с живым свиданием.
– Здравствуй, тятя.
– Здорово.
На столе – револьвер Андронов в кожаном мешочке.
– Это чего у тебя?
– Огнестрельное оружие.
– Бьет?
– На пятнадцать саженей две доски вершковых.
– Слышала, мать?
Голос у бабушки девичий, тонкий.
– Какой ты нехороший отец! Сейчас и допытываться.
Самовар на радостях раскричался, бабушка и на него с упреком:
– Ты, шайтан, к добру ли? Голос у тебя больно дикой.
Андрон ей по-книжному:
– Чудная ты, мама. Самовар – предмет неодушевленный.
Михаила глазами на бабушку: "Поняла еси?"
И бабушка глазами на Михаилу: "У-у, ты мне, дурак старый!"
3
Полон стол гостей.
Дядя Лизар, Клим с женой, Ерофей с женой, Ваньча с женой, Прохорова солдатка – маков цвет. Груди – бугры полевые, руки крупитчатые. Клим с Ерофеем на мужиков похожи: бороды длинные, волоса нерасчесанные. Ваньча – мальчишка: усы реденькие, бороденка – четыре волоса. И баба неказистая у него: живот под юбкой желудем выщелкнулся, на носу веснушки рассыпаны. Всю обсосал Ваньча от нечего делать. Ночи длинные, мастерства другого не знает.
Бабушка Матрена в кубовую кофту из сундука нарядилась. Голову платочком беленьким повязала. Павой по избе расстилается. Рубашка на Михаиле пузырем дуется, ниже живота тесемочкой перетянута. Тоже фасон держит. Бороду гребешком продрал.
Самовар – жеребенок стоялый, пар в одну ноздрю пускает, крышкой сердито постукивает. Чашки с блюдечками перебор ведут, гости шумно разговаривают.
– Кушайте, пожалуйста.
– С вашим приездом, Андрон Михайлыч!
– В какех городах находились?
– В разных. Двенадцать губернских проехал.
– На Капказе не случалось?
– Кавказ не нашей территории: грузины там с меньшевиками.
Бабушка Матрена угощает по-свадебному:
– Сахару-то, а вы берите сахару-то!
Не терпится с радости, шепчет Ерофеевой на ухо:
– Три фунта привез.
Ерофеева – Климовой на ухо;
– Три фунта.
Чашки чайные постукивают, гости шумно разговаривают.
– Андрон-братишка! Могешь ты меня узнать в крестьянской сословье?
– Постой, Лексей Иваныч, у меня вопрос леригиозный. Скажем, бог, Андрон Михайлыч, есть или нет?
– Обморачивание головы.
Речи-то, речи какие!
Бабушка Матрена цедит помимо чашки.
Непонятно, а гожа.
– Значит, одна прокламация?
– Буквально.
– Вам достоверно известно?
– Предрассудок темной массы.
Точка.
За точкой – мрак.
Лизар и голову набок.
– Я с вами согласен, Андрон Михайлыч, ну, только сумнительно. Главное дело – леригия.
– Ничего подобного.
Ваньча кричит неуверенно:
– А дожжик кто посылает?
Баба – Ваньчу за рукав.
– Стой, стой! Слушай, что другие говорят.
Клим вразумительно:
– Позвольте мне слово, Андрон Михайлыч. Лизар Самойлыч, погоди. Ерофей, ты слушаешь? Тут, Иван Лукьяныч, не в дожже главная сила. Дожжик по науке от электричества. У меня на уме капитализма стоит.
Ерофей падает локтями на стол.
– Мешает она?
– На каждом шагу.
– Проклятая!
Андрон успокаивает:
– Капитализма нам нестрашная. С ней давно можно покончить, если бы не буржуазия.
Речи-то, речи какие!
Повернется Андрон – под столом колокольчики.
Прохорова платочком помахивает – жарко.
Во второй раз бабушка Матрена цедит из чайника помимо чашки.
Непонятно, а гожа.
– Андрон-братишка! Какая есть большевицкая партия?
Михаила наперебой:
– Самая хитрая! Слышали, как она ловко к нашему хлебу подъехала? Появился человек в кожаном картузе, начал речами охаживать. Вы, говорит, крестьяне, – серпы, мы, проживающие в городу, – молотки. Давайте союз держать!
Ваньча покатывается со смеху:
– Здоровая программа!
У Лизара кружение в голове.
– Коммуна у нас не привьется, Андрон Михайлыч.
– Почему?
И у Михаилы кружение в голове.
– Я скажу!
– Тятя, в сторону.
Михаила – в обиду:
– Ты признаешь меня за родителя?
– Тятя, не замахивайся! Ваньча, держи за руки моего отца.
Клим вразумительно:
– Промежду нашей беседы обмишул вышел. Лизар Самойлыч с хозяйственной стороны в рассуждение коммуны коснулся. Скажем, борона, гвозди и другой земледельческий инвентарь, как его не имеется. Что же касается коммуны в настоящем положенье, тут мы не противоречим. Правильно я говорю, Ерофей?
Ваньча кулаком по столу:
– Ей-богу, все правильно!
Михаила топырится на кровати:
– Лизар, не признавай Андронову коммуну!
Бабушка Матрена долбит Михайлину спину:
– Выпил, выпил, бесстыдник, бессовестный!
Михаила падает на пол.
– Ерофей, не признавай Андронову коммуну!
4
Не спится Прохоровой – страдает.
Горит перед глазами Андронова рубаха.
Мучают колокольчики на ногах.
Ходит кровь по косточкам – переливается.
Щемит сердце необласканное – хочется.
А чего хочется – сказать нельзя.
Вот она любовь какая!
Сбросила Прохорова одеяло тканевое, сидит на кровати в одних рукавах.
Жарко.
Хочет сердце, хочет.
Все знают, чего хочет необласканное.
Кто будет судить?
За стеной колокольчики. Ближе да громче, громче да ближе.
Бесы лукавые, что вы смущаете бабу подумавшую?
Не успела одеялом прикрыться – перед ней Андрон улыбается.
Только три слова сказал:
– Напугались, Анна Степановна?
Три слова – три гвоздя.
В сердце одно, в голову одно, в руки-ноги одно.
Вот она любовь какая!
Сел Андрон бочком на кровать, а Прохорова без воли, без разума.
Два раза петух кричал, чтобы расходились, – не слыхали.
Доила корову старуха – не видали.
Играли под тканевым одеялом, посмеивались.
– Андронушка, милый, иди!
– Аннушка, милая, мне хочется полежать.
– Люди увидят – негожа.
– Я людей не боюсь.
– Неприятности произойдут.
– Я ничего не боюсь.
Весь двор зажгла Андронова рубаха. Горит соломенная крыша над кроватью, горят плетни по бокам, горит белый день – разгорается.
– Андронушка, милый, лежи до обеда.
– Аннушка, милая, поцелуй два раза покрепче.
5
День идет, неделя идет – Андрон богу не молится.
Говорит Михаила старухе:
– Что мне делать с ним?
– Погоди, старик, он образумится.
Ждет Михаила день, ждет неделю – Андрон богу не молится.
Бабушка Матрена уговаривает:
– На иконы-то покрестись, Андронушка.
А он:
– Оставь, мама, подобные вещи.
Гневом кипит Михайлино сердце, плещется.
– В какой книге написано?
– Ты, тятя, неграмотный.
– Значит, не веруешь в храм божий?
– Хэ! Это же религиозный театр представлений. Хочешь, я сам разыграю любую роль?
Выпил Михаила для смелости, подошел к сыну вплотную.
– Тебя кто на свет произвел?
– Природа.
– Сказывай, какая природа!
– Не лезь, тятька, ушибу!
– А ты имеешь право отца родного ударить?
– Мать не могу, тебя без всякого права накрою, если с кулаками полезешь.
– Сукин ты сын!
Андрон его за руку:
– Шалишь, папаша, этого мы не позволим. Мама, дай поперешник, свяжу я его.
6
Встретил Михаила Лизара на улице:
– Плохо мое дело, кум Лизар!
– Что произошло?
– Бога нет, церкви нет, отец с матерью – обезьяны.
– Женить надо парня – негожа.
Андрон с Прохоровой в холодке под сараем. Он шпорой играет, она платочком лицо закрывает словам Андроновым улыбается. Подходит Лизар с разговорами вразумительными:
– Здравствуй, Андрон Михайлыч! Митингу, что ли, разводишь?
– О жизни говорю, дядя Лизар.
– Дело хорошее. В каком смысле понимаешь нашу жизнь?
– Недоволен я сильно порядками: отношенья революционного нет.
Лизар и голову набок:
– Умный ты человек, Андрон Михайлыч, а все-таки лучше тебе жениться. На супружескую линию встать.
– Почему лучше?
– Обязательно лучше. Я так понимаю теперь: в супружеской линии практика большая ко всяким делам. Аннушка, отойди в сторону, мы потолкуем по обоюдному делу.
Хочет Прохорова встать. Андрон ее за руку:
– Не стесняйся! Современная женщина должна участвовать во всех рассуждениях.
Лизар улыбается:
– Ты, Андрон Михайлыч, не смущай ее.
– Чем смущаю?
– Траву сеешь неподходящую. Разве можно в женском сословье слушать такие слова? Баба она молодая, удержаться трудно…
– Чудак ты, дядя Лизар!
– В каком смысле?
– Понимай в единственном смысле. Я же не признаю церковного брака и женщину всякую считаю за товарища.
Словно из бани вышел Лизар.
Обернется на улице – плюнет.
Михаила из окошка спрашивает:
– Женил моего сына?
– Женил.
7
День идет.
Неделя идет.
Андрон испортил лошадь.
Был мерин как мерин. Луговину вытаптывал сонными ногами, обнюхивал кобылиц, оттопыривая губы. Галки шерсть таскали со спины у него, мухи брюхо обкусывали.
Мерин как мерин.
Хвост в репьях, уши на бок.
Теперь бежит – земля дрожит.
Скачет Андрон по улице – черт не черт, казак не казак.
Цыпленок – под ноги, цыпленка давит.
Гусь заглядится – гуся подомнет.
Увидит старуха из окошка – перекрестится.
Выйдет девка за ворота – позабудет, куда шла.
Огнем горит рубаха Андронова.
Ногой тряхнет – звон.
Шапку запрокинет – таких и в деревне никогда не было.
Болит девичье сердце – волнуется.
Болит и Михайлино сердце – жалко мерина.
Что делать с Андроном?
Вышел Михаила на двор, подивился.
– Чья такая лошадь забежала?
Хвост в лентах, грива в лентах, на лбу цветок бумажный красный.
– Эх, сукин сын!
Хотел выдергать украшения – Андрон перед ним.
– Тятя, не балвай!
Грустно стало Михаиле.
– Ты зачем лошадь конфузишь?
– Ты, тятя, неграмотный.
8
Сына ломать – силы нет. Себя ломать – от людей стыдно. Сидит Михаила на завалинке, голова – мешок с песком; книзу тянет, книзу.
Воробей чирикает.
Муха гудит.
Петух курицу зерном угощает, громко выговаривает:
– Ко-ко-ко!
Ни у кого нет печали человеческой. И червяк думает о жизни, когда под ногами ползает, а Михайлино сердце – кувшин, налитый горячей водой. Жалко мерина конфузить, жалко и характер ломать. Всю жизнь свою жалко. И Андрона жалко. Зачем шапка со звездой? Зачем рубаха красная? Вот она, печаль человеческая. Никто ничего не знает, а Михаила знает меньше всех.
9
Собрались три старика самых старых: Сенин, Марконин, Потугин. Выставили три бороды, как три копья, судят Андрона – озорника, непочетчика, богоотступника. Говорят слова судейские с передышками, глухо палочками постукивают.
– Сказывай, Михаила, о сыне по совести!
Перед друзьями Михаила, как маленький.
– Чего скажу незнамо, неведомо?
– Знаешь.
– Много знаю – ничего не знаю.
– Негожа.
Потугин – главный судья.
Взял палочку в правую руку, написал букву неведомую около левой ноги.
– Вот зачем мы пришли – не ругаться. По-хорошему пришли говорить. Живет твой сын два месяца, грехов наделал два мешка. Парни наши не слушаются, девки не повинуются. Спать ложатся невенчанные, встают – богу не молятся. Где такой закон?
Отвечает Сенин со вздохом:
– При мне такого не было.
И Марконин отвечает со вздохом:
– Такой закон у туркав!
Перед судьями Михаила, как маленький.
– Что пришли судить меня? Я и сам этому делу не рад. Надел рубаху красную – не спрашивал. Прицепил звезду – не советовался. Видите, как блоха под ногтем сижу.
– А когда уедет отсюда?
– Здесь хочет жить.
– Здесь?
– Здесь.
Смолкли три судьи, головы низко склонили.
Вот она, печаль человеческая.
Под горой три дерева, грозой опаленные.
Не шумят листья на них, не радуют.
Нет на деревьях зеленя зеленеющей.
Нет на деревьях солнца играющего.
Мрачно стоят три дерева, грозой опаленные.
Погнулись три судьи, словами напуганные:
– Здесь будет жить!
Девки будут спать невенчанными, сыновья перестанут слушаться. Лошадям в хвосты натыкают тесемок красных, заплетут гривы по-свадебному. Скакать будут, беса окаянного радовать.
Растет трава крапива – кому нужна?
Растет печаль мужицкая – кому нужна?
Поднялись уходить старики – на пороге Андрон из сеней.
– Стой, Маркел!
– Погодь, Кузьма!
Глядят на озорного в трое глаз, колют непутевого в три бороды. Не видят лица Андронова, видят рубаху красную. Штаны с пузырями, ноги с колокольчиками. И обликом не мужик. На войну пошел – горе отцу с матерью, и с войны пришел – горе отцу с матерью. Лучше бы совсем убили такого.
Умылся Андрон, вынул зеркало из сундука,
– Погибший человек!
Ухватился руками за брус и давай вертеться: вверх головой, вниз головой, того гляди полати переломятся.
– Как можно человеку испортиться – батюшки!
Наигрался Андрон, улыбается старикам:
– А вот вы не умеете!
Хотел Потугин сказать слово осудительное – входит Прохорова в вышитой кофте, с кружевами. Полушалок с разводами, юбка с оборками.
– Здравствуйте!
Андрон ее за руку:
– Присаживайся, пожалуйста.
Колокольчики на ногах!
– Д-динь!
А Прохорова сама себя не помнит от радости.
Платочком беленьким утирается.
Жарко.
Плюнул Потугин:
– Анка, неужто не стыдно тебе?
– Ну, стыдно! Что это?
– Маленько негожа: свой мужик в отлучке находится.
– Свой-то, дедушка, не сладкай.
Лошадь путают железом.
Жеребят привязывают на веревку.
Чем удержишь бабу, у которой шайтан на уме?
Нет такого железа.
Нет и слова такого.
Поднялись старики, глухо палочками постукивают.
– Айдате, больше делов не будет.
Идут гуськом, нагибаются.
В сени – молча, из сеней – молча.
На улице остановились.
– Здесь хочет жить!
10
Смирная баба у Ваньчи. Шестой год замужем ходит – поперек никогда не говорила. Крикнет Ваньча в сердцах – ее не слыхать. Ударит под горячую руку – она хоть бы слово.
Хорошая баба.
Такую и надо.
Жили и жили – никому дела нет.
Вдруг пошло…
Пришел Ваньча домой в большом расстройстве – Лукерьи нет. На двор вышел – нет. На улицу – нет… Не собаки ли съели? Вот как рассердился Ваньча, сморщился весь. Сел на кровать – бабой пахнет от толстого дерюжинного одеяла.
А бабы нет.
Ткнулся носом в наволоку пунцовую – и от наволоки бабой пахнет.
А бабы нет.
– Ушла, черт!
Ночь в окна лезет, а Лукерья нейдет. Куры заснули – нейдет.
Шибко рассердился Ваньча. То брюхом ерзает по дерюженному одеялу, то на спину повернется.
– Ушла, черт!
Ушла и ушла. Кому какое дело? И Ваньче бы наплевать, да расстройство большое. Придется лошадь на дворе ударить, чтобы сердце опорожнить.
Вскочил с кровати – колесом по избе, колесом. Выбежал в сени – Лукерья навстречу.
– Где тебя нечистые носят?
Нет, это не баба. Не та баба, которая ходит замужем шестой год. И голос не бабий. Не той бабы голос, которая никогда поперек не говорила.
– Ты, Иван, не кричи на меня!
Вся изба вывернулась наизнанку от такого голоса и половицы под ногами закачались. Замахнулся Ваньча ударить Лукерью – она его за руку.
– Ты, Иван, не бей меня больше!
– Почему не бить?
– Надоели твои колотушки. Шестой год замужем хожу – хорошего слова не слышу.
Опешил Ваньча.
Нос – Лукерьин, веснушки – Лукерьины, а самой Лукерьи нет. Это не она перед ним. Кошка! И глаза горят, как у кошки.
– Зазнается, нечистый дух! Ночью я ее все равно изобью, если будет топыриться…
Хорошо помнит Ваньча – не больно ударил, а Лукерья по-кошачьи на него:
– Ты Иван, лучше не бей меня!
Штука. Сидят на кровати, думают. Гармонь играет, девки поют. Ничего с места не стронулось. У Проскуровых огонь горит, наверное, ужинают. Сам Проскуров – за столом, баба в нижней юбке около стола. Потом лягут спать. Вообще, как полагается в крестьянском сословье. Только Ваньча с Лукерьей не могут уснуть. Сидят на кровати, думают. Спрашивает он вроде насмешки:
– Где была?
И она вроде насмешки:
– К полюбовнику ходила.
– А если я голову оторву?
– Отрывай.
Тут и началось.
Ваньча решил голову отрывать. Лукерья с кровати долой:
– Будешь драться – уйду от тебя!
– Куда уйдешь?
– У мамы буду жить.
Гожа.
Замужняя женщина будет у мамы жить.
– С кем ты удумала?
А Лукерья, словно девка, не знающая мужа:
– Не люблю я тебя, Иван, за это. Никакой ты меры не знаешь в женском положенье…
Так и уснули спиной друг ко другу.
11
У Филимоновых еще чище. Завернула подол младшая сноха и пошла, будто корова из стада. Приехали братья красноармейцы, потащили сундук из избы, словно покойника. Глядит Филимонов муж: руки силой невидимой связаны.
Ловко.
Вчера была жена, нынче нет.
Вчера чинила штаны Филимонову – нынче и чинить некому.
– Что это за чертовы порядки!
Ходит по избе Филимонов муж, зубами пощелкивает.
Воробей свою бабу имеет.
Таракан свою бабу имеет.
Какое житье Филимонову без бабы?
Налил сердце обидой – пошел в исполком. Только сейчас вспомнил: председателем исполкома выбран Андрон. Филимонов тоже руку поднимал, когда выбирали. Дотошный больно, двенадцать городов проехал.
– По какому делу? – спрашивает Андрон.
– Неприятности произошли, Андрон Михайлыч, с бабой.
– Расскажи по порядку.
Рассказал Филимонов по порядку, Андрон ему закон раскрыл советский:
– На женщину надо смотреть по-другому, к жительству не приневоливать. Бить тоже нельзя. Женское положение теперь не такое, чтобы насильно.
– А ежели я через суд?
– Все равно не получится: судить будем мы, а у нас закон.
Посмотрел Филимонов на закон – книга большая: не перепрыгнешь… Вот как обидно: весь бы закон измочалил о бабью голову – нельзя, руки связаны силой невидимой.
Идет по улице, не шаг шагает – версту. Перешагнул свою избу, свой огород за избой, глаза ничего не видят. Куда идет – никто не знает. Вышел за околицу, сел.
Воробей свою бабу клюет.
Петух свою бабу клюет.
Почему Филимонову нельзя?
На то и мужик, чтобы верх держать.
Не ударь лошадь – она тебя повезет?
Не ударь бабу – будет слушаться?
Вскочил Филимонов с кулаками, думает: "Я их убью! Пускай меня в тюрьму сажают…"
12
Чует бабушка Матрена беду-бедовую. Целый день под ложечкой щиплет. Хотела помолиться – молитва нейдет. Разные слова небожественные лезут, а молитва нейдет. Про капусту вспомнила – рубить пора. Про теленка вспомнила – наверное, пить хочет. Лезут и лезут слова небожественные. Поглядела на угодника Николая в переднем углу, а он не похож. Или с глазами что сделалось у бабушки, или с угодником. Ну, прямо не похож.
В церкви помолиться при клиросном пении – батюшки нет. Двенадцать лет служил, пока Андрон маленьким бегал. Еще три года служил, пока Андрон на войну ходил с буржуазами. Пришел с войны, говорит:
– Попа нам не надо!
Плакала бабушка Матрена, уговаривала:
– Надо!
Андрон на своем стоит:
– Не надо.
Сенин с Маркониным уговаривали:
– Надо!
Андрон на своем стоит:
– Не надо.
Всех перетянул. Вывели батюшку из большого батюшкиного дому – слез-то сколько было. Все старухи плакали, все старики головами качали:
– Не к добру!
Так по слезам и вошел батюшка в церковную сторожку ночь переночевать. Запряг утром кобылку серую, матушку с ребятишками посадил. Как цыган!
– Православные христиане! Сами видите мое семейное положение: поступлю на другую должность…
Стоит церковь запертая, колокола не звонят.
На паперти телята отдыхают.
На колокольне голуби воркуют целый день.
Висит замок общественный на дверях церковных, а снять некому. Снимет мысленно бабушка Матрена, украдочкой войдет в тишину нерушимую. Встанет на колени от великого греха, на душу положенного, горько жалуется господу:
– Ты прости нас, господи, людей окаянных. Согрешили мы перед тобой, набеззаконили. Не пошли на муку вечную в огнях гореть, удостой, господи, царства небесного.
Не смотрят угодники.
Лицом почернели, бровями нахмурились.
Нет около них дыму кадильного.
Нет над ними звону колокольного.
Ни одной свечи не горит перед покинутыми.
Третий месяц стоят под замком, словно разбойники.
– Господи, прости непутевого сына Андрона: его руки вешали замок, его слова совращали молодых. А старые люди, как лошади на приколе: восемь саженей в эту сторону, восемь саженей в эту. Во все стороны по восемь саженей, больше ходу нет.
В брюхе Андрона носила бабушка Матрена – горе.
На руках носила – горе.
Теперь сам ходит – опять матери горе.
Растет оно травой некошеной. Лежит оно тропой нехоженой. В какой реке утопить его? Два дня плакала – не тонет. Неделю плакала – не тонет. От каждой слезы растет. На солнышко посмотрит бабушка Матрена – и оттуда лезет горе. Вся жизнь – неизмеренное горе.
– Господи, прости непутевого сына Андрона!
