Текст книги "Счастливый конец (СИ)"

Автор книги: Александр Крутько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Но кто же тогда её? – задумчиво произнёс Христов.

– Аааа! – заревело из грохочущей пучины, снова резанув душу неподдельностью страдания.

– Что? – испугался Христов.

– Демонов вижу! Склонились надо мной со сладкими улыбочками!

– Держитесь! Я сейчас!

Христов вскочил и побежал обратно. Среди реквизита должна была быть верёвка. Не ирод же он, чтоб человека бросить. Потом можно будет в спорах насчёт финансирования намекать, делая загадочное лицо. Мол, кому жизнью обязан? Не ирод же он, чтоб не накинуть пару миллиончиков в благодарность.

– Ищите верёвку! – заорал он, ворвавшись в съёмочный павильон, но на него никто не обратил внимания. Все сгрудились вокруг чего-то.

Запыхавшийся, он подошёл к толпе.

– Шишкина пора выручать, – сказал он робко.

Но не него только шикнули.

– Да в чём дело! – возмутился он. – Что у вас там?

– Моржонок! – восторженным шёпотом сообщил сентиментальный Филипп.

– Ну и чего теперь? – не понял Христов. – Там человек гибнет!

– Ты бесчувственный! – картинно упрекнула Бефани. – Он заговорил!

– Да что он такого заговорил, почему меня должно это заботить?

– Непонятно. По-немецки что-то.

Христов протиснулся ближе. Симон, аки мадонна, сидел, нежно глядя на удерживаемого на руках моржонка. Тот пискливо разговаривал и сучил плавниками.

– Это что же такое! – Христов раскрыл глаза от удивления на грани ужаса.

Гладкая кожица моржонка приобрела коричневый оттенок, а под носом отчётливо проступило чёрное пятнышко квадратной формы.

– Эс ист вихтих ди фергангенхайт цу бетрахен! – пролепетал моржонок, глядя на Христова своими пуговичными глазками. Тот протянул руку, чтобы погладить зверька, но моржонок вдруг извернулся на руках у Симона и беззубой пастью едва не схватил режиссёра за палец. Христов отскочил.

– А вот так! – засмеялся Симон. – Мы тоже не лыком шиты. Правда, мой маленький? Правда? – засюсюкал он над моржонком. Тот продолжал лепетать по-немецки, но пуговки теперь следили за Христовым, который под этим игрушечным взглядом ощутил себя неуютно.

– Давайте назовём его Шабтаем, – предложил Филипп, и все радостно поддержали эту идею.

– Давайте ему главную роль в фильме дадим, – предложил Симон и получил затрещину от распоясавшегося осветителя.

– У нас будет три главных роли, – деловито распределил Павел. – Бефани, будешь девой Марией, косынку надень. Ты! – он ткнул пальцем в грудь осветителю. – Будешь Иосифом. А моржонок Шабтай пусть играет вашего чудесного сына.

– Такого не было в сценарии! – позабыв про Шишкина, вскричал Христов. – Откуда ты всё это берёшь?

– Я – эффективный менеджер, – спокойно объяснил Павел. – Люди требуют главную роль – я даю им главную роль. Чего ещё надобно?

– А я требую, чтобы ты прекратил вмешиваться в мою работу!

– Моя работа, твоя работа – всё относительно, – сказал Павел, становясь за камеру. Взмахнув рукой, он провозгласил: – Пришествие волхвов, дубль первый! Филипп, ты подносишь моржонку в дар свою корону. Симон, твоя задача – всучить Марии банку со скипидаром. Аквадей, гоняешься за Иосифом с косой, пока он не запросит пощады. Всем ясно? Поехали!

Христов снова ощутил подземные вибрации, от которых затряслась площадка, и тут же вспомнил про Шишкина. Глянул по сторонам: трещинки разбежались по стенам, пока ещё не глубокие, но зловещие, как чёрная паутина. Плевать на Шишкина, тут бы самому смыться успеть, подумал режиссёр – и тотчас ужаснулся своей подлости. Рабочий день ещё не закончен, а он уже хочет сбежать! И какой он после этого профессионал? Пока Христов мысленно корил и упрекал себя, Филипп торжественно водрузил корону моржонку на голову, Симон всучил Марии скипидар, ухитрившись заработать на нём два динария, а Иосиф упал на колени, умоляя Аквадея сохранить ему жизнь.

– Снято! – выкрикнул Павел. Безумным взглядом озирая площадку, он хрипло расхохотался. – Господи, какой же я талантливый ублюдок!

Тут Христов заприметил верёвку среди реквизита: на ней, по идее, должен был повеситься Аквадей во время свадьбы, но теперь у верёвки появилось более благородное предназначение. Павел бегал по площадке, раздавая глупые команды, и режиссёр поборол искушение отчитать наглеца. Пускай побегает, пускай покричит, всё равно ему недолго здесь властвовать, подумал Христов без уверенности. Сунув верёвку за пояс, он бросился было к двери, как вдруг его окликнул женский голос, до того приятный и нежный, что Христов замер на месте, гадая, кому бы он мог принадлежать.

Обернувшись, он увидел перед собой Бефани: она стояла, склонив голову, и прижимала моржонка к груди.

– Прости, дорогая, нет времени, – испуганно отшатнулся Христов. – Я продюсера спасать бегу!

– Постой, не уходи, – что-то случилось с её голосом, он больше не был визгливым и противным. Бефани скромно глядела на режиссёра, каштановый локон выбился из-под косынки. – Я хотела извиниться перед тобой за своё поведение.

– Чего? – обалдел Христов. Опасаясь её стервозных штучек, он отступил на два шага. – Успокойся, ради Бога! Не надо передо мной извиняться, Бефани!

– Не называй меня так, пожалуйста, – попросила актриса. – Я больше не хочу быть Бефани. Эта роль, дева Мария... она изменила меня, понимаешь? Теперь я не та, что прежде. Я... – она улыбнулась, и лицо её засияло внутренним светом. – Я хочу, чтобы отныне меня называли Марией. Просто Марией.

И она крепче прижала моржонка к груди. Христов опустил взгляд и в ужасе понял, что ласты зверька превратились в детские ручки с цепкими пальчиками. С трудом проглотив слюну, режиссёр отступил ещё на два шага.

– Зи кённен унс унтердрюкен, – сообщил моржонок Шабтай. – Капитулирен верден вир нихт.

Христов хотел отступить ещё на два шага, но ударился в дверь. Беспомощно завертел головой: трещины в стенах стали шире, а в трещинах клубилась... тьма? Или само небытие? Узнавать не тянуло. Надо было срочно спасти Шишкина, отснять оставшийся материал и бежать подальше, пока вся студия не ушла под землю. Упираясь в дверь спиной, Христов лихорадочно пытался нащупать ручку.

– Где дева Мария? – злобно суетился Павел. – Ну-ка быстро сюда! Мы тут работу делаем, а она по площадке разгуливает! Ты сейчас должна вытолкать волхвов взашей. Симон, Филипп, Аквадей – садитесь за стол и требуйте пива. Мария, поторапливайся! Волхвы сами не сгинут, если ты им пинка не пропишешь!

Мария повернулась к оператору, и в голосе её не было гнева и злобы, когда она произнесла:

– Я больше не собираюсь играть в этом фильме. Я ухожу.

– Как ты смеешь! – лицо Павла перекосило от злобы. – Быстро становись во второй угол и гони волхвов, плавно передвигаясь к первому! Это будет шедевр, произведение искусства! А не захочешь – уволю.

– Увольняй, – равнодушно сказала Мария.

– Что-о? – Павел стукнул кулаком в стену и чуть не провалился в трещину. – Всё, хватит с меня! Ты уволена! Ну, доигралась? Собирай вещички и катись отсюда! Иосиф, тащи сюда гроб. Мария трагически скончалась, и ты её оплакиваешь, пока волхвы требуют пива.

– Я десять лет была актрисой, – проговорила Мария. – Подумать только, десять лет! Я сменила множество лиц и имён, я воображала, что это моё призвание, но... Нет! Я просто хотела сбежать от себя! – она погладила моржонка по голове, на которой уже начали расти волосики. – Я пыталась сбежать, потому что боялась себя, боялась и ненавидела. И вот я снова нашла себя. Теперь ваши игры мне ни к чему. – Она повернулась к Христову и протянула правую руку, удерживая левой Шабтая. – Пойдём.

– Куда? – растерялся Христов.

– Со мной, – отозвалась Мария. – В новую жизнь.

Даже спускаясь по лестнице, они слышали, как наверху, на площадке, ругается Павел. Всё здание изошло трещинами, ещё немного – и рухнет. Один раз Христов едва не свалился в мрачную щель, развезшуюся прямо под его ногами, но Мария удержала его за рукав. Лицо её было спокойным и светлым, Христов любовался бы им безотрывно, если бы не приходилось глядеть под ноги.

Когда они подошли к двери в подвал, режиссёр уже держал наготове верёвку. Только вот подвала больше не было. Дверь висела на расхлябанных петельках, а из проёма струился жгучий оранжевый свет, и на стенах, покрытых чёрными трещинами, сверкали зловещие отблески. Христов остановился в нескольких метрах и ближе подойти не осмелился. Здесь было так жарко, что он моментально вспотел, и рубашка прилипла к спине.

– Шишкин! – закричал он во всю мощь лёгких. Нет ответа, лишь откуда-то издалека – или почудилось? – донёсся крик. Мария мягко взяла его за руку.

– Пойдём.

– Но Шишкин... – Христов обернулся, чтобы увидеть, как за его спиной новые трещины покрывают коридор и лестницу. – Но моя работа...

– Пойдём, – Мария крепче сжала его руку и потянула за собой к двери. Христов почти не сопротивлялся. Из подвала лилось жаркое сияние, а трещины как будто источали первозданный мрак, что царил повсюду до того, как сакраментальное "да будет Свет" прозвучало громогласно над хтоническою бездной.

Когда они отошли шагов на двести, Христов осмелился посмотреть назад. Киностудия распадалась на части. Куски стен отваливались и падали на землю, поднимая пыль. Полопались окна. Здание как будто разъедало изнутри. Христов едва не пустил слезу, когда подумал, сколько надежд возлагал на эту студию ещё с утра. Он готов был разрыдаться, но присутствие Марии наполняло его странной твёрдостью, и Христов, стиснув зубы, сдержался. Больше он не оглядывался. Мария не отпускала его руку, а под мышкой у неё дёргался моржонок, чьё бесформенное тело обретало почти человеческие очертания.

– Их верде нихт мер гар нихтс тун! – злился моржонок, скаля зубки и хмуря густые брови. Христов пригляделся к его лицу: такое знакомое, как будто он его где-то видел... причём совсем недавно... Но вспомнить не удалось, и режиссёр прекратил пялиться на моржонка, тем более что и малыш злобно поглядывал на него, выкрикивая что-то грозное на своём языке.

Они остановились, чтобы передохнуть, и Мария взглянула на Христова своими удивительно голубыми глазами.

– Теперь я могу наконец-то признаться тебе, – улыбнулась она, и Христов тут же насторожился. Всё-таки это одна из её стервозных штучек, разочарованно подумал он. Сейчас снова начнёт попрекать его тем, что несчастна.

– Только не надо меня попрекать, – ушёл он в оборону. – Я работу потерял и, честно говоря... не в настроении, короче.

– Глупый, – сказала Мария. – Я хотела сказать, что люблю тебя. Полюбила с первого взгляда, но не знала, как выразить, вот и скандалила вечно. А теперь всё так просто и ясно: люблю тебя. Просто люблю и хочу быть с тобой.

– О, Мария, – выдохнул Христов. Он помолчал, подбирая слова, подходящие случаю, но таких слов у него не нашлось. Тогда он просто крепче сжал её руку, и Мария приблизилась к нему так, что их лица почти что соприкоснулись.

– А вот вы где, голубки! – прохрипел кто-то за спиной. Христов дёрнулся и увидел оператора Павла: тот держал на плече свою камеру, как гранатомёт, и чуть ли не тыкал в лицо объективом. Глаза его были распахнуты широко, губы кривились в ухмылке. – Снимаем сцену "падение Марии"! Мария бежит от Иосифа с мерзким преступником! Они падают в грязь и предаются развратной любви! – Павел откинул голову и захохотал. – Ай-яй-яй, Мария, какая ты всё-таки девка! Я знал, что не так уж всё просто с твоим персонажем! Так падай же! Падай же в грязь! Предавайся развратной любви! – каркал Павел, ласково поглаживая камеру. – Ты большего недостойна! Мерзкий преступник пользуется твоим телом и убивает тебя! Не будет второго дубля, слышишь, Мария, не будет! Ты останешься лежать в грязи, и моя камера запечатлеет, как бледнеет твоя кожа, как мертвеет твой взгляд! Это будет шедевр, шедевр! Этот мерзавец будет насиловать твоё мёртвое тело, и моя камера беспристрастно задокументирует всю глубину падения человеческого! Ты погибнешь во имя искусства, Мария! Во имя добра, справедливости! Во имя... ххе... экх...

Павел выронил камеру и прижал ладонь к горлу, чтобы заткнуть кровавую рану. Обернувшись, он с ужасом взглянул в лицо Аквадею, который замахивался косой, чтобы ударить оператора снова, на этот раз – в грудь. Подавившись кровью, Павел упал на колени, недоумённо поглядел по сторонам и медленно опустил голову, чтобы никогда её уже не поднять. Белая его рубашка покраснела. Камера с разбитым объективом валялась рядом, окропленная кровью.

Кровь стекала с остро наточенного лезвия косы. Аквадей тяжело дышал и пытался хранить спокойствие, но нижняя губа его явно подрагивала.

– Безумец, – прошептал Аквадей. – Я просто спасти вас хотел, ведь этот безумец убил бы!.. Убил бы и не раскаялся!

– Всё хорошо, Аквадей, – через силу улыбнулся Христов. – Ты правильно поступил.

– Я спасти вас хотел, – повторил Аквадей. Коса выпала из его рук и звякнула о камни. – И что же я, погубил его? Погубил человека?

Мария закрыла глаза и зашептала неслышно. Аквадей опустил взгляд и заметил верёвку, торчащую из-за пояса у режиссёра. Глаза его вспыхнули недобрым огоньком.

– Дай, – протянул он руку. – Дай её мне. Она моя по сценарию.

– Не делай глупостей, Аквадей... – воспротивился Христов, стараясь запрятать верёвку, но актёр уже схватился за неё и, дёрнув несколько раз, вырвал из рук. – Нет! Верни верёвку! Это реквизит, за него студия платила!

– Идите прочь, – сурово отослал Аквадей. – Пришла пора сыграть мою последнюю роль, но зрителей я не желаю.

– Господи, Аквадей, да не сходи ты с ума! – заорал Христов. – Ты мерзавца убил! Нехорошего человека! Он угрожал нам! Тебе медаль надо дать, а ты в петлю лезешь! Успокойся и приди в себя!

Аквадей горестно покачал головой.

– Ты не понимаешь, – прошептал он. – Я ведь хотел его убить. И если не его, так хоть кого, я для того косу всё время и точил. Я её точил, а сам думал: вот бы кому-нибудь этим лезвием да по горлу! Сегодня мне попался Павел, а кто попадётся завтра? Нет, нет, оставь меня, Христов, я принял решение. Я взрослый человек и могу думать за себя. Уходите. Дайте мне хоть теперь побыть одному.

И Мария вновь потянула Христова за руку. И вновь он ей подчинился. Когда они уходили прочь, режиссёр не осмеливался оглянуться, но вслушивался, вслушивался, надеясь, что сук, вокруг которого Аквадей намотал верёвку, не выдержит и обломится... однако треска не прозвучало, и лишь в какой-то момент Христову почудилось, что за спиной кто-то тихо и сдавленно захрипел.

Стемнело. Начался мелкий дождь. На небе рассыпались звёзды. Моржонок вырос, встал на ноги и шагал теперь рядом с Марией. Остановились они, лишь зайдя достаточно далеко, чтобы не видеть сцену трагедии. Втроём они спрятались под раскидистое дерево, и Христов приобнял Марию за плечи, а та притулилась к нему, как доверчивое дитя.

– Я хочу, чтобы ты знал, – проговорила она. – Ребёнок, которого я ношу... он от Павла.

Христов вздрогнул, но в целом принял новость мужественно, как подобает сильному человеку. Некоторое время они молчали, и даже моржонок прекратил бормотать по-немецки. Когда Христов заговорил, то сам удивился тому, что слова, которые он не чаял найти, будто сами собой зародились в нём и теперь изливались, как умиротворяющее заклинание.

– Я люблю тебя, Мария, – шептал Христов. – И ребёнка твоего я люблю, потому что он – твой. И я буду растить его, как собственного, если только ты согласишься остаться со мной... навсегда.

– Я согласна, – сказала Мария и сильнее прижалась к Христову. Кожа её была гладкой и тёплой. Режиссёр провёл пальцем по её щеке, и Мария вздохнула. – Подумать только! Теперь всё это кажется таким далёким... ведь я была совсем другим человеком...

– Я тоже был другим, – сказал Христов. – Ещё сегодня утром. Ты правильно сказала, работа меня совсем ослепила. Но к чёрту кино, я хочу реальную жизнь! Я словно жил всё это время на бочке с порохом и лишь теперь додумался слезть с неё. Понимаешь меня?

– Понимаю... Ой, смотри, кто это там?

Христов присмотрелся: и правда, кто-то двигался к ним, две смутных фигуры, ещё далеко, но всё ближе и ближе. В растерянности Христов вышел под дождь из укрытия и зашагал им навстречу. Филипп, Симон – они выжили! Тьма их не поглотила! Христов готов был распахнуть им навстречу объятья. Актёров он недолюбливал, но сейчас приветствовал их, как старых друзей. Симон нёс в охапке гору реквизита, Филипп же подбадривал его, утверждая, что идти им недалеко. Заметив Христова, они ускорили шаг, и Филипп радостно замахал обеими руками.

– А мы весь реквизит для свадьбы спасли! – похвастался он, когда вместе с режиссёром они нырнули под дерево. – Шишкин бы кожу с нас живьём содрал, он же такой, за реквизит убить готов.

– Ферфлюхтен шпиц бубен! – выругался моржонок, который совсем вырос и был неотличим от обычного взрослого человека. Христов вгляделся ему в лицо. Нет, определённо он его где-то видел... если только убрать эти квадратные усики... да эту дурацкую чёлку... Господи Боже, побледнел вдруг Христов, когда наконец понял, где видел раньше моржонка, и от потрясения у него ослабли коленки, а во рту пересохло.

– Шишкин, – прохрипел Христов и облизнул губы. – Шишкин, это вы?

– Фердаммт нох маль! – визгливо выкрикнул моржонок. – Я быть очень зол! Живьём кожу сдирайтен!

– Шишкин... но как же так? Почему? Откуда? – бормотал Христов. – Да я вас и не узнал сразу!.. Вы так изменились...

– Тысяча лет сидеть в аду, где все демоны говорить по-немецки! – ярился продюсер. – Тысяча лет! Совсем язык забывать! Только что вспомнить! А-а-а, шайсе!

– Тысячу лет? Но вы всего на несколько часов пропали.

– Субъективе цайт, – пояснил Шишкин, понемногу успокаиваясь. – Теория относительности. В школе учить надо было. В аду время идти по-другому.

– Да, да, точно... – нахмурился Христов, припоминая школьную программу. – И что же вы там, тысячу лет?..

– Тысяча лет не иметь права перерождения! – потряс кулаком Шишкин. – Наказывать меня за жадность, гордость, блуд, чревоугодие и гнев! Наконец отпустить, чтобы душа мой вселиться в невинный младенец! Дас ист айне ферхёнунг!

– Взгляни на меня, – сказала Мария, и Христов, повернувшись к ней, тут же забыл о незадачливом продюсере. Она оделась в свадебное платье из реквизита и выглядела теперь ещё красивее, чем прежде. Христов протянул ей руку, но Мария отпрянула и шутливо погрозила пальцем.

– Нет-нет! Сперва фрак жениха!

– Эге, да у нас тут настоящая свадьба намечается! – потёр Симон руки. – Я раньше священником был. Хотите, благословлю?

Христов надел фрак, и вдвоём с Марией они вышли под дождь, где Симон их благословил и взял клятву верности. Филипп открыл шампанское, которое тоже нашлось среди реквизита, а Шишкин едва не расплакался от избытка чувств, глядя, как целуются молодые.

– Любить хэппи-энды, – бормотал он под нос с немецким акцентом. – Я за жизнь продюсировать двести фильмов, и каждый иметь хэппи-энд. Зритель любить хэппи-энды, я любить хэппи-энды, все их любить! Хорошо всё, что хорошо кончаться, – и он всё-таки пустил скупую продюсерскую слезу, когда Христов поднял Марию и на руках пронёс её вокруг дерева.

В эту секунду и грянула музыка.

– Я люблю тебя! – прокричала Мария. Христов хотел отозваться, но слащавая мелодия здорово сбила его с толку. Он оглядывался по сторонам, но не мог обнаружить её источника. Шишкин утирал слёзы, Филипп пил шампанское из горла, Симон никак не мог вспомнить, как ему надо креститься – слева направо или же наоборот. Музыка играла всё громче, и страшная догадка поразила Христова. Он задрал голову и заглянул в небо, где звёзды гасли одна за другой, как погибающие светлячки.

– Господи, нет, – прошептал Христов. – Нет, Господи. Только не теперь, умоляю. Я так счастлив сейчас, впервые в жизни я счастлив! Господи, умоляю, только не это!

Он посмотрел под ноги: земля трескалась, и каждая трещина источала первобытную тьму. Трескались цветы и камни, трескались дома и деревья, и трещины эти на глазах расширялись, поглощая собой мироздание. Христов упал на колени. Никто не заметил. Никто, кроме него, ничего вокруг не замечал.

– Господи, – в последний раз воззвал он к Всевышнему. – Помилуй меня! – в этот миг бездонная пропасть разверзлась под ногами Филиппа, и тот сгинул в ней, не успев прикончить шампанское. Следом за ним исчез Шишкин, а дерево, под которым он прятался от дождя, исчезло мгновением позже. Мария рассмеялась какой-то шутке Симона, а секунду спустя её смех оборвался, словно запись на обрезанной плёнке. Пропал и Симон – там, где стоял он, клубилась теперь непроглядная, бесповоротная тьма.

– Мария! – успел крикнуть Христов, прежде чем мир вокруг него перестал существовать, и режиссёр провалился в бездну, чтобы сгинуть навеки. Музыка заиграла ещё громче, и под финальные её аккорды на тёмном экране белыми буквами проступило зловещее и неоспоримое слово

конец