Текст книги "Счастливый конец (СИ)"

Автор книги: Александр Крутько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

В соавторстве с Васей Миловым.

Крутько Александр Сергеевич

Крутько Александр Сергеевич

Счастливый конец

Первый съёмочный день ознаменовался толкучкой у дверей студии. Оператор Павел не мог протиснуть камеру в дверной проём. Напрасно его уверяли, что камера не понадобится, ведь студия давно была оборудована всем необходимым, и Павлу надо лишь пройти в дверь самому и пустить других. Но оператор настаивал. «Это моя счастливая камера», – повторял он, снова и снова пихая её меж узких створок. Наконец разозлились даже статисты, которым по профессии не положено было вообще подавать голос. Впятером они забрали у оператора камеру и бегали с ней по двору, выкрикивая грязные оскорбления, пока режиссёру это всё не надоело. Поднявшись с колен (он молился), режиссёр набрал воздуха в грудь и крикнул во весь голос с целью прекратить безобразие:

– Прекратить безобразие!

Безобразие прекратилось. Пристыженные статисты вернули камеру оператору, а два силача, оказавшиеся осветителем и его помощником, раздвинули дверные створки на несколько сантиметров, и камера наконец проникла внутрь. Следом за ней проник оператор, а за ним – вся съёмочная группа, за исключением трёх актёров: их попросил остаться режиссёр Христов.

На улице было душно. На бельевой верёвке, подвешенной меж студией и двухэтажным домиком, сушилась простыня. Она была такой длинной, что за неё можно было схватиться с земли – если подпрыгнуть и вытянуть руки. Разумеется, никто из актёров не прыгал. Собравшись вокруг Христова, они внимательно слушали его молчание.

Режиссёр смахнул пот со лба. В этих широтах подобная духота предвещала ливневые грозы. Христов попытался отвлечься от погодных условий. Собравшись с мыслями, он заговорил, и слова его были такими:

– Уважаемые артисты! Я ценю ваше время и ваше доверие, так что... вот. Сегодня мы начинаем работу над проектом – о, да вы знаете. Вчера я отправил каждому из вас письмо с просьбой... вдуматься, вдуматься в свою роль! Актёрам я всегда дарил свободу, и я надеюсь, вы не станете ей злоупотреблять. Как вам известно, сейчас мы снимаем сцену разгноения Бефани... где Бефани, кстати? Не вижу её.

– Заболела, – хором отозвались актёры. Режиссёр пожевал губу, задумчиво хлопнул по бёдрам. Земля под ногами едва заметно задрожала, и вибрации передались телу. Христов поднял палец.

– Значит, будем снимать концептуально. Сцена разгноения Бефани лишится самой Бефани, но её присутствие будет подразумеваться, так сказать. Симон! Что у тебя в руках?

– Это моржонок, – Симон поднял над головой шевелящийся свёрток. – Мне подумалось, он подойдёт для раскрытия образа.

– Ну, молодец, – порадовался режиссёр. – Взрослое решение, ценю... М-да. Хочу сказать: центровую ось композиции сегодня выполняет не Бефани, но её незримое присутствие, сама же ось псевдофизически смещается в сторону главного гноителя. Ты меня слышишь, Аквадей?

– Угумс, – послышался ответ.

– Отлично, отлично... Я рад, что меня поддерживают. Возможно, стоило снять субъективный взгляд Бефани, но это нарушит общую эстетику, так что... да. Филипп, это корона у тебя на голове?

– Для образа, – отозвался Филипп.

– Ве-ли-ко-лепно, – задумался над чем-то Христов. – Да, забыл сказать... Я не хочу видеть внешнюю суету: мне нужна суета внутренняя, извечный непокой человеческий... понимаете? Это в общем если... Если рассуждать на высшем уровне...

– Что здесь происходит? – раздался грубый, как немолотый кофе, голос. – Вы почему не работаете? Стоите, на жаре прохлаждаетесь – это что значит? Бунт? Забастовка?

И продюсер Шишкин – а это был он – громко топнул ногой, так что земля опять затряслась, и вибрации передались телу режиссёра – впрочем, тело его вибрировало всякий раз, когда Шишкин оказывался поблизости, и порой дрожь земли тут была ни при чём.

– А ну быстро в студию! – приказал продюсер актёрам, и те немедленно исчезли за растянутой дверью. Шишкин сердито глянул на режиссёра: – А вы останьтесь, останьтесь. Поговорить надо.

– Я бы тоже... – попытался ускользнуть Христов, но рука продюсера уже держала его за шкирку.

– Терпеть не могу таких, как ты, – хрипло прошептал он. – Я вкладываю деньги, организовываю процесс, а вы тут стоите и об искусстве рассуждаете. Я таких навидался, понял? Я увольнял с площадки сотни, тысячи таких, как ты. Если бы не твой папочка...

– Я... позвольте... пустите... – задёргался Христов. Продюсер чуть тряхнул его.

– Если бы не твой папочка, я бы тебя и близко до площадки не допустил. Но поверь ты мне, родной: ни твой влиятельный папочка, ни даже президент меня не убедят, если я решу, что ты безнадёжен. А теперь иди и работай! – последнее слово он произнёс, заталкивая режиссёра в дверь. – Ты снимаешь фильм, а не какую-нибудь... дрянь. Понял? Меньше искусства, больше дела. Давай!

Испуганно оборачиваясь, режиссёр двинулся по коридору, ведущему к лестнице. Поднялся на третий этаж и замер на мгновение перед тяжёлой дверью. Прикрыв глаза, быстро прошептал молитву и стукнул себя в грудь.

– Никогда, – тихо произнёс он, – никогда не отказываться от истинного человеческого предназначения. Клянусь!

И приоткрыл дверь, чтобы заглянуть в щёлочку. Привычку появляться на площадке не сразу, а после небольшой разведки, он заимел ещё во время учёбы, и она не раз спасала ему жизнь.

Впрочем, сегодня на площадке было безопасно. Аквадей, уже загримированный под гноителя, ходил взад-вперёд, помахивая косой. Филипп дёргал цепи, Симон кормил моржонка молоком. Оператор Павел кривлялся перед собственной камерой, думая, что за ним никто не наблюдает.

Прокашлявшись, Христов вошёл на площадку, где тут же воцарилась тишина.

– Разгноение Бефани! – провозгласил он. – Не забывайте, что реплики для вас я переделал. Так, Филипп, замри под столом. Симон, броди по нарисованному кругу, умиляясь. Аквадей, твоя задача сегодня – гноить, но делай это с чувством недовольства. Помни: ты – главный, но не прирождённый гноитель! Павел, снимай третий угол, плавно передвигая камеру к центру.

– Я не хочу снимать третий угол, – отказался Павел. – Это антиэстетично. Я начну со второго.

– Павел! – рявкнул Христов. На площадке он всегда чувствовал себя увереннее. – Третий угол – ключевая точка композиции! Если ты начнёшь снимать со второго, разрушится весь гиперсмысл! Это недопустимо!

– Вот отвернётесь, а я всё равно сниму со второго, – пробурчал под нос Павел, становясь за камеру. Актёры заняли свои места. Христов оглядел площадку, как полководец – будущее поле боя. В такие моменты он забывал обо всём, площадка становилась центром вселенной, где происходят события космической важности, а весь остальной мир оказывался иллюзией, недостойной внимания.

Режиссёр поднял над головой руку с растопыренными пальцами.

– Поехали! – вскричал он. И центр вселенной ожил.

Филипп начал плакать под столом. Симон заумилялся над моржонком, двигаясь по нарисованному кругу. Аквадей взмахнул косой, и его лицо под капюшоном сделалось страшнее карнавальной маски мрачного жнеца.

– Да будет вам известно! – провозгласил Аквадей-гноитель. – Мне крайне лестно, что вы находите меня достойным вашей тьмы! Но ваши скромные умы не поглотят моих загадок! Я буду скромен, буду гадок...

Симон, поразительно изображая кроткую ненависть, остановился и поднял глаза.

– Потише, уважаемый гноитель, – сказал он мягко, но с давлением. – Вы перебудите соседей, и тогда...

– О, где моя еда! – взревел Филипп из-под стола. – Вы обещали мне еду, ведь без неё я упаду в глубины ада, не хочу, о, не хочу я встретиться с родным отцом...

– Я накормлю тебя не хлебом – плотью! – взял голос гноитель. Коса в его руке качнулась. Звякнули цепи. – Внести виновную!

Пятеро статистов выдвинулись в поле зрения камеры, держа в руках стеклянный гроб. Христов хлопнул себя по лбу: самое главное он сказать-то и забыл.

– Снято! – выкрикнул он. Актёры расслабились, Филипп выполз из-под стола, Аквадей закурил. Статисты убежали прочь, унося гроб.

Режиссёр подошёл к Павлу, выглядывавшему злобно из-за камеры.

– Я всё равно снимал со второго угла, – зашипел он. – Снимать с третьего – это... позор, преступление! Меня не заставите, ищите других дураков!

– Послушай, Павел... – Христов кивнул на гроб. – Ты можешь снять его так, чтобы заметно не было, что он, хм... пустой?

– Не могу! – отвернулся Павел. – Скипидар нужен.

– А у тебя нет?

– В подсобке стоит. А идти лень!

– Давай так, – Христов наклонился к оператору и зашептал. – Я сейчас быстро сбегаю за скипидаром, а ты... ну, ты мне сними, чтоб незаметно было, а?

– Ну только если сбегаете, – смягчился оператор.

– Я быстро, – режиссёр кивнул и бросился к двери, на ходу обернувшись и крикнув: – Перерыв! Десять минут!

Подсобка оператора находилась в подвале рядом с туалетом. Христов не любил туда спускаться и терпел до последнего, стараясь не пить много жидкости. Подвал был холодным и мрачным, как средневековые катакомбы. Свет в туалете не включался, лампочка перегорела пару лет назад, и метить в дырку приходилось наугад. К счастью, операторская подсобка освещалась факелами, что загорались от обычной зажигалки, и когда огни разгорелись, Христов без проблем нашёл полупустую банку скипидара.

Впрочем, он так и так нашёл бы её по запаху. Крышка от банки куда-то запропастилась, и скипидар распахся на весь подвал; зажимая нос, Христов взялся за железную ручку и вынес банку из подсобки. Факелы тушить не стал – а ну как вернуться захочет. Захлопнув дверь в подсобку, Христов собрался уж покинуть подвал...

...Как вдруг понял, что не может пошевелить левой ногой. Дёрнулся раз, другой – бесполезно, нога крепко застряла в трещине, что образовалась в каменном полу. Студия помещалась в стареньком здании, которое помалу расходилось по швам, и трещина была одной из многих, паутиной опутавших корпус. Некоторые возникали прямо на глазах: та, в которой застрял Христов, появилась в те считанные минуты, когда он рылся в подсобке. Режиссёр ещё раз дёрнулся, но без толку: каменные дёсны крепко держали его за лодыжку.

Аккуратно, чтобы не разлить, Христов поставил на пол банку со скипидаром и задумался.

Если не удастся выбраться к вечеру, съёмочный день пойдёт насмарку. Главное – скорость, убеждал его продюсер Шишкин. "Скорость, а не качество! – вещал он, помнится. – Мы тут не Джоконду какую-нибудь снимаем, а продукт! Время – деньги, понял?" Христов тихо возмущался, уверенный, что отец послал его в кинобизнес не ради того, чтобы сын учился имитировать общий стиль. Было унизительно понимать, что продюсер не желает даже вникнуть в суть дела и твердит лишь: скорость, скорость... Христов пошевелил ногой. Нога по-прежнему не поддавалась. Он подумал: рано или поздно кто-нибудь зайдёт в подвал по низшей нужде, вот тут его и обнаружат, и спасут – если, конечно, не случится так, что никому в течение рабочего дня не приспичит. А если задуматься о ничтожной, но пугающей вероятности, что никому не приспичит в течение целой рабочей недели, пока он будет медленно слабеть, худеть и, наконец, мертветь...

– На помощь! – закричал Христов. – Я в ловушке! Вызволите меня!

– А? Кто там? – послышалось из туалета. Христов и вправду помертвел: то был голос продюсера Шишкина, а вот и сам он вышел и всмотрелся в подвальный мрак: – Христов, ты? Почему не на площадке?

– Я застрял, – оправдался режиссёр. – Я пришёл за этим, скипидаром... а тут трещина, и я в неё так...

– Бог ты мой, это что, опять какой-то перформанс? – Шишкин подошёл ближе, теперь можно было разглядеть его свирепое лицо. – Как ты мне надоел, честное слово! Это скипидар? Нет, ты безнадёжно претенциозен. Хватит с меня!

– Я для оператора...

– Ты думаешь, мне нужны эти твои... акты? – выплюнул Шишкин с гадливостью. – Кому ты что хочешь доказать? Иди на площадь и там митингуй! Я таких навидался: вечно мнят себя оригинальными, а на деле – тьфу! Я из жалости отдал тебе самый дурацкий проект, так ты и его сейчас завалишь. А ну быстро поднялся на площадку!

– Не могу, – сказал Христов. – Я застрял.

– Да ты не угомонишься! – выкрикнул продюсер. – Нет, хватит! Уволен! Выметайся! Достало! От вас одни проблемы! Я считаю до трёх, и чтоб через три секунды... Это что? Что это такое? Я ногой не могу пошевелить! Я застрял!

– Это всё трещина в полу, – поделился Христов. – Теперь мы с вами вместе... а нет, постойте – я освободился!

Его нога действительно изогнулась как-то по-особому и выскользнула из ловушки. Подхватив банку, Христов отошёл на безопасное расстояние, чтобы размахивающий руками продюсер не задел его.

– Я сбегаю за помощью, – сказал режиссёр. – Только скипидар отдам...

– Это всё ты! Всё из-за тебя! – орал ему вслед продюсер, пока Христов бежал по лестнице, стараясь не расплескать скипидар. Живой ногой он достиг третьего этажа и опять замер у дверей, прислушиваясь: вроде тихо. Христов сделал щёлочку и заглянул: актёры беседовали, сидя вокруг стеклянного гроба. Режиссёр приоткрыл дверь шире и ступил на площадку. Никто и головы не повернул. Христов прокашлялся: ноль внимания. Увлечённые беседой над гробом актёры будто бы не видели и не слышали, что происходит за пределами их узкого круга.

Христов два раза подпрыгнул и помахал рукой.

– Господа! Перерыв окончен! – провозгласил он, и тут оператор Павел шикнул на него. Аквадей дёрнулся, глянул с недовольством, а Симон вздохнул. Филипп зевнул во весь рот и откинулся на стуле. Его измятая корона съехала набок, повиснув чуть ли не на ухе; теперь было заметно, что сделали её на скорую руку из золотистой фольги.

– Всю сцену испортил, – заворчал Павел, выбираясь из-за камеры. – Снято! То есть, ни хрена не снято, скажите спасибо этому товарищу, – он кивнул на Христова, который в потрясении не мог вымолвить ни слова. – Готовьтесь к новому дублю. Филипп, поправь корону. Аквадей, не чеши задницу, когда на тебя камера смотрит.

– По-по-позвольте, позвольте... – заговорил Христов, приближаясь к оператору. – Это что здесь, с вашего, так сказать?.. Что вы тут?..

– Фильм снимаю, – буркнул Павел. – Я теперь режиссёр.

– С каких это таких, позвольте?.. – всё больше волнуясь, Христов широко жестикулировал и подпрыгивал на месте. – Это путаница какая-то, хочу сказать – недоразумение! Режиссёр – я! А ты... ну, оператор! Вот я скипидар принёс, погляди...

– Не нужен мне скипидар, – отказался Павел. – Сам его пей. А я пойду дальше снимать.

– Нет! – вскричал Христов. Кипящее возмущение оформилось наконец нужными жестами, и режиссёр затряс кулаками. – Я не позволю, слышите, не позволю! Так, все по местам, снимаем разгноение Бефани!

– Сняли мы твоё разгноение, – скривился оператор. – Мы ж не тормоза, нам что – раз, два, и готово. Сейчас снимем консенсус силы, а там и до свадьбы дело дойдёт...

– Но мы планировали снимать свадьбу завтра... Да что за наказание! – Христов повернулся к актёрам. – И вы позволяете этому... этому тирану помыкать вами?

Актёры молчали, попрятав глаза, один только Филипп смотрел на режиссёра спокойно, равнодушно, как на случайного статиста, вздумавшего качать права.

– Он не заставляет нас говорить полустихами, – сказал он, поправляя корону. – Я работаю уже двадцать лет, но никогда ещё не чувствовал себя таким униженным. Подумать только – выкрикивать стихи из-под стола! Я же читал сценарий, там были человеческие реплики! Нет, нет и нет, если работать – только не с вами, простите.

– Но без полустихов не обойтись, – Христов отёр взмокшее лицо ладонью. – Они необходимы для создания брехтианского люфта между зрителем и экраном, иначе... Ах, чёрт с вами! Не хотите – не надо, будем, значит, следовать сценарию. Павел, за камеру!

– Жене своей указывать будешь, – проворчал Павел, но за камеру встал. Христов нервно прошёлся взад-вперёд, покусывая пальцы. Планы спутались, всё вышло из-под контроля, и это – подумать только – в первый день съёмок. Он тяжело уселся в особое режиссёрское кресло, чуть слышно скрипнувшее под ним.

– Переснимаем разгноение Бефани, – устало произнёс Христов. – Полустихами говорить не надо. Филипп, можешь не залазить под стол, сядь на подоконник. Аквадей...

– Я устал, – пожаловался Аквадей.

– Молчи. Бери свою косу и, ради Бога, не задень своих коллег. Симон, лови моржонка. Павел, будешь снимать третий угол...

– Я вообще не буду снимать, – заявил оператор. – Мы уже сняли твоё разгноение, у нас на очереди консенсус силы.

– Так, хватит! – Христов вскочил на ноги. – Надоело! Вылезай из-за камеры.

– Сам вылезай из-за камеры, – отозвался Павел.

– Я? Да ведь это ты за камерой! Я даже близко не стою к ней!

– Ну вот и вылезай! – агрессивно крикнул Павел.

– Ох... – Христов закрыл глаза. Открыл: – Ну ладно. Осветитель где?

– Домой ушёл, – откликнулся Филипп.

– Домой?

– Ага. Сказал, голова разболелась.

– Да что же это... так! – Христов взял себя в руки. – Помощник осветителя!

– Я тут!

– Теперь ты осветитель.

– Правда? Ух ты! Вот это да! – новоиспечённый осветитель запрыгал от радости.

Он встал за пульт, раскрыл ладони и взял аккорд клавиш с тихим, но значительным "да будет свет!" на губах. Сцена осветилась нежно розовым, заиграли блики на мтали полотно косы, актёры стали жмуриться, но терпели, понимая, что не хлеборобами работают, неудобства можно и перетерпеть.

Христов вспомнил про Шишкина, осознал, что никто их теперь долго не побеспокоит, пропитался хозяйской значимостью, закинул ногу на ногу и стал кричать:

– Филипп, изображай пресмыкание перед рытвиной! Аквадей! Муссируй латентную окаменелость! Симон!

Симон испуганно оглянулся на режиссёра, и выплюнул остатки жёваного печенья, которым изо рта в рот кормил моржонка. Христов одарил его укоряющим взглядом.

– Муссируй повсеместность, Симон! Распрямляй кручину духа!

Симон стал в распрямляющую позу.

– Павел!

– Я сам вижу, что происходит, перестань мне указывать!

– Начали! – махнул он рукой на строптивого оператора и заодно просигналил начала действа.

В слабеющем по краям пятне розового света задвигались люди. Филипп пал на колени и стал романизировать квазивентиляционное рукоприкладство, Аквадей, водя косой над головами, будто очищая бассейн от листьев, вращал головой, изображая ржавелый пропеллер непроскочившей кирпичности правобережья. Симон цедил зиккуратную патоку удивлёнными кистями, и анахронизировал в сторону Филиппа, который всё глубже проковыривал узы альвеолярности пупырчатых небом.

Христов больно щипал себе подбородок, вглядываясь в метаморфозы съёмочного пузыря. Актёры гнули лица и, отпрянув, влеклись центроеликостью стиснутости. На их розовой коже выступали капельки пота, от усердия и жара софитов. Камера пошла в обход, а Христов вспомнил про Шишкина, застрявшего меж расщепленных гранитных плит.

– Волоокость разнузданности анаглифична в обоюдном стакане кургузой прилипчивости! – с монотонной напевностью пустил нить повествования Филипп, блеская фольгой короны.

– Опала наречённой инородности молью въелась в утробу будничного ороговения ироничной постности беспримерности! – вторил ему поставленным лаковым голосом Аквадей, спрятав косу частично в рытвине, а частично в полотнах одежды.

– Рупь в сапоге Куприяном смотрит, голому только тьма и марево руку подадут, олово беспричинности изучает косматость полунакормленности, как гурьбы варёную плеть, – Симон грозно повышал интонацию, следуя сюжетной схеме.

Христов залюбовался было происходящим, но мысль о Шишкине буравила и не позволяла окунуться в процесс всецело. Едва дождавшись финального жеста Акадея, Христов закричал:

– Снято! Перерыв пятнадцать минут!

И, вскочив с кресла, побежал вних в подвалы. В этот раз идти было страшней, так как тьма сгущалась. Сутки внутри здания были плотней, и смеркаться начинало на четыре часа раньше. Это было запланировано архитекторами, чтобы не тратить деньги на дорогостоящие шторы, ими приходилось бы завешивать широкие стены-окна павильона, нанимать людей, чтобы следили за состоянием штор и своевременным закрытием. Но, к счастью, остановились на этой идее. Только не к счастью Христова, который шёл практически на ощупь, пока во тьме коридора не забелелась фигура. Он подошёл ближе. Состояние Шишкина было плачевным. Уже до пояса ушёл он во всё разрастающуюся трещину.

– Где ты там ходишь! – закричал он, пробудившись от дрёмы, в которую, вероятно, впал от скуки. – Помощь где твоя?

– Я на работе, у меня график, сами твердите, скорость, скорость.

– Да я тебя засужу! За неоказание помощи и оставление в беде, гад! Не видишь, меня засасывает! Чьи деньги прожирать будешь?

– Напрасно вы ругаетесь, я только о вас думал, не мог нормально работать. Вот, пришёл проведать!

Шишки рванулся, чтоб схватить Христова за ногу, но тот отпрыгнул.

– Чего пугаете!

– Я тебя сейчас так напугаю! Давай руку!

– Одного тут недостаточно, а я квёлый по состоянию организма, спасателей надо звать.

– Да где они, спасатели твои! Ты пошевелил рукой, чтоб вызвать хоть кого!?

Эхо прокатилось по коридору, вернувшись гулом, ещё хранящим схожесть с голосом разъярённого Шишкина.

Христов молча отступал во тьму.

– С вами всё в порядке, значит можно снимать дальше. Беспокоился я. А помощь скоро приедет.

Шишкин схватился руками в выступ гранитной плиты, желая отломить кусок и запустить им в Христова, но плита держала крепко. Режиссёр ушёл, разлилась тишина. Лишь тихонько потрескивали ломаные хвосты трещин, разрастаясь во все стороны – по стенам, по потолку, по коридору в обе стороны. Кроме того, пахло жжёной смолой.

Христов выбрался на свет, к людям, в залитый уютным светом павильон. Моржёнок подрос и, на руках у Симона, пытался произнести первые слова. Тот, нежно улыбаясь, смотрел на его усатую мордочку. Аквадей починял косу. Филипп дремал на горе реквизита для съёмок свадьбы.

– Не сидим, продолжаем, продолжаем! – деловито прищёлкнул пальцами режиссёр. – Что у нас там дальше на очереди?

– Свадьба, наверное! – обрадовался Павел.

– Погоди, – нахмурился Христов. – А как же изгнание Агафокла?

– Дурацкая сцена, – помрачнел Павел.

– Дурацкая не дурацкая, а концептуально важная. Филип, сыграешь Агафокла?

– Ай, – повернулся на другой бок Филип.

– Беда с вами, – вздохнул Христов и повернулся к осветителю, который ещё недавно был всего лишь помощником. – Хм-м... Тебя как зовут?

Осветитель растерялся и открыл рот, но не нашёлся с ответом. Он работал помощником осветителя уже долгие годы, и за всё это время никто не называл его иначе как "эй, ты". Он успел забыть своё имя, и память о прошлом была столь же тусклой, как и вся его жизнь. Иногда он пытался вспомнить родителей, но в памяти запечатлелся только мамин голос, когда она шептала ему перед сном: "Ты рождён для великих дел, сынок... Ты – избранный... Однажды твой час придёт". Осветитель испуганно глядел на Христова, пока тот терял терпение и наконец не выдержал:

– Плевать! Подойди сюда, будешь играть Агафокла. Возьми вот этот плащ и накинь капюшон. Только не надо излишне драматизировать, понял? – Осветитель глядел на него, открыв рот. Аквадей любовался блеском косы в свете прожекторов, на губах у него застыла жестокая улыбка. Христов хлопнул в ладоши: – По местам! Снимаем изгнание! Аквадей изгоняет Агафокла, пока Симон искусительно несуразничает на заднем плане.

– А я не умею, – скромно сказал Симон. – Нам в актёрском училище искусительную несуразность не преподавали. Но если хотите, я могу понапрасну бухтеть, у меня всегда отлично было по бухтению...

– Ладно, тогда будешь распылять суетные намёки, – пошёл Христов на компромисс. Он глянул на осветителя, который уже успел надеть плащ и спрятать лицо под складчатым капюшоном. – Приготовился? Давайте, ребята, на счёт три: один... два...

– Это что здесь происходит?! – раздался визгливый голос. – Вы что, снимать начали? Без меня? Да как вы посмели?

Христов утёр пот со лба и медленно повернулся к двери, у которой, злобно глядя на него, стояла Бефани.

– Э... здравствуй, дорогая, – Христов мигом потерял уверенность в себе и снова начал мямлить. – А ты... э... ты разве не заболела?

– Да как ты смеешь! – Бефани двинулась от порога к режиссёру. – Конечно же, я не заболела! Я соврала, чтоб посмотреть, будешь ли ты снимать без меня! Совесть у тебя есть? Стыд есть? Ты мне всё время говорил, что я – твоя муза, а я тебе верила, верила! Ну не дура ли я?

Филипп мерзко захихикал, но осёкся, когда Христов бросил на него гневный взгляд. Однако стоило режиссёру повернуться к Бефани, как взгляд его опять стал беспомощным.

– Дорогая, ты всё не так поняла... – залепетал он. – Ты самая настоящая муза, и даже твоё отсутствие вдохновляет меня не меньше, чем... ох, ну не злись, не злись. Смотри, мы вон и гроб приготовили, на случай, если ты придёшь...

– Ты жалок! – прошипела Бефани, подходя к Христову вплотную. – И я хочу тебе сказать, что, во-первых, я больше не хочу сниматься в гробу, а во-вторых... во-вторых, я беременна!

По съёмочной площадке прокатился ропот. Христов облизал губы и глянул на банку скипидара, прикидывая, каким образом можно его использовать, чтобы избавить себя от неловкого положения.

– Но, послушай... – он прочистил горло. – Пускай ты беременна, но... я-то при чём?

– При чём тут ты?! – Бефани вдруг расхохоталась, запрокинув голову, но смех её прервался столь же внезапно. Глаза актрисы горели ненавистью. – А то ты не знаешь! Не строй из себя дурачка!

– Но, послушай... – в отчаянии повторил Христов, теряя слова. – Ты же сама понимаешь, что между нами... ох... между нами не было ничего такого, что могло хоть каким-то косвенным образом послужить причиной твоего... э... нынешнего состояния.

– А мне от этого, думаешь, легче? – всхлипнула Бефани. – Ты называл меня своей музой, а теперь я беременна и несчастна. Сердца у тебя нет! Работа, работа, работа – вот и всё, что у тебя на уме! Лучше бы я никогда не встречала тебя! Лучше бы ты умер! – выкрикнула она с ненавистью, и оператор Павел захлопал в ладоши.

– Снято! – вскричал он. – Отличная работа, Бефани! Христов тоже ничего, только переигрывает сильно.

– Это ещё что? – повернулся к нему Христов.

– Ничего, ничего, не обращайте внимания, – засуетился Павел. – Не думайте о камере, у вас тогда естественнее получается. Мы сейчас такое кино снимем – ух! – он погрозил кулаком в потолок, и лицо его стало по-генеральски суровым. Христов обратил взгляд к Аквадею, словно ища у него поддержки.

– Изгнание Агафокла, – прошептал он. – Дубль первый. Друзья, давайте работать.

Осветитель откинул капюшон.

– А можно меня не изгонять? – спросил он. Христов молча уставился на осветителя, и тот улыбнулся: – В детстве мне мама говорила, что я избранный, а я только сейчас понял, о чём она толковала. Вот же оно, моё призвание! Смотрите! – он потряс руками. – Я же настоящий актёр! Я веду себя, как актёр, я размышляю, как актёр... Нет, меня определённо нельзя изгонять, – уверенно произнёс он. – У меня должна быть главная роль в этом фильме. Вы согласны, ребята?

Актёры одобрительно заворчали, а Филипп до того обнаглел, что вообще отказался сниматься, если осветителю не дадут главную роль. Христов прикрыл глаза, ощущая, как кружится голова, и всё сильнее, сильнее, словно он попал во вращающуюся центрифугу, где от страшной перегрузки не может даже вздохнуть. Бефани подошла к нему сзади и ухватила за шею своими тонкими пальчиками. Христов ощутил её дыхание у себя на затылке, когда он прошептала:

– Ты мне жизнь поломал. Попробуй только отдай ему главную роль. Она должна быть моей, ясно? Моей!

Христов повернул голову, чтобы встретиться с мёртвым взглядом камеры Павла, которая наблюдала за ним. Может, он и правда актёр, и всё это – кино? Он открыл рот, чтобы произнести свою реплику, но в этот миг снизу раздался страшный крик, и Христов стиснул зубы, когда понял, что это продюсер Шишкин кричит, призывая на помощь, и что крик этот полон отчаяния, страха и безграничной тоски. Он вскочил и понёсся прочь, испытывая облегчение, что вырвался из этой бетономешалки, которая так и норовила смешать его с реквизитом, перетереть в поливинилакриловый фарш и выплюнуть облачком конфетти в лица равнодушных поедателей попкорна, которым не надо знать о той клоаке страданий, в которую его затягивает с каждым съёмочным днём, как плёнку под резак сфокусированного света. Погружаясь в мрачно потрескивающую темень подвала, камерами глаз он осматривал ретроспективу своей судьбы, но наблюдал лишь воронку, бег по кругу среди вурдалаков, впивающихся в его мышцы и волосы, сосущих его кровь и лимфу...

Что-то резко схватило его за ногу и дёрнуло так, что падение стало неотвратимым. Оправившись от мгновения шока, он поднялся и ощупал запястья. Кости прощупывались целёхоньки, но ладони саднило. Обернулся – выступ пола. Гранитные плиты сместились и образовали порог. Христов заглянул в расширившийся между ними зазор. Оттуда шло тепло, и чуть заметно рдело бордовым.

По коридору неспешно, по-хозяйски прокатилась волна скалисто-утробного низкого гула, будто подземный титан тяжело повернулся на другой бок. Христов настороженно зашагал дальше. Там, за поворотом, должен был быть Шишкин. Но жив ли он? В том крике было столько страха! Ни один из актёров так не сыграл бы. Всё же есть большая пагуба в гримасничании. Будущее – за репортажем, за документальным кинематографом. Брось человека в пасть льву – он изобразит отчаяние. Да и бросать не надо, жизнь богаче! Распыли по свету миллиард телекамер, покрой густым слоем внимания все поверхности, а дальше – дело монтажа. "А может, моя жизнь – уже киноплёнка на монтажном столе? Решили вырезать Шишкина, так и слышно, как ножницы работают. Нет уж, ребята! Он хоть и упырь, но деньги откуда брать?!"

– Откуда?! Подумали вы об этом? – закричал он во тьму.

Из-за поворота в ответ донёсся сдавленный стон. Христов побежал, и едва свернув, замер от удивления. Коридор был залит густым оранжевым светом, как стакан – мандариновым соком. Свет лучился и пёр из широкой трещины, теперь уже провала – того, откуда должен был торчать Шишкин. Осторожно, борясь с ужасом, Христов приблизился к разверзнувшейся трещине, и, жмурясь, заглянул, держась из опаски за стену. Шишкина не было видно, лишь недра угловато, хаотично распадающегося истончающимися, грубо рубленными проходами провала.

– Шишкин! Вы живой? – прокричал Христов с ладонью у рта.

– Тварь! Где помощь! Верёвку! Разможжу! – донеслось среди гула яростное.

– Сам тварь! Ты почто Бефани обрюхатил!

– Клевета! Засужу! У меня жена! И трое детей! И все похожи на меня! Кем бы я был, если б нарушил святость уз! Я твоих вертивосток размалёванных знаешь где видал? Контракт кто составлял! За беременность – как пробка с площадки, из кинобизнеса! Ничего без меня не могут! Верёвка где!