Текст книги "Затычка Ризенбаума"

Автор книги: Александр Шленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Глава 4

 
И я один, как лодка в океане,
И весла бросил прочь,
Я буре буду рад,
Я почему-то думал, счастье не обманет
Всего лишь день назад,
Всего лишь день назад…
 

Андрей Макаревич

Постепенно мне удалось прийти в себя и заставить себя мыслить ясно и ровно. Головная боль немного улеглась, хотя и не отпустила голову вполне. Под монотонный, надоедливый гул двигателей и чуть слышное шипение воздуха из вентилятора над моим креслом, я тщательно обдумывал ситуацию, пытаясь не упустить никаких деталей. Затычка покоилась в кармане пиджака: когда я туда ее засунул, я не помнил. Тоже ничего хорошего. Так ее и потерять недолго. Или случайно нажать, что вобщем, не лучше.

Итак, что же получается? Во первых, выяснилось, что я не хозяин в своей голове, и не могу полностью контролировать течение своих мыслей, заставляя себя думать то что надо, и не думать то чего не надо в нужные моменты времени. Во вторых, у меня в кармане лежит бомба, которая может перевернуть вверх дном весь мир, если я нечаянно подумаю что-нибудь не то. В комбинации эти два фактора могут привести мир к катастрофе.

Стоп, идиот! О каком мире ты говоришь? Нет его у тебя больше – пронеслась отчаянная мысль, и вновь я с надсадной болью в голове попытался успокоить себя, отключить эмоции и включить рассудок… Спокойно, парень, спокойно! Расслабься и подумай об этом, не торопясь и без надрыва.

Итак, дело осложняется тем, что есть еще и третий фактор, о котором я раньше не подумал.

Действительно – даже если я смогу наилучшим образом управлять своими мыслями и этой злополучной затычкой, и спокойно перекраивать мир по своему вкусу, то в результате выходит, что меня окружает уже не тот мир, в котором я привык существовать: мир, независимый от моих мыслей. Теперь этот мир рухнул, исчез, ушел в небытие. Остался только я, я один, один во всем свете, а весь остальной мир – суть воплощение моих собственных желаний, моего видения этого мира, не реальность, а лишь мое воображение, мои мечты о реальности…

А так ли они хороши, это воображение, эти желания и мечты? Не станет ли мне скучно в обнимку с моим миром, в котором нет ничего помимо меня и моих явных и тайных мыслей? Боже мой! Как, оказывается, легко потерять целый мир!.. Я потерял его незаметно, в один миг – потерял настоящий мир, мир действительных, столь непостижимо и благостно неподвластных мне вещей, и остался один в иллюзорном мире своего одиночества. Я могу быть в этом мире бессмертным… вероятно, я легко смогу стать его властителем на вечные времена. Но что это меняет? Ведь этот мир – всего лишь призрачное порождение моих мыслей, моих желаний, меня одного… Один, навек один! Боже мой! А сыновья, Славик с Костиком, а Инка, моя жена? Что с ними теперь будет, что эта проклятая затычка с ними сделает? Ведь я часто о них думаю и всегда хочу, чтобы они были лучше чем они есть… Господи! А вдруг у меня не хватит сил противостоять искушению сделать их лучше, совершеннее? Включу затычку, подумаю о них что-то и нечаянно усовершенствую так что в монстров их превращу ненароком… Боже мой!

Когда я – ступенька за ступенькой – поднимался по служебной лестнице вверх, в кропотливой и упорной борьбе, разве не красивая мечта о свободе и могуществе согревала мое сердце и придавала мне сил? И вот теперь у меня в кармане лежит дьявольское порождение прогресса, невероятное изобретение, которое с легкостью может подарить мне Свободу, Могущество и Вечность – то, за что боролись и гибли все предшествующие поколения… Философский камень вечной молодости, вечной силы, вечной удачливости… Господи! Как это прекрасно, величественно!.. Но почему же я так несчастлив? Почему я заранее так одинок в своем призрачном, никому не нужном величии? Может быть, потому что окончена борьба? Не с кем помериться силой? Все признают мою силу без борьбы. Не у кого и незачем пробуждать любовь? Да – меня и так могут обожать, безо всяких усилий с моей стороны. Нет больше мифа, нет героя, нет риска восхитительных приключений с сомнительным исходом… Нет кропотливой упорной работы со скромным результатом, который ценится больше всего из-за тех лишений, времени и усилий, которые были положены на его достижение. Я так привык за все платить… А теперь мне не надо платить вовсе… И это, оказывается, так страшно! Все известно заранее, все читается в моих мыслях с того самого момента как они пришли ко мне в голову. Да, я бесконечно могуществен, но я не свободен… Нет, я совсем не свободен, хотя и могуществен… как древний джинн, раб лампы… Я современный джинн, я раб своих мыслей, я раб затычки Ризенбаума! Боже мой!..

Стоп! Только не поддаваться панике, ни в коем случае не паниковать и не психовать! Пока еще ничего страшного не произошло. Надо держать себя в руках в любой ситуации и мыслить четко! Не будь тряпкой, Серега, будь мужиком!

Я слегка накричал на себя и неожиданно вспомнил, что однажды, когда я так же внутренне на себя накричал, мне удалось выиграть чрезвычайно трудные переговоры с японцами о продаже одной из наших технологий утилизации химических отходов. Японцы оспаривали патентную чистоту наших разработок, утверждали, что у них в лабораториях все это было сделано на полгода раньше и хотели таким образом купить у нас все задешево – просто, чтобы не обижать. В какой-то момент я перестал мыслить четко и почти поддался на нажим, и только внутренне накричав на себя, я сумел успокоиться, сосредоточиться, и сам стал задавать темп и направление переговоров. В результате я перехватил инициативу, и в конце концов настырные японцы выложили таки немало своих иен, переведя их предварительно в доллары, и прониклись к нашей компании и ко мне лично должным уважением.

Такие переговоры – это как хождение по тонкому стволу дерева над пропастью. Чуть-чуть оступился, потерял равновесие – и тебе обеспечено несколько секунд захватывающего полета. Стоит посмотреть вниз – и сразу глаз как бы выискивает то место, куда ты брякнешься через эти самые несколько секунд. Вниз смотреть нельзя.

Ах ты черт! Так вот в чем причина! Ну конечно же! Для меня сейчас с этой затычкой в руках думать – все равно что идти по бревну через пропасть. От страха и напряжения мысли путаются и сбиваются. От ужаса перед неизведанным в голову лезет всякая ахинея и чертовщина. А ведь пройтись по такому же бревну, когда оно поднято на полметра от земли – пара пустяков. Страх дезорганизует действия. Он сбивает мысли точно так же как он сбивает процесс ходьбы и удержания равновесия. Значит мне надо просто не бояться – и тогда я смогу четко думать о том, о чем мне надо. Тогда и затычка будет делать только то что я ей приказал, и не принесет никакого вреда. Ну вот… кажется, уже теплее!

Я взял в руки авторучку Паркер и слегка прижал пальцем кнопку. И вдруг снова меня кольнула тревога – я даже почувствовал этот укол физически – как будто с размаху укололи в шею булавкой. Кровь отлила от лица, на лбу проступил холодный пот, и в животе появилось такое ощущение, словно туда неожиданно запрыгнула толстая черная жаба с липкой кожей. Сосед по креслу оторвался от своего журнала и посмотрел на меня с некоторой тревогой:

– Do you need some help? Would you like me to call a flight attendant for you? – осведомился он с американским акцентом, с беспокойством вглядываясь в мое лицо.

Только этого мне не хватало – обратить на себя внимание окружающих.

– Oh no, thank you sir. – ответил я, – I’m okay.

– God almighty! You’re as pale as a ghost!

– It’s my diabetis pills, I forgot to take’em in time – соврал я первое, что пришло мне в голову. – But I already took one and I’m all set right now. Thank you so much for your help! – Я постарался через силу улыбнуться.

– Are you sure you’re okay? – американец и сам несколько побледнел. А у меня, вероятно, был такой вид, что краше в гроб кладут.

– Yes, I’m positive. – Последнюю фразу я произнес чуть тверже остальных. Экий чувствительный дядечка. Наверняка верующий. Очень смешные они, эти граждане Нового света.

Сердобольный пожилой американец еще раз внимательно посмотрел мне в лицо сквозь толстые линзы дорогих очков, попросил непременно побеспокоить его, если вдруг понадобится помощь, а затем вернулся к чтению своего журнала.

Самолет наш слегка накренился, видимо меняя курс. Пора и мне поменять курс в своих попытках обхитрить чертову затычку. Итак, совершенно очевидно, что мне мешает страх. Но ведь я боюсь затычки только тогда, когда собираюсь ей воспользоваться, правильно? Правильно. И этот страх мешает мне пользоваться ей нормально, потому что в голову лезет всякая жуть, именно те самые страшные вещи, которые больше всего боишься подумать. А вот если я буду приказывать затычке что-то сделать, и при этом о самой затычке не думать, тогда я буду думать в обычном режиме, безо всякого страха – и никаких наводок, никаких чудовищных фантазий, порожденных страхом, не будет. Будет нормальная работа. Представим, что со мной случилось что-то серьезное и экстренное: тогда я наверняка буду усердно думать о том, как мне избежать неприятностей, а о самой затычке мне и вспомнить будет некогда, и затычка воспримет мои мысли как приказ к действию. И даже если я просто столкнусь с трудной проблемой, я буду думать об этой проблеме постоянно, даже во сне… я непременно буду думать о ней даже тогда, когда не буду думать о затычке. И тогда затычка опять воспримет мои мысли как команду и поможет мне найти выход из ситуации – это она умеет очень хорошо. Ага! Есть все-таки способ превратить затычку из врага в друга, надо просто хорошо подумать – в этом все дело.

Еще очень ценно в моем решении то, что у меня не будет искушения сознательно подбить затычку на что-то великое и значительное. Ну ее в болото, эту Вечность, Могущество и Свободу. В большом количестве все эти замечательные вещи скорее вредны чем полезны. Во всем нужна прежде всего мера.

Итак, великие свершения отменяются. Но, кстати, не только они. При таком положении дел, если мне нужно будет решить какой-то пустяк, и придется обратиться за помощью к затычке, перепрограммированная затычка не сработает. Ведь она будет принимать мысленные команды только тогда, когда я о ней не думаю. Впрочем, мне ведь было рекомендовано ни в коем случае не беспокоить затычку по пустякам. Ну что ж, кажется выход найден, и очень неплохой. Здорово!

Я глубоко и облегченно вздохнул и нажал кнопку вызова бортпроводницы. Американец оторвал нос от журнала и вскользь глянул на меня. Я улыбнулся ему и вежливо кивнул. Он тоже улыбнулся, кивнул в ответ и продолжил чтение. Налив принесенную стюардессой по моей просьбе минеральную воду в пластиковый стаканчик, я начал делать маленькие глотки, представляя себе, как я сейчас перепрограммирую затычку, так чтобы она выполняла мои приказы только тогда, когда я о ней, затычке, не думаю. Как только я перестану о ней думать, вот тут я ее и включу… что??? Стоп!!! От неожиданности я чуть не поперхнулся любимой минералкой Evian. Ведь если я буду включать затычку, я о ней подумаю. Значит, затычка не сработает. Черт! Что ж за проклятье такое?!

А что если просто включить затычку и больше не выключать ее никогда? Ведь когда я о ней думаю, она все равно не подействует. Правильно! А если так, то за каким чертом мне вообще нужна эта авторучка? Пусть затычка будет незримой, невидимой, нематериальной, и действует именно так, как я только что придумал. Сейчас я допью минералку, сосредоточусь и скомандую затычке, как она в дальнейшем должна работать. Главное – не бояться. Главное – четко и уверенно ввести эту команду.

Я крепко сжал ручку Паркер в ладони, закрыл глаза, набрал воздуха в легкие, как перед ныряньем в воду, сосредоточился, а затем резко нажал на кнопку и мысленно приказал затычке действовать тем же способом, что и раньше, но только тогда, когда я о ней не думаю. Я также приказал затычке стать нематериальной. После этого я открыл глаза и посмотрел на авторучку. Никаких видимых изменений. Команда не принята? Затычка не сработала?

И тут я увидел, что хотя колпачок авторучки по-прежнему нажат, красной точки не видно, а из хвостика авторучки высовывался кончик пишущего узла, который раньше там никогда не появлялся. Затычка Ризенбаума, повинуясь моей воле, покинула авторучку Паркер и удалилась в небытие. А авторучка стала обыкновенной авторучкой, каких пруд пруди. Победа, победа! Полный успех! Вот что значит умение владеть собой и не поддаваться панике.

Глава 5

 
If I were to sleep
I could dream
If I were afraid
I could hide
If I go insane
Please don’t put your wires in my brain
 

Pink Floyd

Сразу после того как я перепрограммировал затычку, на меня пудовыми гирями навалилась жуткая усталость. Последними усилиями воли я засунул в карман обезвреженную авторучку, откинулся в своем кресле на положенные полтора миллиметра – в экономическом классе особо не откинешься – и стал проваливаться из нереальности своей новой яви в нереальность сна. Удивительная вещь – сон. Точнее, не вещь, а процесс. Мой школьный приятель Володя Каверин сразу после школы поступил в первый мединститут, а я в тот же год – в Плехановский. В результате я стал финансистом и руководителем предприятия, а Володя – главным врачом психоневрологического диспансера. Мы с Володей поддерживали довольно тесные отношения, так как наши супруги – моя Инна и его Виктория приходились друг другу двоюродными сестрами. Собираясь за рюмкой чая, мы любили потрепаться обо всяких вещах, и как-то я спросил Володю, что он знает о природе сновидений.

Дело в том, что мне периодически снились «вещие» сны, в которых я предугадывал, как поведут себя партнеры по бизнесу в нестандартной ситуации, какое решение вынесет арбитражный суд и с какой формулировкой. Я просыпался и уже знал ответы на вопросы, которые мне не удавалось решить наяву. На мой вопрос Володя стал отвечать весьма неожиданно. Он рассказал, что существует быстрый и медленный сон. Я никак не мог понять, как это можно спать быстро или медленно. Ведь спать – это не бежать и даже не идти. Но все оказалось до обидного просто. Ученые со смешным названием «электрофизиологи» изучали потенциалы мозга спящих животных и человека, подключая к нему электроэнцефалограф – усовершенствованный вариант обычного осциллографа с самописцем. Анализируя записи, они обнаружили смену быстрых и медленных ритмов, соответствующих различным фазам сна. Выяснилось, что сновидения связаны с быстрой фазой сна, то есть когда стрелка дрожит и оставляет на бумаге мелкую дребедень, а не плавные волны. В это время глаза двигаются под веками, мускулы напрягаются, тело меняет позу. Наша серая кошка Брыська в это время еще жалобно взмякивает или горестно всхлипывает, свернувшись калачиком на диванной подушке. Может быть, она вспоминает во сне как она однажды подавилась костью из сырой рыбы, хищнически украденной из раковины, где она размораживалась. По счастью, Слава, мой старший сын, рано пришел из школы, вытащил из раковины хрипящую полудохлую кошку и вынул кость из горла пинцетом. Кошка Брыська ответила своему спасителю пламенной любовью и всегда приносила ему и складывала на подушку пойманную добычу – придушенных мышей и погрызанных черных тараканов, которых она исправно ловила в продуктовом магазине в доме напротив. Однажды зимой Брыська приволокла в обрывке полиэтиленового пакета полкило мороженого мясного фарша, украв его с чьей-то форточки, и фарш растекся по постели.

С той поры мой отпрыск стал запирать свою спальню, а преданное животное жалобно мяукало и терлось под дверью со слабо шевелящейся добычей в острых кошачьих зубах. Однажды мой сын задал вопрос, который привел моего друга в замешательство:

– Дядя Володя, а как можно по этим кривым и волнам определить, что человеку снится или что он думает?

Володька чуть не подпрыгнул до потолка, а потом стал долго объяснять, что по этим кривым ничего такого узнать нельзя, а можно только определить, в каком состоянии находится мозг – степень бодрствования, фазу сна, степень активности анализаторов… Что такое анализаторы ни я, ни тем более Славка, так и не поняли, и Володя перешел от премудростей электроэнцефалографии к предложению съездить на рыбалку, развести хороший костер, наловить рыбки и сварить уху. Так мы и сделали. Уха получилась на славу. Народ резвился у костра, а мне неожиданно вспомнилось пионерлагерное детство. Закрытие смены, прощальный костер, который тогда казался огромным, торжественным и полным таинственных сил, снопы рассыпающихся искр во тьме и песня исполняемая хором:

 
Гори, костер, подольше,
Гори, не догорай!
А завтра лагерю скажем:
Прощай, прощай, прощай!
 

Я никогда не думал в детстве о странностях слов этой песни. Ведь если костер никогда не догорит и так и будет гореть во тьме целую вечность, значит смена так никогда и не закроется, и «завтра» никогда не наступит, и даже солнце не взойдет? И мы так и будем сидеть целую вечность во тьме у этого костра? Надоест! Скучно станет, а потом даже страшно… Так почему же тогда «не догорай»? «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» С маленькой поправочкой: прекрасно, пока его нельзя остановить, а очень хочется. А вот если можно остановить – сразу задумаешься, а так ли оно прекрасно… И так во всем… прекрасное неуловимо… счастье не остановить… что-то есть нелепое, чудовищное в том, чтобы остановить, законсервировать прекрасное мгновенье и заставить человека переживать его до скончания века. Похоже скорее на пытку, чем на счастье. Разум отказывается воспринять такую возможность. Как хорошо, когда кривые твоих мыслей и чувств никому не ведомы и не могут быть расшифрованы никакими энцефалографами! Счастье должно быть от Бога, оно должно быть всегда внезапно и неожиданно, как сноп искр, выбрасываемый горящим костром. Но ведь костер не может гореть вечно…

Неожиданно ожила и зашевелилась толстобрюхая жаба, запрыгнувшая без спроса ко мне в живот. Будет оно теперь тебе неожиданное счастье, жди, – буркнула жаба. – У тебя в кармане лежит затычка Ризенбаума, которая знает каждую кривульку твоих мыслей, каждую завитушку и черточку твоей чертовой энцефало-, а вернее, мыслеграммы, и только и ждет, затаившись в засаде, чтобы сделать твои мысли явью. Будет тебе остановившееся мгновенье. Будет… будет… буррр…. буррр…. буррр…. Жаба неуклюже перевалилась с боку на бок и забурчала раздутым жабьим горлом стихи о прекрасном, чудном мгновенье, какую-то жуткую скрипучую смесь из Пушкина и Гете… Прекрасное мгновенье влетело как назойливый комар в форточку и закружилось над моими мыслями с звенящим писком, настойчиво требуя, чтобы его остановили. Жаба молниеносно выбросила липкий язык, и прекрасное мгновенье с писком унеслось в черный провал жабьей пасти. Проглотив прекрасное мгновенье, неприятное земноводное еще раз легонько выстрелило языком изо рта, просто так, для порядка, после чего приосанилось, надуло оплывшее белое брюхо и сказало по-английски: «Внимание, прослушайте сообщение командира корабля», а затем повторило эту же фразу по-русски.

Тут я почти полностью проснулся как раз для того чтобы прослушать сообщение командира экипажа о том, что маршрут полета изменен в связи с необходимостью облететь зону урагана, и посадка предполагается часа на два позднее чем по расписанию. Я вынул авторучку Паркер из кармана и пощелкал. Где-то теперь моя затычка… Хорошо, что я сумел ее перехитрить и укротить, что я не могу остановить мгновенье по своему желанию. Я снова с облегчением закрыл глаза, и сплошной поток света рассыпался на мириады искр, искры закружились перед мысленным взором, они взлетали вверх, рассыпались и падали… Гори, костер, подольше, гори, не догорай… А хотел ли бы я, чтобы костер моей жизни горел и не догорал никогда? Право не знаю… Ведь этот костер жизни принадлежит не мне… Я – всего лишь одна из его искр, которая вспыхнула и горит в своем кратком полете, ничего не зная о самом пламени костра… Затычка Ризенбаума дала искре возможность управлять пламенем костра. Но зачем маленькой искорке такая великая возможность? На что она может ее направить? Искра может только обжечь и погаснуть. Тогда, в детстве, стоя у костра и любуясь искрами, я чувствовал себя столь далеким, столь не сопричастным горящему пламени и восхитительному свечению мириадов искр, что мне хотелось от отчаяния броситься в этот костер. Правда, я довольно скоро нашел компромисс: проследив за полетом искр, я выбрал самую яркую из них, осторожно подобрал ее маленькой щепочкой и отнес подальше от костра, куда не достигал его свет и тепло. Там, в прохладной бархатной темноте, почти осязаемой руками, вдали от вспышек и треска дерева, мучительно погибавшего в пламени костра, вдали от своих веселящихся товарищей, я наслаждался одиноким таинственным свечением единой искорки, которую одну я посмел взять от необъятного вселенского огня, и к которой одной только я чувствовал себя сопричастным. Ее ровный потусторонний свет казался мне гораздо понятнее огромного полыхающего пламени, и все же я оставался неизмеримо далек от таинства ее внутреннего свечения. И тогда я схватил эту искорку и сжал ее в кулаке изо всех детских сил. Было очень больно, но я стерпел. Потом утром повариха в столовой смазала мне постным маслом пузыри на ладони.

Стал ли я с тех далеких пор ближе к загадке внутреннего света, к загадке счастья?

Мерцающий красноватый свет маленького горящего уголька из моего детства становился все более ровным, неподвижным и четким перед моим мысленным взором, и под конец сфокусировался в ярко-красную точку, которая встала неподвижно на фоне грязно-лиловой черноты закрытых век и не думала исчезать. Где-то я эту точку видел, совсем недавно. Где? Жаба в моем животе беззвучно гавнула, раскрыв пасть кошелкой как графиня Маульташ. А может, никакая не жаба, а просто оборвалось что-то внутри, сердце екнуло. Господи, ну почему я не дома, что мешает мне скорее попасть домой и оказаться в своей постели, а не в этом тесном утомительном кресле в треклятом железном огурце… Красная точка перед глазами ярко вспыхнула, словно какой-то близкий знакомый подмигнул мне хитро и интимно. Я поправил подушку, натянул на голову одеяло, повернулся на другой бок и уснул глубоким сном.