Текст книги "Киберпространство и проблема спасения"

Автор книги: Александр Секацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Александр Секацкий
Киберпространство и проблема спасения

Факт, затмивший чудо (часть 1)

На первый взгляд кажется, что «спасение» и «киберпросторанство» понятия предельно далекие друг от друга. Первое связано с монастырем, с храмом, с заботой о душе, второе – с торжеством техники и триумфом скорости. Но для того, чтобы понять, как обстоит дело со спасением сегодня, неминуемо придется вникнуть в технику, войти в сеть, исследовать киберпространство. Хотя бы потому, что мы уже здесь.

Вольфганг Гигерих в своем эссе «Ракета и стартовая площадка»[1]1
  Гигерих В. Ракета и стартовая площадка. «Митин журнал», 1996, № 53. К сожалению, на русский язык переведены пока лишь три небольшие работы этого яркого мыслителя.


[Закрыть], говорит о христианстве как о фундаменте западной цивилизации, что, конечно, выглядело бы общим местом, если бы не сугубо буквальное прочтение тезиса. Фундамент оказался предназначенным не только для установления на нем системы ценностей, и вообще не только для специфически духовных установлений. Прочное основание, заложенное христианством, смогло разместить и выдержать все основания дисциплинарной науки, а также и инфраструктуру современной техники. Среди прочего, а может быть даже и в первую очередь, надежного фундамента требовала стартовая площадка для ракеты – космодром. Экзистенциальные новации, учрежденные христианством и внесенные им в сферу налично сущего, как раз и послужили цементирующим началом для той точки опоры, оттолкнувшись от которой, смогла, в конце концов, стартовать космическая ракета[2]2
  Некоторые предварительные соображения по этому поводу высказаны в статье: Секацкий Александр. Астронавтика креста. // Там же, сс. 244–247.


[Закрыть].

По мнению Гигериха, жесткая система координат, выравнивающая любой событийный поток и ориентирующая его относительно абсолютного начала отсчета, сыграла и продолжает играть роль нивелира, позволяющего определиться в любых условиях. Иными словами, задать определенность человеческому существу, указать точную и недвусмысленную привязку к трансцендентному. Текучесть политеизма с его легкостью паразитарных отождествлений требовала всякий раз дополнительных ориентиров для того, чтобы определиться. Труд узнавания отвлекал слишком много сил, а фундамент все равно оставался чрезмерно зыбким, непригодным для наиболее дерзких проектов. Потерять себя, свое обеспеченное человеческое можно было даже за пределами собственного полиса, а не то, что в просторах космоса.

Согласно Аристотелю, варвар, обращенный в раба, оставлял свое человеческое мерило там, где оставалось его племя; сложная громоздкая система координат практически не поддавалась перемещению, в отличие от легкого переносного транспорта христианства. Извлечение такого индивидуума из социума обрывало его привязку к копилке человеческого, поэтому, собственно извлекаемое оказывалось лишь говорящим орудием. Или даже мычащим орудием с высокомерной точки зрения греков[3]3
  Аристотель. Соч. т. 4, стр. 414.


[Закрыть]. Извлечь нечто большее не удавалось по той же причине, по какой не удается безнаказанно извлечь рыбу из воды или птицу из воздуха.

Христианство входит в мир через радикальное упрощение исходного трансцендирования. Господь един, имя его Иисус, найти (обрести) его можно в любой заброшенности: «Где вас трое соберется во имя Мое, там и Я среди вас» (Коринф. 4;7). В любых духовных странствованиях, блужданиях и заблуждениях, ориентир позволяет определить, где ты находишься: независимость сингулярной точки в свою очередь санкционирует множество относительных плавающих систем отсчета, – они более не угрожают развоплощением человеческого существа.

Поэтому, в частности, ракета установлена на надежном основании космодрома, космодром спроектирован в соответствии с расчетами точной науки, а наука, как известно, опирается на факты. Фактичность в качестве принципа установлена и заданна первополаганием Факта, – уникального единичного события, которое остается неизменным в любых теоретических системах отсчета: толкованиях, интерпретациях, «точках зрения» и т. п. Любая точка зрения открывает некоторую собственную панораму обзора, однако господствующая высота Факта просматривается отовсюду. Этим основополагающим фактом является жизнь и деяния Иисуса, от рождения-Рождества до распятия и Воскресения. В отличие от плавающих событий политеизма, лишь пунктирно присутствующих в земном времени и уводящих в темпоральную неопределенность типа «давным-давно» и «когда-то», факт жизни Иисуса учреждает и собственное счетное время и начало его отсчета. Все события привязаны к началу координат, каждое из них может быть точно локализовано на оси времени. Многочисленные факты, зафиксированные наукой и имеющиеся в ее распоряжении, установлены с разной степенью исследовательских усилий, отслежены с различных теоретических позиций (плавающих систем отсчета), но все они подражают Факту, – в частности, тем, что не исчезают с горизонта в случае перемены точки зрения. Совсем не такова раскадровка языческой действительности, в ней сплошь и рядом царит несоизмеримость событий, равно как и зыбкость событийных построек этого мира. Все зависит от интерпретации: сон, приснившийся фараону, отменяет и опрокидывает множество эмпирических постановлений – как раз потому, что они не являются прочно установленными фактами.

Дисциплинарная наука в своей заносчивости может, конечно, и не осознавать подражательного характера устанавливаемых ею фактов, она может думать, что обнаруживает их на ровном месте, однако и ровное место не свалилось с неба, оно было подготовлено благодаря сошествию с небес Сына Божьего. Чем более разношерстными, и в то же время незыблемыми являются многочисленные факты, тем более сакральным и сингулярным должен быть Факт; ведь ему приходится подпирать собой всю россыпь, не только раз и навсегда, но и каждый раз заново конституируя среду фактичности.

И если эталоны мер и весов хранятся в различных, тщательно оберегаемых от бесцеремонного вмешательства местах, то Факт как эталон фактов (фактичности) хранится в Священном писании. Его не приходится извлекать для каждой рутинной текущей сверки, ведь бесчисленные копии уже сделаны и делаются по его образу и подобию. Однако для решающих процедур, вроде радикального декартовского сомнения, сверка необходима. Необходима она и для запуска ракеты в космос, и для последующего отделения ступеней.

***

Ракета, стартующая с космодрома, выбрана не случайно, мы еще увидим, что космический полет есть прямое богословское действие, хотя и далеко отстоящее от канонического богословия первых веков христианства. Мы еще вернемся к летящей ракете, пока же следует заметить, что ориентир первичного Факта так или иначе устанавливается всеми последующими версиями монотеизма. Верующий мусульманин всегда должен быть обращен лицом к Мекке. Точность этой координаты настолько важна, что в конце концов был создан специальный компас, зеленая стрелка которого указывает на Каабу, примерно так же, как стрелка обычного компаса на северный полюс. Компас мусульманина это яркий образец современной священной техники – для удовлетворения своих нужд верующие прибегают к этому прибору чаще, чем к любому другому техническому устройству. Подобные примеры говорят о богословской составляющей техники – в данном случае, в некотором прикладном аспекте.

Весь технический постав обязан своей устойчивостью незыблемости Факта. Согласованная работа бесчисленных элементов постава обеспечивается подачей напряжения от эксклюзивного, находящегося за пределами теорий источника, подобно тому, как Кааба ориентирует стрелку каждого прибора-определителя. Что стало бы с этими приборами, если бы метка исчезла? Мы вернулись бы в магическую технику политеизма, не образующую постава, работающую в принудительном режиме, и совершенно не способную суммировать мощность.

Шаман демонстрирует технику владения нездешней, высшей силой. Демонстрация такой техники требует его собственного непрерывного напряжения. Не существует «заклинателя дождя», который работал бы на автопилоте, подобно тому, как работает турбина ГЭС или двигатель внутреннего сгорания. Не существует, потому что нет достоверного первичного Факта – в распоряжении шамана находится лишь то, что актуализуется в момент выхода на связь. Как только связь обрывается, магическая техника «чудесным образом» исчезает. Дело в том, что отсутствует надежный фундамент, на котором она могла бы быть установлена. Знаменитый тибетский молитвенный барабан, который молится за меня, это одновременно и воплощение сокровенного отчаяния, и жалкая имитация возможностей Постава[4]4
  К образу тибетского молитвенного барабана в ХХ веке прибегали многие мыслители. См. например Жижек С. Интерпассивность. М. 2003.


[Закрыть]. Вся европейская техника есть чудо Иисуса, – и что по сравнению с этим чудом извивающийся посох Моисея?

Сущность техники, согласно самому известному тезису Хайдеггера, не есть нечто техническое и, в конечном счете, ветвящийся посох и ракета суть производные различных основоположений веры.

***

Ракету обретает устремленный к своей цели дух – в том случае, если цель высока, требует преодоления земного притяжения, а духу дано время, которое не начинается всякий раз заново, а началось однажды, в определенный момент обетования, и теперь лишь суммируется, эластично растягивая подготовку к Настоящему… Волны времени, или, правильнее будет сказать автономных времен, вечно смывающие друг друга, с некоторого момента перекрываются плотиной – и с этого же момента резервуар сущего заполняется несмываемыми объективациями, в том числе и научными фактами.

Итак, экзистенциальный проект христианства отличается беспрецедентной компактностью. Радикально упрощенная процедура привязки к трансцендентному («несть ни иудея ни эллина») экономит мыслительное пространство, оставляя (предоставляя) обширную пустующую площадку для индивидуальной застройки. Европейский индивидуализм есть такая же производная эксклюзивного Факта, как и космическая ракета. И Лютер, топчущий папскую буллу, и английские пуритане в армии Кромвеля, не нуждающиеся для проявления высочайшей доблести ни в каком харизматическом лидере ведут себя подобно первым христианам, поскольку располагают обновленным основанием прямого богословского действия. Это предполагает возможность непосредственного контакта с Богом из любой точки: кем бы ты ни был – булочником, банкиром или физиком-теоретиком, твои профессиональные успехи не останутся без внимания Господа. Во всякий момент можно свериться, не отклонился ли ты с истинного пути, сохраняется ли соответствие замыслу Бога о тебе? Это и есть теология прямого действия: сдобная, добросовестно испеченная булочка, признанная покупателем в качестве таковой, свидетельствует о том, что Господь пребывает с тобой и ты ему угоден. Нет смысла отвлекаться на расшифровку косвенных знамений, нет необходимости в шамане, впадающем в транс. Овеществленные результаты труда суть плоды мирской аскезы и они по своему тоже свидетельствуют о причастности к трансцендентному. Сакральное измерение отпечатано также и в них, а без сопричастности этому измерению невозможна полнота человеческого. Вся суть дела в том, что сакральное преобразовано в достоинство факта, в этом же и радикальное новация христианства, тогда как в мистических и аскетических практиках мы, напротив, можем найти много общего с любым расширением человеческого существа, позволяющим именовать его человеком.

Вдумаемся в привычное выражение «как неопровержимо свидетельствуют факты». Вдумаемся и зададимся вопросом: что же наделило свидетельство фактов неопровержимостью? Для этого всмотримся в прежние типы неопровержимости, такие как вещее слово (включая табу), ритуал, повеление (воля) господина – все они были санкционированы свыше. Даже идеалы равенства и братства стоили бы немного без божественной санкции, что прекрасно осознавал один из первых их поборников, Жан Жак Руссо[5]5
  Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре. М. 1969.


[Закрыть]. И вот теперь эта санкция перенесена и на фактичность факта, в результате чего сам момент теперь получил новый, несравненно более высокий статус. У нас есть все основания для такого предположения, ведь действенность факта не уступает силе ритуала, при том, что фактичность преодолевает разделение сакрального и профанного: где бы ни обнаружился факт, он остается фактом. Заметим вновь: благодаря воспроизводству параметров первичного факта. Сама первичность факта-архетипа была так необычна, что потребовала перестановки моментов времени, ее, например, всем своим авторитетом осуществляет Иоанн Креститель, провозглашая: «Ибо идущий за мною превыше меня» (Матф; 3, 11). «Идущий за мною» должен быть изъят из порядка отождествлений и наделен абсолютной эксклюзивностью. Только такая радикальная реверсия времени прерывает неразличимость следования и задает следованию иной отсчет: только теперь следующий (будущий) день начинает пониматься как следующий отсюда в зависимое, но все же открытое будущее[6]6
  Если обратиться к интуиции русского языка, нетрудно заметить следы великой борьбы переосмысления. Ведь следующий день должен пониматься как «сегодня», поскольку именно сегодня следует вчерашнему дню, сохраняет его след и в силу этого оказываясь настоящим. Так Иисус на вопрос «Кто ты?» мог бы ответить, например, «Я, следующий за Иоанном (следующий Иоанну)». Но порядок следования прерывается, в результате следующим днем становится «завтра»: таков лишь начальный пункт многочисленных других последствий. (Ряд соображений на эту тему имеется в работе Елены Альшанской «Линейное время и возможность кинематографа»)


[Закрыть]. Если угодно, извивающийся посох Моисея в этот момент уступает место астронавтике креста.

Правда, ratio требует ссылаться на «практику» или на «опыт» в качестве высшей санкции. Однако фактологическая раскадровка мира как раз и предопределяет достоверный опыт. Если же подобная «тематизация» отсутствует, привычные ссылки сразу же приобретают метафорический оттенок: аскетическая практика или мистический опыт ничуть не менее достоверны, если санкция свыше принадлежит им.

Сакрализация факта как некая санкция свыше становится очевидной из простого сравнения. Если интерпретация дисциплины труда булочника в качестве прямого богословского действия может показаться специфически протестантским кунштюком, то самодостаточность факта как предельного обоснования науки и занятий ею превосходит любую мистику по своей непостижимости.

Представим себе исследователя, всю жизнь изучающего воздействие гамма-излучения на бледно-розовые ноготки. Или, если угодно, изучающего реакцию слюноотделения у собак. Почему всерьез никому не приходит в голову усомниться в правомочности его деятельности, более того, в ее высоком, почти сакральном статусе? Попробовал бы какой-нибудь жрец из дохристианского прошлого увлечь и повести за собой паству со словами: «следуйте за мной и я приведу вас к тому, чему вы сможете посвятить всю свою жизнь – вам откроется достоверное знание о рефлексах и процессах слюноотделения». Шумеры, ассирийцы, египтяне, а впрочем и греки сочли бы его безумцем – уже в силу одного этого наука была бы невозможна. И главным препятствием явился бы крайне сомнительный статус самого факта, статус не подтвержденный сакральной санкцией. В таких условиях «фактопроизводство» не может получить широкого распространения. Его заменяют ритуалы и производные мистического опыта, но эти производные не покоятся на прочном основании. Мистический опыт не обладает гарантированной воспроизводимостью: «размерность» его составляющих принципиально различна.

Дело радикально меняется с появлением священного писания христиан: этот текст содержит исходный Факт и санкционирует дальнейшую «фактологию» – поэтому он открывает в мире невиданное ранее чудесное измерение, измерение фактов. Поэтому и жрец науки, в отличие от жреца Астарты или жреца вуду вполне может сказать: пойдемте за мною, и вы обретете новые факты. Последовавшие призыву знают: то, что они обретут – вовсе не пустяк. Ведь и рождение Иисуса в Вифлееме, и воскрешение им Лазаря и его собственное вознесение суть, прежде всего факты. Факты, следовательно, очень важны; Господь пожелал так, чтобы и в профанном мире тоже имелись факты, чтобы явленное им чудо – научный опыт, – не знало ограничений, подобных мистическому опыту. Отблеск санкции Иисуса доходит и туда, куда прежде никогда не проникал свет трансцендентного, вплоть до уровня условных рефлексов и строения литосферы.

Теперь становится возможным позитивизм и позитивные науки. А также и самозабвенный производительный труд, поскольку человеческая экзистенция не расточается в отчуждении, в объективациях товарной формы, а благодаря теологии прямого действия сохраняет привязку духовной монады к конечному изделию. Ученый, посвятивший жизнь капельным эффектам и производитель булавок, преуспевший в своем бизнесе в равной мере зависимы от санкции Иисуса; именно благодаря этой санкции их сугубо партикулярное занятие не остается исключительно профанным времяпрепровождением, а пребывает в ранге общественно значимого жеста. И уж тем более космонавт, выходящий на околоземную орбиту совершает теургический акт, смыкая параллельные, а то и расходящиеся потоки аскетического духовного воспарения и приумножения постава.

***

Новизна Нового Завета состоит прежде всего в том, что изменяется залог обетования и Истины: вместо возвращаемого, восстающего из праха тела (обещание Яхве, озвученное пророками), таким залогом становится Факт: единичный, эксклюзивный факт вознесения, задающий, однако, иную тематизацию сущего и ориентацию происходящего. И уже опираясь на факты, на новую скинию Завета, уверовавший во Христа приступает и к преобразованию собственной телесности – руководствуясь богословием прямого действия, которая загружает соответствующим заказом науку.

Сокровенное чаяние о возвращении к жизни умерших, сформулированное Николаем Федоровым, представлено в несколько странном «гибридном» варианте: здесь для исполнения ветхозаветного пророчества призывается наука. Искренность сокровенного чаяния при этом сомнения не вызывает, ошибка состоит именно в контаминации. Ведь опирающаяся на факты наука отнюдь не собирается отказываться от задачи спасения, но руководствуется она новозаветной инструкцией самого Иисуса, провозгласившего спасение через преображение[7]7
  Секацкий А. О смертности смертных. «Нева», 2004, № 10.


[Закрыть]. Или, как принято сейчас выражаться, через синтез тела[8]8
  Packard V. Remaking new Body. Boston 1997.


[Закрыть].

Вопреки сложившимся представлениям точная (фактологическая) наука зарождается под покровительством христианской веры и изначально является ее органичной частью. Всем известны столкновения свободомыслия с церковной цензурой, однако непредвзятое исследование истории вопроса (представленное, например, в недавней книге швейцарского историка философии Алена де Либера[9]9
  Либера А. Средневековое мышление. М. 2004.


[Закрыть]) показывает, что по абсолютному большинству вопросов наука и христианская религия выступают как союзники, совместно ведущие борьбу против влияния прежних «эпистем», говоря словами Фуко, против возобновляемых ответвлений извивающегося посоха волхвов. Без репрессивных мер церкви (без пропалывания сорняков) росток науки едва ли смог бы пробиться среди диких побегов. Вот что пишет исследователь Александр Егоров:

«Действительную роль цензуры удобно рассмотреть на конкретном примере, неизменную актуальность которого трудно оспорить. Как известно, в 1270 году парижский епископ Этьен Тампье в числе прочих тезисов осуждает и астрологический («Все происходящее на земле подчинено необходимости звезд»). На рубеже 13–14 веков астрология была буквально повсюду – то есть вопрос о ее сдерживании, а главное, об ограничении ее псевдофилософских претензий стоял очень остро. Можно добавить, что он так же остро стоит и сейчас, но в те времена философия оказалась просто беззащитна перед проникающей во все щели суетливой эзотерической мудростью"[10]10
  Егоров А. Экономика здравого смысла. Цит. по рукописи.


[Закрыть].

Конфигурация факта всегда была самым чужеродным, не перевариваемым вкраплением для «эзотеризмов» всех мастей, и, напротив, она абсолютно органична для христианского вероучения. Если сегодня сравнить выступления в прямом эфире ученого и священника (и прежде всего «ответы на вопросы») нетрудно заметить как они одинаково морщатся при упоминании гороскопов, как похоже реагируют на проявления кликушества. Лишь в споре между собой они акцентируют разногласия.

Преображение Ветхого Адама (часть 2)

Отрыв существа, именуемого человеком от гравитации тела как нельзя лучше описывается метафорой космической ракеты. Исходной стартовой площадкой можно считать площадку антропогенеза. В этом случае взлет и отделение первой ступени прочитываются как выход из-под диктата естественного отбора. Что представляет собой отброшенное становится ясным, если мы сравним «плотность» инстинктов и врожденных рефлексов любого животного с теми руинами первосигнальной целостности, которые сохранились в человеческом организме после отбрасывания первой ступени. Рефлекс движения зрачка, коленный рефлекс, реакция на потерю опоры – арсенал врожденных ответов человеческого организма ничтожен по сравнению с арсеналом любого млекопитающего. К этому следует добавить искаженную палитру болевых реакций (затрудненность отслеживания изнутри наносимого организму вреда), отсутствие оптимальной позы отдыха, крайне неэффективный метаболизм. Все эти неисчислимые потери с легкой руки Анри Валлона принято называть платой за разумность. Прыжок в антропогенез стал возможен лишь после избавления от сдерживающего балласта телесности.

Толчка хватило, чтобы преодолеть барьер очеловечивания, при этом отброшенным оказалось лишь то, что принято называть «телом вида»[11]11
  Определение «контуров» тела вида подробно рассматривается в трудах биолога С. С. Шварца.


[Закрыть]. Индивидуальная телесность, в особенности органические резонаторы принципа наслаждения, практически не пострадали. Сохранившаяся привязанность к ним определяла предельную высоту орбиты, и в дальнейшем для набора новой высоты применялись самые разнообразные духовные усилия. Усилия эти носили индивидуальный характер: лежавшие в их основе аскетические техники при всей изощренности неспособны были решить проблему суммирования усилий – каждый единичный успех в борьбе с телесной предопределенностью требовал от нового индивида (от неофита) повторения всей траектории разбега.

Лишь техника Постава, раскритикованная великим неоязычником Хайдеггером позволила справиться с задачей суммирования отдельных шагов. Собственно космический полет стал самой очевидной репетицией вознесения, его материализованной метафорой. Идея преображения и вознесения соединяет веру с наукой, в том числе и посредством теологии прямого действия. Факты свидетельствуют об этом.

***

И здесь уместно обратиться к такому направлению современной культуры как кибер-панк. Начиная, по крайней мере, с фильма Ридли Скотта «Бегущий по лезвию», проблема демонтажа органической составляющей субъекта переводится в видеоряд, в цех примерки и подгонки. Вопрос о распознавании человеческого существа выходит на первый план коль скоро внешний вид перестает быть решающим аргументом – например, для дифференциации человека и репликанта как в фильме.

Как же, собственно, мы можем опознать человеческое в человеке с помощью зондирования психики в условиях, когда визуальный осмотр ничего не дает? В конце ХХ столетия стало ясно, что хотя телесное и не фигурировало в решающих философских выводах и рассматривалось как второстепенное и подчиненное по отношению к душе, оно, тем не менее, подразумевалось в качестве абсолютно надежного свидетельства. Пограничные проблемы, которыми занимались сначала экзорцизм, а затем и психиатрия[12]12
  Секацкий А. Упаковка аффектов. «Философия желания» СПб, 2005, сс. 70–88.


[Закрыть], вплоть до Фрейда не вызывали общетеоретического интереса – до тех пор, пока та же проблема не обозначилась и на противоположном участке границы, где ее подхватил киберпанк (и научная фантастика в духе Лема и Айзека Азимова обрела статус non-fiction).

Экзорцизм всегда утверждал, что в человеческом теле может размещаться не только человеческий субъект, наука же, как только религия делегировала ей свою регулятивную силу, отреагировала на это, говоря словами Фуко, медикализацией безумия. Но когда футурология в век электронной революции предъявила обоснованные свидетельства того, что человеческий субъект в принципе может размещаться не только в человеческом теле, ситуация изменилась. На повестку дня встала потребность в новых системах слежения и распознавания. И, поскольку философия не подготовила внятных программ для таких систем, опыт экзорцизма и даже симпатической магии вновь обрели неожиданную актуальность.

Впервые за многие столетия экзистенциального торжества христианства утратил безусловную достоверность не единичный факт – поколебалась сама почва фактичности. Ведь определение субъекта как экзистенциальная и психологическая основа удостоверения личности относилась к числу самых важных и наиболее надежных процедур. Поставленная под сомнение презумпция тела опрокидывала вторую посылку аристотелвской силлогистики и первую посылку всей христианской юриспруденции. Вспомним знаменитую фигуру категорического силлогизма, выделенную еще Аристотелем и названную схоластиками основой вывода:

Все люди смертны.

Кай – человек.

Следовательно, Кай смертен.

И вот вторая, так называемая меньшая посылка утратила автоматизм указательного жеста, явственно определилась возможность зависания на этом, казалось бы, не требовавшем никакой рефлексии этапе. Чтобы установить принадлежность к людям первого попавшегося Кая нужен, согласно предчувствию фильма, специально обученный и очень проницательный следователь (их и называли «бегущими по лезвию»), а следователю, в свою очередь, нужно около тридцати вопросов. Если хоть малую часть этих затруднений распространить на реальных следователей сегодняшнего дня, можно себе представить, что произойдет. Ведь все следственные действия, включая и предъявление обвинения, начинаются с установления личности, и сбой на этом первом этапе тут же парализует машину правосудия. Прочие, производные факты, теряют опору и рассыпаются.

Ситуация, таким образом, оказалась крайне необычной, но отнюдь не беспрецедентной. С похожими трудностями человечество постоянно сталкивалось в дохристианские времена, и как-то с ними справлялось. Другое дело, что вступив однажды на твердую почву фактов и возведя на ней свои постройки, люди успели забыть, с какой осторожностью и бдительностью следует относиться к детекции субъекта.

Поэтому именно сейчас, в преддверии нового развоплощения (отрыва от гравитации действующего тела) было бы вполне уместно вспомнить и позабытую практику распознавания метемпсихозов, и меры, которые предпринимались для фиксации и удержания определенности субъекта. Дозволение вложить персты в раны Христовы, данное Фоме Неверующему, санкционирует и научную добросовестность и пытливость инквизиции. Это исходное «вложение» само кладется в основу последующих сличений, подобно тому как сингулярный факт боговоплощения становится основой последующей фактичности. В дальнейшем идентификация осуществляется уже на основе хорошо различимых макропараметров.

Между тем фольклорные герои, в том числе и герои сказок применяли множество процедур и использовали, как выражается Макс Вебер всю «магическую виртуозность» для опознания истинной принадлежности того или иного тела. Тут вполне уместно будет сравнить решение нелегкой задачи по поиску обезумевшего (то есть, очеловечившегося) робота, среди сотен внешне ему подобных, одетых в такое же тело/корпус в фильме «Я – робот» с задачей опознания волшебника, или, наоборот, оборотня, решаемой во многих волшебных сказках.

Вот какой-нибудь Иван-царевич пытается в калейдоскопической смене ипостасей удержать желанный ему образ любимой. Он прячет оперение или сжигает зметную кожу, отрезая пути к отступлению. Попытка, как правило, оказывается безуспешной и вызывает цепочку трагических необратимых последствий: ведь бесхитростный Иван-царевич не «бегущий по лезвию», он осуществляет детекцию «на глазок», не усвоив нужных магических предосторожностей, и грубо вмешивается в процесс подобно прибору, искажающему картину явлений в квантовой физике. Можно сказать, что соответствующий тип сказок описывает структуру мерцающего субъекта, хорошо известную в психиатрии – там тоже попытка отрезать пути к отступлению и жестко зафиксировать определенную картинку, извлеченную из режима мерцания, приводит зачастую к непоправимым последствиям. О необходимости крайней осторожности в излечении пациента, точнее говоря, в фиксации состояния, которое можно считать «излеченностью» предупреждал еще Фрейд[13]13
  В своих лекциях Фрейд указывал, что «расставание с невротическими обсессиями должно быть тщательно подготовлено» (Фрейд З. Лекции по введению в психоанализ. М. 1991, с. 189). См. также Brown J. Self and Process. N. Y. 1991.


[Закрыть].

Или возьмем другой пример из той же разновидности сказок-головоломок, предлагающих решить задачу распознавания субъекта в условиях поддельного тела (стандартной упаковки), не имеющего никаких бросающихся в глаза свидетельств о собственном содержимом. Скажем, попытку отыскать свою возлюбленную среди плавающих в озере лебедей. Задача сказочного принца отнюдь не проста, это балетмейстер может избавить зрителей от трудностей идентификации, сразу выделяя солистку, дистанцируя ее от кордебалета, от танца маленьких лебедей. Но настоящий принц должен пройти по лезвию, чтобы опознать царевну-лебедь. Ведь не исключено, что в самом царственном теле, в коконе самой убедительной пластики, прячется как раз злая колдунья. Ведь именно ей очень важно, чтобы ее приняли за субъекта, предоставив, тем самым, возможность похищать веру и любовь.

А может ли психиатр в «танце маленьких лебедей» опознать своего пациента? Если даже и может, то отнюдь не автоматически, номер приходится повторять на бис, и не один раз[14]14
  Сколько ни наноси типичных симптомов на карту рабочей диагностики, окончательно сориентироваться на местности врачу помогает только чутье, то, что невозможно описать эксплицитно» – O’Cheery Frank. Wonder of a mental Health. L. 1990, p.306.


[Закрыть].

На этом фоне мы можем, наконец, по-настоящему оценить прорыв, совершенный однажды христианством. Иисус вручил Фоме неверующему и всему его племени компас веры – портативное духовное устройство, включающее в себя воистину чудесные приспособления. Во-первых, транспортир-определитель, позволяющий при всех обстоятельствах увидеть, откуда Всевидящий смотрит на тебя. Во-вторых, пеленгатор позывных трансцендентного, работающий почти при любых помехах – это устройство подробно описал Хайдеггер в «Бытии и времени» как зов Бытия. Наконец, датчик субъекта, уникальная «вещь», которой не располагали ни сказочный Иван-царевич, ни Аристотель, вынужденный ждать, пока облеченный в тело индивид заговорит или даже совершит политическое действие. Не было такого чудесного подспорья и у Диогена, пытавшегося соорудить самодельный фонарь, то и дело высвечивавший химеры и тени химер. Сей духовный прибор Иисус вручил всем свидетелям его пришествия, позаботившись о том, чтобы свидетельство не потускнело и факт пришествия не стерся из памяти.

Датчик субъекта не требовал знания всей подноготной, ибо «всякий, уверовавший в меня, спасется». Отправляясь от фактичности данного тела стало возможным приобрести любое уточняющее знание, используя, в том числе, и метод переноса и быстрое умозаключение по аналогии, оправданное лишь в случае безотказного действия датчика. Китайские средневековые трактаты, посвященные распознаванию природы лисы[15]15
  Подборку текстов можно найти в «The source book on Chinese Medieval Demonology», Princeton, 1967.


[Закрыть] поражают своей изощренностью, особенно удивительной на фоне, например, «Молота ведьм» Инсисториса. Разница состоит, прежде всего, в сравнительной ценности презумпции тела: европейские охотники за ведьмами ищут однозначную печать дьявола, тогда как китайские «blade runners» не придают решающего значения записям на теле – ведь природа лисы может проявляться и без какой-либо телесной спецификации. Знатоки вопроса в Поднебесной исходят из того, что существует «мягкое оборотничество», допускающее целый ряд промежуточных ступеней. Подобная установка, помимо всего прочего, резко ограничивает пространство суждений по аналогии. Достаточно строгие ограничения такого рода знакомы почти всем архаическим социумам – люди Ворона устроены иначе, чем люди, принадлежащие к тотему Койота и телесное сходство не должно вводить в заблуждение (как не должно вводить в заблуждение, к примеру, сходство человека и манекена). Если кто-либо из «койотов» плачет, субстанция его слез может оказаться совсем иной, чем слезы горя, постигшего «воронов». Предостережения такого рода в изобилии встречаются и в трактатах о лисах-оборотнях[16]16
  Виктор Пелевин в «Священной книге оборотня» хорошо описывает некоторые тонкости техники наваждения.


[Закрыть].