Текст книги "Зов Полярной звезды"

Автор книги: Александр Руж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глава II,
напомнившая осовецкому сидельцу о том, что судьба – суть качели

Несколькими метрами ниже кабинета товарища Медведя, в подвалах дома на Большой Лубянке, размещались камеры предварительного заключения. В одну такую камеру Вадима Арсеньева отвели после допроса и замкнули на все запоры, как узника необыкновенного и малопредсказуемого. Свет зажечь не удосужились, оставили в темноте, чему он был рад, так как это позволило отчасти погрузиться в привычную среду и забыть, где и в связи с чем он находится.

Постояв у двери, Вадим повертел головой, пошептал, словно средневековый маг, прислушался к расходящимся звукам и уверенно направился к нарам, которые были слева от него в трех аршинах с четвертью. Сел на жесткую поверхность, задумался.

Возвращение на историческую родину выходило каким-то анекдотичным. Наговорили ерунды, приняли за вражеского лазутчика, заперли в кутузку… А он и знать не знает, кто они – враги новой российской власти. За те дни, что он провел в институте академика Бехтерева, никто не взял на себя труд ввести его в курс относительно текущего положения в стране и за рубежом. Сообщили только, что все богатые либо изрублены саблями в капусту, либо разогнаны по Нью-Йоркам и Парижам. Земля роздана крестьянам, заводы и фабрики – рабочим, вследствие чего народ скинул наконец ненавистное ярмо капитализма, вздохнул свободно и чеканной поступью идет в светлое будущее.

Примерно такую картину Вадиму набросали обслуживающие его санитары, но и ежу было ясно, что словеса их почерпнуты из газетных шапок и плакатов, которые (наблюдал из окна палаты) трепыхались под осенним ветром на стенах облезлых домов. Санитары – Господь с ними, набраны из дуболомов, но то же самое твердили и образованные ассистенты академика. То ли из осторожности прикидывались балбесами, то ли получили указание сверху не откровенничать с пациентом, от которого еще неизвестно чего ожидать.

Заговаривал он и с Бехтеревым, тот дядька прямой, не стал бы тень на плетень наводить, но вот беда – Владимир Михайлович не интересовался политикой, существовал в своем облагороженном научном мирке и в беспокоивших Вадима вопросах разбирался хуже трехлетнего ребенка. А больше не к кому было обратиться. Оттого и глодала досада, что сам ощущал себя балбесом, безнадежно отставшим от жизни.

Покуда сидел и сокрушался, за дверью тесной клетушки возникло движение. Еще до того, как залязгали запоры, он уже знал: сюда идут. Двое, в кованых сапогах. С винтовками. Опять на допрос?

Зажмурился, чтобы свет не ожег глаза. Когда дверь открыли, плавно разлепил веки, увидел перед собой двоих красноармейцев в полном обмундировании. Высокий и низкий. За плечами «мосинки», на головах смешные шапки, что-то среднее между богатырским шлемом и ушанкой, видел такие у солдат на улицах.

– Подымайся, пошли! – скомандовали ему.

Поднялся, пошел, руки за спину. Те двое сопели сзади, направляли выкриками:

– Налево повертай. Теперь направо… Стой.

В глухом тупичке тот, что был повыше, открыл ключом перекрещенную стальными полосами дверь, потянул ее, она подалась с натужным скрежетом.

– Заходи!

Вадим вошел внутрь и сразу уразумел, для чего его сюда привели. Камера освещалась убогой угольной лампочкой, болтающейся под потолком. Истыканные пулями стены, засохшие бурые кляксы…

– Чего замер? Становись вон туды!

Вадим повернулся к палачам. Винтовки уже нацелились в него, пальцы лежали на спусковых крючках. В голове защелкало, как будто запустился невидимый метроном и с места в карьер сорвался с размеренного постукивания на бешеный галоп.

– Постойте, граждане! – Вадим вскинул перед собой руки, точно щит выставил. – Дайте хоть р-разуться. Сапоги никому не нужны?

Двое обменялись взглядами из-под ушанок-богатырок. Синхронно кивнули.

– Сымай, пригодятся.

Вадим, прыгая на левой ноге, нарочито неспешно стащил с правой сапог, подал высокому. Тот накинул ремень винтовки на плечо, взял сапог, оглядел, обнюхал.

– Годный!

Вадим стащил второй сапог, но вместо того, чтобы протянуть вперед, внезапно запустил им в лампочку и сиганул вбок.

Лампочка разорвалась, как граната, окропила пол стеклянным сеевом. Грянул выстрел – туда, где только что стоял Вадим. И в тот же миг стрелявший получил удар кулаком в висок.

– …твою мать!!

Конвойные доминошными костяшками повалились один на другого. Вадим видел все это как при дневном освещении, хотя в камере установилась непроницаемая темень. Перепрыгнул через распростершиеся тела, саданул плечом в дверь и вырвался наружу.

Сзади несся мат-перемат. Пока остолопы, путаясь в полах шинелей, громоздились на ноги, Вадим уже захлопнул дверь и с хряском повернул в ней ключ дважды.

Побежал по коридору. Тот имел ответвления, пришлось вспоминать, каким путем вели от «родной» камеры, а перед тем – с этажей, где кабинеты. Подвал едва ли имеет выход на улицу, значит, нужно для начала прорваться наверх.

Едва добежал до ступенек, ведущих из подвала, как навстречу высыпали с револьверами полдесятка кожаных, преградили путь.

– Куда намылился, контра?!

Здесь бы и принять недавнему герою бесславную смерть, но откуда-то из-за спин кожаных выдвинулась пятерня, вся в якорных татуировках, всплеснула зажатым в ней желтым листком. Под низкими сводами поплыл густейший бас:

– Отставить, сучье отродье! – И уже непосредственно Вадиму: – Ты Арсеньев?

У того от треволнений язык отнялся, потому ответом послужил судорожный кивок.

– Ступай за мной! И сапоги ему дайте, ироды писюкастые. Негоже по холодному полу босым шлындать. Застудится еще…

– Да он же подрасстрельный! – вразнобой загалдели кожаные. – На него приказ есть, от Медведя. В распыл его… как врага трудового народа!

– Молчать, тля обкусанная! – закачался бас, как вязкая океанская волна. – У меня тоже бумага имеется. Вот! Выкатите зявки, воблы слепошарые…

Спаситель Вадима вышел из-за спин на видное место. Наружность его впечатляла: ширококостный, похожий на орангутанга гренадер в матросской тельняшке, расклешенных штанах и бескозырке с надписью «Необузданный». Мохнатые пучки бровей над стальными глазищами, боцманские баки, усы вразлет – таких морских волков Вадим встречал разве что на страницах романов Стивенсона и Майн Рида. Еще и голосина архиерейский, и явная готовность заехать в рыло всякому, кто посмеет нарваться. Немудрено, что кожаные, поартачившись для форсу, присмирели.

– От кого бумага? – вякнул кто-то, самый храбрый. – От начальства твоего, от Браченко? Да кто он такой!

Сию же минуту татуированная лапа сгребла наглеца за шкварник и воздела кверху.

– Кто это хлебало разинул? Фильтруй хрюканину, тумба волосатая! Читать умеешь? Бумага от товарища Уншлихта, первого зама Феликса Эдмундовича… Еще вопросы есть?

Вопросы провалились в глотки, кожаные убрали наганы и сумрачно расступились. Гренадер в тельняшке встопорщил усы.

– То-то! Гребите в камыши, ушлепки залупоглазые… – Подошел к обмякшему Вадиму, пробасил уже совсем благодушно: – Идем, братишка. Больше тебя никто не тронет.

И вновь клейкая темь охватывала Вадима. Он тихонько пошуршал подушечками пальцев, и, как по волшебству, вылепились образы ближайших предметов. Вот прямо перед ним выстлан горбыль метровой ширины, утыканный семидюймовыми гвоздями. Вадим перепрыгнул через него и мягко, колобком, кувырнулся вперед. Этот маневр был задуман заранее, потому как слева маячила длиннорукая фигура. Учуять ее было проще простого – от нее исходил кислый запах пота, а хрипучее дыхание оглушило бы и Квазимодо. Фигура метнула наугад длинный нож, он пролетел над Вадимом и брякнулся о стену.

Вадим вскочил, одним прыжком очутился возле длиннорукого и, пока тот сослепу молотил воздух, подсел под него, дернул на бедро и уложил на обе лопатки. Длиннорукий застонал, а Вадим уже бежал дальше. Звуков, заскакавших по залу, было достаточно, чтобы составить четкое представление обо всем интерьере. Вот натянутые параллельно полу бечевки. Лучше к ним не прикасаться. Вадим ювелирно прополз под нижней струной и апперкотом опрокинул навзничь стрелка, который бездумно поводил «браунингом», не зная, куда бабахнуть. «Браунинг» выпал и закружился, подобно юле. Вадим подхватил его, сунул в зубы поверженному противнику:

– Какой код? Говори!

– Раздели следующий год на вчерашнее число в квадрате, возьми первые четыре цифры, запятую отбрось…

Вот и конечная цель бега с препятствиями – бронированный сейф с кодовым замком. Вадим взялся за две рифленые рукоятки. Арифмометр в голове оперативно выдал решение несложной задачки: 1924: (16 х 16) = 7,515625. Вадим проворно выставил в окошечках семерку, пятерку, единицу и еще одну пятерку. Сейф зевнул дверцей и обнажил порожние полки.

Вспыхнули лампы, и зал ярко осветился. Человек в круглых очочках, с седеющими, зачесанными торчком волосами, застопорил механический секундомер, проговорил раздельно:

– Тридцать девять секунд. Вельми поразительно!

Двое коренастых сотрудников в неизменных кожанках кое-как приняли вертикальное положение. Один потирал ушибленный подбородок, второй – колено.

– Вы свободны, – бросил им очкарик. – Благодарствую за помощь, товарищи.

– И простите, если что не так, – извинился Вадим.

– Ничего, – проворчал длиннорукий, подбирая бутафорский кинжал. – Мы не в обиде, на то и служба…

Подставные вражины вышли, и Вадим остался с очкастым наедине. Знал уже, что перед ним – Александр Васильевич Барченко, оккультист, исследователь, виднейший специалист по метафизическим явлениям. Его считали личностью демонической, ненормальным, у которого шарики зашли за ролики. И вместе с тем мало кто отрицал наличие в нем талантов удивительной силы и редкого характера. Он был сродни Виктору Франкенштейну или доктору Калигари из популярного в начале двадцатых фильма. Одержимость потусторонним сочеталась в нем с глубокими научными познаниями, что придавало его выкладкам основательности и убедительности. Именно вследствие этого судьба не привела его в желтый дом, а подняла высоко над уровнем простого смертного.

До революции он слушал лекции на медицинском факультете, всерьез занимался хиромантией, жил в Индии, где освоил ряд так называемых духовных практик, писал репортажи для журнала «Мир приключений» и издавал романы, посвященные эзотерике. Познакомившись со столь примечательным экземпляром, академик Бехтерев пригласил его на работу в свой институт. Вместе они проводили опыты, которые обещали открыть новые горизонты в психиатрии. Но Барченко испытывал тоску, занимаясь медициной в ее чистом виде. Его тянуло непознанное. Фортуна предоставила ему прекрасный шанс осуществить мечты: о его работах узнал могущественный Глеб Бокий, руководитель Специального отдела, подчинявшегося напрямую Центральному Комитету РКП(б). Вдохновленный идеями Барченко, Бокий сделал его своим заместителем по научным исследованиям и дал фактический карт-бланш – разрешил вести разработки по личному усмотрению и набирать собственный штат в пределах установленного лимита.

Таков был человек, стоящий сейчас посреди зала, где только что было устроено испытание. Глаза Барченко буквально ощупывали индивидуума, который явил способности, слишком выдающиеся для обывателя. Вадим внутренне ежился, словно с него сорвали одежду и водили по нагим телесам шершавой кистью. Возникло ощущение, что Барченко обладает X-зрением и видит своего визави насквозь.

– Я читал ваши показания. Вы пишете, что искусство ориентироваться в темноте, коим вы овладели за те восемь лет, что томились в затворе, складывается из многих факторов. Потрудитесь объясниться поподробнее, ибо сие зело прелюбопытственно.

Мать Александра Васильевича происходила из духовного сословия, поэтому он частенько вставлял в речь архаичные словечки, подчеркивая лишний раз свою эксцентричность и неординарность.

Под прицелом бликующих линз Вадим сбивчиво затараторил:

– Понимаете… я еще сам не до конца р-разобрался… Факторы – да, их много. Я слышу звуки, даже самые тихие. Плюс обоняние… плюс что-то мне дают мои глаза…

– Ноктолопия?

– Простите?..

– В народе именуется кошачьим зрением. Когда человек одинаково зрит как на дневном свету, так и в сумраке. При должном праксисе вполне можно развить, а у вас возможности для упражнений имелись неограниченные.

– Да… это точно…

– Ну а ловкость – откуда она? Движетесь аки пардус. Или каждый божий день у себя в заточении гимнастику по Мюллеру делали?

– Мне гимнастику крысы обеспечивали, – невесело улыбнулся Вадим. – У меня с этими тварями война шла не на жизнь, а на смерть. В противном случае они бы все имущество на складе сожрали и меня в придачу. Благодаря им, р-родимым, я так и навострился.

– Вы будете яхонтом в моей коллекции, – пробормотал Барченко и себя же поправил: – Нет, не яхонтом. Диамантом! Но есть одна закавыка… Бокс, борьба – где и от кого вы переняли сии навыки? Не в подземье же нашли преподавателя!

Вадим смутился, снова засбоил:

– Не знаю. Интуитивно постиг…

– Кулачное ремесло интуитивно не постигается, – сказал Барченко. – Мыслю я, что вы когда-то изучали сии приемы и они закрепились у вас на рефлекторном уровне.

– Р-рефлекторном? Я об этом не думал.

– Вот и изъясняетесь вы забавно. Вроде как по-русски, а вроде как с выговором иноземным… Не было ли у вас предков из Испании, к примеру?

– Не помню.

– Над памятью вашей мы поработаем. Но об этом позже. – Умолк и через миг опалил тремя словами, как инквизитор каплями расплавленного свинца: – Вы меня боитесь?

Но Вадим уже взял свой страх за шкирку, нервы перестали звенеть.

– Боялся. А потом подумал: после того как меня чуть не р-расстреляли, грешно чего-то бояться. Дальше стенки не поставят.

– Это вы верно умозаключили, батенька, – на манер земского доктора пропел главный советский мракобес. – Бытие ваше бренное на волоске висело. И чтобы вам индульгенцию выписать, пришлось повозиться изрядно. А бояться меня не надо. На меня в политуправлении напраслину возводят: дескать, и жулик, и плут, и с нечистой силой якшаюсь… Не верьте. «Есть многое на свете, друг Горацио…» – и это многое мы на службу государству поставить обязаны. Так же как электричество, пар, радиоволны и прочие открытия, до коих человечество додуматься изволило.

– А я вам для чего? Не ученый, не изобретатель. Вообще не пойми кто…

– Во всяком разе, я вас не затем из застенков вызволил, чтобы потешиться и обратно в острог отправить. Более того, – Барченко приблизил свои блескучие глаза к физиономии Вадима, – вы на меня, друг мой, по гроб молиться должны. Я вам не токмо житие выпросил, но и должность при спецотделе.

– Должность? Мне?..

– Поелику человецы суть не ангелы эфемерные, им маммону свою насыщать потребно. То бишь жалованье вам не повредит.

Не стал Александр Васильевич растекаться по древу и обсказывать в деталях, каких усилий стоило ему уломать своего патрона Глеба Бокия пойти на такой рискованный шаг. «Александр Васильич, ты нас всех под цугундер подведешь, – мялся Бокий. – Знаешь ведь, что к кандидатам в сотрудники спецотдела – требования жесточайшие. Чтоб члены партии, чтоб пламенные борцы… и все такое прочее. А этот твой, откуда он взялся? Прибыл из враждебной Польши, происхождение туманное, прошлого не помнит…» – «И что? – горячился Барченко. – Это даже к лучшему, что не помнит. Проще будет перековать. Я за него всеми четырьмя вцеплюсь. Лабораторных кроликов у нас и так в достаче, а вот такие сотрудники – на вес злата. Он один десятерых твоих тупиц стóит! А прошлое я из него вытяну, будь спокоен…» – «Не под свою ли ты задумку его готовишь, Александр Васильич? Знаю я тебя, старого пройдоху!» – «Под свою, Глеб Иваныч, под свою… Так что – подпишешь?» Подписал, конечно. Уважал Бокий своего паранормального приятеля, во всем ему доверял.

Ничего этого новичку знать не следовало. Зачем ему нюансы и перипетии? Пусть радуется, что смерть стороной обошла, да еще и при деле оказался.

– Так что же, – сощурился Александр Васильевич, – принимаете вы мое предложение или как?

– А у меня есть выбор?

– Боюсь, что нет.

Так и сделался Вадим Арсеньев, отставной рядовой царской армии, погасшая звезда газетных публикаций, персона без прошлого и почти без биографии, младшим сотрудником в особой группе тов. Барченко А. В.

Группу себе Александр Васильевич собрал невеликую, зато единственную в своем роде. Не группу, а паноптикум. Взять, к примеру, его ближайшую помощницу – Верейскую. Происходила она из знатного княжеского рода, но люто сочувствовала пролетариям и сразу после переворота в 17-м сменила имя Наталья, данное ей при крещении, на броское и актуальное – Баррикада. Так и значилась везде; Баррикада Аполлинарьевна Верейская. Ей уже перевалило за семьдесят, она ходила с тросточкой, но мыслила по-прежнему ясно. И виртуозно гадала на картах, кофейной гуще, бобовых зернах, птичьих перьях, растопленном воске… всего не перечислить. Что удивительно, иной раз предсказания сбывались – это и послужило поводом пригласить ее на работу в особую группу. Впрочем, время спустя Вадим пришел к выводу, что Барченко ценит в Баррикаде Аполлинарьевне не столько оракула, сколько утонченную даму с изысканными манерами. Никакие революционные катаклизмы, никакое сочувствие к рабоче-крестьянским массам не смогли вытравить из нее воспитание, полученное благодаря целой своре учителей и гувернанток. Барченко сам принадлежал к недобитой интеллигенции и, будучи в глубине души совершенно аполитичным, уставал от общения с ярыми большевиками, из которых на 99 процентов состоял штат ГПУ. В минуты такой усталости беседы с княжной Верейской о поэтике Верлена и музыке Вагнера производили на него расслабляющий эффект.

Если Баррикада Аполлинарьевна была правой рукой Барченко, то левой, несомненно, являлся Вишванатан Аристидис. Вадим так и остался в неведении относительно его национальности: не то грек, не то индус, а вероятнее всего, гремучая смесь кровей – азиатских, европейских и еще невесть каких. Аристидис два десятка лет прожил в Гималаях, а потом стал странствовать по миру, зарабатывая на хлеб фокусами и трюкачеством. Он босиком прогуливался по тлеющим углям, протыкал себе ладони и предплечья иглами, его кусали ядовитые змеи, но это не причиняло ему ни малейшего вреда. Барченко, увидев уникума на балаганном представлении в Ярославле, зазвал его к себе в Москву, въедливо изучал и в конце концов признал, что имеет место не мошенничество, а редкая особенность организма. Аристидису были предложены оклад, паек, отдельная квартира, и он остался в Советском Союзе.

Наибольшее впечатление своим экзотическим обличьем произвела на Вадима чернокожая красотка с жесткими курчавыми волосами, вывороченными губами и пышными грудями, каждая из которых тянула на астраханский арбуз. Ни дать ни взять арапка из какого-нибудь ангольского или суданского племени. Однако имя она носила исконно русское – Дарья, и фамилия в документах была прописана отнюдь не ангольская – Спиридонова. О себе девица (ей от силы можно было дать лет двадцать пять, не больше) повествовать не любила, поэтому Вадим не узнал, чем объясняется столь разительный диссонанс. Дарья владела так называемым кожным зрением – умела кончиками пальцев распознавать цвета, картинки, считывать тексты.

В обворожительную негритянку был влюблен еще один подчиненный Барченко – «резиновый человек» из новгородских селян Пафнутий Поликарпов. Мужик от сохи, с бородой а-ля Григорий Распутин, он с легкостью высвобождался из любых оков, будь то допотопные колодки или современные металлические наручники-браслеты. Его опутывали цепями, связывали канатами, заточали в дубовые гробы – он ухитрялся выбраться отовсюду, за что Александр Васильевич величал его не иначе как Гудини. Это прозвище закрепилось за Пафнутием в качестве оперативного псевдонима.

Не обошлось в группе и без спецов по части медицины. Один – вечно угрюмый немец Готлиб Фризе – лечил бесконтактным методом, то есть водил руками над проблемным местом больного, и наступало улучшение. Фризе попал в Россию в 1916 году, воюя на Восточном фронте. Его взяли в плен брусиловские удальцы, хотели повесить, но госпитальный фельдшер отстоял собрата по профессии, переправил с санитарным поездом в Москву, где коренной баварец прижился и служил теперь власти трудящихся.

Второй лекарь – камчадал Яакко с непроизносимой фамилией – в детстве попал в плен к японским агрессорам, оказался в батраках на островах Рюкю, бежал оттуда на самодельном тростниковом плоту. Полтора месяца его болтало по волнам Тихого океана, пока не прибило к берегам Филиппин. Яакко выжил чудом, его выходили местные целители-хилеры. От них же он перенял мастерство проведения хирургических операций без скальпеля и прочих инструментов. С Барченко судьба свела его в Индии, когда Яакко, насидевшись на Филиппинах, затосковал по родной земле и пустился в длинную и опасную дорогу к российским просторам. В Калькутте, куда он приплыл на грузовом пароходе, у него кончились деньги, заработанные лечением матросов, и он совсем было приуныл. Чудаковатый русский метафизик, узнав его историю (чем не сюжет для приключенческого романа?), снабдил Яакко необходимыми средствами, и вскоре тот очутился в Москве. Там он провел несколько демонстрационных операций на глазах у приглашенных медицинских светил. Их мнения диаметрально разделились: одни считали, что Яакко действительно исцеляет больных, не вскрывая кожных покровов, другие называли его прохиндеем, использующим ловкость рук для одурачивания публики. Разоблачить его, однако, никому не удалось.

Вот из какого теста были люди, которых приблизил к себе и сделал государственными служащими Александр Васильевич. Нельзя не упомянуть еще об одном его подручном – Макаре Чубатюке, верзиле с наколками, вызволившем Вадима из лубянских подвалов. На первый взгляд за ним не водилось способностей, могущих поставить его в ряд со всеми, кто был перечислен выше. Но он обладал поистине нечеловеческой силищей: разгибал подковы, крушил ребром ладони кирпичи, разрывал пополам колоды карт и завязывал узлами железные прутья. В войну ходил на черноморском эсминце механиком, научился разным техническим премудростям и после революции освоил автомобиль, что позволило Барченко принять его в группу шофером, а заодно и охранником. В последнем своем амплуа Чубатюк с успехом заменял целый взвод. Макар отличался собачьей привязанностью к Александру Васильевичу, почитал его светочем мировой науки и в первый же день принялся с энтузиазмом внушать Вадиму:

– Силич – Спиноза! Ты за него держись, с ним не пропадешь. А ежели кто станет напраслину на него возводить, дерьмо гнать по трубам, бей в харю!

И правда – по мере более тесного знакомства с руководителем особой группы первоначальное впечатление, сложившееся у Вадима, начало меняться. Он понял, что «очковая кобра» и «инфернальный мистик» – это всего лишь личины, в которые Александр Васильевич рядится для пущей аффектации. Поддерживает реноме, так сказать. Вообще же ему не чужды были нормальные человеческие чувства, он проявлял искреннюю заботу о вверенных ему людях, стоял за них горой, прощал огрехи и вдохновлял на подвиги.

– Чего бы вам больше всего желалось, Вадим Сергеевич? – спросил он у новоиспеченного сотрудника, едва тот получил служебное удостоверение и комплект форменной одежды.

– Выяснить, кто я такой, – без обиняков признался Вадим. – Дискомфортно жить без прошлого.

– Наши с вами чаяния совпадают. Если я буду осведомлен о вашем происхождении, мне легче будет отстоять вас перед инстанциями, случись что…

– А что может случиться?

– Мало ли… К моей группе внимание самое пристальное. Уйма недоброжелателей, жаждущих меня прищучить. Они следят за каждым нашим действием, только и ждут, чтобы мы обмишулились. Любое ваше небрежение, и могут возникнуть неприятности. Начнут снова копать, наплетут с три короба… Дабы противостоять козням, мы должны иметь на руках подлинные факты… Вы меня понимаете?

– Понимаю, Александр Васильевич. Но как заставить мою память поделиться этими фактами?

– Заставим. Вам известно что-нибудь о гипнотических экспериментах Шарко, Бернгейма, Данилевского?..

– Впервые слышу.

– Гипноз – сиречь такое состояние сознания, когда индивида посредством внушения можно сфокусировать на решении какой-либо задачи. При этом отключаются блокирующие механизмы, и порой у испытуемого получается то, что по каким-либо психофизиологическим причинам не получалось раньше.

– То есть под гипнозом моя память может восстановиться?

– Об этом я и глаголю! – Барченко с жаром потер руки, предвкушая интересное. – Методиками гипноза занимается, в частности, мой друг Бехтерев. От него я кое-чему научился и вполне могу самостоятельно провести сеанс. Не возражаете?

Еще бы Вадим возражал! Он с готовностью сел в указанное ему мягкое кресло в кабинете с задернутыми гардинами. Барченко притушил электричество, оставив ночник в углу, после чего взял в руку нитку с подвешенным к ней бронзовым кругляшом и встал напротив кресла.

– Очи свои устремите сюда, – он показал на кругляш, – вежды не затворяйте и ни в коем случае не нагоняйте на себя дрему. Гипноз не есть сон. Смотрите, внимайте, и все произойдет само собой.

– Хорошо, – Вадим откинулся на спинку кресла, локти положил на подлокотники и приклеился взором к приспособлению, которое держал Барченко.

Кругляш стал медленно раскачиваться на нитке. По первости амплитуда была невелика, мала и скорость. Но с каждой секундой размах все увеличивался, движение убыстрялось. Барченко что-то говорил негромко и вкрадчиво, но смысл слов не достигал сознания Вадима – он весь был прикован к созерцанию импровизированного маятника.

А дальше пошли и вовсе чудеса. Вадим ощутил как бы прикосновение влажных бархатистых губ, которые сначала медленно, с ласковостью поднаторевшей в амурных делах любовницы, стали вцеловываться в его тело. Оно сделалось донельзя чувствительным, отзывалось на каждое прикосновение, млело и таяло от сладострастного наслаждения, а губы стали увеличиваться в размерах и уже не просто целовали, а засасывали в горячую бездну. Это не было противно, не причиняло боли, и он, зачарованный необычностью ситуации, не сопротивлялся, ждал, что будет.

Бездна поглотила его, он обнаружил себя в непроглядном мраке. Все его умения ориентироваться в темноте вдруг отказали, и он зацепенел, беспомощный, как новорожденный щенок. Подкатила волна испуга, однако она не успела захлестнуть – мрак разверзся, и Вадим выпал из него на озаренное лучистым солнцем пространство.

Он стоял возле крепостной казармы, облаченный по-военному, за спиной винтовка. Перед ним возвышался его командир – капитан Свечников, весь почерневший от порохового дыма и многосуточного недосыпа. Строения вокруг – растрескавшиеся, с обвалившимися углами и пробоинами в стенах – содрогались от снарядных разрывов.

– Арсеньев, заступите на склад номер первый, – сорванным голосом распорядился Свечников, – смените Орешина.

– Слушаюсь, господин капитан, – Вадим привычным жестом кинул ладонь к фуражке и направился к означенному складу.

Не прекращавшийся артобстрел не вызывал никаких эмоций – он уже вошел в жизнь, стал неотъемлемой частью солдатского быта. Иногда снаряды рвались совсем близко, Вадим приседал, а один раз распластался на рассохшейся земле, дав осколкам пролететь над спиной. Армейская выучка, доведенные до автоматизма действия, ничего особенного.

На складе он сменил своего соказарменника Орешина, встал вместо него за поворотом коридора. Отсюда просматривались ходы в основные складские отсеки. Свет падал внутрь через распахнутую входную дверь; проникая глубже, он серел, но его хватало, чтобы разглядеть весь коридор. Хотя зачем было разглядывать? Вадим знал, что в глубине склада никого нет. Если бы явился с проверкой кто-то из интендантских контролеров, то Орешин предупредил бы сменщика. Так заведено.

Вадим прохаживался по коридорам, заглядывал в помещения, где лежали тюки с обмундированием и стояли коробки с консервами и сухарями. Молва о том, что со дня на день Осовец будет оставлен, уже облетела гарнизон, и каждый гадал, каким окажется отступление: беспорядочным и паническим или организованным и продуманным. И что станется с имуществом, которого в крепости немало. К примеру, склады. Половина из них заполнена под завязку, готовились к длительной обороне. За неделю все не вывезешь, тем более при отсутствии бесперебойного транспортного сообщения.

Доля часового – скучать, оттого и лезут в голову разные мысли. Но задаваться риторическими вопросами – что воду в ступе толочь. Вадим встряхнулся и тут услыхал в одном из помещений слабый шорох. Крысы. Их здесь пруд пруди. Дай им волю, слопают все, что подвернется.

Вадим подался в ту сторону, откуда шуршало. Винтовку снял с плеча, перехватил за ствол, чтобы при возможности шарахнуть зловредного гаденыша прикладом. Протиснулся между тюками, свет здесь был совсем чахлый, черта с два кого-нибудь разглядишь.

В коридоре скрипнуло. Вадим моментально прекратил охоту на грызунов и задом попятился обратно. Проклятые тюки мешали развернуться, вдобавок винтовка зацепилась за мешковину. Чертыхнулся, принялся тянуть и дергать оружие, но окаянный тюк не пускал. А скрип тем временем приближался. Кто-то шел по коридору, крадучись, не так, как ходят проверяющие. Вадима, как и всех гарнизонных, наставляли: будьте бдительны, немцы, изведясь от бесплодных лобовых атак, могут пойти на любые выверты – заслать, допустим, вредителя, который возьмет да и подложит бомбу под стратегически важный объект. А кто виноват? Нерадивый часовой.

Еще рывок – и винтовку удалось высвободить. Вадим вздохнул с облегчением, выпятился из завалов и собирался с грозным окриком шагнуть в коридор, но из-за двери высунулась рука с длинным предметом, похожим на дубину, и огрела его по макушке. Перед глазами все закрутилось, как в водовороте, Вадим осел на туго набитые тюки, выпустил трехлинейку. Привалился к холщовому брюху и ухнул снова в дьявольскую утробу, где, хоть глаз выколи, все равно ни шиша не разглядишь. Побарахтался в ней, а потом те же бархатистые губы высосали его из небытия. Дернулся, закричал – и пелена спала. Узрел очкастого толстячка, который с озадаченным видом наматывал нитку на бронзовый кругляш.

– Очнулись? Как самочувствие?

Вадима бил озноб, голова трещала, точно по ней и впрямь дубиной гвозданули. В остальном же ничего, терпимо.

– Я вид-дел креп-пость, – произнес, заикаясь от пережитого, – и себя в н-ней. Могу р-рассказать…

– Излишне. Вы уже все рассказали.

– Я? Когда?

– Только что. Пока вы изволили находиться под гипнозом, я вас вопрошал, а вы мне все как на духу… Могучая штука – внушение!