Текст книги "Витающий в облаках"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

* * *

...Анекдот о некомпетентной принципиальности был первым из рассказанных ему Ревазом Габасовичем, и на Даблина этот анекдот произвёл должное впечатление. Даблин – тогда ещё не инструктор райкома (подающий надежды, ценимый, уже на третьем году службы прочимый в кресло заведующего отделом), ещё даже не комсомольский секретарь управления, а просто один из молодых специалистов в лаборатории анализа нефти, недавний выпускник химико-технологического института – тот Даблин, хотя и воспринял анекдот без особого доверия, но должные выводы из него сделал. Принципиальность без компетентности – ничто. Равно как и наоборот. И Даблин-комсомольский секретарь старался не быть кабинетным работником. Чтобы руководить по методу "мы посоветовались, и я решил", нужно быть компетентным. И принципиальным. Между прочим, это самый демократический из всех авторитарных методов руководства – ибо даже мнение пьяницы Прохорова берётся в расчёт. Компетентность прохоровых плюс принципиальность Даблина...

Одно угнетало: всё чаще приходилось запираться в своём кабинете, чтобы, не дай бог, не увидели, как Даблин нащупывает свои решения, чем это сопровождается. Чтобы слушок не пополз: "воспаряет", "витает в облаках", "отрывается от действительности"... Не в этом же дело – но как объяснишь? Воспаряет – значит, пустой мечтатель, безответственный человек, гнать его с руководящей должности под благовидным предлогом.

Если бы так, подумал Даблин, если бы я мог взлететь в любой момент, как это якобы проделывают безответственные мечтатели. Щукой рвануться ввысь, прочь от этого огненного шатра, – рвануться и выжить, пусть даже опалив шкуру...

Чёрта с два. Теперь я зачем-то нужен Земле, теперь она меня не отпустит.

Потому что воспаряют ненужные. Не мечтатели, не прожектёры, даже не прожигатели жизни – а не нужные Земле люди, занятые не своим делом. И как раз тогда, когда вплотную приближаются к воплощению не своего, не нужного Земле дела. Что может быть нелепее, чем аврал по спасению озера, загубленного авралами по спасению плана, сорванного авралами по разгрузке овощей, замороженных в трюмах из-за авралов на строительстве... Да разве же станет планета терпеть это чудовищное нагромождение паллиативов, временных и аварийных схем? Разве не попытается отторгнуть от себя смелых инициаторов, принципиальных и бескорыстных авторов этого идиотизма?

А ведь меня в райкоме ценят именно как гениального диспетчера, незаменимого при авральных, регулярно возникающих ситуациях. Вот я и воспарял, едва начиная различать свой очередной замысел. Не потому, что был счастлив, нащупывая решение, а потому, что Земле эти мои замыслы не нужны. Ей больно от смелых и частых оперативных вмешательств, и она научилась узнавать, где и как зарождается грядущая боль.

Это раньше наши действия были стихийны и непредсказуемы. Истребление бизонов, охота на воробьёв, распашка целинных земель... Теперь-то мы ведаем, что творим. Но творить продолжаем, не в силах вырваться из порочного круга временных схем. А планета зондирует наши мысли и загодя видит в них свою грядущую боль, которую мы вполне сознательно ей готовим. Земля не трогает решительных карьеристов, жуликоватых хозяйственников и масштабно мыслящих имбецилов. Она попросту не замечает их, ибо в их мыслях нет места болям Земли – только свои болячки, только собственная корысть, а что может быть естественнее для живой твари? Земля отторгает тех, кто предчувствует её боли, пред-знает последствия – но заносит скальпель...

Припекло пальцы правой ноги, и Даблин, не вставая, поддёрнул её под себя, волоча пятку по скользкому и мокрому. Боль не отставала, тянулась следом, и тогда он на ощупь протянул руку, нашарил что-то горячее, налипшее на стопу, и стал отдирать, обжигая ладонь и шипя сквозь зубы. Это был полиэтиленовый мешок Реваза Габасовича; наверное, огонь, добравшись по низу, расплавил край, и тот, приподнявшись, налип на босую ступню. Открывать глаза не хотелось: больно раздирать веки, да и зачем? Чтобы снова завыть от страха? Это было бы унизительно. И бесполезно. Даблин вздохнул, обхватил колени левой рукой и уронил на неё голову, уткнулся лбом в мокрый холодный рукав. А правой рукой нащупал под собой мокрый холодный полиэтилен и стал возить по нему ладонью, лаская влагой обожжённые места.

Почему-то он никак не мог вспомнить, когда и, главное, зачем подстелил под себя этот мешок. Долетев до острова, Даблин прежде всего отключил подстанцию... Нет, прежде всего он вытащил из воды мешок, развязал его и надел пальто. (В пальто он не смог бы взлететь, пришлось сунуть его в мешок, завязать галстуком и на лету тащить за собой по воде, используя закон Архимеда.) А уже потом, одевшись, он отключил подстанцию – просто дёрнул рубильник, благо знал, где его искать, – и стал готовиться к ночёвке на острове. Нужно было вымыть и просушить туфли, развести костёр... А потом какой-то дурак, наверное, поджёг озеро. Даблин ещё подумал, отмывая туфли: вот будет весело, если Трофимыч не сумеет сдержать нефть, и какой-нибудь дурак подожжёт озеро. Никто же не знает, что я здесь. Вот будет весело... Эта глупая мысль не отпускала его, свербила и свербила в мозгу, пока, наконец, не осуществилась...

К этому шло, подумал Даблин. К этому шло и этим должно было кончиться. Всё-таки, Она отомстила мне. За Горелое (особенно за него!), которое я обрёк своим молчаливым согласием. За Звонкую протоку, которую я, правда, спасал четырежды – но ведь не спас. За Брусничную гриву, которую я, почти не торгуясь, позволил вырубить, дабы удешевить и ускорить строительство ЛЭП... И тогда Она отдала ещё одно озеро; Она с болью оторвала его от Себя "специально для того, чтобы отомстить мне.

* * *

Викулов бы засмеялся в ответ на подобные рассуждения. Он всегда азартно вышучивал Даблинские теории, а уж в эту вцепился бы с особенным наслаждением. "Р-роман!" – восклицал он, не без умысла останавливая шахматные часы и в восторге откидываясь на спинку большого "директорского" кресла, точно такого же, как у Даблина в кабинете (Алексей Парфёнович сработал их одновременно из одних и тех же отходов). "Да ты, Сергей батькович, сочинитель!" "приговаривал он, закинув голову и мелко тряся рыжеватой старообрядческой бородой. Продолжая хихикать, он искоса поглядывал на доску, а отсмеявшись, включал часы, стремительно делал ход и сразу нажимал кнопку, решительно отметая протесты Даблина: "Ты меня, Сергей батькович, рассмешил и тем самым отвлёк. Я не могу одновременно смеяться и думать!" И уже без смеха, аргуметированно, по пунктам, разносил в пух и прах очередное измышление Даблина о причинах полётов. Если же не удавалось убедить ( а убедить, как правило, не удавалось), навешивал на него ярлыки от "махиста" до "мазохиста" включительно.

– Это же надо придумать: планета на него обиделась! "язвительно восклицал он. – Да у тебя, Сергей батькович... Коня не трогай – шах будет. Я твоего коня хорошо повязал, не попрыгает. Ах, ты вон что задумал... А мы вот так! У тебя, Сергей батькович, комплекс вины, плавно переходящий в манию величия. Уходил бы ты из райкома.

– Рад бы, Алексей Парфёнович, да не отпустят. Шах.

– А вот это зря. – Викулов постучал пальцем по клетке с ладьёй, и Даблин поспешно отдёрнул руку от своего ферзя.

– Я не коснулся, – предупредил он.

"Вижу. Говорил я тебе: не трогай коня!

– Вольно тебе рассуждать, Алексей Парфёнович, – задумчиво сказал Даблин.

– Не забывай, с кем имеешь дело. Я с самим Каратяном вничью сыграл. Ты вот и не знаешь, кто это такой, а я с ним игрывал.

– Да я не о том... – Даблин, вздохнув, отвёл коня на прежнее место, и Викулов немедленно двинул вперёд освободившуюся пешку.

– Сдавайся, – посоветовал он. – Не хочешь?

Даблин помотал головой.

– Не к лицу работнику райкома признавать своё поражение, – сказал он, как процитировал, и решительно двинул ферзя под бой, предлагая обмен. Обмен был неравноценным, явно проигрышным для Даблина, но Викулов задумался.

– Так-так-так... – проговорил он, собирая в кулак буйную рыжую поросль и высоко задирая левую бровь. – Тонко, – сказал он и с уважением посмотрел на Даблина. – Я думал, не заметишь.

Даблин, как всегда, решительно не понимал, что он там такое заметил, но на всякий случай сделал уверенное лицо. Шахматист он был интуитивный и потому никудышный, ни с кем, кроме директора ДХШ, никогда в шахматы не играл и каждому из своих исключительно редких выигрышей не столько радовался, сколько удивлялся. Он и теперь намерен был красиво проиграть, не более того; но вот, оказывается, опять что-то "заметил".

А Викулов почему-то любил играть с Даблиным. Он, впрочем, никогда и ни с кем не отказывался, даже с самыми безнадёжными игроками, но с Даблиным играл особенно охотно. Терпеливо выигрывал по пять-семь партий за вечер и шумно радовался редким – не чаще раза в неделю – проигрышам. Даже записывал некоторые из проигранных Даблину партий в особую тетрадку, хранимую в шкафу с наглядными пособиями, под бюстом Леонардо. Поначалу Даблин думал, что он так издевается, а потом привык и перестал обращать внимание...

Над следующим ходом Викулов размышлял долго и молча. Немилосердно мял и терзал свою рыжую бороду, заносил было руку над доской, недовольно крякал и снова мял бороду. А Даблин вполне тупо смотрел на доску и всё пытался сообразить, какую же выгоду сулит ему этот неравноценный обмен. Значит, если он берёт ладьёй моего ферзя, а я беру ладью пешкой... или взять офицера? То есть, слона... Нет, офицер никуда не денется, а вот коня надо бы защитить. Впрочем, он его всё равно схавает, и вполне безнаказанно, конь везде под боем... К чёрту! Пускай берёт ферзя, а там посмотрим.

Но Викулов ферзя почему-то не взял, а осторожно передвинул ладью на одну клетку вправо. Даблин разозлился и опять поставил ферзя под бой. Викулов присвистнул и снова отодвинул ладью. И тут Даблин увидел... То есть, ни черта он, конечно, не увидел – никогда Даблин не разбирался в шахматах и никогда не будет в них разбираться: слишком много фигур, и все путаются. Просто он подумал, что белый король стоит не там, где ему надо бы стоять, чтобы получилось красиво. Но если припугнуть вот этого офицера бесполезным ферзём, то король поспешит на помощь, и вот тогда всё будет очень равнобедренно. И он припугнул, и король поспешил на помощь, а потом офицер слопал его ферзя, и ферзь перестал путаться под ногами, и всё стало хорошо, как на качелях: ход – ход, ход – ход... Даблин забывал переключать часы, и Викулов делал это за него, удовлетворённо крякая после каждого хода Даблина, а потом Даблин обнаружил, что никак не может дотянуться до нужной фигуры. "Какую?" – спросил Викулов откуда-то снизу. "Коня", – сказал Даблин, и Викулов двинул его коня. "Не туда, – сказал Даблин. – Влево". "Зачем?" – удивился Викулов. "Ну, влево же!" – нетерпеливо сказал Даблин. Викулов пожал плечами, двинул Даблинского коня влево и сделал тот самый ход – единственный из всех, которые ему оставались. "Пешку, – сказал Даблин. – Вот эту, вслед за конём". Викулов двинул его пешку вслед за конём и откинулся в кресле.

– Мат, – сказал он. – Через два хода. – Остановил часы и задумался. А если так? – он отвёл чёрную пешку назад и попробовал другой ход. – Всё равно мат.

И тут он посмотрел на Даблина и закричал:

– Ну ведь можешь же, а? Можешь же ведь! Мазохист чёртов!

Он подбежал к Даблину, чуть не опрокинув титаническую гипсовую ногу на постаменте, подпрыгнул и ухватил Даблина за штанину.

– Ну какая к чертям планета? – орал он, перехватывая Даблина за плечо и радостно встряхивая, а другой рукой поспешно подтаскивая под него "директорское" кресло. – Она что, на твою победу обиделась, да?

Даблин попробовал рассердиться, но у него ничего не получилось: не на кого было сердиться. Он уже сидел в мягком уютном кресле и смеялся вместе с Викуловым, с рыжебородым Алексеем Парфёновичем, замечательным человеком, который никогда в жизни не воспарял, но всегда завидовал – легко и весело завидовал – всем, кто наделён этой редкой и, в лучшем случае, бесполезной способностью. Даблин смеялся, легко и радостно дыша полной грудью, вот только ступня болела, обжёг ступню, а Викулов тряс его плечо и быстро говорил что-то весёлое и очень бессмысленное, но тем не менее в пух и прах разбивающее унылые Даблинские теории.

– Туфелькам-то хана! – говорил он. – Как же это вы, а? – и всё тряс его за плечо. – Да проснитесь же, Сергей Николаевич!

– А я не сплю, – соврал Даблин, открывая глаза и продолжая улыбаться.

– Надо же было смотреть, где костёр разводить, – укоризненно сказал Фёдор. – Тут же мазут кругом. Мешок вон попортили... Да мешок – бог с ним, сами могли обгореть, спали же...

– Я и обгорел малость, – сказал Даблин, вставая, и поморщился, наступив на правую ногу.

Солнце ещё не встало, но было почти светло. Всё ещё моросящий дождь прибивал к воде жиденький слой тумана, и сквозь туман можно было различить огни буровой вышки на дальнем, западном берегу озера. Значит, энергию уже дали.

– Туфли-то наденьте, – сказал Фёдор. – Хорошие у вас были туфли, а теперь разве что на субботник. Ну, да пока сойдёт.

Даблин взял у него туфли и стал надевать, придерживаясь одной рукой за металлическую стенку трансформаторной будки.

– Мы как вернулись, – рассказывал Фёдор, – да как увидели, что вас нигде на берегу нет, так Реваз Габасович сразу всё понял. Я, говорит, этого заполошного знаю, он под моим началом четыре года работал. С него, говорит, станется. Ну, и послал меня...

– Что станется? – насторожился Даблин. – Откуда он знает?

– Ну как – откуда. Мешок-то вы у него забрали? Возвращаемся с лодкой вас на берегу нет. Младенцу ясно: одежду в мешок и – вплавь до острова... Или вы лодку нашли?

– Нет, – сказал Даблин, успокаиваясь. – Лодку я не нашёл.

– Значит, так, – сказал шофёр, когда Даблин зашнуровал, наконец, туфли. – Сейчас, – он поднёс часы к самым глазам, – двадцать три десятого. Мне сказали, что в девять тридцать всё будет закончено и можно включать насосы. Но полчаса на всякий случай надо накинуть. Будем ждать здесь, или сначала я вас отвезу на берег? Думаю, лучше вас отвезти: намерзлись, всё-таки, а?

– Да, – сказал Даблин, запахивая поплотнее пальто. – Давай-ка ты меня отвези.

"А завтра же я заставлю их разблокировать все автоматы, – подумал он. – Нет, пожалуй, всё– таки послезавтра. Когда квартал кончится."

Глава седьмая. Леонид Левитов.

И снова сон: Леонид идёт по стене почти готового здания курятника (Шуркинский городской совхоз, ССО "Северяне-79") и несёт Даблину в оттянутых книзу руках высокую стопу кирпичей – одиннадцать штук. Верхний, одиннадцатый, упирается ему в подбородок. Толщина стены – полтора кирпича, 36 сантиметров. Перекрытий пока ещё нет, а леса уже сняли. Высота – метра четыре с лишним. Всё, как тогда, как на самом деле.

И оступается он на том же самом месте – в каких-то пяти шагах от Даблина. Но теперь он знает, что нужно делать. Незачем бросать кирпичи, пытаясь сохранить равновесие. Незачем падать на четвереньки, руша коленями ещё не просохшую кладку. Незачем, всё-таки соскользнув, цепляться руками за край, висеть на пальцах и ждать, пока Даблин опомнится, пробежит бесконечные пять шагов и, испуганно матерясь, втащит его на стену.

Потому что теперь Леонид умеет летать.

Всегда. Независимо от настроения.

Это очень важно: не зависеть от настроения. Ибо счастье неопределимо и непослушно, а летать надо уметь всегда.

Вот это место. Вот здесь ему суждено оступиться, упасть и долго висеть на пальцах – в четырёх метрах над битым кирпичом и над иззубренными останками какого-то агрегата. И Леонид оступается. Но, сделав порывистый шаг вправо и ощутив под ногой пустоту, он не бросает свои одиннадцать кирпичей. Он лишь крепче вжимается подбородком в самый верхний, одиннадцатый, и, плавно оттолкнувшись левой ногой, отделяется от стены. Кирпичи пахнут стружками и слегка царапают подбородок, но это пускай, потому что сейчас не до них: кажется, он не совсем правильно оттолкнулся. Кажется, слишком резко. Леонид вытянул левую ногу вниз, нащупал стену и оттолкнулся ещё раз – помягче.

Вот теперь так. Теперь главное – держись.

Ржавые останки внизу шевельнулись, разворачиваясь хищными остриями вверх, и Люся испуганно вскрикнула. Это ничего, – сразу сказал Леонид, это они просто пугают. Ты, главное, держись крепче и не смотри вниз. И он осторожно пронёс Люсю над злобно ощеренными зазубринами, над спящими палатками, над вагончиком штаба отряда, а потом высокий берег скользнул под ними, мигнув большой чёрной проплешиной от костра, и ухнул вниз, распахнулся крутым глинистым обрывом, и Звонкая протока обдала их ночным влажным дыханием, а юго-западный ветер высвистнул что-то отчаянно-весёлое и спикировал в темноту – оторвать, наконец, бумажного змея от проводов и зашвырнуть в облака.

– Ничего у него не получится, вот увидишь! – заговорщицки шепнул Леонид.

– У меня тоже, – сказала Люся. – Один раз получилось – да и то, наверное, случайно.

– Неправда, – сказал Леонид. – У тебя здорово получается. Я же чувствую: ты почти ничего не весишь!

Люся благодарно засмеялась и уткнулась ему в плечо, пряча лицо от ветра. Мягкий золотистый локон выбился у неё из-под берета, затрепетал на ветру, щекоча Леониду то нос, то подбородок, но Леонид изловчился и ухватил локон губами. Волосы были колкими и пахли кедровой стружкой. Их было очень много.

– Пропал твой берет! – догадался Леонид.

– Да нет же, – сказала Люся, – это уже потом, когда мы свалились в протоку, неужели ты всё забыл?

– Хорошо, что никто не видел, – уклончиво сказал Леонид, потому что не помнил, во сне это было, или на самом деле. Бывают такие сны, в которых вспоминается не то, что было, а то, что приснилось когда-то. И, может быть, это – как раз такой...

– Ты потом долго болел? – спросила Люся.

– Совсем не болел, – неуверенно сказал Леонид.

– А горло? До конца стройотряда шептал.

– Ну, это не считается! – обрадовался Леонид. ( Значит, было, а не приснилось.)

– Всё считается.

– Тогда – долго, целых двенадцать дней. – (Или двадцать?)

– И после отряда тоже?

– Не надо, – попросил Леонид и закрыл глаза, чтобы не смотреть на Люсю. – Ты же не любишь вспоминать о том, что было после отряда.

– Это ты не любишь, – возразила она, – вот я и не вспоминаю. А во сне можно.

(Откуда она знает, что это сон? Ведь это же я сплю, а не она... И снится она не так, и спрашивает не то...)

– Дурак я был, – выговорил, наконец, Леонид и стиснул зубы, до хруста прикусив стружку.

– Ну, почему же, – сказала Люся. – Ты просто не знал.

(Мог бы догадаться. Узнать мог бы. Шесть кварталов от общежития до её института. А роддом и вообще рядом...)

– Ну и что, – сказала Люся. – Зато теперь ты летаешь, когда захочешь. А это – самое важное.

– Да, – сказал Леонид. – Может быть...

– Ведь ты один такой на весь город. Не то, что эти занюханные порхачи.

– Ты говоришь, как какой-нибудь Фёдор, – возмутился Леонид. "Филологиня!

– Ничтожества! – процедила Люся. – Моральные уроды. Вмазали по банке и запорхали! Им же всё до фени – даже то, что они порхают...

– Не говори так, – попросил Леонид. – Это не ты.

– По-настоящему счастлив лишь тот из летающих, кто не нуждается в счастьи, – убеждённо изрекла Люся, но это опять была не она.

Ну и пусть! – отчаянно подумал Леонид, толкая ногой застекленную дверь с белой шторкой. Пусть. Во сне всё можно... Он положил девушку на кушетку, содрал с посиневшего лица жухлые водоросли и пальцем оттянул левое веко.

Зрачка не было.

– Не так, – сказал врач и показал, как надо. Зрачок был.

Леонид снова оттянул веко и посмотрел. Ничего не понять.

– Резкое сужение зрачков, – наставительно произнёс врач, – есть характернейший признак отравления морфином. Капельницу!

– Вот видишь, – сказала Люся (но и это была не она), – на месте. А ты сомневался.

– Разбудим? – спросил врач.

– Пусть так полежит, – сказал не Люсин голос. – Покурим, куда спешить? Доставай райкомовские.

– А если свалится? Высоко.

– Не думаю. Поза отработанная, привычная. А спички?.. Профессиональная, можно сказать, поза... И у меня нет.

– Я же говорил: давай разбудим. Выжми на него свою бороду. Вот сюда, за шиворот.

– Не надо! – поспешно сказал Леонид, выплюнул стружку и сел, свесив с верстака ноги.

– С добрым утром, – сказал Викулов. – Спички давай.

– А у меня обеденный перерыв! – заявил Леонид. – Хочу – обедаю, хочу сплю. – Он резко мотнул головой, вытряхивая из волос стружки, и увидел Даблина. – Провокатор, – сказал он ему. – "Выжми за шиворот"! И должность у тебя провокаторская.

– Вот спасибо, – обиделся Даблин. – А я-то за него хлопочу, а я-то о нём беспокоюсь!

– Да? – усомнился Леонид. – Ну, тогда извини. Тогда я сейчас чаёк... Он слез с верстака, прошёл в угол к электрической плитке и, сняв с неё клееварку, поставил чайник. – Сон какой-то дурацкий снился, – сообщил он, разматывая удлинитель. – Сплю, понимаешь, и знаю, что это сон... А вы, собственно, зачем пришли?

– За спичками, – напомнил Викулов.

– На полке над верстаком. Не там, выше... Погоди, а зачем тебе спички? Ты же бросил.

– Я первого сентября бросил. А сегодня уже двадцать девятое.

– Понятно. – Леонид вернулся к верстаку, сгрёб с него стружки, придвинул стулья. – Блиц?.. – предложил он, доставая с полки шахматные часы и доску. – На вылет, а?

Викулов отрицательно мотнул бородой, размял сигарету, закурил и удалился в подсобку. Леонид вопросительно посмотрел на Даблина.

– Потом, – сказал Даблин, сдул с верстака опилки, развернул стул и сел. Вид у Даблина был назидательный и таинственный, как у профессионального Деда Мороза. Сейчас потрясёт посохом, и ёлочка загорится. – Повестки при тебе? – спросил он.

– При мне, – озадаченно сказал Леонид и потянулся к внутреннему карману, где в бумажнике лежали обе повестки – милицейская и от нарколога. – А ты откуда знаешь? – спохватился он.

– Должность у меня такая – быть в курсе.

Леонид подозрительно оглянулся на распахнутую дверь подсобки. Викулов рылся в стеллажах, где был составлен его уже готовый заказ: сорок мольбертов и две сотни багетных рамок. Вытащил один из мольбертов на свет и стал придирчиво разглядывать. На Леонида он не смотрел... Да нет, ерунда же! Ему-то откуда знать?..

– Люся сказала? – неуверенно предположил Леонид, доставая бумажник. Так ведь и она тоже...

– Я же говорю: должность такая. Давай, давай.

Даблин взял протянутые повестки, одну за другой пробежал их глазами, сложил вместе и разорвал пополам. Потом сложил половинки и ещё раз разорвал. И ещё раз. И бросил обрывки в ящик со стружками.

– Вот так, – сказал он покровительственно. – И что бы ты без меня делал, гражданин уникум?

Леонид неопределённо улыбнулся.

– Прошла зима, настало лето, – процитировал он. – Спасибо Даблину за это.

– А ты как думал? Вот записали бы тебя в наркоманы – век не отмылся бы. Телевизор смотреть надо!

– Я и говорю: спасибо. А при чём тут телевизор? Просвети.

Даблин охотно просветил.

Оказывается, в прошлую пятницу по телевизору была передача "Институт человека", на сей раз посвящённая эффекту левитации. Впрямую о порхачах ничего не говорилось (а, может, и говорилось, да потом вырезали), но мнения о левитации – теоретические – высказывались самые разные, вполне в духе научного плюрализма. Словом, прогресс налицо... Выяснилось, что ещё в эпоху застоя аж два медицинских института в Союзе втихую занимались этим оккультным явлением и даже достигли кое-каких результатов. То есть, искусственно вызывать эффект они так и не научились – похоже, и цели такой перед собой не ставили. Зато провели многоплановый сравнительный анализ: на материале пациентов наркологических клиник с одной стороны и немногочисленных советских йогов, утверждавших, что они могут левитировать, – с другой. Так вот: постэйфорическое состояние человеческого организма по выходе из нирваны во многом, если не во всём, соответствует аналогичному состоянию после наркотической эйфории. Даже состав крови меняется почти одинаково. Даже какие-то следы наркотического воздействия в крови йогов обнаруживались – хотя следили за ними весьма тщательно, никаких наркотиков не допускали, а кровь брали не только после, но и до впадения в нирвану. Наблюдалась левитация этих йогов, или нет – об этом профессора молчат. Но из умолчаний можно понять, что – наблюдалась. Причём, до левитации состояние крови было нормальным. А после – изменялось. По очень многим параметрам. Подробностей Даблин уже не помнит, но общий пессимистический вывод таков: левитация столь же пагубна для здоровья, как и приём наркотиков. То есть, с медицинской точки зрения, человек летающий ничем не отличается от наркомана.

– Так что же теперь – не летать? – спросил Леонид.

– Почему не летать. Летай, – разрешил Даблин. – Но не попадайся. Это я тебе как порхач порхачу говорю. Ведь наш нарколог прежде всего послал бы тебя за анализом крови. И сделал бы медицинский вывод. Доказывай потом, что ты уникум. И что к этой девице ты никакого отношения не имеешь – но это уже в милиции пришлось бы доказывать. Нашёл с кем связаться. Альтруист.

– А что с ней?

– С девицей? Откачали: ты её вовремя приволок. Почти.

– Ну, слава богу...

– Слава Фёдору! Слава разгильдяю Ревазову, у которого что ни месяц, то две-три аварии! Мне слава, что я такой общительный и симпатичный, что Фёдор мне не только про стычку с порхачом рассказал, но и внешность порхача описал подробненько. Твою внешность! А не будь вчера аварии? не окажись на дороге ни одной машины? или другая машина, а не Фёдоров "газик", и позже?.. Приволок бы ты в больницу труп. Даже я не смог бы аннулировать эти повестки, если бы ты приволок труп!

– Так я же говорю: спасибо.

– Я слышал, какое твоё спасибо: "пришла зима, настало лето..."

– "Прошла зима..."

– Что?.. Ну, суть не меняется. Ладно. – Даблин взял свою шляпу, повертел в руках, положил обратно на верстак. – Ладно, кончили с этим. Посижу немного у тебя да пойду. – Он сунул руку в карман, пошарил там и повернулся к подсобке. – Алексей Парфёнович! "позвал он. – Ты, случайно, не шофёр?

– И шофёр тоже, – отозвался Викулов. – Машина пришла?

– Да нет, спички верни.

– Какая машина? – спросил Леонид.

– Грузовая, – сказал Викулов. Он протиснулся между мольбертами, которые уже почти все успел выволочь из подсобки, подошёл к верстаку и выложил перед Даблиным коробок. Тот немедленно закурил.

– Четыре штуки скрипят, – сообщил Викулов, задрав бороду и глядя поверх неё на Леонида. – И кривые!

– Которые? – вскинулся Леонид. – А, помню! Это первый курс делал. Сырую фанеру взяли, да ещё и гайки перетянули... Четыре – ерунда, я тебе новые сделаю. Сам. На день работы.

– Ладно, сойдёт, – смилостивился Викулов. – Некогда.

– Почему? Ещё два дня до первого. И машины до первого всё равно не будет – на вывозке овощей. Всегородской аврал...

– Машины не будет до десятого, – сказал Даблин. – Вашей машины, конечно. А наша придёт через... – он посмотрел на часы. – Странно. Что-то Семен Иванович не торопится.

– Может, к главному входу подъехал? – предположил Викулов. "Ты ему хорошо объяснил?

– Пойду посмотрю. – Даблин встал. – Открывайте пока окно.

– Сиди, я сам! – сказал Викулов, и Даблин охотно сел.

– А чай? – вспомнил Леонид, но Викулов махнул рукой и полез через мольберты к выходу.

Чайник уже кипел. Леонид выключил плитку, аккуратно смотал удлинитель и полез в ящик под верстаком – за стаканами и пирожками.

Утром, вернувшись из милиции, он сказал Люсе, что на обед не придёт и вообще, может быть, вернётся поздно, потому что работы много (не говорить же ей о повестках), и Люся приготовила ему пирожки. Вот и пригодятся...

– Ты будешь чай? – спросил Леонид и выложил на верстак свёрток.

– Обязательно, – сказал Даблин, одобрительно принюхиваясь. – Я сегодня ещё не обедал.

– А когда ты вообще обедал? – проворчал Леонид и стал убирать мольберты, чтобы расчистить проход. (Стаканы были черны от заварки, придётся топать в умывальник и оттирать их с солью). "Когда ты вообще нормально питался?

– Скоро буду, – пообещал Даблин, и Леонид оглянулся на него: какие-то усталость и безнадёжность прорвались в голосе Даблина, и это было очень на него не похоже.

– Тебе помочь? – сразу же спросил Даблин.

– Не надо, – сказал Леонид. – Я мигом, только стаканы сполосну. Тут рядом.

Даблин кивнул и остался сидеть – и это тоже было совсем не похоже на энергичного, делового, ко всему причастного Даблина. Казалось, деловой и энергичный Даблин весь выложился в "воспитательной" беседе с Леонидом, тем самым выполнив своё последнее предназначение... Конечно, это только казалось. Потому что надо совершенно не знать Даблина, чтобы суметь представить его уставшим и потерявшим всякие перспективы. Потому что искать и находить выход из безвыходных ситуаций как раз и было призванием и предназначением Даблина. А последние три года – профессией.

– Я мигом! – повторил Леонид, убрал с дороги последний мольберт и, подхватив с подоконника стаканы и пачку соли, побежал в умывальник.

В коридоре, едва повернув за угол, он чуть не протаранил своё непосредственное начальство – заместителя директора ПТУ по хозяйственной части, – которое шло (а точнее – стояло) под руку с Викуловым. Подвижный и рыжебородый Алексей Парфёнович был при этом рыжее и подвижнее самого себя. Он энергично и весело оттеснял завхоза от аппендикса, ведущего к мастерской, и с необычайно озабоченным видом тараторил какую-то чушь, стараясь отвлечь высокое внимание от беспорядков, несомненно творящихся там. Завхоз был мрачен и целеустремлён, Леонида он не заметил, а Викулов, который всё и всегда замечал, так грозно глянул на Леонида и так неожиданно ему подмигнул, что Леонид счёл за благо проскочить, как бы по инерции, мимо и поплотнее затворить за собой дверь умывальника.

Отмывая стаканы, он ещё некоторое время слышал одинокий голос Викулова, потом завхоз что-то ответил, и Викулов зачастил ещё быстрее, уже с вопросительной интонацией, всё чаще добиваясь ответов, потом их голоса стали приближаться, и Леонид услышал, как они прошли мимо умывальника, беседуя вполне мирно и обстоятельно. То есть, в мастерскую Викулов его не пустил. Почему-то.

Глава восьмая. Сергей Даблин.

Даблин докурил, поискал глазами пепельницу, не нашёл и, старательно притушив окурок о подошву нового ботинка, бросил в ящик со стружками.

А туфли придётся выбросить, подумал он. Зря Эля их отмывала. В них теперь только на дачу, в огороде копаться, но дачи у меня нет. Впрочем, теперь, наверное, будет. И дача будет, и огород, и для Мишутки время найдётся – не только по воскресеньям. "Здравствуй, Мишутка, я твой папа". В шахматы научусь играть – по-настоящему, а не так... Все журналы перечитаю... Интересно, кому отдадут мой кабинет? А, впрочем, не интересно. Чернову отдадут, он давно рвётся. Тесно ему в одном кабинете с Флюгарковой, а Флюгарковой тесно с Черновым – вот теперь оба и развернутся. И кресло моё ему давно нравится. Не кресло как должность, а кресло как прибор для сидения... Или не отдавать? Отдам. Скучно всё это... Спасибо тебе, товарищ Берестов, принципиальный ты мой: подвёл под формулировку. Ох, и влетит же тебе от твоего начальника, от Реваза Габасовича – это ж ему теперь самому думать, а он отвык! Кому он теперь будет анекдотцы с подходцем рассказывать? Не Чернову же...