Текст книги "Витающий в облаках"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Но кто, кроме меня, Ленида Левитова, (кто – в целом мире!) сможет взлететь без всякой на то видимой причины, без глупого щенячьего восторга по какому бы то ни было поводу – взлететь просто потому, что прикажет себе: "Лети!"?

То-то.

Леонид скорбно улыбнулся и протянул руки к плафону. Обжигаясь и шипя сквозь зубы, вывернул лампочку. (Выключатель был в коридоре, за утеплённой дверью, которую не стоило открывать). Потом он довольно ловко перевернулся в воздухе со спины на грудь и на ощупь сделал несколько пробных кругов по кухне. Ветер был тут как тут и сразу увязался за ним, хлопая и тычась по углам: ему было тесно. Но бельё теперь не мешало – Леонид парил над.

Убедившись, что чувствует себя уверенно и может контролировать все свои движения, Леонид приблизился к верхнему краю оконного проёма и занял стартовую позицию: лицом вниз, головой к окну, ногами к плафону. Вытянул руки подальше вперед и ощутил тыльными сторонами ладоней дождевую морось. Ветер хлопал крыльями и брызгался, но не сильно: ждал. Абсолютно непредсказуемый товарищ.

– Ну что, поборемся? – спросил он у ветра. – Главное – не задеть балкон, – пробормотал он озабоченно, – остальное переживём... Вперёд! скомандовал он себе и нырнул – в ночь, в морось, в ледяные вихри заоконной тьмы.

Ветер пал на него откуда-то сбоку – бороться, – и Леонид сразу провалился на полтора этажа вниз. Балкон при этом он всё же задел, пребольно стукнувшись лодыжками о перила, но как раз балкон оказался мелочью. Ветер тащил его вдоль стены, норовя прижать и растереть. Ему-то что – он играет. Он думает, что это такая игра. Ему что Леонид, что бумажный змей... в проводах... Кстати, о проводах – до них всего полтора этажа вниз и неведомо сколько вдоль. Леонид попытался оттолкнуться от стены руками, ободрал ладони и потерял ещё один этаж. Так больше нельзя... Ветер внезапно притих – готовился к новому броску. Игрун. Леонид – сам – быстро прижался к стене, перекатился и подтянул колени к подбородку – будто горизонтально уселся на корточки. Сделал глубокий вдох и оттолкнулся ногами. Позади загудел-таки потревоженный провод. Пусть. На сегодня это последняя неудача. Ветер навалился, но поздно: от стены до Леонида уже не меньше двадцати метров. Шалишь – прозевал, дружок. Прощелкал. А высота что, высоту наберём. Можно бы, конечно, считать программу выполненной и опуститься на проспект. Но зря я, что ли, дважды травмировался? Это надо компенсировать. И мы это компенсируем.

Теперь ветер тащил его точнёхонько вдоль проспекта, над осевой линией, и никаких высотных препятствий впереди не предвиделось. Леонид расслабился, насколько это было возможно в ледяной мороси, и медленно, по сантиметру, стал набирать высоту.

Глава вторая. Сергей Даблин.

– Жду вашего звонка не позднее полуночи, – сурово сказал Сергей Николаевич Даблин в телефонную трубку. – Вашего первого звонка, Реваз Габасович, – сухо уточнил он. – В дальнейшем будете докладывать мне о ходе поисков каждые полчаса. Пока не найдёте. – И, не слушая возражений, положил трубку.

"Тунеядцы, – удовлетворённо проворчал Сергей Николаевич. – Я вас научу работать!" – и хотел было откинуться на спинку кресла, но вовремя обнаружил, что опять не сидит, а самым непристойным образом висит в воздухе, что колени его упираются в столешницу, а дверь, чёрт побери, не заперта. Настроение моментально испортилось, и Даблин не опустился, даже не упал, а прямо-таки рухнул в своё пружинное вращающеся кресло, и что-то жалобно скрипнуло в этом шедевре оргтехники и дизайна, сработанном по спецзаказу лично директором детской художественной школы Алексеем Парфёновичем Викуловым, мастером на все руки, замечательным человеком и большим другом Даблина. "Вот кому не приходится воспарять, – завистливо подумал Сергей Николаевич, поглаживая рукой полированный подлокотник. Потому что делом занят. своим делом..."

Он повздыхал, со сладким огорчением размышляя на эту тему, а потом вспомнил про дверь, шустро выбрался из-за стола, подбежал и выглянул в коридор. В коридоре никого не было. Да и не могло никого быть в коридоре в такое время: рабочий день уже часа три как закончился, сотрудники разошлись по домам вкушать заслуженный отдых в кругу семьи, а если кто и не разошёлся – значит, работы по горло ("Работы!" – усмехнулся Сергей Николаевич), значит, сидит у себя в кабинете и строчит архиважные сводки и отчёты, и ни времени, ни желания подглядывать за Даблиным не имеет. Но на всякий случай Сергей Николаевич дверь в свой кабинет запер, дважды повернув ключ, и только тогда вернулся к столу, с ненавистью глядя на телефоны, рацию и селектор.

Это был замечательный селектор, но не сам по себе замечательный, а своей автоматической приставкой, позволяющей выходить на селекторную сеть любого из предприятий города. Приставку эту "тоже по спецзаказу сконструировал, сделал и подключил Павел Петрович Прохоров. Телеметрист-аварийщик, золотые руки, если б ещё не пил да не летал – цены бы человеку не было. Но и такого, пьющего и летающего Павла Петровича начальник городской АТС охотно переманил бы в свою контору. Если бы Даблин позволил. Перебьёшься, Асфат Магиярович, на промысле такой человек нужнее. Вот и сегодня он мне наверняка понадобится – если это, дай бог, действительно не порыв нефтепровода, а всего лишь приборы врут. А если это, не дай бог, порыв – тем более понадобится. Потому что никто, кроме Павла Петровича, не представляет так ясно схему энергопитания промысла со всеми её временными и аварийными линиями, и никто, кроме него, не сможет найти оптимальный вариант отключения. Так что надо срочно позвонить и узнать, работает ли Павел Петрович сегодня в ночь и если не работает, то в состоянии ли он выйти на работу.

Выяснилось, что Павел Петрович сегодня в ночь не работает, что работал он прошлой ночью, с нуля до двенадцати, а теперь у него целые сутки отдыха. Сергей Николаевич начал было тревожиться: а не бесполезно ли звонить Прохорову домой? – но всё-таки позвонил и, как оказалось, не зря. Прохоров был дома и трезв. Более того – выяснилось, что это именно он, Прохоров, первым заметил расхождения в показаниях приборов: сумма по замерам дебитов скважин оказалась заметно выше количества нефти, поступившей на сборный пункт. Павел Петрович не только доложил об этом по команде, но и занёс свое наблюдение в журнал неисправностей. Именно последнее обстоятельство, как подозревает Павел Петрович, помешало начальнику смены снивелировать показания приборов, и в сводку попали действительные цифры. Расхождение было слишком значительным, чтобы можно было объяснить его погрешностями замеров, поэтому Павел Петрович проверил всё, что можно проверить из пультовой, и теперь на девяносто процентов гарантирует исправность приборов. А те, что он не смог проверить сегодня утром из пультовой, он проверял не далее как неделю тому назад на местах, так что гарантия на все сто процентов.

– Думаешь, порыв? – спросил Даблин.

А что ещё остаётся думать? Конечно, порыв. Павел Петрович так и сказал начальнику смены: опять, мол, у них где-то порыв, сообщить надо. Но ведь у нас как? Ты, Павел Петрович, телеметрист, вот и занимайся своей телеметрией, ищи неисправность. А как он её найдёт, если её нет?

– А где порыв, Павел Петрович? Ты ведь уже думал об этом?

Думать Павлу Петровичу не положено, ему положено приборы проверять, вот он их и проверил, и на девяносто процентов...

– А всё-таки, Павел Петрович?

– На Карасёвом поищите, – неохотно сказал Прохоров.

– Не может быть! – ахнул Даблин.

– Может, – успокоил его Павел Петрович. – Ещё как может. Только я вам ничего не говорил. Вы сами догадались. Вот так.

Карасёвое было последним рыбным озером на территории Ближнего месторождения. Было. Последним... Вот и взял отпуск в январе, огорчённо подумал Даблин. Вот и половил рыбку. Большую и маленькую. Теперь – куда? Теперь только на Голубое. Большая радость – переться на Голубое. Двадцать пять километров в один конец.

– Ну, я вас!.. – сказал он вслух и ухватился за подлокотник, почувствовав, что его опять поднимает из кресла.

– Не понял...? – переспросил Прохоров.

– Это я так, Петрович, – сказал Даблин. – Это я про себя. Слушай, а точно на Карасёвом? Может, всё-таки, в другом месте? А?

– Может, и в другом тоже.

– Что значит – тоже?

А то и значит. Считал ли Даблин, сколько их было в этом году, порывов? Правильно, не считал – некогда было Даблину считать порывы, он их ликвидировал... А насчёт Карасёвого разговор такой. Во-первых, Павел Петрович давно предупреждал, что пора менять трубы: слишком много скважин на острове, слишком велико давление в нитке. Это, значит, во-первых... Но ведь там начинали тянуть запасную нитку? Начинали, а как же. Ещё прошлым летом начали, да не кончили. Разве не сам Даблин перебросил бригаду на плановый объект? Ах, Даблин в отпуске был! Ну, тогда всё в порядке, тогда совесть у Даблина чиста...

– Ладно, ладно, Петрович, не надо ёрничать. Значит, запасную нитку нефтепровода бросили, не дотянув?

Точно так, бросили. И не просто бросили, а с водой внутри. Уже к испытаниям готовились – и бросили. А зима, Даблин сам должен помнить, какая была. За зиму труба в четырёх местах лопнула, Павел Петрович своими глазами видел... Да, в четырёх! Прохорову незачем врать, Прохоров телеметрист есть претензии к телеметрии? Нет претензий? И не будет. А что до остального, то это не его, Прохорова, дело. Прохоров свою смену отмантулил – и адью, в его, Прохорова, смену приборы никогда не врали и никогда врать не будут. А если кому из начальства интересно, чем Прохоров после смены занят – заходи, побеседуем. Только, извини, у меня дома ты мне не начальник, а в лучшем случае собутыльник – и то, это ещё как Зинка посмотрит, моя дорогая жёнушка. Вот так! Приставка у вас как, работает? И ещё пять лет проработает – дольше, чем вы, будет работать. На том же самом месте. Вот так.

– Я всё понял, Петрович, – сказал Даблин. – А во-вторых?

– Что во-вторых? – спросил Павел Петрович, остывая.

– Ты говоришь: уверен, что порыв – на Карасёвом. Во-первых, мол, предупреждал. А во-вторых?

– А, вон вы о чём... Во-вторых, конечно, приборы.

Приборы у Прохорова, как он уже имел удовольствие доложить, никогда не врали. По крайней мере, в его, Прохорова, смену. Может, это кому и не нравится, может, кому и хочется, чтобы они соврали разок-другой, но тут уж извини-подвинься. Прохоров свою зарплату за то получает, чтобы приборы не врали. При нём. Вот так. Конечно, если они соврут, да ещё в конце квартала, да ещё, сами понимаете, в большую сторону, то может и премия получиться. Мало ли что при выходе с месторождения приборы покажут одно, а при входе на сборный пункт – другое. Проставь то, что больше – вот тебе и премия. Только Прохоров плевать хотел на такую премию, которую за враньё платят. Вот так!.. А никто и не заводится, Сергей Николаевич, кто заводится? Я говорю, что приборы у меня не врут. При мне. Мало ли что машина! Как я на смене так у машины совесть появляется. Спросите, откуда? А я с собой приношу. А потом уношу. Моя совесть. Вот так.

– Понял, Петрович. И что показали твои совестливые приборы?

Приборы показали Павлу Петровичу увеличение дебита скважин на острове. Все замерные установки острова дали суммарную прибавку в двести кубов. Такой прибавки дряхлая нитка, проложенная чёрт-те когда по дну озера, выдержать не может, она и так работает на пределе. А замерные установки подключены в устьях скважин. Установки не врут – на прошлой неделе проверял. Значит? Значит, падение давления в нитке...

– Значит, порыв, – сказал Даблин.

– Вот видите – сами догадались, – согласился Павел Петрович. – Порыв. Представляете, как там хлещет? И хорошо, если на берегу, а не под водой.

– Ладно, Петрович, спасибо, – медленно сказал Даблин и опять ухватился за подлокотник. "Ну, я вас!.." – Спасибо, Петрович, – повторил он, успокаиваясь и опуская себя в кресло.

– А не за что, Сергей Николаевич, – отозвался Прохоров. – Я вам ничего нового не сказал, вы сами догадались. Сводки-то у вас на столе, я правильно понимаю? А там все цифирки имеются. Правильные цифирки, в мою смену полученные. Журнал неисправностей – вещь серьёзная, ему перечить никак нельзя: штраф поболее премии выйдет. Вот так. Приятно побеседовали, спасибо, что не забываете...

Понесло Петровича, подумал Даблин. Пускай несёт. Пускай его подольше несёт, лишь бы трубку не бросал, он мне ещё нужен. Сейчас будет нужен. Сейчас... Даблин уже не слушал. Он изо всех сил цеплялся за подлокотник кресла, сопротивляясь неприличному воспарению, и отстранённо наблюдал, как неопределённое "ну, я вас!.." обретает форму и плоть, разрастается, становясь развёрнутой программой действий по спасению озера. Не плана, а озера – вот что плохо. Это – основной минус. Плевать. Принимаем как должное, со всеми вытекающими. Дальше... Губы его сами собой произносили ничего не значащие слова: "Конечно, Петрович!", "А ты как думал?", "Это мы ещё посмотрим..." (лишь бы его несло, лишь бы не бросал трубку!), а перед глазами сгущалось, ветвилось, росло дерево замысла, и Даблин до боли в глазах вглядывался в ещё не вполне ясные контуры. Бульдозерист. И не любой, а Трофимыч, потому что работать много и тонко, возможно – ночью. Это если на берегу. А если на дне? Водолазы. Абсорбенты. В этом году рыбалке хана но хоть для следующего года... Водолазы: телефонограмма в Усть-Ушайск, два вертолёта – итого, не раньше, чем послезавтра. Поздно. Плохо, если на дне. А почему на дне? Там глубоко, давление. Если изоляция держит и коррозии нет, то порыва на дне не будет. Значит, бульдозер. Раз. Нет, бульдозер два. Раз – отключение. Чтобы больше не хлестало. Вот зачем мне нужен Прохоров: оптимальный вариант отключения!

– Петрович! – сказал он, уже осмысленно.

– А что, Сергей Николаевич, разве не так? – спросил Прохоров, продолжая что-то своё.

Рано! – подумал Даблин. А вдруг замерные установки за неделю... мало ли что... И никакого порыва нет, а? А я отключу остров в конце квартала.

– Всё так, Петрович, продолжай, я слушаю, – соврал он в телефонную трубку и потянулся к другому телефону, выпустив подлокотник. "Ну, я вас!.."

Его сейчас же выволокло из кресла и протащило ногами по краю столешницы. Ухватившись свободной рукой за угол стола, Даблин раздражённо пнул кресло, и оно с грохотом повалилось на пол. Повисим. Дверь заперта, можно и повисеть.

И тут второй телефон грянул сам.

– Не отходи, Петрович, – быстро сказал Даблин и потянулся ко второму телефону. – Что?.. От аппарата не отходи, мы ещё договорим! – и рванул трубку. – Да! Даблин слушает!.. Что значит – нет порыва? На Карасёвом проверили? Так какого ж... Немедленно послать группу! И грейте бульдозер чтобы через час был готов!

Трубка лепетала что-то жалобно-протестующее, не стоило слушать – что. Трусит, лебезит – значит, неправ.

– Порыв есть, Реваз Габасович! Есть! – рявкнул Даблин. Галстук мешал ему, потому что Даблин висел в очень неудобной позе: почти вниз головой, почти чиркая туфлями по стене над поверженным креслом; галстук, вывалившись из расстёгнутого пиджака, мотылялся внизу, задевая за телефоны, а пиджак сваливался на шею. Даблин, прижав правую трубку щекой, рванул с себя галстук и бросил его вниз, на стол. – Есть порыв! – повторил он. – Что значит "маленький? Не меньше двухсот тонн! – козырнул он цифрой, подсказанной Прохоровым. – Не меньше! Ищи. Через час доложишь. Всё.

Всё. Завертелось. Реваз просто так лебезить не станет – чует кошка... А вот теперь начнутся сложности. Ох, начнутся, и ведь немалые, знать бы заранее – какие. "Ну, я вас!.." Дерево замысла шевелилось, трепетало ветвями и гнулось, оно было ещё слишком подвижным, но – чётким. Очень чётким.

– Петрович! – радостно гаркнул Даблин, швырнув Реваза на рычаги.

– Так я вот что думаю, Сергей Николае...

– Ерунда, Петрович! Слушай сюда: сейчас ты мне будешь диктовать схему отключения острова, а я буду записывать. Если ты боишься, сделаем вид, что я её сам придумал. Но – оптимальную схему, Петрович! Чтобы только эту нитку и ничего больше, понял? Соображай.

Петрович соображал долго – секунды три.

За это время Даблин успел сбросить пиджак, набрать на селекторе код управления "Шуркинонефть", вызвать кабинет главного энергетика и, убедившись, что там никого нет (ещё бы: без десяти полночь!), потянулся ко второму телефону, чтобы звонить ему домой.

– Не выйдет, Сергей Николаевич, – сказал Прохоров.

– То есть, как не выйдет? – Даблин, уже набравший две цифры номера, прихлопнул рычажки ладонью – и это легкое движение подбросило его ещё на несколько сантиметров.

Оказалось, что насосы на острове включены по аварийной схеме, и автоматы у них заблокированы. Из-за высокого давления в старой запарафиненной нитке насосы работали с перегрузкой, грелись, часто отключались. А нынче ведь что? Двадцать восьмое сентября, конец квартала. нынче дешевле два-три насоса потерять, чем план недодать. Вот так. Поэтому до утра ничего не выйдет.

– Почему до утра?

Да потому, что вода в озере высокая, темень, дождь. Ночью никто не поплывёт. Ведь отключить остров – это значит отключить подстанцию, которая на острове и стоит.

– А если не только? – спросил Даблин. Очень ему не хотелось задавать этот вопрос.

– Тогда, Сергей Николаевич, вырубай всю шестую линию. Вот так. Это, считай, половина месторождения простоит. До утра. И всё равно утром плыть на остров: за ночь вы ничего не успеете, а автоматы там заблокированы. Как только дадите энергию, насосы опять заработают. Вот так.

– Ну, почему у нас всё так по-дурацки, а, Петрович?

– Не по-дурацки, Сергей Николаевич, а по-русски. По временной схеме. Сами знаете: нет ничего долговечнее...

– Знаю. Ох, как я это знаю! Ладно, Павел Петрович, спасибо за консультацию. Пока. Не напивайся сегодня.

– Так ведь хорошее было озеро.

– Ну, этим ты его не спасёшь. Будь.

– А вы, значит, спасёте.

– А я спасу. – Даблин положил трубку и потёр виски. Ладно. Убрал со стола галстук (просто смахнул его на пол) и оглянулся на стену. Чистая. Значит, не задел. Повезло.

Итак, половина месторождения. До утра. Это три тысячи тонн нефти если до утра. А если на сутки – восемь тысяч... Допустим. То есть, этого как раз допускать нельзя, восемь тысяч тонн в конце квартала – слишком большой дефицит.

Даблин, изогнувшись над столом, снял туфли – чтобы опять не наследить на потолке и стенах, – аккуратно поставил их на подоконник возле рации и, развернувшись, занял привычное положение: над самым столом, головой к окну, так, чтобы вся аппаратура была под рукой, а если падать – то невысоко и на стол. "Ну, я вас!.." Окинул хозяйским взглядом дерево замысла. Замысел был строен, чёток, строг. И в меру подвижен. Три тысячи тонн – это самый большой дефицит, который можно допустить. Это – максимальная цена озера в конце квартала. Есть, поехали дальше. Главный энергетик. Лучшего решения, чем предложил пьяница Прохоров, это должностное лицо предложить не сможет. Разве что сам поплывёт на остров. Ночью.

И поплывёт.

Даблин снял трубку с телефона и стал крутить диск, одновременно другой рукой набирая код "Дорстройремонта" на пульте селектора. "Дорстройремонт" это Трофимыч. Ас-бульдозерист, второго такого не то что в Шуркино – во всей Усть-Ушайской области днём с огнём... Кстати, позвонить его начальству и договориться об оплате. Даблин снял трубку со второго телефона, а код на селекторе добрал правой ногой. Сверхурочные, ночные, праздничные и ещё чёрт знает какие – за эту сумасшедшую ночку Трофимыч получит не меньше, чем в пятикратном размере. Сварщики (и не электро-, а газосварщики: энергии не будет). Песок (не меньше пяти машин – отсыпать площадку вокруг порыва). Аварийную бригаду сварщиков Даблин вызвал, когда разделался с энергетиком, а с карьером связался по рации. Буровики: предупредить об отключении. Тоже через эфир. Трубы. И трубовоз. И два трубоукладчика. Сколько понадобится труб? Это Реваз сообщит через... – Даблин посмотрел на часы, – через сорок минут; но пускай везут 50 метров. Диаметр? В диспетчерскую "Шуркинонефти", по селектору, у них должна быть документация...

Когда начальник управления "Шуркинонефть" Реваз Габасович Ревазов, наконец, позвонил (опоздав на десять минут, за что немедленно получил втык), инструктор Шуркинского райкома партии Сергей Николаевич Даблин уже покойно сидел за столом, в своём пружинном вращающемся кресле, и завязывал галстук.

Глава третья. Леонид Левитов.

Услышав смех, Леонид перестал кувыркаться и замер, вытянувшись и раскинув руки, чтобы остановить вращение.

Нет, ему не померещилось: кто-то действительно смеялся гулким простуженным голосом, и этот голос доносился до него сверху, из грузно и низко висящих туч, неровно подсвеченных пламенем всё ещё далёкого факела. Леонид перевернулся на спину и приставил ладони к голове за ушами, отсекая нижние, земные шумы. Смеялись двое. Алкаши, неуверенно подумал он, продолжая прислушиваться. Да нет, что за чушь. Алкаши никогда не забираются так высоко – для этого надо уметь летать, а не подсигивать от блаженства. Нужны воля, преодоление, труд – откуда это у алкашей... Смех наверху то прерывался надсадным кашлем (закаляться надо, дурачьё, как же вы летаете без закалки, а всё-таки, я уже не один, и это здорово...), то замирал, сменяясь быстрым неразборчивым бормотаньем. Только один раз прозвучало отчётливое: "...вали, щекотно..." – и они опять засмеялись, срываясь в кашель.

Леонид отвёл руки в стороны, повернулся лицом к земле и огляделся, запоминая местность. Прямо под ним были последние улицы окраины – угол Клюквенной и Фонтанной. Мокрый бетон перекрёстка отражал свет из витрины овощного (не так давно "винно-водочного) магазина. Проспект Нефтяников слабый пунктир фонарей, с двух сторон вливающийся в ярко освещённую площадь Первопроходцев – остался позади. Где-то там, в центре этого светового пятна, внутри серого четырехэтажного куба райкома партии, небрежно парил над своим рабочим столом Сергей Николаевич Даблин. Друг Даблин, упорно не желающий летать. Конспиратор Даблин, тайно воспаряющий у себя в кабинете при закрытых на ключ дверях... Ладно.

Леонид снова вытянулся по курсу и глянул вниз: перекрёсток был уже позади. Однако. Ведь обратно придётся лететь против ветра...

Теперь под ним (он это знал, но не видел) лежало бетонное шоссе дорога номер пять, почти параллельная направлению ветра. Забирая немного вправо, она вела к Центральному товарному парку, туда, где чётко и ярко полыхал газовый факел. И на двенадцати километрах этой дороги не было ни единого светлячка. Правда, где-то слева от неё (т.е., прямо по курсу) должен быть "дикий" посёлок вышкомонтажников. Два десятка жилых времянок, сборные арочники цехов и сама вышкомонтажная контора. Но светится ли там хоть что-нибудь?

Вдруг он поймал себя на том, что слишком долго производит свою рекогносцировку. Долго и не в меру детально. Ведь ему всего-то и предстоит: быстренько подняться, пронзив облачный слой, и окликнуть этих двоих. А уж втроём-то они сумеют вернуться. Эти ребята, судя по их беззаботному смеху, летают по крайней мере не хуже, чем Леонид. Лучше! – вон как высоко они забрались. В случае чего – помогут. Хватит с него гордого одиночества. Наелся. Теперь, когда нас будет трое... Кстати, где они?

Голоса двоих были уже едва различимы, и Леонид не сразу понял, откуда они доносятся. Ясно лишь, что уже не сверху – не точно сверху. Пришлось долго прислушиваться, прежде чем он сообразил, что отстал: видимо, там, над облаками, скорость ветра была ещё больше. Впрочем, догнал он их довольно легко.

Когда голоса, приблизившись, опять зазвучали прямо над ним, Леонид остановился, завис вертикально, вытянул руки по швам, сделал несколько глубоких вдохов и, зажмурившись, рванулся вверх.

...До сегодняшней ночи Леонид ни разу не поднимался над облачным слоем. И только однажды (в июне, в разгар белых ночей, когда и тепло, и видно) он отважился залететь внутрь облака. Воспоминания остались самые неприятные: насквозь промокший, стуча зубами от холода и страха, он вывалился из крутящейся непроницаемой мглы, последними лихорадочными усилиями приземлился – почти упал – на той стороне Обской протоки, жадно и жалко провожая взглядом свой берег с незнакомой лодочной пристанью и замазученным пляжем, и долго, до самого рассвета, пытался взлететь. Но без ПЛАФОНА это не получалось. Только когда окончательно рассвело, он обнаружил в трёхстах метрах от себя понтонную переправу и пешком (четыре километра по расхлябанной безлюдной бетонке) вернулся домой.

Недели две после этого он не летал вообще, даже "по-зимнему" (в кухне, при закрытом окне, как друг Даблин у себя в кабинете). А ночи, как назло, стояли тихие, безветренные, светлые. Ласковые белые ночи Усть-Ушайского севера, о которых он мечтал в студенчестве, ещё до встречи с Люсей, и ради которых он распределился сюда – для того, чтобы летать, а не для того, чтобы преподавать математику в "столице нефтяников".

Люся все эти две недели была необычайно ласкова с ним: щебетала, строила невозможные планы, ежевечерне закатывала роскошный ужин – вдруг обнаружилось, что она превосходно готовит. Вытащила из кладовки перегоревшую вафельницу, упросила Пашку Прохорова починить её (оказалось, что обе спирали целы, всего-то и нужно было, что подтянуть разболтавшиеся контакты), и кухня, за многие месяцы продутая и выхолощенная ночными ветрами, быстро и охотно пропиталась весёлыми эпикурейскими запахами ванили, взбитых сливок и шоколада. Вообще кухня преобразилась, заблистала чистотой и опрятностью, – и не только кухня. Словом, Люся только что не порхала по квартире. (Но, конечно же, не порхала – ей это было не дано. Те давние пируэты над стройотрядовскими палатками были первыми и последними полётами в её жизни, а после... Люся не любила вспоминать о том, что было после.) Удивительно, как её хватало на всё в эти две бесполётные для Леонида недели. Ведь в школе как раз была запарка: последние выпускные экзамены, предремонтный разгром, свирепая – до слёз и инфарктов – делёжка часов на будущий год.

Впрочем, в школе всегда запарка.

Ладно хоть Лёнька не путался под ногами, не надоедал бесконечными вопросами: Люся в рекордно короткий срок (четыре дня!) организовала приезд тестя из Северодонецка и моментально выпроводила его обратно – уже вместе с внуком. Это, между прочим, фокус: достать авиабилеты в июне, да ещё с бронёй, да ещё через Новосибирск – т.е., самым коротким и самым дешёвым маршрутом, всего с одной пересадкой...

Да, если б не Люся, не её весёлая и деятельная ласковость, Леонид вряд ли сумел бы так быстро оправиться после неудачного погружения в облако и ещё до начала Люсиного отпуска возобновить полёты. И ведь ни словом, ни намёком не полюбопытствовала: что же произошло с ним той ночью, почему он вернулся домой только под утро, разбитый усталостью и страхом, с остекленевшим взглядом.

Зато она подолгу и обстоятельно рассказывала о своих школьных делах, о том, какой у неё хороший выпуск в этом году – семь человек из класса собираются поступать в Усть-Ушайский университет, на филфак, и четверо из них наверняка поступят, а вот Вадик Таранухин, самый способный мальчик (помнишь, я тебе показывала его стихи?) поступать не собирается, он, умничка, намерен стать журналистом и сначала поработать на буровой – очень основательный мальчик, это так редко при таких способностях.

Или строила планы на отпуск – почему бы на этот раз не провести его вместе, что у вас там за порядки в ПТУ, тебе уже два раза давали отпуск зимой, в конце концов, имеешь право потребовать, ведь так? И давай закатимся в Карпаты – говорят, путёвки есть, даже семейные, Лёньку возьмём, чего ему киснуть в Северодонецке – разве что солнце, зато Большая Химия рядом и купаться негде. А в Карпатах – зелень, луга, травы по пояс, быстрые холодные речки, будешь его закалять (только не простуди!), а? Разве тебе не хочется в горы? Полета... побродить по склонам, подышать полной грудью, а?

И Леонид почти поддался на уговоры, даже сходил к директору и вяло покачал права, даже заявление на отпуск написал, но отпуска ему не дали. Завхоз решительно воспротивился: "Вы, Леонид Васильевич, знали, на что шли, когда устраивались к нам столяром!" Всё правильно, и вовсе не потому, что у них в ПТУ такие порядки, а просто действительно много работы, которую никто, кроме Леонида не сделает: и мебели в том году было поломано больше обычного, и форточки почти во всех аудиториях пора было менять, не говоря уже о замках, а тут ещё физрук затеял новую шведскую стенку в зале и разборную хоккейную коробку во дворе общежития, и это тоже непостижимым образом ложилось на Леонида, плюс летняя практика для тринадцатой группы (плотники-бетонщики, второй курс), которую тоже навесили на него – с доплатой, конечно, но всё равно неприятно.

– А ты плюнь! – с деланным безразличием заявила Люся, когда он доложил ей результаты своей попытки. К тому времени Леонид уже вышел из депрессии и снова летал, не понимаясь, правда, выше своего пятого этажа.

– Плюнь, – повторила она, воодушевляя себя столь решительным заявлением, и предложила без особенной надежды: – Увольняйся и возвращайся в школу, а? Нам как раз математик нужен: Элиза Даблина в сентябре уходит в декрет, самое позднее – в октябре, так что положение безвыходное, а? Неужели ты всё забыл – за три-то года? Да если и забыл, не беда: посидишь над конспектами и вспомнишь, я ведь сохранила твои конспекты. А программа, не бойся, не изменилась, я у Элизы спрашивала – она пятый год по одним и тем же конспектам учит. И директор у нас новый...

Но увольняться Леонид не стал, и в отпуск Люся опять поехала одна. Путёвку она так и не взяла, весь отпуск провела в Северодонецке, с родителями и с Лёнькой, причём ехала от Усть-Ушайска поездом, с двумя пересадками – в Москве и в Ворошиловграде.

– Ну, что за интерес летать самолётом, – говорила она оживлённо (очень оживлённо), объясняя своё решение. – Мы разучились путешествовать, наслаждаться дорогой, самим процессом передвижения. Ведь в самолёте мы даже не передвигаемся, а убываем и прибываем, это же скучно, а? Да и тошнит меня в самолёте...

Леонид знал, что это неправда; просто билеты для тестя туда и обратно уже влетели в копеечку, а расходы в том году предстояли нешуточные: Лёнька рос, как на дрожжах, к тому же готовился стать первоклассником – значит, не только новое пальто и ботинки, но и школьная форма, и портфель со всеми причиндалами, и ещё много чего прочего, и не Леониду с его девяносторублёвой зарплатой и с неполной (опять неполной) северной надбавкой было отстаивать преимущества Аэрофлота.