Текст книги "Фейкийские корабли"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Ну конечно же, это был Навболит – вот он! Не найдя учителя в хижине, он шагнул из темного проема на свет, зажмурился и, увидев наконец Тоона (но не заметив, что Тоон не один), раскрыл рот. Тоон поспешно задал еще какой-то вопрос Евмею. Это было ошибкой: Евмей озадачился вопросом и замолчал на полуслове, обдумывая ответ. Всего на каких-нибудь две-три секунды замолчал, но этих двух-трех секунд оказалось достаточно, чтобы в полной тишине отчетливо прозвучал звонкий голос Навболита.

– Парус!.. – только и успел сказать Навболит.

Не договорил, увидев наконец свинопаса, шагнул обратно в хижину, пригнулся, ударившись головой о притолоку, и прыгнул.

Но обернувшийся на его голос Евмей успел увидеть и Навболита, и голубую молнию на том месте, где только что стоял Навболит. Издав непонятный горловой звук, богопослушный свинопас выронил чашу, вяло воздел к небу задрожавшие руки, колени его подогнулись, и он рухнул на землю, шлепнувшись лбом в коричневую навозную жижу, подтекавшую из-под заплота, подрытого хряком. "Подотчетным", – машинально подумал Тоон, соображая, как же ему теперь спасать ученика.

Четверо пастухов в подчинении у Евмея. Да не то десять, не то пятнадцать козопасов где-то поблизости, с которыми эти пятеро ежедневно встречаются. И Одиссеева дворня, которая тоже изредка видится с кем-нибудь из двадцати. И дома других басилеев рядом, а в домах – рабы, ремесленники, торговцы, мореходы... Широкая известность "чуду" обеспечена, если болтливый Евмей хоть словом намекнет о нем своим подчиненным. Бедный мой Навболит. Бедный Примней... А ведь Примней демонстрировал свое искусство (правда, сам демонстрировал – подробно, преднамеренно и хвастливо) всего-то дюжине ротозеев, случайных попутчиков – и немедленно был вознесен ротозеями на Олимп. У Навболита еще есть время. То есть, у Тоона еще есть время, а значит, у Навболита есть еще шанс... Один дурак – не беда, два дурака – опасность, три дурака – катастрофа. Еще не беда.

– Встань, Евмей! – произнес Тоон, стараясь придать своему голосу ласковую встревоженность, и, наклонившись над богопослушным рабом, обнял его за плечи.

БОГУ – БОГОВО

– А ты тогда что? – спросил Окиал и, отогнув ветку терновника, опять посмотрел на берег. Гребцы продолжали таскать с корабля золотую и серебряную утварь, аккуратной горкой укладывая добро возле спящего.

– А что я? – сказал Навболит. – Я прыгнул обратно, а тебя нет. Искал-искал, свистел-свистел, смотрю: корабль уже в бухту заходит. Я сюда...

– Да не трясись ты так! – прикрикнул Окиал. – На вот лучше, глотни. Продолжая наблюдать за берегом, он достал из ручья в глубине грота холодную скользкую амфору и переправил ее в руки Навболита. Тот покорно поднес амфору ко рту, но, так и не отпив, опять опустил на колени.

– Мы щиты забыли убрать! – сказал он.

– Это ты забыл. А я убрал, так что не беспокойся. Лучше скажи: Евмей твои прыжки видел?

– А когда ты их убрал?

– Сразу, как ты ушел. Так видел или нет? Ты откуда прыгал?

– Из хижины.

– И то ладно. Из-за стены или с порога?

– Не помню...

Окиал с досадой посмотрел на друга. Увидел его тусклые от страха глаза, прыгающие, непривычно распушенные губы, побелевшие суставы пальцев на горле амфоры. Вздохнул и отвернулся, опять уставясь на берег. Разгрузочные работы подходили к концу. Спящий продолжал спать. Двое мореходов на скрещенных руках осторожно переносили через борт белобородого плешивого старца (даже отсюда, из грота, с расстояния в сто с лишним шагов было видно, как неприятно грязен его хитон). Еще один не занятый разгрузкой гребец поджидал на берегу, с неуклюжей почтительностью прижимая к груди деревянную лиру.

– Ладно, – хмуро произнес Окиал. – Будем надеяться, что он ничего не видел.

– Никогда не подумал бы, что я могу так перетрусить! – твердеющим голосом произнес Навболит, делая отчаянную заявку на самоиронию.

Окиал почти без усилий изобразил на лице зависть и восхищение: самоирония всегда считалась одним из похвальнейших качеств учеников Тоона. Самому Окиалу она была болезненно недоступна. И все же... Примней тоже храбрился и самоиронизировал. Но учителя не оказалось рядом, а они с Навболитом ничем не сумели помочь Примнею.

– А точно они были вдвоем? – спросил Окиал. – Ты уверен?

– Ну конечно! Только Евмей и учитель, и никого больше. Если бы там были пастухи, я бы заметил... Уж с одним-то учитель справится, правда?

– Еще бы! – поспешно поддакнул Окиал. Пожалуй, слишком поспешно: Навболит сразу как-то погас и отвел глаза.

– Тяжелая... – пробормотал он, приподнимая амфору. Похоже, он только сейчас обнаружил ее у себя на коленях. – Что в ней?

– А ты попробуй! – спохватился Окиал. – Очень вкусно!

Навболит удалил восковую пробку и глотнул. Задохнулся, почмокал, закатив глаза, и глотнул еще раз.

– Не увлекайся! – предупредил Окиал. – Этот мед собран дикими пчелами лет пять назад, не меньше.

– Семь, – уверенно сказал Навболит и сделал третий затяжной глоток. М-м!.. Вот теперь я чувствую себя человеком. Пошли.

– Куда?

– Туда, – Навболит мотнул головой. – Поможем учителю. – И он на четвереньках резво двинулся к выходу.

– Ну уж нет! – Окиал изловчился, поймал его за полу хитона и дернул. Навболит качнулся назад и сел, рефлекторно пригнув голову.

– Он же там один, – проникновенно сказал Навболит, ощупывая макушку, и вдруг судорожно, длинно зевнул. – Ему же помочь... – пояснил он, справившись с зевком и продолжая держаться за голову. – А-а?.. – и опять зевнул.

– Ты ему уже один раз помог, – сказал Окиал, подтаскивая друга к стене.

– Красивый грот! – отчетливо произнес Навболит, с видимым усилием раздирая слипающиеся веки. – Окиал! Какой красивый грот... Здесь должны водиться нимфочки... – Веки его окончательно сомкнулись, и он засопел.

Окиал посидел над ним, соображая, где именно в хижине Евмея оставил он свою мантию. Наконец обнаружил ее под стеной, возле аккуратно свернутых козьих шкур, забрал и укрыл Навболита, тщательно подоткнув с боков толстовязаную шерстяную материю. "Нимфочек тебе..." – пробормотал он, усмехнувшись, вернулся к устью грота и отогнул ветку.

Спящий продолжал спать возле груды тюков и драгоценной утвари. Совершенно непонятно – зачем одному человеку столько посуды. Если он торговец и это его товар, то кому он собирается продавать его здесь, на севере острова, в семидесяти стадиях от столицы? Скорее всего, это был просто пассажир, случайный попутчик – как и белобородый старец в грязном хитоне, сидевший поодаль.

Старец сидел неестественно прямо, держа на коленях свою деревянную лиру. Он бережно оглаживал и ощупывал инструмент и, казалось, весь был поглощен этим занятием, но сухое неподвижное лицо его было при этом обращено в сторону грота. Как будто он точно знал, что здесь? закрытый кустами терновника, есть грот, и что кто-то в нем прячется.

Окиал бесшумно выскользнул из кустов и быстро, почти бегом, зашагал влево, к началу тропы. Не оглядываясь. Только краем глаза следя.

А вот и учитель идет навстречу: застиранный до белизны хитон мелькнул между деревьями. Успею перехватить его за поворотом?

Что это он мантию не надел? Ему же, наверное, холодно!

И не идет, а стоит. Ждет.

Никогда учитель не стоял в такой позе: переплетя ноги и грациозно упершись локтем в ствол дерева.

Навболит так иногда стоял. Передразнивая Примнея.

Окиал миновал поворот и быстрыми шагами приблизился к нему. Тому, кто стоял в двух шагах от тропы, неуверенно поглядывая на Окиала из-под полуопущенных век. Не то ждал, не то уступал дорогу. Решай, мол, сам: остановиться или пройти мимо.

Окиал остановился.

– Спасибо, дружище! – Примней поднял на него глаза, расплел ноги и, мягко оттолкнувшись от дерева, шагнул на тропу. – Ну, вот и свиделись... Не рад?

– Рад, – сдержанно произнес Окиал. – Но я спешу, извини.

– Да, я знаю: вы дождались корабля. Феакийского корабля.

– Ты тоже видел его?

– Я следил за ним от самой Схерии. Вам нельзя всходить на него, Окиал. Ты понял? – спросил он, почему-то шепотом.

– Ничего я не понял, – сердито сказал Окиал. – Корабль идет в Схерию, так? Но ведь и нам нужно в Схерию!

– Этот корабль обречен, – быстро процедил Примней и оглянулся. Обречен, понимаешь? И сам корабль, и все пятьдесят два гребца.

– Ты забыл, как называется наша школа, Примней. Мы – соперники Рока, ученики Тоона! И сам Тоон с нами.

– Ты дурак, Окиал, и всегда был дураком! Это тебе не Андикифера. Здесь они всемогущи.

– ВЫ всемогущи, – поправил Окиал.

– Ну, хорошо, мы! Мы всемогущи. Мы обрекли этот корабль. И сам Высокопрестольный дал Посейдону свое согласие.

– А люди об этом знают?

– Об этом знает вся Схерия, идиот!

– О том, что именно этот корабль?.. – уточнил Окиал, пропуская "идиота" мимо ушей.

– Да! То есть, нет... Они знают вообще. Они знают, что Посейдон на них гневается и что он вот-вот...

– Ах, "вот-вот"! Ну, он уже больше сорока лет "вот-вот".

– Ты зря иронизируешь, Окиал. Операция продумана до мелочей. Я, правда, не знаю всех деталей, но, уверяю тебя – на этот раз они учли все! Может быть, они учли даже наш с тобой разговор. Может быть – хотя я очень надеюсь, что это не так.

– Ладно, – сказал Окиал. – Я подумаю.

– Ты не передашь это учителю?

– Я подумаю.

– О чем?!

– Например, о том, почему именно я должен передать это учителю. Почему ты сам ему не сказал. И еще о том, как помочь обреченному кораблю. Если он обречен.

– Просто ты пришел первым. Я ждал учителя, но ты пришел первым. И это хорошо: учитель вряд ли стал бы меня слушать.

– Вот именно.

Примней вздохнул.

– Думай быстрее, – посоветовал он. – Ладно? И еще. Осмотри Медный перст – там... Впрочем, сам увидишь. А то получится, что ты вообразил по моей подсказке, а оно и вышло. Внимательно осмотри!

– Ладно. Это все?

– Все. Прощай.

– До свидания. – Окиал помедлил, но все-таки шагнул к нему и протянул руку. Зря, конечно... Нет, не зря: Примней назвал его другом и стремился помочь. Его наверняка использовали, но он вполне искренне стремился помочь. Предупредить. Отвратить то, что сам полагает неотвратимым... – До свиданья, друг! – повторил Окиал.

Лицо новоиспеченного бога дрогнуло, и он обеими руками ухватил протянутую ладонь. Окиал взвыл. Мысленно.

– Чуть не забыл, – зашептал Примней, ослабив олимпийскую хватку, но не отпуская руки. – Остерегайтесь аэда. Старый, плешивый, грязный. Слепой если не притворяется. Ходит по Олимпу, как у себя дома. Допущен к самому Зевсу. Ревизует святилища. Останавливает время. Запанибрата с Гефестом... Не давайте ему петь, а еще лучше – порвите струны! Нечаянно, понимаешь?

– Глупости говоришь, – решительно заявил Окиал, высвободив руку и разминая онемевшие пальцы. – Все аэды допущены на Олимп...

– Он пьет нектар – я сам видел! Ганимед поднес ему полный кубок нектара, и он отпил!.. А впрочем, как знаете. Я вас предупредил, а вы как знаете. Прощайте. Я буду рядом с вами. Я ничем больше не смогу вам помочь, но я буду рядом. До самого конца, каким бы он ни был...

Примней повернулся и пошел прочь. Ни сломанной веточки, ни примятой травинки там, где он только что был. Лишь с болью отходящая от нечеловеческого пожатия кисть напоминала о встрече.

Окиал вернулся на тропу и зашагал вверх по склону. Учитель уже спускался ему навстречу, издалека улыбаясь, неумело пряча за улыбкой озабоченность и тревогу. Он ведь еще не знает, что Навболит отделался испугом и дрыхнет в пещере – надо рассказать и успокоить. И надо быстро-быстро придумать, что и как поведать учителю о беседе с Примнеем. И поведать ли вообще.

Да, и корабль! Самая главная новость: феакийский корабль, который доставит их прямо в Схерию!

ЗАГОВОР ЛЮДЕЙ

Корпус радиобуя, покрытый снаружи тонкими пластинами селеновых батарей, был бронзовый, цельнолитой, с одним-единственным углублением – узким прямоугольным пазом для печатной платы, задающей частотную модуляцию сигнала. Даже штырьки антенн с фарфоровыми изоляционными прокладками у основания были намертво вплавлены в вершинах бронзового многогранника, а монтаж внутренней схемы был раз и навсегда произведен методом нуль-сборки. Больше Демодок о нем ничего не знал. К счастью.

Ни Тоона, ни сопровождавшего его ученика – юношу по имени Окиал радиобуй сколько-нибудь серьезно не заинтересовал. Кто-то из них (скорее всего, Окиал) щелкнул клавишей, помедлил две-три секунды и с тем же щелчком задвинул печатную плату на место – вот и все. Против доставки радиобуя на Андикиферу они, впрочем, не возражали. И на том спасибо. Двое гребцов – после того, как Демодок убедил кормчего, что этот металлический еж не имеет никакого отношения к святилищу, – перетащили его на корабль. Там он теперь и лежал, надежно принайтовленный за штыри антенн, – на самой корме, под примитивным гироскопическим устройством.

Гораздо больший интерес вызвало у Окиала само святилище шлюп-антиграв, обглоданный квазиреальностью этого мира. Юноша, видимо, сразу почувствовал в нем нечто необычайное, нечто не от мира своего и, получив разрешение Тоона, немедленно вскарабкался на борт – к шумному неудовольствию кормчего, который стал поносить его за святотатство.

До сих пор все шло так, как посоветовал морскому владыке Зевс. Было жаркое солнце, припекавшее Демодоку лысину, был ровный попутный ветер, довольно редкий для этого времени года, была неспешная уважительная беседа между Тооном и постепенно разговорившимся кормчим, человеком набожным и подозрительным. Поначалу он ни в какую не хотел брать незнакомца на борт, ссылаясь на некие неблагоприятные знамения в небе. Но Тоон и сам, к удивлению Демодока, оказался неплохим авгуром – толкователем воли богов по поведению птиц. Он быстро запутал кормчего, доказав, что знамения, которые тот наблюдал, могут обозначать прямо противоположные вещи, а следовательно, ничего не обозначают, – и тут же предложил провести новое гадание, теперь уже наверняка. В результате оказалось, что для благополучного исхода плавания Акронею просто-таки необходимо взять на борт трех пассажиров. Тоон уже послал было Окиала за вторым своим учеником, но тут выяснилось, что Демодок тоже намерен вернуться в Схерию. Вместе с Тооном и Окиалом получалось как раз трое, а набожный кормчий решительно высказался за кандидатуру любимца муз.

Жаркое солнце, попутный ветер, беседа... Все очень точно соответствовало словам Зевса, и присутствие аэда нисколько не нарушало предначертанного хода событий. А может быть, и более того – являлось необходимой частью предначертаний, не до конца открытых певцу. Одно утешало: до северной оконечности Лефкаса они добрались без приключений, и осторожный кормчий решил остановиться здесь до утра. Если месть Посейдона свершится, то произойдет это на последнем сорокамильном отрезке пути. Впереди целая ночь, и есть еще время попытаться отговорить Тоона...

– Эх, Навболита бы сюда! – воскликнул Окиал, когда кормчий отошел достаточно далеко от шлюпа.

– Зачем? – сейчас же спросил Тоон.

– Странный колодец, – ответил юноша. – Не могу понять, какая у него глубина. На два моих роста вниз что-то вроде ступеней, а дальше – просто дыра. Ничто... Но перед этим ничто – нечто...

– Не вздумай спускаться! – предостерегающе сказал Тоон.

– Ну что ты, учитель, я сам боюсь. Хотя сорваться там, кажется, просто невозможно. Некуда падать, понимаешь?

– Не очень.

– Вот и я не понимаю. Такого просто не может быть: чтобы дыра – и некуда падать. Это... невообразимо.

Демодок слушал их, машинально поворачиваясь на голоса, и пытался представить, во что же превратилась под воздействием многих и многих воображений мембрана донного люка с односторонней проницаемостью. Когда-то она служила для запуска глубинных зондов одноразового использования. Узкие металлические сигары приходилось продавливать через нее гидроманипуляторами. Но однажды Дима отправил зонд без всякой гидравлики. Размахнулся как следует и пробил. На спор. За что и проторчал пару суток на камбузе, заодно освежая в памяти многочисленные инструкции по уходу за матчастью и правила эксплуатации научного оборудования шлюпа. "Вот хорошо, – приговаривал Юрий Глебович, неторопливо копаясь в электронных потрохах стюарда. – Вот замечательно! Давно собирался устроить ему профилактику да заменить некем было... В следующий раз буду уборщика ремонтировать, имей в виду!"...

– Навболит бы прыгнул и посмотрел, – сказал юноша.

– И остался бы там, – возразил Тоон. – Из Аида не возвращаются, Окиал.

– Ничего, я бы его вернул.

– Сомневаюсь. Поэтому отойди от края. Тем более, что тебя – некому будет вернуть...

Это верно, подумал Демодок. Если проницаемость мембраны увеличить хотя бы вдвое, это был бы замечательный вход в Аид. Вход без выхода...

И вдруг он поймал на себе пристальный взгляд Окиала. Прищуренный, изучающий, острый. Это было совсем как несколько часов назад в Форкинской бухте: Демодоку опять показалось, что он прозрел. Как и тогда, это через несколько секунд кончилось, и Демодок погрузился в привычную земную тьму, так и не увидев ничего, кроме юного бородатого лица с недобрым прищуром.

А Тоон вдруг захохотал. Взахлеб, как-то не по-настоящему, натужно выдавливая смех вместе с кашлем, но с явным облегчением.

– Прости меня, славный аэд, – сказал он наконец, оборвав смех, и Демодок почувствовал на плече прикосновение его большой теплой ладони. Кажется, мой ученик заподозрил тебя в притворстве, и это доставило тебе несколько неприятных мгновений... Окиал, я прошу тебя: отойди от колодца! Неужели во всем святилище нет ничего более интересного?.. Прости, я не запомнил твоего имени, аэд.

– Демодок, – сказал Демодок. – Меня зовут Демодок, и я действительно притворяюсь. Твой ученик не ошибся, Тоон. Вот уже сорок лет я притворяюсь человеком этого мира.

– Потом, – мягко прервал его Тоон, сжав пальцы у него на плече. – Потом поговорим, Демодок.

– Не верь ему, учитель! – отчаянно крикнул юноша. – Он не тот, за кого выдает себя!

– Окиал, – спокойно сказал Тоон, – ты хорошо помнишь, как следует возжигать огонь и приносить жертву? Ты ничего не перепутаешь, если мы отойдем и я не буду тебе подсказывать?

– Мне ничего не надо подсказывать, но я не могу оставить тебя одного! Я не затем отправился с тобой, чтобы оставлять тебя одного!

– Я не останусь один, – возразил Тоон. – Мы будем вдвоем с аэдом.

– Он такой же аэд, как мы – авгуры!

– Мы будем вдвоем с аэдом, – не повышая голоса, повторил Тоон. – Ты закончишь дело, за которое взялся, и, если захочешь, присоединишься к нам.

– Юноша прав, Тоон, – проговорил Демодок, мучительно вглядываясь в недоброе и отчаянное лицо, которое опять маячило перед ним, куда бы он ни повернул голову. – Юноша прав: я такой же аэд, как вы с ним – авгуры. Ты, может быть, не поверишь, но там, в моем мире...

– Я догадываюсь, – мягко сказал Тоон. – Не надо об этом сейчас, славный аэд. Сейчас и здесь... Окиал, мы будем ждать тебя вон под теми деревьями. Поторопись, если хочешь узнать нечто, по-моему, интересное.

– Хорошо, учитель, – буркнул юноша. – Тебе вид... Ладно. Я быстро. Лицо его пропало, и опять наступила тьма.

– Позволь, я понесу твой инструмент, Демодок, – сказал Тоон, и Демодок послушно отдал ему лиру. – Держись за мой локоть, вот так. Дорога ровная, не бойся споткнуться. Сейчас мы уединимся, и ты расскажешь мне о своем мире все, что сочтешь возможным рассказать.

– Это не так просто, – проговорил Демодок, держась за его локоть и с привычной осторожностью переставляя ноги по вязкому сухому песку. – Боюсь, мне не хватит слов, чтобы рассказать все. Мой мир слишком отличен от твоего...

– Естественно, – перебил Тоон. – Нет и не может быть двух похожих миров, как нет и не может быть двух похожих людей. Каждый человек живет в своем мире, хотя каждый в меру сил и способностей притворяется, что это не так. В этом нет ничего дурного. Наоборот: нетерпимость к чужим мирам, желание утвердить свой мир в качестве единственного и непогрешимого образца чреваты хаосом. Кровавым хаосом... Терпимость, или, как ты ее называешь, притворство – основа стабильности человеческого сообщества. Но чрезмерная терпимость приводит к чрезмерной стабильности, к неподвижности мысли, к стереотипам – и в конце концов оборачивается очередной тиранией. Тоже кровавой... Идеально, чтобы у каждого человека были свой мир и свой бог, и чтобы миры не враждовали друг с другом. Не знаю, достижим ли такой идеал, но, право же, он стоит того, чтобы к нему стремиться. Вот почему мне интересен любой новый мир, как бы ни был он необычен и не похож на мой собственный...

– Этому ты и учишь в своей школе? – спросил Демодок.

– Да, – засмеялся Тоон. – Извини, славный аэд. Я так привык читать лекции, что и с тобой начал говорить, как учитель с учеником, а не как равный с равным... Ну, вот мы и пришли. Здесь мы одни, и нас никто не услышит. Позволь, я помогу тебе сесть... Я слушаю тебя, Демодок. Расскажи мне о своем мире и о своем боге. Может быть, тебе нужен для этого инструмент? Возьми его. Ведь ты – аэд.

Демодок принял лиру и положил ее рядом с собой на траву. Такого оборота дел он не ожидал и не был готов к нему. Тоон явно смотрел на него как на любопытный клинический случай – и был по-своему прав. Он был аборигеном своего мира, Тоон. Своего квазимира, населенного богами и чудовищами. Ну как, в самом деле, растолковать ему понятие объективной реальности, данной нам в ощущениях? "Кем данной?" – сразу спросил бы он и опять-таки был бы прав. По-своему прав – в своем мире...

– Инструмент мне не нужен, – сказал наконец Демодок. – Я прескверно играю и прескверно пою, но никто кроме меня самого не догадывается об этом. Сорок лет назад, в моем мире было наоборот: всем, кроме меня, было ясно, что я не умею петь. Но петь я любил, воображением бог меня не обидел – вот я и пел. И часто воображал себя звездой эстрады.

– Кем?

– Славным аэдом, – поправился Демодок. – Вот видишь, уже не хватает слов. Это ведь совсем разные вещи: славный аэд – это одно, а... Да. Но я не с того начал. Надо, наверное, рассказать, как я появился в этом мире.

– Разве не все появляются в нем одинаково?

– Опять не то слово. Ну, скажем, не появился, а прибыл. Мне было двадцать лет, когда я прибыл сюда.

– Сюда... На этот остров?

– Да. – Демодок решил пока не уточнять. – Я прибыл сюда на... корабле. Ты видел его только что – вот уже сорок лет, как он торчит здесь. Все называли его святилищем, и он стал святилищем – таков уж твой мир, Тоон... А сорок лет назад это святилище было моим кораблем. Я не смогу объяснить тебе, как он летал, потому что совершенно не разбираюсь в антигравах...

– В чем?

– Неважно. В устройстве моего корабля, когда он был кораблем... Нет, так у нас тоже ничего не получится. Может быть, ты будешь задавать вопросы, а я отвечать?

– Давай попробуем, – терпеливо сказал Тоон. – Сорок лет назад ты прибыл на этот остров. Откуда?

– Из другого мира.

– Из другой страны?

– Нет, из другого мира. Мы называем его первичным. А еще действительным. Он отделен от вашего не тысячами стадий, а тысячами лет. И не только ими.

– Я понимаю. Рано или поздно все дети покидают свой первичный мир, и как правило – навсегда. Воображенным оружием можно убить, но воображаемой пищей нельзя насытиться. Приходится считаться с существованием иных миров, чтобы, не мешая соседям, возделывать свои поля... Ты покинул свой первичный мир двадцати лет от роду – поздновато, хотя бывает и позже. Но где же ты жил, пока не ушел из него? В какой земле?

– В Томской области, – отчаявшись, сказал Демодок.

– Где это?

– Далеко. Далеко и долго. Сорок тысяч стадий и почти три тысячи лет отсюда. И около полутора тысяч ассоциативных сфер. По крайней мере, зарегистрированных.

– Не понимаю, – терпеливо сказал Тоон.

– Конечно, не понимаешь. И вряд ли поймешь, хотя я точно ответил на твой вопрос.

– Это не так трудно, как кажется поначалу, – сказал Тоон, и Демодок опять ощутил на плече мягкое прикосновение его ладони. – Есть вещи, неизменные в любых мирах. День и ночь. Голод и жажда. Любовь и ненависть... Правда, есть люди, которые не умеют любить – или думают, что не умеют. Но людей, не способных к пониманию, я еще не встречал. Давай поговорим о том, что сближает наши миры, а не о том, что их разделяет.

– "А у вас негров линчуют!" – сказал Демодок, усмехнувшись. И, ощутив недоумение собеседника, пояснил: – Была когда-то такая поговорка. То есть, будет. Ритуальная фраза, означающая, что понимание не достигнуто.

Эту поговорку Юрий Глебович привез из своего дипломного заброса в семнадцатую ассоциативную сферу. Открытая на заре квазинавтики, эта сфера не содержала в себе ни одного населенного квазимира. Сотни сотен безлюдных Земель с разрушенными озоновыми слоями атмосфер, домертва выжженные космическими лучами и искусственной радиацией; гигантские цирки кратеров, за оплавленными кольцевыми стенами которых угадывались останки мегаполисов; действующие вулканы на месте крупнейших атомных энергостанций реального прошлого... Совершенно невозможные миры, называемые почему-то "вероятностными". И обрывки газет с малоинформативными и алогичными текстами, найденные в подземном нужнике на окраине одного из мегаполисов Восточной Европы. Там и была обнаружена эта фраза, завершившая, по всей видимости, некий дипломатический раут...

– Хорошо, – сказал Демодок. – Давай говорить о том, что сближает нас. Не о мирах. О целях. Я хочу вернуться в свой мир и полагаю, что ты в состоянии помочь мне. Для этого тебе не нужно пытаться понять мой мир. Достаточно выжить и, выжив, доставить меня на Андикиферу.

– Выжить? Но разве кто-то...

– Да. Посейдон выпросил у Громовержца твою жизнь и жизни всех пятидесяти двух гребцов.

– Значит, Схерия все еще помнит пророчество своего безумца. Помнит, боится и ждет... Этим-то и сильны боги – нашим покорным страху воображением. И вот уже названы сроки, намечены жертвы. Быть может, и способ расправы определен? Что говорил об этом прорицатель?

– Боюсь, ты не понял меня, Тоон. Не было никаких новых пророчеств. Просто я пел во дворце Алкиноя и слышал сговор богов. Но я никогда не пою все, что слышу из уст олимпийцев. Да и слышал я мало – лишь то, что боги пожелали открыть.

– Скорее – лишь то, что они сумели придумать, – возразил Тоон. – Тогда все гораздо проще. И в то же время сложнее: нам самим предоставлено выбрать свою судьбу. Предполагается, что мы окажемся слабее собственных страхов. Но – боги предполагают, а люди располагают. Даже если не догадываются об этом. Как-нибудь одолеем эти четыреста стадий.

– Стоит ли рисковать? – неуверенно сказал Демодок. – Так ли уж нужно тебе в Схерию? Дождемся другого корабля и отправимся сразу на Андикиферу...

– Риска почти нет: нас только двое, знающих планы богов. Маловато для явления столь представительного олимпийца, как Посейдон. Риска не было бы совсем, если бы ты не рассказал мне об этих планах. Или если бы я постарался забыть наш разговор. Но как я могу забыть, что ты нуждаешься в моей помощи и тоже стремишься в свой мир, где родился и провел свои лучшие годы?

СЛУЖИТЕЛЬ МЕДНОГО ПЕРСТА

Золотые руки оказались у этого юноши, и разбирался он не только в возжигании жертвенного огня! Такому – если для дела надо – не стыдно и свои собственные плечи подставить. Что Акроней и проделал, не раздумывая. Пусть видят, лентяи, что кормчий уважает настоящих работников – и только их! Не часто нынче встретишь такого мастера, который может, из ничего соорудив настоящий кузнечный горн, в какие-нибудь полчаса расплавить и (тут же, на плоском камне!) снова выковать бронзовое кольцо для Перста. Да так точно, словно и не было в кольце никакой трещины, словно и не вытаскивали его из дубовой рамы, а лишь в порядке рутинной профилактики сменили в нем истершуюся кожаную прокладку... Ничего, что масло капнуло на хитон, не жалко. Хоть оно и черное, и пованивает – плевать, не жалко. Это он хорошо придумал: пропитать прокладки земляным маслом вместо оливкового. И ведь нашел где-то земляное масло, в таком тумане...

– Ну, вот и все, можно раскручивать! – Окиал спрыгнул с плеч кормчего на палубу, подобрал кусок чистой ветоши и стал тщательно вытирать ею руки.

Акроней кивнул, с уважением глядя на черные от въевшейся копоти, божественно ловкие пальцы своего пассажира, и снова задрал голову. Массивный медный диск Перста лениво вращался, поблескивая осевшими на ободе капельками тумана, легко и бесшумно скользя отполированной осью в бронзовых кольцах гнезд. Акроней поднял багор, уперся им во внешнюю, вертикальную раму и несильно нажал, преодолевая инерцию. Рама слегка повернулась на вертикальных полуосях, и Перст, все так же беззвучно, не замедлив вращения, изменил наклон. Кормчий одобрительно хмыкнул: все было правильно.

– Ну?! – рявкнул он, поворачиваясь к торчащим из тумана головам гребцов и отыскивая глазами нерадивых. – Так и будем прятаться? За работу, лентяи!

Лентяи (в количестве четырех человек), провожаемые пинками и гоготом, встали, послушно выбрались из толпы и захромали к кораблю, на ходу жалобно кривясь и хватаясь руками за задницы. Акроней ухмыльнулся. Ничего, переморщатся. Не так уж сильно им и досталось – по-хорошему-то надо было часа три вымачивать розги в морской воде. В следующий раз будут тщательней осматривать Медный Перст перед отплытием... Морщатся они! А если бы юноша не заинтересовался устройством Перста (который, между прочим, в первый раз видит)? Не пришлось бы вам тогда морщиться – не было б чем!

Туман ближе к утру стал еще гуще, но вершина скалы Итапетра по-прежнему остро маячила наверху, и этого было вполне достаточно, чтобы снова направить Медный Перст так, как надо. Точно на юг Нотовым концом оси и точно на север – Бореевым. И чтобы Бореева планка внутренней рамы была на два локтя выше Нотовой.

Еще вчера, подводя корабль к мысу, Акроней направил его так, чтобы выброситься на берег в створе с вершиной скалы и источником. С тем местом, где был когда-то источник, а теперь стояло святилище, выполненное кем-то в виде большой толстой рыбы с задранным кверху хвостом. "Корма", – назвал этот хвост Окиал. А что, очень похоже на корму... Хотя, если уж и сравнивать святилище с кораблем – то только с торговым. Да и то они, пожалуй, не такие широкие. И раз в пять меньше. А в остальном – похоже. И даже пустое внутри, как настоящий корабль, только Окиал говорит, что там не трюм, а лабиринт – как в Оракуле Мертвых, но под крышей (или палубой?) и не такой сложный. Всего несколько переходов и тупиков, закрытых тяжелыми дверями, которые, однако, вполне можно открыть, если постараться. А закрываются они сами, с ужасным грохотом, но потом их опять открыть можно.