Текст книги "Фейкийские корабли"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Думать надо было раньше, когда Юрий Глебович пришел наконец в сознание и отдал Диме совершенно четкий приказ: оставить шлюп здесь.

Правое легкое у Юрия Глебовича было пробито двумя зубами остроги, которую они с Наденькой не рискнули извлечь: свободное острие оканчивалось могучей зазубриной, и, надо полагать, все три были заточены одинаково. Они только осторожно отделили древко и остановили кровь. Древко Дима швырнул обратно в море, и абориген тут же подхватил его с радостным гиком. Но им было не до аборигена: внезапно поднялась буря, и надо было спасать шлюп. Кое-как, на ручном управлении приземлившись на отмель у подножия высокой скалы, они потратили несколько драгоценных минут на установку радиобуя. (Наденька протестовала, но Дима был непреклонен: инструкция есть инструкция.) А потом они уложили Юрия Глебовича в капсулу обратного старта и уже задвигали крышку, когда он пришел в себя и заговорил.

– Бросьте шлюп, – говорил он. – Черт с ним... Пульт. Ты же видел. Не пытайся чинить... Немедленно в капсулы. Оба. Я тоже. Но сначала вы. Оба. Населен...

Он говорил медленно, с трудом выталкивая слова и кривясь от боли, – но он знал, что говорит. А Дима не подчинился. Это был его третий профессиональный заброс, он полагал себя уже достаточно опытным квазинавтом и счел возможным выполнить приказ только наполовину. Он почти силой загнал Наденьку во вторую капсулу и сразу нажал наружную клавишу обратного старта. Воздух сказал "блоп!", заполняя освободившееся пространство, и Диму качнуло.

– Молодец, – проговорил Юрий Глебович, наблюдавший за его действиями. Теперь сам. Не торопись.

– Конечно, командор! – бодро ответил Дима и, проходя мимо его капсулы, локтем ударил в клавишу.

Четыре дня он пытался починить пульт и не преуспел.

На пятый день сломался корабельный стюард, и Диме пришлось самому топать на камбуз. Тогда он и заметил первые пятнышки ржавчины на нержавеющем металле консервных банок.

Еще два дня он занимался тем, что выдвигал и тестировал все блоки аппаратуры. Сначала выборочно, потом подряд, потом взялся за запасной комплект. Тестер показывал черт знает что, и Дима взял новый тестер. Вскоре оба прибора перестали реагировать даже на 220 вольт бортовой сети.

А еще через несколько дней, увидев, что одна из консервных банок проржавела насквозь, Дима решил, что с него хватит. Он залег в капсулу, надвинул крышку и нажал клавишу обратного старта.

Потом еще раз нажал.

И еще...

А потом Демодок выбрался из капсулы и стал жить в этом мире, поскольку ничего другого ему не оставалось.

ЗАГОВОР БОГОВ

Часть пути от Лефкаса до Олимпа Демодок преодолел пешком, перепрыгивая сначала с гребня на гребень застывших в неподвижности волн, потом – с острова на остров. Бессмертные пировали.

Певца узнавали. Приветливо (очень приветливо) улыбались, заговаривали о пустяках, опасливо глядели вслед, когда он, ответив или не ответив на вежливо-пустые вопросы, проходил мимо. Ганимед, который ловко сновал между столами, разнося нектар и благовония, подбежал к нему и протянул полный кубок.

Демодок пригубил, чтобы не огорчать бедного юношу. Младший сын Троса, родоначальника троянских царей, Ганимед был единственным из людей, удостоенным бессмертия. "За красоту", – так объяснил Зевс, забирая его на Олимп, хотя юноша был скорее смазлив, чем прекрасен. Взгляд его был безмятежен и пуст, как у манекена, и за сотни лет ни единая мысль не исказила его кукольно-правильных черт. Даже гибель и разрушение Трои, родного города, не коснулись его сознания. "Я никогда не умру!" – вот и все, что можно было прочесть на лице счастливейшего из смертных. Бездумье угодно богам... Вернув Ганимеду кубок, Демодок двинулся дальше, направляясь к столу Зевса. Боги, сообразив наконец, что это неофициальный визит, перестали оглядываться и занялись своими делами.

Посейдон уже, видимо, изложил свою просьбу и теперь почтительно внимал Громовержцу, время от времени интеллигентно встревая. Демодок присел рядом, осторожно втиснувшись между ним и Ареем – так, чтобы, оставаясь как можно дольше незамеченным, слышать все.

– Одиссея я тебе не отдам, – веско говорил Зевс. Посейдон приподнял, оторвав от стола, сухую ладошку, и Громовержец возвысил голос: – И не проси, не отдам! Такие люди нужны Олимпу, мы без таких людей пропадем. Смотри, сколько полезного он навоображал. Сирены – раз, Скилла с Харибдой – два... Кстати, ты же сам проводил полевые испытания Харибды! Скажешь, не понравилось? То-то и оно, что понравилось. Одиннадцати кораблей как не бывало! А ты его у меня просишь...

– Ты не до конца меня выслушал, Эгиох, – встрял наконец Посейдон. – Я как раз начал говорить о том, что на Итаке, родине Одиссея...

– Не отдам! – повторил Зевс. – Очень полезный человек. С богатым воображением – и в нужную сторону задействованным. А это редкость, чтобы богатое воображение – в нужную нам сторону. Он нам такое реноме создаст, такое общественное мнение – ого-го! А что мы без общественного мнения? Гром без молнии и ничего больше.

– Именно об этом я и хотел сказать, Тучегонитель, – терпеливо возразил Посейдон. – Против Одиссея я уже ничего не имею, тем более, что ты сам обещал ему благополучное возвращение. И да будет по воле твоей, Дий! Пусть он возвращается на свою Итаку, но...

– Правильно. Вот это правильно: пускай возвращается и всем рассказывает, какие мы всемогущие. А феакийцев ты лучше на обратном пути накажи. Вот Одиссея доставят – и накажи. Да покрепче! А потом этого бродягу... как его?

– Его имя Тоон, Светлейший.

– Вот-вот, и его тоже. Чтобы неповадно было Рок обманывать. А то что же это получится? Один обманет, другой обманет – и все! Был Рок – и нет Рока! Этого допускать нельзя, это я лично буду на контроле держать... Где он сейчас, этот бродяга? Ты его видел?

– Он сейчас на Итаке, Кронной. Именно поэтому...

– А что он там делает?

– Рвется на родину, в Схерию. Ведь он феакиец, я тебе уже говорил об этом. Может быть, я излагал путано и несвязно – я всегда волнуюсь, когда говорю с тобой, Вседержитель. Вот послушай еще раз...

– Ну-ну? Только без путаницы, а то ничего не понять.

– Тоон – феакиец. Светлейший. В молодости, до того как впасть в ересь, он был кормовым гребцом на одном из кораблей Алкиноя. А лет сорок назад, (Демодок насторожился), – он бежал с корабля, думая, что спасается от моей мести и тем самым обманывает Рок.

– А за что ты хотел ему отомстить?

– Не ему, Эгиох, а всем феакийцам. Ты, конечно, помнишь эту историю, но я позволю себе вкратце изложить ее, дабы не лишать повествование стройности и порядка.

Было так. Лет шестьдесят назад феакиец Тектон выдумал и построил свой первый корабль со сплошной палубой, который не тонул в бурю. Он же оснастил его неким приспособлением, позволявшим найти верный путь даже в тумане. Полиций, сын Тектона, основал верфь и стал строить такие корабли во множестве. На склоне лет Тектон помутился разумом и выдумал мою грядущую месть. Полиций, выполняя последнюю волю отца, чуть не сжег верфь, но царь Навсифой, отец нынешнего царя Алкиноя, не позволил ему сделать это. Недостроенные корабли, а также все имущество и рабов Полиния царь передал Амфиалу – сыну Полиния, внуку Тектона. Поскольку Амфиалу было всего три года, царь назначил ему опекунов из числа самых опытных корабелов. Так и дело было продолжено, и преемственность сохранена. Полиний же, удалившись от дел, стал проповедовать мою грядущую месть, призывая феакийцев сжечь корабли, дабы не гневить меня еще более. Хитроумный царь понял, что преследовать безумца – значит косвенно подтвердить его правоту, и притворился, что верит пророчеству. Но, не желая прекращать выгодную торговлю, Навсифой осветил пророчество с неожиданной стороны. "Да, – говорил пройдоха, – Посейдон гневается на нас за то, что мы безопасно бороздим море, и обещал страшно отомстить нам. Поскольку месть объявлена, она неизбежна, ибо слово богов нерушимо. Именно поэтому, – говорил сребролюбец, – нельзя разрушать верфь и прекращать торговлю. Ведь это, – говорил он, – было бы попыткой избежать мести, попыткой нарушить волю великого бога. Чему быть – того не миновать!". Так, играя на природном мужестве и благочестии феакийцев, старый царь добился своего: корабли строятся, торговля ширится, Схерия богатеет...

– Ага, – сказал Зевс. – Ну конечно, я все это хорошо помню. А что Тоон?

– Тоон, Вседержитель, был обыкновенным трусом. Он вообразил, что именно его корабль я собираюсь разбить, и бежал. Бросился в море и вплавь достиг острова Андикифера, мимо которого они шли на Корикос и далее на Крит. Там, на Андикифере, он и прожил все эти сорок лет... Надо сказать, я действительно чуть не разбил этот корабль: у Тоона на редкость яркое воображение. К сожалению, он не успел поделиться своими опасениями с другими гребцами. Сиганул за борт, едва увидав мой трезубец, – только пятки сверкнули. Остальные гребцы решили, что его пожрало какое-то морское чудовище (дело было в тумане), и, налегая на весла, даже не помыслили обо мне – вот и ушли безнаказанными.

– А почему его не пожрало чудовище, воображенное столь многими?

– Не успело, Кронион. Слишком по-разному они его себе представляли, а когда, наконец, договорились, Тоон был уже на берегу. Чудовище уплыло восвояси и только недавно – спасибо твоему Одиссею – нашло себе пристанище на высокой скале, в пещере. Это Скилла, Светлейший. Теперь она будет контролировать узкий пролив между Лефкасом и материком. С ней я никому спуску не дам, пусть только сунутся...

– Вот видишь! А ты просишь у меня Одиссея. Не отдам.

– Я не прошу Одиссея, Эгиох. Я прошу Тоона. И совсем немножко феакийцев с ним вместе. Не всех – мне хватит гребцов одного корабля. Пятьдесят два человека.

– Этих бери. Побаловались со своими кораблями – и хватит, а то совсем от рук отобьются... Так, а что Тоон?

– Тоон, Громовержец, вовсе не считал себя трусом. Наоборот: он полагал, что не побоялся воспрепятствовать мне, самому Посейдону, и уберег корабль от моей мести. Так оно отчасти и было, но только отчасти: если бы Тоон остался на корабле, другие гребцы, видя, как у него трясутся поджилки, задумались бы и тоже увидели мой трезубец. Остальное было бы делом техники, а техника у нас отработана... Тоон же, поселившись на Андикифере, основал там школу "Соперников Рока", отбирая к себе в ученики мальчиков с богатым и вреднонаправленным воображением. Они научились мыслить в унисон, Эгиох! А направляет их мысли – Тоон, вообразивший себя свободным от Рока. Повторюсь: это человек с опасно ярким воображением... Вот почему остров Андикифера стал для нас малодоступен.

"А ведь я никогда не бывал на Андикифере, – подумал Демодок. – Я даже ничего не слышал о нем. Вот бы куда доставить радиобуй... Значит, на север от Крита, минуя Корикос. Надо иметь в виду. Андикифера. Хороший остров..."

– Как же ты его там достанешь, если Андикифера недоступна богам? удивился Зевс.

– Он теперь на Итаке, Тучегонитель, – кротко напомнил Посейдон. – Он сам идет в наши руки.

– Значит, решил покориться. Это хорошо.

– Увы, он и не думал покоряться. Он стар. Громовержец, и он хочет перед смертью повидать родину. Его сопровождают два самых способных ученика... То есть, это он считает их самыми способными. Люди – особенно учителя и особенно в старости – нередко ошибаются, видя способности там, где есть лишь преданность и послушание. Совсем недавно учеников было трое, но об этом потом... От Итаки Тоон намерен добраться с попутным кораблем до Лефкаса, а Лефкас – обычная остановка феакийцев на пути с юга. На саму же Итаку феакийские корабли почти не заглядывают – на этом и основан мой план. Тоон сидит. там и ждет любого корабля до Лефкаса. Любого, но не феакийского! А феакийцы на днях доставят на Итаку твоего Одиссея. Тоон увидит корабль – свой корабль, Громовержец! – и это будет для него потрясением. Что бы он там ни воображал, он помыслит о Роке: рабство и благочестие неискоренимы в людях, Светлейший. Он помыслит о Роке и вспомнит меня, и увидит меня. И его послушные ученики – тоже увидят меня. Три человека, синхронно мыслящих обо мне! Этого достаточно, Громовержец, чтобы разбить корабль у него на глазах. Он не выдержит. Он бросится в море и покончит с собой. Моя месть свершится! – Посейдон грохнул кулаком по столу, и Зевс вздрогнул. – Ведь красиво, а? – спросил Посейдон, заглядывая ему в лицо.

– Хороший план, – мечтательно щурясь, проговорил Зевс. – Помочь тебе, что ли... Погоди-ка, – спохватился он. – А Одиссей?

– Одиссея я как-нибудь... на бревнышке, – пообещал Посейдон. – Верит твоему обещанию – цел останется, не верит – туда ему и дорога.

– Нет! – Зевс решительно помотал головой. – Хватит с него твоих бревнышек! До острова нимфы Калипсо – на бревнышке, до Схерии – опять же на бревнышке, а теперь еще перед самым домом бревнышко ему сунешь? Хватит! Пока Одиссей на корабле, корабль ты не трогай, вот так. Ты лучше вот что сделай. Пускай они Одиссея благополучно доставят, спящим его на берег Итаки перенесут и все Алкиноевы подарки возле него сложат, и ты им не препятствуй. Потому что заработал. И пусть они этого бродягу Тоона на борт возьмут и плывут обратно в свою Схерию...

– Отпустить? – возопил Посейдон.

– Да, отпустить. Ты слушай дальше, я тебе дело говорю! Взойдет он на свой корабль, расцелуется со всеми пятьюдесятью двумя соотечественниками, и завяжется у них разговор. А чтобы разговор завязался, ты им погодку обеспечь. Прислушайся к тем из них, которые о хорошей погодке помыслят, и обеспечь. Солнышко там, ветерок попутный... Чтобы на веслах не надрывались, а парус бы подняли и спокойно беседовали. И Скиллу свою придержи, когда проливчиком идти будут. Усвоил?

– Но, Эгиох! Другого такого случая...

– Усвоил, я тебя спрашиваю?

– Да, Вседержитель... – вздохнул Посейдон.

– Тогда – самое главное. Давай сюда ухо.

Посейдон послушно выполнил повеление, ткнулся ухом в уста Эгидоносителя, и Зевс зашептал, быстро посверкивая глазами из-под нависших бровей. Уныние и досада на лице морского владыки постепенно сменялись выражением торжества и неподдельного восхищения. Тщетно Демодок вытягивал шею и напрягал слух: самое важное боги решили утаить.

Утаить?.. Демодок присмотрелся. Зевс так и зыркал глазами во все стороны, но на нем, Демодоке, ни разу не остановил взор. Это не могло быть случайностью. Значит, Зевс давно заметил певца. Значит, нарочно позволил ему узнать подоплеку готовящейся интриги и даже заставил Посейдона повторить то, что Демодок пропустил. Выдал информацию и теперь явно дает понять, что она неполна. Зачем? Самого Демодока хочет использовать в какой-то игре?

Информация...

Положим, о феакийских кораблях Демодок давно знал. Исследовал на ощупь навигационное устройство, придуманное Тектоном, и даже пытался растолковать Гефесту принцип действия гироскопа. И о пророчестве насчет грядущей Посейдоновой мести Демодок тоже знал. А что он услышал впервые?

Андикифера. Школа "Соперников Рока". Феакиец Тоон, который не считал себя трусом...

Да, это важно. Это оружие против богов, а не против людей – оружие не менее могущественное, чем его лира. Но тогда тем более непонятно, почему Зевс...

– А, Демодок! – радостно вскричал Зевс, и Демодок вздрогнул. – Добро пожаловать на Олимп, Демодок, как я раньше тебя не заметил? Ганимед, мальчик мой! Кубок самого лучшего нектара моему гостю!

Ганимед подлетел к ним, сияя безмятежной улыбкой, с полным кубком в руках. Зевс потрепал его по щеке, ласково взъерошил волосы, забрал кубок и, пригубив, собственноручно поставил перед певцом.

– Пей, Демодок! – сказал Зевс. – Я всегда рад видеть аэда за своим пиршественным столом и угостить его в награду за чудесные песни. Пей!

– Не надо, Кронион. – Демодок поморщился и отодвинул кубок. – Мне пора возвращаться на землю, в чертоги царя Алкиноя. У него нынче пир, и гости жаждут веселья... Кстати, – сказал он, – уж не Одиссея ли принимает у себя царь феакийцев?

– Его, – охотно ответил Зевс. – Многохитростный муж завершает многотрудное плавание. Будет рассказывать о своих приключениях – послушай, певец, не пожалеешь.

– Обязательно, – сказал Демодок. – А потом? Царь Алкиной уже приготовил царю Одиссею свой лучший корабль, и пятьдесят два гребца безопасно доставят его на Итаку?

– Умгу... – произнес Зевс, не разжимая губ, и снова переглянулся с Посейдоном.

– А потом?..

Братья внимательно смотрели на певца и молчали. Черта с два они скажут ему, что будет потом.

– До встречи, Кронионы! – бросил Демодок, повернулся и пошел прочь.

– Всегда рады видеть тебя на Олимпе, славный аэд! – с облегчением воскликнул Зевс, а Посейдон злорадно хихикнул.

КОНЕЦ АНЕКДОТА

Боги шумными стаями слетались на Лемнос, к храму Гефеста, обещавшего им потеху. Они запрудили спальню, толпились в дверях, младшие тянули шеи, выглядывали из-за спин старших.

Ловушка сработала.

Гефест глумливо и гневно поносил осквернителей брачного ложа, и боги хохотали, глядя, как посиневший от натуги Арей тщится разорвать железные сети, плотно спеленавшие его и Афродиту. Но каждый рывок лишь усугублял положение любовников, прижатых друг к другу неразрывными путами. Богиня отворачивалась, постанывая от боли и унижения, и Арей наконец затих, вняв ее бессловесной мольбе. Лежал, до скрипа сжимая зубы, и сверкал бешеными глазами. Боги смеялись, и Алкиноевы гости вторили хохоту олимпийцев.

Эрот тоже неуверенно хихикал, выглядывая из-за плеча Гермеса (сам Громовержец смеется – надо смеяться!), но все-таки ему было немножко не по себе. "А это не я стрелял! – начал было объяснять он. – Это знаете, кто стрелял? Это..." Но Демодок нахмурился, и Эрот прикусил язык.

Подобревший от смеха Зевс согласился наконец вернуть Гефесту подарки, полученные во время оно за невесту, а хмурый, так ни разу и не улыбнувшийся Посейдон поручился за бога войны и даже пообещал, что сам заплатит выкуп, если Арей этого не сделает. Оскандаленные любовники были освобождены и умчались: Арей – в далекую воинственную Фракию, отводить душу, Афродита – к себе на Кипр.

Боги, досмеиваясь и крутя головами, стали расходиться.

– А ведь здесь не без Демодока... – услышал певец недовольный баритон морского владыки.

– Не так громко, – вполголоса ответствовал Зевс. – Конечно, не без него. Ну и что? Славно повеселились.

– Если бы все его песни были веселыми. И для всех...

– Ничего, – сказал Зевс. – Пусть Демодок поет. Пусть лучше поет, чем...

Голоса их пропали вместе с последним звуком струны, и земная привычная тьма обступила певца. Ощупью повесив лиру на слишком высоко вбитый крюк, Демодок сел и зашарил руками вокруг себя, ища свое блюдо.

– От царя Одиссея – славному аэду! – возгласил Понтоной, неслышно подбегая и ставя блюдо на колени певца.

Демодок хмуро кивнул, вдыхая ароматный мясной пар. Несомненно, это была самая жирная, самая вкусная хребтовая часть вепря, только что целиком зажаренного на углях. Она была еще слишком горяча – медное блюдо даже сквозь хитон припекало колени. Но Демодок не стал ждать, пока мясо остынет, и, обжигаясь, впился зубами в нежную мякоть, спеша добраться до мозговых косточек. Сегодня – пир, а что будет завтра...

Гости одобрительно зашумели, придвигались к столам, громогласно хвалили царя Одиссея за щедрость, гремели полными кубками. Пиршество продолжалось.

Полную жира хребтовую часть острозубого вепря

Взявши с тарелки своей (для себя же оставя там боле).

Царь Одиссей многославный сказал, обратясь к Понтоною:

"Эту почетную часть изготовленной вкусно веприны

Дай Демодоку; его и печальный я чту несказанно.

Всем на обильной земле обитающим людям любезны,

Всеми высоко честимы певцы; их сама научила

Пению Муза; ей мило певцов благородное племя".

Мясо глашатай; певец благодарно даяние принял.

(Гомер. Одиссея, песнь восьмая.)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СОПЕРНИКИ РОКА

НА ИТАКЕ, В ХИЖИНЕ ЕВМЕЯ

– ...Со всей очевидностью напрашивается вывод о том, что персонификация богов равносильна обожествлению персоны. И то, и другое чревато тотальным безмыслием человеческих масс, их разобщенностью, упадком культуры. Ищущий разум подменяется воображением – но не свободным и творческим, как в нашем маленьком демосе, а скованным, втиснутым в жесткие рамки общепринятого канона.

Этот канон, порожденный не столько действительностью, сколько былым представлением о действительности, не развивается вместе с ней. Его нельзя изменить, как нельзя согнуть глыбу льда. Но, как реки Северной Фракии ломают лед с приходом весны, так и действительность рано или поздно разрушает каноны воображения. Глупо надеяться, что это произойдет скоро. Еще глупее пытаться в одиночку приблизить весну. Одинокий разум не в силах разрушить канон, как одиночный костер не в силах освободить реку. Но жизнь во льдах безрадостна и убога. Воображение, отделенное от действительности, умерщвляет ее и само становится действительностью. Следствие, отделенное от причины, видоизменяет последнюю в угоду застывшему воображению. Поступок, отделенный от личности, перестает быть поступком, но по-прежнему определяет судьбу человека. При этом внутренняя мотивация и самооценка уступают место внешнему произволу; произволу тем более реальному и неумолимому, чем более персонифицированы и, как следствие, представимы боги (либо, что то же самое, – чем более обожествлена и, как следствие, всемогуща персона). Утверждение "Есть высший судия" равнозначно утверждению "Не нам судить"...

Тоон прервал лекцию и посмотрел на учеников.

Могучий Окиал спал, утомленный трудными для его медлительного ума периодами. Его правая кисть, обращенная ладонью кверху, время от времени самопроизвольно сжималась, обхватывая рукоять короткого тяжелого меча. Едва пальцы расслаблялись, меч пропадал бесследно – и тогда опять становилась видна мозолистая ладонь Окиала. Ладонь кузнеца – черная от въевшихся в нее копоти и медной окалины.

Легкомысленный Навболит тоже не слушал учителя. Примостившись на корточках по левую руку от Окиала, подальше от возникавшего и таявшего оружия, он увлеченно выращивал из земляного пола хижины цветок асфоделя. Длинный стрельчатый стебель, неестественно изгибаясь и вздрагивая, тянулся боковым бледно-зеленым побегом к ноздре спящего.

"Как они восхитительно молоды! – подумал Тоон, с улыбкой глядя на своих учеников. – Бородатые мальчики. Весь мир – игрушка..." Не вставая с мягкой охапки сучьев, Тоон попытался подбросить поленья в очаг, не справился и, кряхтя, поднялся, чтобы сделать это руками.

Боковым зрением он увидел, как Навболит обернулся на шум и, спешно уничтожив цветок, придал лицу выражение почтительного внимания. Но бледно-зеленый побег в последний миг своего существования достиг-таки цели; Окиал чихнул, мотнул головой, ударившись затылком о стену, и вскочил, как подброшенный, инстинктивно заслоняя друга от примстившейся опасности. Трогательное было зрелище, но и смешное одновременно, и Навболит, не удержавшись, прыснул.

Окиал оглянулся на него, ошалело помотал головой и тоже неуверенно засмеялся. А потом, спохватившись, виновато посмотрел на Тоона и развел руками.

– Прости, учитель! – огорченно сказал он. – Кажется, я опять заснул на самом интересном месте. Я не умею спать на ходу, как Навболит.

– И на посту тоже, – ворчливо перебил Тоон.

Навболит перестал улыбаться и потупился – это он трое суток назад проворонил корабль, направлявшийся, по всей видимости, на Лефкас.

Тоон отошел от разгоревшегося наконец очага, тщательно поправил (руками) козью шкуру на мягкой охапке сучьев и, кряхтя, уселся. Да, трое суток назад они уже могли быть на Лефкасе и этой ночью пешком достигли бы скалы Итапетра на северной оконечности острова. А сегодня, если бы повезло, взошли бы на палубу феакийского корабля, чтобы к вечеру увидеть наконец берега Схерии. Любезной сердцу Тоона Схерии. Вместо этого они все еще торчали здесь, на Итаке. Голодать, правда, не приходилось: во дворце местного басилея шли непрекращавшиеся пиры, и каждый вечер троице бродячих фокусников перепадало по хорошему куску свинины или козлятины. Но за десять дней гости устали удивляться их представлениям, а вчера просто не пустили на порог. Пришлось довольствоваться гостеприимством хозяина этой хижины – старого свинопаса Евмея. Евмей был беден и несвободен, еще два-три дня – и они станут ему в тягость... А все-таки не стоило упрекать Навболита – мальчик и без того переживает.

– Я ведь еще видел корму корабля, учитель, – сказал наконец Навболит. Я мог бы догнать его...

– И до полусмерти перепугать гребцов? – невесело усмехнулся Тоон.

– Они бы сочли тебя богом, – пояснил Окиал, усаживаясь и опять прислоняясь к стене. – Представляешь, чем это могло для тебя кончиться?

– Да уж... – Навболит поежился. – Пятьдесят два благочестивца...

– Это был двадцативесельный корабль, – уточнил Окиал. – Но и двадцати неразумных достаточно, чтобы загнать тебя на Олимп. И стал бы ты обожествленной персоной. Или еще хуже – персонифицированным богом, как бедняга Примней. Пил бы нектар и закусывал жертвенным дымом.

Навболит промолчал, а Тоон еще раз удивился, как точно и полно Окиал усвоил урок, который проспал.

– Солнце уже встало, – сообщил Навболит, глядя мимо него в голубеющий проем двери. – Может, пойдем глянем на море? Заодно искупаемся.

– Давай! – Окиал быстро поднялся, оправляя полы тонкого хитона. – А то все время спать хочется в этой жаре... Ты пойдешь с нами, учитель?

– Идите, – неохотно отозвался Тоон. – Я лучше посижу в тепле, дождусь хозяина. А в полдень присоединюсь к вам.

– Мы будем осторожны, учитель, – серьезно произнес Окиал.

– Я присмотрю за этим озорником! – весело пообещал Навболит и, пригнувшись, первым шагнул в проем.

Тоон заставил себя не оглядываться и не смотреть им вслед. Боязно было оставаться одному и боязно было оставлять учеников без своего влияния. Но приучать их к этому влиянию, держать на поводке своего авторитета было еще боязнее: Примней был очень послушным учеником...

Некоторое время он прислушивался к удаляющимся голосам, а потом растянулся на скудном ложе, укрылся и попытался уснуть, считая бесчисленные корабли, отходящие от феакийской гавани. Они величаво проплывали перед его мысленным взором, справа налево, плавно взмахивая перистыми крыльями весел, блестя бешено вращавшимися волчками гироскопов на высокой корме, и один за другим растворялись в морских просторах, бесстрашно ныряя в туман и в ночную мглу. Каждый корабль спокойно и твердо держался на курсе – лишь подвижные рамы из черного дуба, несущие медный волчок, бесшумно покачивались на бронзовых втулках в такт бортовой и килевой качке... Сто тридцать восьмой корабль оставил за кормой гавань и, прободав глазастым носом волну, лег на свой курс. Сто тридцать девятый... Он уже отошел далеко от берега – сто тридцать девятый корабль, – когда звонко и жалобно хрустнула втулка подшипника. Увесистый, в полтора обхвата, медный волчок вырвался из своих гнезд, с грохотом раскрошил дубовые рамы и покатился по головам гребцов, подпрыгивая, наматывая на себя и рвя снасти, проламывая черепа и борта. Надо было проснуться и крикнуть, что это неправда, что такой сон не имеет права становиться реальностью, но не было сил даже поднять руку (во сне!) и заслониться от обильных соленых брызг, перемешанных с кровью и мозгом, от разлетавшихся веерами (во сне!) осколков костей и дерева. "Это сон! Это мне только снится! – пытался втолковать кому-то Тоон, с ужасом глядя на усеявшие поверхность моря обломки, ошметки и трупы. Сладковатый, удушливый запах крови поднимался от волн... – Это. ТОЛЬКО МНЕ снится! – нашел он неотразимый до сих пор аргумент. – Только мне и никому больше! Это больное старческое воображение, это мой – только мой, никому другому не ведомый страх..." – А сто сороковой корабль, большой и красивый – самый большой и самый красивый из всех Алкиноевых кораблей, – струясь и переливаясь цветным миражем, весь в радугах от поднятых веслами брызг, уже подходил к роковому своему рубежу. Уже звонко и жалобно похрустывали с его кормы надтреснутые втулки гироскопа, и готов был уже повториться кошмар, и стал уже повторяться, когда Тоону удалось наконец проснуться и оттолкнуть видение.

Тоон облегченно вздохнул, открывая глаза, и улыбнулся бродившему на цыпочках Евмею.

– Доброго утра тебе, господин, – ласковым голосом приветствовал его свинопас и без перехода заговорил о своих обидах, тем более тяжких и непростительных, что обижали не его самого, а его хозяина, царя Одиссея, который как ушел девятнадцать лет назад на войну, так с тех пор и не возвращался. Троя уже давно разрушена и разграблена, и Елена давно возвращена своему законному мужу, и другие цари уже вернулись домой с богатой добычей, а Одиссея нет и нет, и что прикажете думать его верному рабу, свинопасу Евмею – никто, кроме него и царицы, не верит, что басилей жив. Бесстыдные женихи гурьбой осаждают соломенную вдову, жрут, пьют и безобразничают в ее доме, режут лучших свиней, опустошают закрома и винные погреба, и некому защитить добро отсутствующего царя, ибо царевич Телемах юн и неопытен, ему и годика не было, когда Одиссей отправился на войну, а теперь ему всего только двадцать, и что он один может сделать против толпы женихов? Да и нет его, Телемаха: четыре месяца назад он снарядил корабль и отплыл к далекому Пилосу – узнать у тамошнего царя о судьбе отца, а потерявшие стыд женихи готовятся перехватить корабль на обратном пути и убить царевича, дабы сим богопротивным убийством развязать себе руки и заставить царицу Пенелопу выбрать себе нового мужа из их числа. Нет никакой управы на мерзких корыстолюбцев: жрут, пьют и портят юных рабынь в Одиссеевом доме, и самого Евмея заставляют ежеутренне пригонять им по пять-шесть лучших свиней из Одиссеева стада, и не в силах старый Евмей защитить добро своего господина, и сам вынужден жить впроголодь, и нечем ему угостить путников.

Тоон было двинулся к роднику, но оказалось, что старый Евмей опередил его: не прекращая стенать и жаловаться, наполнил студеной водой объемистую деревянную чашу и, ненавязчиво оттеснив гостя к ближайшему загону для свиней, стал лить ему на руки.

Уже вытирая лицо чистой полой своей теплой мантии, Тоон заметил голубоватую вспышку в дверном проеме хижины. Он сразу понял, что это за вспышка, и поспешно задал какой-то вопрос Евмею, который, к счастью, все еще стоял перед ним, спиной к своему жилищу. Евмей стал пространно и многословно отвечать, а Тоон краем глаза продолжал наблюдать за проемом. Такими вспышками обычно сопровождались большие прыжки Навболита, лишь недавно освоившего этот способ передвижения и, прямо скажем, злоупотреблявшего этим способом в силу своей лени и легкомыслия.