Текст книги "Мама Белла"

Автор книги: Александр Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Попов Александр
Мама Белла

Александр Попов

Мама Белла

очерки, статьи, заметки 90-х годов

Яблоневый сад

Урод нагрянул

Добрый дом

Рожица кривая

Мама Белла

Что пожнем?

Выговский

Голоса из прошлого

Мы – советские?

Тают снега

Двадцать минут с Ангелом

В сердце всегда найдется место для любви

Ее величество цель

ЯБЛОНЕВЫЙ САД

Я попал в яблоневый сад в феврале. Пробегал меж серых яблонек ветер, дышало на землю яркими, но холодными лучами солнце. Дрожали кривые, тоненькие, колючие ветви. Отчего знобко и неуютно мне – понятно, но почему же грустно?

А потому, видно, что есть у этого сада история – простая-простецкая, но печальная.

Жили на Волынщине и Харьковщине мужики, с детьми, женами; хозяйственные были мужики, зажиточные. Но вздумалось кому-то в тридцатые годы назвать этих мужиков кулаками, врагами народа. Без суда и следствия отправили их в Восточную Сибирь на поселение. Попали в Батаму Зиминского района. Что поделаешь, надо жить, обживаться. Охи-вздохи беде не помощь. Год к году на батаминской земле – хозяйство у каждого все крепче, зажиточнее. Землю вспахивали и засевали, в совхозном пруду карпов разводили, – да что описывать: обычные крестьянские хлопоты. Разбили гектара на полтора яблоневый сад – памятный узелочек о "рiдной" Украине. Весна – и в белом, розовом тумане нежного цветения яблони и вишни, смородина и рябина. "Славно!" Особенно яблоньки радовали глаз: "Девицы, умницы!" Люди рады, земля и солнце рады. Пчелы медоносят. Но вот оказалось, что не все люди довольны, а чем недовольны – по сей день непонятно. Однако вели себя достаточно определенно, открыто: как-то поутру арестовали тридцать шесть батаминских мужиков и после недолгой церемонии суда чернокожаной троицы –рас-стре-ля-ли.

Не стало на батаминской земле тридцати шести хозяев, тружеников. Обмелел и "запескарел" – карп словно бы испарился – пруд, зарастал травой и славный яблоневый сад. Деревья стали расти уродливыми изломами, яблочко год от году все кислее и неказистее. Так, мало-мало ухаживали за кустами, а в последние десять-пятнадцать лет забросили сад: и без него, мол, забот, как мух, – не отобьешься никакой хлопушкой.

Да, хозяина не стало.

Но не о саде я хотел рассказать тебе, читатель, а о батаминской школе. Однако живет в моем сердце яблоневый сад: не мог с других слов начать.

А школа в Батаме хорошая. Добротное кирпичное здание. Разговариваю с директором – Валерием Ивановичем Лашуком. Невысокий, крепкий мужчина за сорок, духом и плотью крестьянин, а потому и недоверчив ко всякого рода "праздным" визитерам. Но приехал я к нему затем, чтобы познакомиться с первой в Иркутской области школой молодых фермеров, порадоваться за ее создателей, а потом и другим помочь с организацией таких учебных заведений.

– Что же вам рассказать о школе? – раздумчиво начинает Валерий Иванович, сильно скрепляя в замке пальцы, словно помогая ими выжимать из себя слова. А идут они тяжеловато, как у всякого немногословного занятого человека. – Когда-то школа была церковно-приходской, потом – семилеткой, а теперь – учебно-производственный комплекс: детский сад, средняя школа, филиал ПТУ.

– А не обуза для вас детский сад? Зачем он вам?

– Не-е! Мы хотим выйти на модель крестьянской семьи. В ней как? Дети разных возрастов – один другому помощник. Вот и у нас разновозрастные производственные отряды. С малолетства эти дети с нами, со всеми – миром живем, помаленьку втягиваем в крестьянский труд...

Долго беседовали с Валерием Ивановичем. Он показал мне свое большое хозяйство. Школа, оказывается, владеет шестьюдесятью гектарами земли, восемью единицами техники – тракторами, комбайнами. Урок труда в школе отменен, но программные темы все же изучаются. Где и как? Довольно просто: в семье, с матерью и отцом, с дедом и бабкой. И этот своеобразный домашний учебный процесс контролируется и направляется школой. Никаких указок и другой чепухи дети теперь не изготавливают, а только то, что пригодится в жизни – дома, в семье. Справедливо? Так же проста и незатейлива и система подготовки фермеров и сельхозрабочих: после окончания девятого класса дети могут пойти в фермерскую школу, – она находится в этих же стенах. Им предлагается две ступени. Первая: осваиваешь два года сельскохозяйственные профессии без общешкольных дисциплин – получаешь квалификацию сельхозрабочего. Вторая: два года изучаешь сельхозпрофессии и общешкольные дисциплины, а потом год в 12-м классе наращиваешь через практику под руководством педагогов профессиональные навыки и знания – на ферме, в поле, в саду, на пасеке, в швейном цехе и гараже. В результате выдают сертификат на право ведения фермерского хозяйства.

– Сколько же человек учатся на фермеров? – спрашиваю.

– На сельхозработников – пятеро, а на фермеров – трое.

"Трое? Всего трое!" – Я разочарован, недоумеваю.

Помолчали. Еще поговорили о том, о сем. А разочарование и недоумение все не рассеиваются. Я надеялся услышать, конечно, не о трехстах воспитанниках, а хотя бы о тридцати.

Чуть позже я разобрался в своих чувствах: мы так когда-то привыкли к большим цифрам – нередко дутым, – к гигантизму, многолюдству, переполненности, другим невеселым несуразицам, что уже в скромном, малом не видим значимого.

Ну и что же, что три? Во-первых, это начало. Во-вторых, кто сказал, что такие школы, в которых готовят работников индивидуального хозяйствования, должны быть большими, людными? Да и вообще, что за воспитание в многолюдстве, толкотне? И я склоняюсь к мнению, что в Батаме стоящий вариант наполняемости фермерской группы. И уже радуюсь: хорошо, что мы начали с троих! Неспроста говорят: Бог любит Троицу.

А к фермерству, к крестьянскому труду в школе, к слову, готовят всех детей, а не только этих восьмерых. Все ученики объединены в бригады. Создается учебно-фермерское хозяйство, в которое войдут столярный цех по производству мебели, туесов и других предметов народных промыслов, кроликоферма, пасека, пруд. И – сад. Яблоневый сад.

Да, тот самый сад, который заложили волынские и харьковские поселенцы. Он заросший, неухоженный, яблоки, говорят, рождаются очень кислые –выродились.

Напоследок я пришел в сад. Он отгорожен от мира забором, – ему, наверное, одиноко. Ветер качает веточки. В округе тихо-тихо. Но где-то в стороне заговорили мужики, и я хочу сказать им:

"Тише. Сад спит. Ему надо набраться сил. Ему скоро придется много работать с людьми и для людей".

И хочу сказать саду:

"Потерпи еще немного. К тебе скоро придут новые хозяева, и твои яблоки снова будут сладкими и желанными".

Но сад спит. И я ухожу молча.

УРОД НАГРЯНУЛ

Долго и неспокойно размышлял, можно ли назвать словом "мульткультура" тот многоцветный, тропический ливневый поток западных мультфильмов в кино-, видео– и компьютерных вариантах, который несколько лет назад принесли ветры перемен в Россию и который буквально обрушился на незащищенные головы наших детей? Наверное, можно так широко, глобально охарактеризовать это явление современной жизни – мульткультура, потому что она настойчиво, напористо, без роздыха пропитывает духовные, интеллектуальные запросы и капризы подрастающего поколения. Но что потом? А потом идет с ними по жизни, вгрызшись в душу, видоизменившись, утвердившись в каких-то взрослых проявлениях.

По-настоящему любящий родитель хотя бы немного, но строг со своим ребенком. А если с тем же "любящим" взыском взглянуть на то, что дети видят и слышат в мультфильмах?

Все мы, и стар, и млад, увлекались западными мультфильмами. Помнится, сначала, на заре этих непростых 90-х, было чрезвычайно интересно: "Вот они какие, мультики на Западе! Отличаются от наших, да еще как". Нередко с азартом мы смотрели многокилометровые истории о привидениях, о приключениях Тома и Джерри, о космических войнах, – да, впечатляло, порой притягивало и даже заражало. Но в человеке, в котором надежно, умно засеяно хотя бы с десяток зерен от всегда благодатной национальной культуры, зерен лучших, высшего сорта, провеянных на ветрах исторических и личных, сбереженных от дыхания плесени или огня, в таком человеке уже на какой-то недалеко убежавшей вперед энной серии начинает в сердце закисать скука. Причем нередко начинаешь скучать так отчаянно, невыносимо, что если не дети – щелк выключателем: "Хватит!" Но сдавливаем в себе протест, сминаем гнев и с интеллигентской старательностью начинаем обдумывать: "Как же, собственно, по-настоящему оценить то, что мы увидели и услышали?"

Да, исстари привыкли мы ко всему заморскому относиться с почтением, даже с некоторым пиететом, но вот незадача – потянуло на гнев, на злое слово. Призадумался исторически робкий культурный российский обыватель: "Скажу что-нибудь не то да не так – обвинят меня, назовут дураком. Надо подумать!"

Вот и думает, думает, а ливень крепчает, крепчает. Стихия разрушает дороги национальной культуры, прорывает дамбы. Где была твердь для засева зерен – там образовалась хлябь. Пузырится болото, в котором сгнить, сгинуть зернышку.

А культурный российский человек все думает, думает.

А ребенок тем временем смотрит мультфильмы, в компьютерных играх уничтожает "врагов". Что же он видит? Сразу отметим то, что в сознании стоит как вогнанный кол: он видит много-много уродов – космических, лесных, человеческих, звериных, гермафродитных, маниакально-извращенческих, психически ненормальных, непонятного происхождения. У каждого уродливого варианта десяток подвариантов: например, урод космический с рогами, или в доспехах рыцаря средних веков, или с хвостом, или с особенно большими, обязательно клацающими зубами, обладающий неограниченной, порой какой-то вселенской властью, или просто прихлебатель, ублюдок. У подвариантов с десяток подподвариантов: например, уродливый правитель-интеллектуал или же обозленный против всего на свете тупица. Впрочем, дело не в вариантах, а в том – детскую душу, господа хорошие, зачем калечить?! Зачем растаптывать ее, растлевать полчищами уродов? Остановить их, порожденных жаждой наживы, которая исковеркала, изранила эстетический вкус художника! Хотя один из этих мультуродов носил бы на себе Божественную печать оригинальности, был бы заряжен каким-то высоким, духовным содержанием, которое воспитывало бы наших детей, развивало бы умственно! Но перед нами – банальность, разукрашенная, позолоченная, озубаченная, изрыгающая маты, сленговый мусор.

– Опротивело!

– Надоело!

– Хватит! – звучит в наших сердцах.

Мы так резко и гневно не выступили бы против современных мультуродов, западных мультфильмов как явления нездорового, бесталанного, если из великих литератур не знали бы высоких, поистине захватывающих, интересных образов, образцов уродов, уродства – Циклоп, Квазимодо, Вий, ведьмы-оптимистки. А неувядающая Баба-Яга? А сонмище дурачащихся чертей, домовых, водяных? Ни нахальных вычурных красок в них, не ослепляет и не отупляет интеллект эта тысячелетиями идущая с людьми – и, несомненно, для людей – братия, а воспламеняет детский мозг благородным протестом, случается, жалостью, сочувствием. Воспитывает. Устрашает в том, в чем не грех устрашить ребенка. Побуждает к небанальным творческим поискам – в рисунке, в слове, в карнавальном костюме, во многом другом.

Ничего хорошего не можем мы сказать и о так называемых положительных героях, или, если уж оставаться в рамках классификации, то о неуродах, –среднего, как правило, в мультипликационной героике Запада ничего нет, или же оно настолько бледное, что его не замечаешь. "Положительные" тоже многовариантны и – подподвариантны. Все весьма избито и даже с налетом пошлости. Первое: либо перед вами невероятно красивая и невероятно добродетельная девочка; иногда, правда, не разберешься, маленькая она или подросток; или – уже умеющая кокетничать, краситься, примерять наряды и вести светские разговоры о деторождении девушка-женщина. Второе: либо силач, обязательно в одних только трусиках или с набедренной повязкой, но самое главное – обвешанный мускулами, как мясные ряды на рынке кусками туш. Третье: либо сначала невообразимо глупые, а чуть позже умудренные от пары ударов в челюсть – и человеческие персонажи, и утиные, и собачьи. Не будем перечислять, потому что на хотя бы беглый анализ – или даже перечисление –вариантов и под-, подпод– уйдет много бумаги. Выделим главное, режущее глаз, практически в каждом сериале встреченное – персонажи жаждут славы, денег, удовольствий, власти. "Я, мне, мое", – скрытый и нескрытый девиз всех деяний.

Мы понимаем, что российский обыватель нас может остановить, иронично усмехнувшись:

– Стоп, стоп, дядя! Ну, разошелся! Сначала спроси у детей, что им нравится и почему.

Если у нас спросили бы так – попали бы в самую больную точку.

Да что там, спрашивали мы и огорчились: нравятся нашим детям западные мультфильмы, игры. Восторгаются они ими. А нам – грустно, очень-очень грустно.

Мы, взрослые, по крайней мере та часть – или всего частичка? –взрослых, которые имели счастье познать истинные восторги от подлинного искусства, не знаем, как быть, что делать. Мы явственно видим, понимаем, что западная мульткультура – грязевая лава, уже не только джунглевый ливень, а потоки, реки грязевые, которые забивают наши уши, глаза, души. До островов истины, которые где-то робко зеленеют в смраде испарений лучащегося грязевого болота, добраться нелегко: кругом каша, слизь. Вязнут в тине ноги. Идти тяжело. Тучи комаров. Жутко. И не сойдем ли мы с ума и не напугаемся ли, приняв друг друга за уродов?

Однако давайте задумаемся: мы лишь только в грязи. Может, все же дотянем до островков – а вдруг там целые материки! – и очистимся? Или будем любоваться на заморскую грязь?

Детям, несмышленышам, может нравиться все что угодно, но мы-то, черт возьми, еще способны думать! Да, урод нагрянул и победил, но возникает сомнение – окончательно ли поборол?

ДОБРЫЙ ДОМ

Один молодой человек, горожанин, много лет ходил в тайгу. Он любовался росным, туманным восходом солнца над сопками, любознательно заглядывал в черную бурлящую пасть ущелья, и его сердце застывало от восхищения и страха, выслеживал одинокого божка сибирских лесов – сохатого, легко и величаво несущего тучу своих рогов, – и очарованно жил до другой встречи, дышал сладковатой прелью косматых ведьмовских болот, утробно и загадочно урчащих, разводил возле них или ручьев ночные костры и слушал, подремывая или пошвыркивая горячим травным чаем, страшные, лукавые и всегда неторопливые россказни охотных мужиков, выходил из чащобника на берег Байкала и ухом и сердцем слушал плескучий говорок водяного великана, лизавшего его лицо своими холодными языками ветров.

С годами молодой человек с грустью понял, что не все способны любоваться деревом или волной, камнем или зверем, что много рядом с ним таких – обиженных ли, обделенных ли, злосчастных ли, – для которых любование – смешное, пустое занятие, а свою жизнь они обустроили так: отнял у леса, у озера – у природы, еще раз хапнул, потом – еще и еще, а отдавать, а восстанавливать, а поправлять, а извиняться – какие сантименты! Шел к ним молодой человек с проповедью сердца – не понимали, притворялись, усмехались и даже ругались. Пришел он к детям – они хотели понять его, и он остался с ними. Сейчас он уже немолодой, но молоды его дела и шаги. Он –Наумов Валерий Михайлович. Вы о нем слышали? Слышали, слышали, хотя бы немножко!

Он ведет детей в природу, как в добрый дом. Не просто в лес или к озеру, в горы или к реке. Он сначала направляет юные сердца к духовному сожительству с деревом, скалой, небом, волной, муравьем, закатом и восходом... Но ребенок не до конца поймет вас, если вы будете его только призывать или заставлять: люби природу, береги ее. Истинная на всю жизнь спайка непременно образуется в поступке. От любования – к поступку, от поступка – к любованию.

Чаще Валерий Михайлович начинает с ребятами так: "Давайте-ка, поможем, – говорит он, – речке!" И они очищают берега Ушаковки или Иркута от хлама человеческой мерзости. Это традиционное дело в наумовских отрядах юных экологов.

Но всю нашу обиженную, загаженную землю детскими руками не вычистишь. Страна живет по несовершенным экологическим законам, по нередко дурацким –или дураков? – распоряжениям. Убиваем лес, воздух, себя. Придумываем одну отраву изощреннее другой, ввинчиваем в нежное тело небес высокие железобетонные трубы заводов. Если раньше особо настойчивых, несговорчивых природозащитников могли запихнуть в психиатрическую клинику, то теперь демократично и культурно поступают, по принципу: а Васька слушает да сметану ест.

Как быть?

Честный, порядочный человек знает – все равно нужно выбрасывать на ветры жизни флаги действия. Например, поступать так, как в отрядах Наумова: на опушке леса за Иркутском его дети как-то обнаружили незаконную свалку. По бумажкам из кучи выяснили – с такого-то завода мусор.

– Что, опять самим убирать?

– Нетушки! Давайте-ка взрослых повоспитываем!

Звонят на завод директору: так и так, что же, уважаемый, загаживаете лес? Возмущается директор: зачем наговариваете? Быть такого не может! Отстаньте! Не отстают: приезжайте, взгляните на вещественные доказательства.

Один день, два прошло – и, как говорится, ухом не ведет благочестивый директор. Звонят ему: так и так, дяденька, составили на вас экспертное заключение за подписью многих свидетелей – в административную комиссию города. Прилетает, голубчик. Извиняется, уговаривает.

– Что ж, даем два дня.

Приходят на третий – чисто. Даже чужой мусор убрал.

Как нам порой не хватает поддерживаемого разумными федеральными и региональными законами жесткого обращения со всей этой бессовестностью!

Наумов хорошо понимает, сожительство с миром природы человеку не пойдет на пользу, если мы не будем знать, понимать, чувствовать ее законы. Природа – капризный для человека сожитель. В наумовских отрядах серьезно изучают биологию, химию, географию. Воспитанники корпят над маленькими самостоятельными научными исследованиями по проблемам восстановления лесов, очистки водоемов, тушения таежных пожаров. Подготовленные, изучившие природные явления вживе, с рюкзаками на плечах, и по книгам в библиотеках и дома, дети составляют экологические паспорта местностей и идут с ними к чиновным людям: вот здесь, говорят они, чтобы не пересыхала река, нужно срочно сделать то-то и то-то, вот эти болота ни в коем разе нельзя осушать, на таком-то массиве лучше прекратить вырубку леса, а вот там – можно. С научными выкладками, с экспериментальными выводами доказывают современные пионеры природы. Их слушают – серьезные ребята! Правда, выполнять рекомендации не очень-то спешат, но – слава Богу, что хотя бы слушают, не запугивают, бровями сердито не двигают.

Вот так помногу лет ходят дети по хитро и умно сконструированному кругу наумовской педагогики, в которой отправная точка – любование, потом –поступок, за ним – научный поиск и проектирование, и снова, снова –любование. А может, это уже не просто педагогика, а личностная эволюционная спираль, по которой дети поднимаются все выше и выше в духовном, физическом, умственном развитии?

Учитель часто улыбается, но уставшие глаза выдают, что редко ему весело. И невольно подумаешь: какая непонятная штука человеческое счастье. Наумов разгадывает ее с детьми в тайге, у берега холодного прекрасного озера, на круто берущих ввысь сопках, – удач вам, идущие впереди нас!

РОЖИЦА КРИВАЯ

Если мыслить образно, то развитие школы можно представить примерно так же, как развитие живого существа, человека: родившись, он должен получить необходимое питание как духовного, так и материального свойства. Чем же мы должны вос-питывать, на-питывать, наполнять школу, чтобы ребенок уже от нее, повзрослевшей и сформировавшейся, получал то, что ему помогало бы определяться в жизни, без долгих блужданий найти свой единственный путь?

Немало примеров неэффективного, дисгармоничного развития школ найдется в Иркутской области, тех школ, которые словно бы с самого своего "детства" нацелены на подготовку ребенка как лишнего, неприспособленного члена общества. Анализ деятельности таких школ подводит нас к выводу, что без основы на научную концепцию определялось в них генеральное, стержневое направление развития, без учета требований НОТ. Вживление того или иного явления в школе начиналось либо по требованию, распоряжению отдела образования, либо идея заносилась в школу спонтанно, случайно и на чуждой, "не удобренной" почве она нередко произрастала сорняком или же умирала, не поддержанная, не развитая педагогами. Еще хуже, когда программа развития школы разрабатывается без опоры на диагностические исследования, когда она составляется, что называется, на глазок. "Не знаешь брода – не лезь в воду", – говорит старина. Педколлектив, не зная с точки зрения науки, что такое его школа, каковы ее особенности, берется за первые попавшиеся идеи, "лезет в воду" и "топит" идею. Реформа школы оборачивается антиреформой, топтанием на месте. Благо, если внедрение идеи или идей пройдет без скандалов, пошлого выяснения отношений, раскола коллектива на "красных" и "белых", на "болото" и "кочки" на этом "болоте". Хорошо, если без серьезных потерь и тряски люди откажутся от чуждого их школе внедренческого материала. Но ведь нередко так называемое развитие оборачивается расколом, трениями, дисгармонией в межличностных отношениях, снижением качества учебного процесса.

Встречаются, однако, и другие ситуации в драмах неверного развития. Например, в школе все же проведена серьезная диагностика, на ее основе определены пути развития, намечены конкретные мероприятия, они успешно выполняются. Но проходит какое-то время, два-три года, и для постороннего глаза становится очевидным, что в этом учебном заведении затормаживается развитие, что повторяются удачные ходы, которые в новых условиях, когда педколлектив уже находится на принципиально иной высоте своего развития, дают просто-напросто холостые обороты, не обогащают процесс развития школы, и педагогическая жизнь по существу топчется на месте. И учителя, администраторы, ослепленные прошлогодними успехами, не понимают, что идея, на которой строилась программа развития их школы, требует подпитки, подкормки, переосмысления. Чаще всего неподновленная, необогащенная извне идея отмирает сама собой и исчезает из поля зрения педагогов. Но случается, что она, умершая, гниет и отравляет то, что должно на ее месте развиваться, – коллективам таких школ уготованы деградация, развал.

Но тысячекратно грешно, когда учителя, администраторы окунаются с головой в модные педагогические течения, нахватаются блестящих верхушек различных инновационных идей, нарядят ими, как новогоднюю елку игрушками, учебный и воспитательный процесс своих школ и самодовольно взирают на "елку", – можно даже и песенки запеть! Но сути дела ясно не понимают. Конечно, сейчас господствует свобода в выборе педагогических идей, инноваций, направлений, но надо же, господа хорошие, думать. Думать! Надо вникнуть, вгрызться в твердоту идеи, которая вам понравилась. У нас же нередко получается вот так: например, весьма модно сейчас учить детей в начальной школе по методическим системам Эльконина, Давыдова, Занкова. Это методики развивающего обучения, учитывающие интеллектуальное и психическое развитие младшего школьника, нацелены на привитие элементов творческого мышления. Мы знаем много педагогов своеобразно, но толково вживляющих в свой опыт развивающую методику. Но порой встречаешься просто с бестолковщиной.

В одной сельской школе проходит эксперимент: внедряют, как они говорят, Занкова. Дирекция никого не пускает на урок к учителям-внедренцам, оберегает их от сглаза и всюду трезвонит: эксперимент, эксперимент! Да так громко возвещает о столь великих делах, что не слышно робких и неуверенных голосов критики со стороны родителей, которые проверяют знания своих детей и обнаруживают – ни в том, ни в другом бедные дети не разбираются. Дирекция озабоченных и особо настойчивых мам и пап успокаивает:

– Через два года все будет прекрасно. Ваши дети будут творческими людьми...

Одна родительница не выдержала, забрала своего ребенка из этой школы, в другую пристроила, в которой тоже Занков, но, как выяснилось, другой: ученики с реальными знаниями, позволяющими им успешно обучаться в среднем звене. Учительница проверила навыки и умения новичка и ахнула: умный, способный мальчик, а к третьему классу толком писать, считать и читать не умеет. Сходила в ту школу, в которой учился ее новенький, – не пустили на уроки и объявили ей, что она не понимает Занкова, что развивающее обучение – это прежде всего развитие творческих задатков ребенка.

– Так как же, милые, вы собираетесь развивать без знаний и умений? –спросила у них наивная учительница.

– Это дело наживное, – ответили ярые занковцы.

Таких историй немало. Наблюдаемое сейчас снижение качества знаний у школьников, падение интереса к учебе происходит, уверены, не только потому, что рухнул, как взорванная скала, престиж образования, что вольнее стали нравы и шиворот-навыворот обернулись традиции российского жизнеустройства, а еще и потому, что слепо мы беремся за многое новое, будь то педагогика или экономика, не отмеряем семь раз, а сразу режем, глубоко не осваиваем старое, нажитое десятилетиями, гноим его в амбарах головотяпства, и частенько кроме конфуза и потехи на весь мир ничегошеньки не выходит. А точнее, выходит то, о чем поют дети в известной веселой песне:

Точка, точка, запятая -

Вышла рожица кривая...

Так порой и у нас, взрослых, с нашими художествами: криводелие да кривомыслие рождаем мы своим тщеславным педагогическим модничаньем. А страдает ребенок.

МАМА БЕЛЛА

1

Со словом "сирота" я нередко воображал худенького бледного ребенка, покорно-смиренного, терпеливо ждущего от тебя, как собачка, гостинца и ласки. Этому образу суждено было вдребезги рассыпаться, когда капризные и неожиданные служебные обстоятельства повернули мою жизнь так, что я на несколько лет попал в самую гущу российской сиротской юдоли – интернат для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, – так официально эти приюты именуются.

Чуть ли не в первую минуту моего соприкосновения с подопечным мне седьмым классом я от миловидного кудрявого паренька услышал:

– Пошел-ка ты вон. Без тебя знаю, как надо.

А я всего-то попросил его не материться и не хлестать занозистой рейкой двух девочек.

Мои парни накуривались и нанюхивались всякой мухотравной гадости где-нибудь за углом, под забором, в кустарниках так, что, казалось, начинали синевато светиться. И язык у них заплетался в несуразице, в несусветной матерщине.

Утром, после моего решительного требования встать с постели, умыться и одеться, от меня обязательно кто-нибудь убегал, а заявлялся поздно вечером, к отбою, замызганный, оборванный и пропахший густейшими, непереносимыми запахами помоек и костров. А то и вовсе отправлялись в длительное путешествие – месяца на два-три, по Сибири или дальше. С милицией вылавливали беглецов.

Девочки молчаливы, угрюмы, чаще спокойно-холодны со всеми, даже друг с другом, но – в тихом омуте, говорят, черти водятся. Иногда и они такими сюрпризами меня одаривали, что холодело в груди. Как-то одна из них, такая тихоня, сонновато-вялая, я не помню, чтобы она и слова-то произнесла, на мое вскользь, на бегу оброненное замечание о ее несвежем подворотничке, неожиданно сказала:

– Обольюсь бензином, подпалюсь – пускай вас засудят.

А другая, все вившаяся возле меня, так ласково заглядывавшая в мои глаза – я поначалу мало и смотрел-то на нее, потому что увяз в хлопотах с мальчишками, – одним утром неожиданно переменилась ко мне. Пройдет мимо меня и как бы по другому поводу скажет:

– Фу-у-у-у.

И так раз десять за утро. Я – терплю, помалкиваю. Дня через два она дальше пошла: с подъемом не встает с постели. Подойдешь к ней, коснешься плеча и попросишь подняться. Она же как привскочит и – в крик:

– Что вы меня преследуете?! Житья из-за вас нету!

И плюхнется в подушку, натянет на голову одеяло. Стоишь и думаешь, как же к ней подступиться.

А к таким детям и в самом деле мудрено подступиться. И не понимаешь их, и сердишься. Но отмягчаешься, и душой к ним просветляешься, и за грех принимаешь сердиться, когда узнаешь их такие еще коротенькие судьбы, но густо замешанные на всем, наверное, самом низменном, страшном, что придумал человек для себя и ближних. Чего только эти горемыки не вынесли после рождения до водворения в приют! У одного мальчика вечно пьяный отец зарубил мать, а он, спрятавшись, сидел под столом и все видел. Мальчика забрали из дома в обмороке. Сейчас он болен и, быть может, на всю жизнь. Шумливый паренек, но иногда вдруг начинает оседать, оседать. И видишь – он уже спит, глаза открыты, но подзакатились. Несколько минут, привалившись к стене, в полуприсяде, дремлет, а потом вздрогнет, убежит, завалится где-нибудь в пустой комнате. Снова уснет. Разбудишь – обматерит тебя, а то и ударит чем ни попадя.

У тоненькой Кати папа в заключении, уже двадцатый год. Выйдет человек после очередного срока, месяц-два подышит на воле, обберет или изобьет кого – и снова, как говорят, на отсидку. Братьев и сестер у Кати восемь, все –по интернатам и детским домам, потому что мама психически ненормальная: муж зашиб молотком и испинал. Катя родилась хроменькой. Отца посадили. Так и живут в законном браке: муж и жена вроде бы, и дети рождаются совместные, а – жутко становится, когда вдумаешься, что у них за жизнь.

У двух братьев-близнецов отца не было, а мать, молодая, симпатичная полуцыганка, уж сильно хотела жить. Но эта малышня кричит, все чего-то требует от нее. До трех лет дорастила, да так, что даже разговаривать они не научились. Закрывала мальчишек дня на два-три. Они исходили слезами, заливались, визжали. Соседи были не очень сердобольные, держались одного железобетонного закона: моя хата с краю. А дети от голода и жажды умирали. А если зима, печь не топлена, – что уж говорить! Придет, накормит, мало-мало обстирает и – снова жить пошла.

Однажды принесла в избу два ведра воды, сварила две кастрюли супа, сказала несмышленышам: "Бог вам поможет", – поцеловала, ушла, невозвратно. Дверь, спасибо, не закрыла на замок. Месяц мальчики прожили одни, все съели, все выпили, кожу с ботинок принялись жевать и уже умирали. Сосед решил полюбопытствовать, почему дверь второй месяц без замка. Толкнул ее и ахнул: два шевелящихся скелетика лежали на полу.

Спасли близнецов, выходили, научили разговаривать.

Разные судьбы у интернатских детей, но все отмечены горем и бедой. Кто брошен прямо в роддоме, у кого родители в психлечебнице, у кого прав лишены, у кого – по тюрьмам, зонам, у кого умерли и сгинули без вестей.