Текст книги "Русский Берлин"

Автор книги: Александр Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

В Берлине Глинке было хорошо. Он с детства знал немецкий язык, чувствовал себя здесь своим, любил хозяйственных и аккуратных немцев. Летом и осенью 1856 г. он часто бывал в Королевской опере и в Певческом обществе (Singverein), наслаждался, как и прежде, музыкой любимых композиторов, на опере Глюка «Ифигения в Авлиде» «просто рыдал от глубокого восторга».В одном из писем этого времени в Россию он писал: «Мне здесь в Берлине приходится так по душе, что и высказать не могу».Композитор побывал в недавно построенном Новом музее на так называемом Острове музеев, ездил с Деном в парк Тиргартен или сам бродил по его тенистым аллеям.

На Мариенштрассе Глинка прожил все лето, а в начале сентября переехал на другую, более теплую квартиру на упомянутой уже улице Францёзишештрассе, 8.

Вместе с Деном Глинка изучал возможности сочетания западной фуги и русских церковных напевов в области богослужебного пения. Он усердно занимался теорией церковных тонов и полифоничной техники «строгого» музыкального письма западноевропейского Средневековья и эпохи Возрождения, определявшего особенности благозвучного сочетания нескольких мелодий. Для него было очевидным сходство ладовой организации древнерусских напевов с церковными ладами западноевропейской средневековой музыки при естественной национальной специфике. Он писал своему другу в Москву, что «почти убежден, что можно связать Фугу(так, с большой буквы, написано в оригинале письма. – Авт.) западную с условиями нашей музыки узами законного брака».Глинка с помощью Дена очень внимательно изучал особенности хоровых сочинений Иоганна Себастьяна Баха и итальянца Джованни Пьерлуиджи да Палестрины, одного из величайших композиторов духовной музыки. К декабрю были готовы две фуги. Многое сделанное в Берлине стало основой для последующего развития духовной музыки в произведениях П. И. Чайковского, С. И. Танеева, Н. А. Римского-Корсакова, А. Д. Кастальского и других композиторов той эпохи.

Глинка имел основания надеяться, что он сможет «дебютировать как композитор в Берлине», где будут исполнены некоторые его сочинения или фрагменты из оперы «Жизнь за царя». И это свершилось! Знаменитая ария «Ах, не мне, бедному сиротинушке» из Эпилога оперы с большим успехом прозвучала 21 января 1857 г. на единственном в году гала-концерте в Королевском дворце на Шпрее. Вдохновленный этим Глинка писал сестре, что он, по-видимому, «первый из русских, достигший подобной чести».

Этот концерт стал, к несчастью, и невольной причиной скорого ухода Глинки из жизни. В день концерта в Берлине было холодно. Покинув в радостном воодушевлении хорошо протопленные помещения дворца, Глинка по дороге домой простудился. Он не отличался крепким здоровьем и в этот раз заболел особенно сильно, а по причине простуды резко обострились другие хронические заболевания. Ранним утром 15 февраля 1857 г. на 53-м году жизни Михаил Иванович Глинка скончался. Похоронами озаботился Ден. Депешей он вызвал из Веймара протоиерея православной церкви Стефана Карповича Сабинина, так как священник посольской церкви был в это время в отъезде. Послал сообщение о смерти брата сестре композитора Л. И. Шестаковой. Погребение состоялось 18 февраля в присутствии композитора Джакомо Мейербера, дирижера Бейера, скрипача Грюнвальда, В. Н. Кашперова и некоего «чиновника» из русского посольства, имени которого Ден в письме сестре покойного сообщить не смог (предполагается, что это был второй секретарь посольства граф Петр Шувалов). Присутствовали также квартирохозяева Глинки и жены обоих русских священников. Ден пережил своего друга и ученика всего на год.

Поначалу Глинка был похоронен на одном из лютеранских кладбищ Берлина. Через три месяца по именному повелению императора Александра II, удовлетворившего просьбу сестры Михаила Ивановича, гроб извлекли из могилы и отправили в Петербург, где 5 июня 1857 г. Глинка был перезахоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Все хлопоты по этому делу, как писала Л. И. Шестакова, правительство взяло на себя.

И вздохнуть «украдкой»

Иногда можно прочитать или услышать, что могила Глинки находится в Берлине, на Русском православном кладбище при храме Святых равноапостольных и бого-венчанных царей Константина и Елены в районе Тегель (Берлин-Райникендорф). Но здесь в конце широкой аллеи у самой ограды кладбища расположен только памятный ансамбль, состоящий из стелы с текстом, колонны с бюстом М. И. Глинки и старинной надгробной плиты из потемневшего силезского мрамора. Надпись на стеле сообщает, что этот «Памятник великому русскому композитору М. И. Глинке сооружен военной комендатурой советского сектора г. Берлина в 1947 г.»к 90-летию со дня кончины М. И. Глинки в Берлине. К тому времени на кладбище уже находилась упомянутая плита с первоначального места захоронения Глинки. Ее перенесли сюда благодаря предпринятому опять-таки по инициативе отца Мальцева поиску старых русских надгробий с разных кладбищ Берлина и сбору их в одном месте. Так появилась здесь и эта надгробная плита, изготовленная в 1857 г. по заказу Зигфрида Дена. Бюст на колонне создан в 1947 г. скульптором Масютиным на основе последней прижизненной фотографии Глинки, сделанной в Санкт-Петербурге 25 апреля / 7 мая 1856 г., за день до отъезда композитора из России.

^{Памятник М. И. Глинке на кладбище в Гегеле. Архив Общества им. М. И. Глинки}

Внимательный посетитель может обнаружить ошибку в дате рождения Михаила Ивановича на металлической плите у колонны, где указано 2 июня (н. ст.) 1804 г., хотя он родился на день раньше.

…Приезжая в Берлин, многие соотечественники устремляются на улицу Фридрихштрассе, где находятся многочисленные магазины, включая огромный универмаг Galeries Lafayette («Галери Лафайет»). Параллельно Фридрихштрассе проходит Глинкаштрассе. Их соединяет короткий отрезок Францёзишештрассе, которая идет от «Галери Лафайет» и заканчивается на перекрестке, где до Второй мировой войны стоял дом, в котором полтора века назад жил русский композитор. Надо пройти всего несколько минут пешком, дойти до угла со знакомым именем, а там оглядеться, взглянуть в вечное небо над иными уже домами и вздохнуть «украдкой».

Софья Ковалевская. «Принцесса математики»

^{Русская «принцесса математики» Софья Васильевна Ковалевская}

В начале XX в. русскую колонию в Берлине составляли 7–8 тысяч человек: русские интеллигенты, писатели, художники. К тому времени Берлин на волне возвышения Пруссии был уже не только ее столицей, но и главным городом Второго рейха – Германской империи, образованной в начале 1871 г. в результате объединения двадцати одного государства и трех ганзейских городов, расположенных на немецкой территории. Это был уже не тот сонный город, о котором писал Тургенев, а крупный индустриальный центр, где бил пульс новой жизни. Отто Лилиенталь рвался отсюда в небо на летательных аппаратах, которые делал на построенном в Берлине заводе. Из России к нему приезжал Николай Егорович Жуковский, наблюдал полеты, беседовал с отважным инженером и испытателем. В знак благодарности Лилиенталь подарил русскому ученому один из своих планеров, который хранится в московском Научно-мемериальном музее Н. Е. Жуковского.

В конце XIX в. в Берлине начинают строиться первые линии будущей городской электрички S-Bahn, по воле «железного канцлера» Отто фон Бисмарка преображается улица Курфюрстендамм, будущее место прогулок русских эмигрантов после революционной волны.

Вечерняя гостья

Вечером 3 октября 1870 г. в квартиру знаменитого немецкого профессора математики Карла Вейерштрасса (1815–1897) постучали. На пороге стояла миловидная девушка с умными глазами. Было видно, что она очень смущена, но голос ее звучал твердо. Она просила профессора о частных уроках.

^{Профессор Карл Вейерштрасс, учитель Софьи Ковалевской}

Вейернгграсс – тогда первый математик Западной Европы, о теореме которого знает сегодня каждый инженер, – был человек доброго склада, но именно в этот период переживал полосу личных неурядиц и почти никого не принимал. К тому же он отрицал необходимость женского образования. Чтобы отвязаться от «нахалки», он дал ей несколько трудных задач. Он даже не запомнил ее лица. Как же был удивлен маститый ученый, когда через неделю посетительница принесла все задачи решенными. Причем решенными изящно и красиво. Уставший от одинокой, замкнутой жизни профессор почувствовал искреннюю симпатию к этой бесспорно талантливой, как показало испытание, гостье и согласился с ней заниматься. Это была приехавшая из России Софья Васильевна Ковалевская (1850–1891).

В Берлин через Гейдельберг

Российская «принцесса математики», будущая звезда русской науки, первая женщина – член-корреспондент Петербургской академии наук Софья Ковалевская (урожденная Корвин-Круковская) с раннего детства проявила выдающиеся способности к математике, но доступ женщинам в Петербургский университет тогда был закрыт. Поэтому в 1869 г., вступив, чтобы обрести свободу, с В. О. Ковалевским в фиктивный брак (ставший позже фактическим), Ковалевская вместе с мужем и подругой Юлией Всеволодовной Лермонтовой (впоследствии первой русской женщиной – доктором химии) уезжает учиться в Германию.

Нельзя не сказать, что Германия была для Ковалевской чужой страной. Мать Софьи Ковалевской – немка по рождению (фамилия Шуберт) и воспитанию – была протестантского вероисповедания, но очень уважительно относящаяся к православию, «дом ее во всех отношениях был поставлен на русскую ногу».В жилах Ковалевской текла также частица венгерской королевской крови, а по линии отца у нее в роду были цыгане.

Путь Ковалевской лежал сначала в Гейдельберг, отучившись здесь один семестр в местном университете, она годом позже переезжает вместе с подругой в Берлин. Однако в Берлинский университет она не была принята, хотя в Гейдельбергском университете благодаря своему математическому таланту приобрела большую известность. Ее выделял знаменитый Кирхгоф. Говорят, «матери показывали на нее детям на улице».

Заботливый Вейерштрасс

Получив отказ в приеме, скромная и стеснительная по характеру девушка делает решительный шаг, уповая на удачу и полагаясь на свое обаяние и умение убеждать людей. Ковалевская узнает адрес знаменитого профессора Карла Вейерштрасса, приходит к нему домой с просьбой о частных уроках и добивается своей цели.

Занятия с Вейерштрассом продлились четыре года. Занимались у него на дому и у Ковалевской на съемной квартире, где она жила с Юлией Лермонтовой. Вейерштрасс прорабатывал с русской ученицей содержание лекций, которые читал студентам, проводил практические занятия, руководил ее научной работой. А учиться у Вейерштрасса было нелегко. По свидетельству одного из современников профессора, «его интеллектуальное превосходство скорее подавляло его слушателей, чем толкало их на путь самостоятельного творчества».Но выдающийся талант Ковалевской, ее упорство и целеустремленность делали ученицу вполне достойной своего учителя. «Что касается математического образования Ковалевской, то могу заверить, – писал он, – что я имел очень немногих учеников, которые могли бы сравниться с нею по прилежанию, способностям, усердию и увлечению наукой».

Результатом упорного труда стали три написанные в Берлине самостоятельные работы, каждая из которых заслуживала докторской степени. Вейерштрасс представляет их в Геттингенский университет, где в 1874 г. Ковалевской присуждается степень доктора философии «с наивысшей похвалой». За эти годы не раз поднимался вопрос о приеме Ковалевской в Берлинский университет. За нее хлопотали и сам Вейерштрасс, и другие научные светила, такие как Дюбуа-Реймон, Вирхов, Гельмгольц. Но ученый совет был непоколебим. Даже через 14 лет Ковалевская, будучи доктором Геттингенского университета и профессором Стокгольмского университета, не получила полноценного права учиться в Берлинском университете, который тремя десятилетиями раньше члены кружка Станкевича считали очагом свободомыслия и символом прогресса. Только в 1906 г. женщины во всей Германии получили право на образование.

В 1874 г. Ковалевская вернулась в Россию. Она хотела работать на родине. Но получить место в Петербургском университете не смогла, не разрешили ей сдавать магистерские экзамены и в Москве, не дали даже читать лекции на учрежденных при ее горячем участии Высших женских курсах.

Тем временем шли письма из Берлина, куда ее неустанно приглашал преданный друг Вейерштрасс. Сохранилось несколько десятков его писем к любимой ученице, которую он называл «третьей сестрой». В одном из них он писал:

«Дорогая Соня, будь уверена, я никогда не забуду, что именно я обязан моей ученице тем, что обладаю не только моим лучшим, но и единственным настоящим другом… Ты можешь быть твердо уверена: я всегда буду преданно поддерживать тебя в твоих научных стремлениях».

Свидетельство очевидца

Повседневная жизнь Ковалевской в Берлине, как писала ее современница Е. Ф. Литвинова, [5]5
  Биографический очерк «Софья Ковалевская. Женщина-математик, ее жизнь и ученая деятельность», 1894 г.


[Закрыть]была «…однообразной и уединенной… целые дни [она] проводила за письменным столом. Ковалевская все время была в каком-то подавленном и грустном расположении духа, она не выходила из дома и забыла о существовании театра, к которому всегда имела влечение. На Рождество добродушный Вейерштрасс устраивал елку, на которой обе подруги непременно должны были присутствовать. Ковалевская чувствовала себя младшей сестрой в доме своего учителя(он жил с сестрами. – Авт .), где только что не носили ее на руках, но дружба с Вейерштрассом не могла наполнить всей ее души: он был намного ее старше, к тому же, как немец, он не понимал многих особенностей… русской жизни. Например, он никак не мог понять отношений Ковалевской к мужу, и она не пыталась даже объяснять ему их; не надо быть гениальным, но необходимо быть русским, чтобы понять все это. Она отдавалась самой усиленной умственной работе, на какую только была способна, очень мало спала по ночам, и сон ее всегда был неспокоен. Она отличалась чересчур нервным темпераментом и большой стремительностью… Из-за непрактичности обеих подруг им очень плохо жилось в Берлине: они всегда жили на дурной квартире, питались дурной пищей, дышали дурным воздухом и не пользовались никакими развлечениями. Все это, вместе с утомительной работой, подточило здоровье Ковалевской. Она похудела до того, что лицо ее из круглого сделалось овальным и глаза смотрели грустно и утомленно».

Назначение в Стокгольм

В 1881 г. в Стокгольме открывается новый университет, и шведский друг Вейерштрасса профессор Миттаг-Леффлер начинает хлопотать там о месте доцента для Ковалевской. Чтобы оказаться ближе к месту событий, она снова приезжает в Берлин и селится вместе с дочерью Соней недалеко от своего учителя. Пока идут переговоры о ее трудоустройстве, начинает работать. Помимо математики занимается и физикой, усердно изучает закономерности преломления света в кристаллах. Ее интересует электричество, она несколько раз встречается с Сименсом. Софья Васильевна живет ожиданием нового, благотворного поворота в жизни. В то же время ее мучают сомнения, не слишком ли озаботила она собой своих благодетелей, не навлечет ли она на них неприятностей. В июле 1881 г. она пишет из Берлина письмо Миттаг-Леффлеру:

«Приношу вам живейшую благодарность за все ваши хлопоты о моем назначении в Стокгольмский университет. Что касается меня, я всегда с радостью приму место доцента университета. Я никогда и не рассчитывала ни на какое другое положение и, признаюсь вам в этом откровенно, буду чувствовать себя менее смущенной, занимая скромное место; я стремлюсь применить свои познания и преподавать в высшем учебном заведении, чтобы навсегда открыть женщинам доступ в университет; теперь, как бы то ни было, этот доступ есть исключение или особая милость, которой всегда можно лишить, что и произошло в большинстве германских университетов. Хотя я и не богата, но располагаю средствами для того, чтобы жить вполне независимо; поэтому вопрос о жалованье не может оказать никакого влияния на мое решение. Я желаю главным образом одного – служить всеми силами дорогому мне делу и в то же время доставить себе возможность работать в среде лиц, занимающихся тем же делом, – это счастье никогда не выпадало мне на долю в России; я пользовалась им только в Берлине. Все это – мои личные желания и чувства. Но я считаю себя обязанной сообщить вам также следующее. Профессор Вейерштрасс, основываясь на существующем в Швеции положении дел, считает невозможным, чтобы Стокгольмский университет согласился принять женщину в число своих профессоров, и, что еще важнее, он боится, чтобы вы не повредили сильно сами себе, настаивая на этом нововведении. Было бы слишком эгоистично с моей стороны не сообщить вам этих опасений нашего уважаемого учителя, и вы, конечно, поймете, что я пришла бы в отчаяние, если бы узнала, что вы за меня поплатились какой-нибудь неприятностью. Я полагаю поэтому, что теперь, быть может, было бы неблагоразумно и несвоевременно начинать хлопотать о моем назначении: лучше подождать до окончания начатых мною работ. Если мне удастся выполнить их так хорошо, как я рассчитываю, то они послужат к достижению намеченной цели».

Миттаг-Леффлер не оставил хлопот, но для достижения желанного результата понадобилось два года. В течение этого времени она пишет две очень важные для нее работы, живет в Берлине, в Париже, в России, путешествует с дочерью по Европе… В 1883 г., наконец, открывается должность в Стокгольмском университете и она уезжает в Швецию. Годом позже Софья Васильевна становится здесь профессором на кафедре математики. В Стокгольме она и закончила свой жизненный путь в возрасте 41 года. Во время траурной церемонии были произнесены такие проникновенные слова:

«Софья Васильевна! Благодаря Вашим знаниям, Вашему таланту и Вашему характеру, Вы всегда были и будете славой нашей родины. Недаром оплакивает Вас вся ученая и литературная Россия… Вам не суждено было работать в родной стране. Но, работая по необходимости вдали от родины, Вы сохранили свою национальность, Вы остались верной и преданной союзницей юной России, России мирной, справедливой и свободной, той России, которой принадлежит будущее».

Предвоенное обострение

К началу Первой мировой войны в берлинских учебных заведениях училось около 500 студентов из России, в основном в университете. Предвоенное обострение германо-российских отношений резонировало и в академической сфере. В 1913 г. вслед за мощной антироссийской кампанией в прессе вышло решение имперского министра просвещения, которым запрещалось впредь принимать русских студентов в германские университеты. Впрочем, русскими многих можно было назвать лишь условно. Еще в 1901 г., как отмечает историк А. Е. Иванов в своей работе «Российское студенческое зарубежье. Конец XIX – начало XX вв.», антироссийски настроенные студенты-корпоранты Берлинского политехникума, выступая против засилья в нем выходцев из России, с иронией называли свой институт «полакиум» (вместо «политехникум»), возмущаясь по поводу избытка студентов польского происхождения – тогда официально подданных Российской империи и, следовательно, «русских». Точно так же в Западной Европе через сто лет называли русскими всех выходцев из стран СНГ.

Приезжие из России были лишены сословной спеси, и члены немецких корпоративных студенческих организаций негодовали, что русские «низводят университет с его аристократической традицией с высокого пьедестала и стремятся сблизить его с грязными представителями рабочих кварталов».Кроме того, как отмечает также А. Е. Иванов, «нелюбовь к «русским» коллегам со стороны немецкого студенчества выражалась в антисемитизме – неприятии «русских» студентов-евреев, составлявших большинство в академических колониях российскоподданной молодежи».Еще в 1890 г. немецкие студенты Шарлоттенбургского политехникума подавали ректору петицию с требованием «удалить русско-еврейских студентов и не принимать более ни одного из них».Не добившись своего от ректора, они переправили петицию в Министерство просвещения, правда, также безрезультатно. В последующие годы эти шовинистические настроения заметно усилились. В феврале 1913 г. состоявшийся в Берлине съезд российского студенчества констатировал, что «враждебность немецких студентов к «русским», особенно учившимся на медицинских факультетах университетов, имеет откровенно антисемитскую подоплеку».

Вместе с тем студенты-корпоранты отнюдь не представляли настроения всего немецкого студенчества в целом. Они «не были свойственны, – пишет А. Е. Иванов, – той части немецких студентов, которые не входили в корпорации… Это была демократическая по своему происхождению и материальному достатку молодежь, которая поддерживала дружественные отношения со своими товарищами по учебе из других стран. Однако ее влияние на академическую жизнь было неизмеримо меньшим, чем корпорантов».

Среди студентов было немало таких, которые весьма нуждались в средствах, некоторые реально вели полуголодное существование. Это было характерно не только для Берлина. «…Русскиев большинстве своем бедствуют здесь. Многие живут в скверных и холодных комнатах у рабочих», – писал один российский студент немецкого происхождения, прибывший на учебу в Германию. «В предвоенные годы русское студенческое объединение «Помощь» предлагало русским студентам в Берлине материальную помощь. Студенческое объединение снимало лекционный зал на улице Линиенштрассе. Читальня «Салтыков» недалеко от Бранденбургских ворот имела большую библиотеку. Здесь был центр встреч и контактов русских студентов в Берлине. Рядом с читальными залами располагалась студенческая столовая. Обед из трех блюд стоил 70 пфеннигов, неимущие студенты получали еду бесплатно». [6]6
  Русские в Германии. Берлин, 2008.


[Закрыть]