Текст книги "Будни и мечты профессора Плотникова"

Автор книги: Александр Плонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

"Зачем мне все это?" – спрашивал себя не раз Алексей Федорович. Впрочем, он знал зачем. Ему была необходима периодическая встряска, как средство борьбы с накапливающейся энтропией, с неизбежным старением.

После рискованного, трудного автомобильного путешествия, которому он много лет посвящал отпуск, Плотников чувствовал себя посвежевшим, преисполненным сил. Обломовское начало в его душе на некоторое время оказывалось подавленным.

Порой ему думалось, что в путешествиях он вообще живет иную жизнь, чем та, обычная, оставшаяся за первым поворотом шоссе, что перед ним не просто дорога, а путь к дальним мирам, таящий разгадку множества неизбывных тайн, и только сумасшедшая гонка по этому пути с калейдоскопом чувств и впечатлений, обостряющим и убыстряющим мировосприятие, позволит найти в конце концов свой философский камень.

Алексей Федорович относил себя к домоседам. Он не любил ездить в командировки. Одна мысль о билетах, вокзалах или аэропортах с их суетой и неустроенностью, гостиницах, где вечно нет мест, бивачном укладе жизни и прочих мытарствах приводила его в уныние. Но автомобиль с палаткой-багажником на крыше был для него тем же домом, где все привычно и обжито. Здесь он не чувствовал себя временным жильцом, наоборот, машина давала свободу выбора, возможность в любой момент, не сообразуясь с расписанием поездов или самолетов, отправиться куда глаза глядят.

За плечами заядлого автотуриста были уже Урал и Западная Сибирь, Прибалтика и Приэльбрусье, Военно-Грузинская дорога и Карпаты, наезженный асфальт Черноморского побережья и пустынные кручи Нагорного Карабаха. Но вот однажды Плотников прочитал в "Известиях" короткую заметку "Визит за облака" о тяжелом и романтическом труде водителей одной из самых высотных трасс планеты – Памирского тракта.

Так в мозг и сердце профессора вошло слово "Памир". Памир лишил его покоя, влек, как в былые времена влекло небо. Чем заворожил он Плотникова? А чем заворожили горы ректора Московского университета Рэма Викторовича Хохлова, имел ли академик право ставить на карту свою столь дорогую для науки жизнь? Или не знал, на что идет? Знал... Так и Плотников...

Странное дело: микроб безрассудства особенно часто поражает сердца ученых. Тех самых сухарей, которые, по мнению обывателей, живут лишь своими интегралами, колбами, электронами, отгородясь от всего, что не имеет отношения к их науке.

– Едем на "Крышу мира"! – решил Алексей Федорович.

– До лета еще далеко, – отрезвляюще рассудила его жена Тамара Васильевна, штурман семейного экипажа, олицетворявшая собой разумное начало.

Вдобавок к плохой непроизвольной памяти Плотников скверно ориентировался в пространстве: чуть отойдя от опушки леса, становился беспомощным, мог заблудиться в трех соснах. Тамара Васильевна же обладала каким-то шестым голубиным чувством – выбирала правильную дорогу даже в незнакомом месте.

Ей и в жизни удавалось находить верные пути, взвешенные решения, убеждающие аргументы, что снискало ей уважение и любовь не только мужа, но и большинства знавших ее людей. Алексей Федорович признавал превосходство жены в том, что принято называть прозой жизни, разделял многие вкусы и привязанности, но... нередко поступал вопреки мудрым советам.

Вот и теперь, вместо того чтобы взвесить все "за" и "против", сразу же начал действовать: написал главному инженеру ПАТО – Памирского автотранспортного объединения – Дарвишу Абдулалиеву (о нем упоминалось в заметке). И был обрадован скорым ответом. До лета он жил предвкушением Памира...

Ош встретил их солнцем, яркими красками, характерным колоритом восточного города. Особенно поражал базар, равного которому по изобилию фруктов и экзотичности они никогда прежде не видели. Но в первую очередь, конечно же, нужно было разыскать ПАТО.

И вот путешественники в кабинете главного инженера. Совсем еще молодой, энергичный человек с добрым прямым взглядом поднялся навстречу.

– Я уже стал беспокоиться, – сказал Абдулалиев приветливо. – Мы вас ждали еще позавчера.

На следующий день Алексей Федорович прочитал памирцам лекцию о современной научно-технической революции. И неожиданность: полный зал слушателей, неподдельный интерес, масса вопросов.

Плотников вмиг стал знаменитостью, чем-то вроде кинозвезды. Его с несравненным памирским гостеприимством встречали в кишлаках, поили кумысом и зеленым чаем, до отказа потчевали фруктами, зеленью, шурпой и пловом.

Возил Плотниковых по "Крыше мира" Имомбек Мамадодов – один из памирских асов. Пройдет год и еще один – Алексею Федоровичу доверят руль бензовоза, и будет он гордиться этим куда больше, чем докторской степенью.

Всякий раз, приезжая на Памир, Плотников заново с душевным трепетом постигал инопланетное величие высочайшего Акбайтала, кровавые потоки Алая, лунный ландшафт Долины смерчей, сапфировое сияние мертвого озера Каракуль.

Впечатлял и Нагорный Карабах с его отвесными – таких на Памирском тракте, от Оша до Хорога, нет – обрывами, пропастями, речушками, по каменистому дну которых можно проехать и мыть машину рядом со стадом нежащихся в солнечной воде буйволов. Но все это было свое, земное. Памир же ассоциировался с космосом. Здесь Алексей Федорович соприкасался с Вселенной, оставляя в иной галактике обетованный мир.

Горные таджики, с их своеобычным укладом жизни, добрыми сердцами и чистыми душами, казались ему иногда инопланетянами.. Общение с ними облагораживало, возвышало мысли.

Ему доверяли самое сокровенное, и он был по-человечески счастлив этим доверием...

Памир навсегда вошел в жизнь Плотникова, занял почетное место в его памяти. И когда на душе бывало смутно, Алексей Федорович мысленно переносился в сказочный, хотя и реально существующий, мир снежных вершин и неправдоподобно синего неба. Памир был для него земным воплощением немыслимо далекой планеты. Порой ему казалось, что не на памирских перевалах, а в космических странствиях родились запомнившиеся пожизненно впечатления...

* * *

День был безвозвратно потерян. Утром я еще надеялся вылететь на Дзету, но метеорная обстановка оставалась неопределенной, и старт несколько раз переносили, пока не отложили на завтра.

Большую часть пассажиров составляли туристы – бездельники, чье перемещение в пространстве не связано с необходимостью, а диктуется сенсорной ненасытностью, прилипчивой болезнью людей, у которых слишком много времени. Им обязательно нужно увидеть все "своими глазами", хотя гораздо более глубокое, а главное, объективное представление легко получить не сходя с места: для этого существуют общедоступные банки информации.

Первопроходцы, путешественники-исследователи, познавая Галактику, делают ее многочисленные миры достоянием человечества. И люди благодарны им за это. Все, кроме туристов. Те говорят: "А мы хотим сами", хотя ничего ранее неизвестного, не запечатленного в мнемокристаллах не увидят. Нонсенс!

Таково мое мнение о туристах. Вернее, таким оно было до сегодняшнего вечера. И сформировалось не случайно.

Я человек занятой. Но что получается? Иной раз туристы улетают, а мне билета не достается. Или: рейс задерживается, я мрачнее тучи, а им хоть бы что – балагурят, отпускают плоские шуточки, поют под гитару, как триста лет назад, словно на лужайке у костра. Рассказывают о якобы пережитых приключениях, преодоленных препятствиях, перенесенных бедствиях. И уж если приключение, то в духе незабвенного Дюма – с поединками, погонями и любовными интригами. Если препятствие, то с Монблан на Земле, Море Песочных Часов на Марсе или темную планету Алголя. А бедствия – не меньше, чем в масштабах Всемирного потопа или Вифлеемской звезды, которая, по Священному писанию, вела мудрецов с востока в Вифлеем – место рождения Иисуса Христа (наивные мудрецы и не подозревали, что вспыхнувшая в одну ночь блестящая неподвижная звезда невиданной величины и яркости – позывной космической катастрофы, а вовсе не спасительный маяк).

Среди туристов преобладают молодые женщины, но встречаются и молодящиеся пожилые мужчины. Смешно наблюдать, как девица лет восемнадцати кричит дяде под шестьдесят: "Эй, Ник, слетай за сладоледом!" И польщенный Ник (или Боб, или Вовочка), скрывая одышку, пулей несется к автомату, отпускающему мороженое.

Сегодняшняя компания туристов, как мне показалась вначале, ничем не отличалась от привычного стереотипа: восемь или девять девиц в мешковатых пи-комбинезонах, служащих одновременно и одеждой, и ускорителями ходьбы, и хранилищами всевозможных принадлежностей – от универсального набора инструментов до надувной палатки из паутина (тончайшего и прочнейшего теплоизоляционного влагонепроницаемого и несгораемого материала), трое молодых людей в блузонах, напоминающих рыцарские латы ("трех блузонов, прикинул я, – достаточно, чтобы смонтировать герметичный колпак с автономным жизнеобеспечением на всю группу"), и мужчина лет пятидесяти.

"Пропорции соблюдены", – с насмешкой подумал я. Но в этой моей насмешке была какая-то, еще не осознанная мной искусственность. Иронический настрой не получался. Я не мог не оценить необычно добротную, продуманную до мелочей экипировку туристов. Да и пожилой мужчина вовсе не походил на молодящегося бодрячка: он не подкрашивал седину, его одежда штормовка и брюки из металлизированной, для обогрева, ткани – менее всего претендовала на экстравагантность. По сравнению со спутниками этот человек был как бы налегке – значит, он занимал в группе особое, а возможно, даже привилегированное положение. И обращались к нему уважительно, "на вы", по имени-отчеству: Николай Иванович.

В какой-то момент я принял его за этакого туристского пастыря, лицо сугубо официальное, наделенное властью. У меня даже возникла неприятная ассоциация: лет десять назад я имел глупость отправиться по путевке к Бетейгейзе – примадонне в прекрасном ансамбле Ориона. Путешествие мыслилось как развлекательное – с посадкой на голубой и розовой планетах, купаниями в млечных озерах, обрядовыми пиршествами, которыми славятся эйлоки, и дегустацией живых струй из источников Лирадо.

Нашим всевластным руководителем был некто Головок – в профиль он напоминал отъевшуюся матерую крысу, впрочем, это бросилось нам в глаза не сразу, а спустя несколько дней, когда мы его окончательно раскусили.

Головок отличался редкостной беспомощностью – по его вине мы едва не опоздали на рейсовый космолет. Не знаю другого человека, в котором бы такая рафинированная, воинствующая беспомощность сочеталась со вздорным, занудливым характером. Если у него отставали часы, он доказывал, что вовсе нет, это у всей группы ушли вперед.

"Вы, земляне, не забывайте об ответственности перед нашей великой планетой! Не забывайте, что эйлоки могут вас спровоцировать! Не забывайте, что..."

А сам "забывал" постоянно!

Короче говоря, он отравил нам все удовольствие от путешествия. С тех пор я неприязненно отношусь к самой идее туризма...

Наблюдая за Николаем Ивановичем, я заметил, что ничто в нем не напоминало Головка. Держался он с непринужденным достоинством, как равный с равными, ничем не подчеркивая превосходства над спутниками, которое, однако, было явным.

"Похож на учителя, – подумал я и почувствовал облегчение, словно разгадал не дававшую покоя загадку, – из тех, кого ученики не только уважают, но и любят".

Я допустил бы преувеличение, сказав, что лицо Николая Ивановича походило на лик святого. Но оно вызывало в памяти иконы Андрея Рублева, такая доброжелательная открытость была в его строгих чертах.

Видимо, проявленный мною интерес оказался слишком откровенным, потому что Николай Иванович кивнул мне и предложил:

– Подсаживайтесь к нам!

– Извините за нескромность, вы учитель? – спросил я, воспользовавшись его приглашением.

– В некоторой мере, – ответил он с доброй улыбкой. – Но и ученик тоже.

– Не понимаю... – опешил я.

– Каждый человек чему-то учит, и в этом смысле я учитель. И в то же время учится сам, то есть остается всю жизнь учеником. Не так ли?

Рассуждения Николая Ивановича показались мне несколько банальными, и, кажется, он почувствовал это по моему лицу.

– Что же касается профессии... Нет, я не учитель, не педагог. Моя специальность – космоакустика, слыхали о такой?

Я признался в невежестве.

– Не расстраивайтесь, – успокоил Николай Иванович. – Эта наука еще в пеленках!

– Николай Иванович ее основоположник! – вмешалась одна из девушек.

– Перестаньте, Оля! – нахмурился ученый. – Разве дело в этом? – Он снова повернулся ко мне. – Считалось, что упругие волны могут распространяться в газах, жидкостях и твердых телах, но никак не в вакууме. Однако недавние открытия показали, что физическая природа вакуума допускает возможность упругих явлений. Конечно, они проявляются иначе, чем в других средах.

– А почему именно космоакустика?

– Упругие волны и акустические волны, можно сказать, синонимы. А космический вакуум, пожалуй, единственный природный вид вакуума. К тому же практическая область применения... Что это я... Принялся читать лекцию!

– И очень интересную. Продолжайте, готов слушать весь вечер.

– Увольте, – покачал головой Николай Иванович, – я здесь в ином качестве.

– Туризм – ваше хобби? – все еще иронизировал я.

– Хобби... Не люблю этого словечка. Дурное оно, претенциозное.

– Ну, пусть увлечение.

– Даже не увлечение, а отвлечение. В туризме я живу, если так можно выразиться, совсем другую жизнь, задействую резервные клетки мозга, аккумулирую энергию.

– Словом, перезаряжаетесь?

– Вот именно.

– И как часто это вам удается?

– Реже, чем хотелось бы, – вздохнул Николай Иванович. – Раз в год, а то и в два. Но уже полвека.

– Сколько же вам лет? – вырвалось у меня.

Я поймал укоризненный взгляд Оли.

– Простите, я допустил бестактность?

– Нет, что вы. Мне скоро семьдесят.

– Семьдесят?! Не верю!

– И все же это так.

– Какой же вы молодец! – воскликнул я от души.

– Ну, полно вам! – неожиданно смутился Николай Иванович. – И вообще нашли тему для разговора!

Во мне боролись противоречивые чувства: восхищение этим незаурядным человеком и недоверие к нему. И я решил подтолкнуть его на рассказ о столь обожаемых туристами "экстремальных ситуациях". Вот когда он раскроется по-настоящему!

Мою просьбу поддержала вся компания, у девушек прямо глаза разгорелись!

– Да не было у меня никаких экстремальных ситуаций, – смеясь, отбивался Николай Иванович. – У вас превратное представление о туризме!

– Возможно, – не стал возражать я. – Но ведь туризм туризму рознь, это понятно даже мне. Есть туризм развлекательный, а есть...

– Настоящий туризм состоит в преодолении трудностей! – перебила меня Оля, видимо, самая эмоциональная девушка в группе.

– И тоже неверно. Вы, молодежь, видите в туризме внешнюю, показную сторону. А главное-то не в пресловутом преодолении трудностей, хотя их у туристов хватает. И не в изучении новых планет – этим занимаются профессионалы.

– Тогда в чем же? – не выдержал я.

Николай Иванович не спешил с ответом, словно подбирая в уме наиболее точные и доходчивые слова. Потом едва слышно проговорил:

– В душевном общении. В познании самого сложного, что только есть во Вселенной, – человека.

– Зачем же вы летите на Дзету? – с притворным простодушием спросил я.

– Вы хотите сказать, что там не люди, а упсеки?

– Допустим.

– Ну, друг мой, не знаю, что вам и сказать... Я не вижу разницы между людьми и упсеками. Для меня любое существо, наделенное высшим разумом, человек. А уж как оно выглядит, вопрос второстепенный.

– А если разум злой?

– Я говорю о высшем разуме, а он не может быть злым.

Мне стало не по себе.

– Я вас смутил, – сказал Николай Иванович, пристально глядя на меня. Это хорошо. Нет, вы даже не представляете, как это хорошо. Так вас интересуют экстремальные ситуации? Пусть будет по-вашему. Расскажу об одной такой ситуации. Хотя ее правильнее было бы назвать не экстремальной, а парадоксальной. Да-да, именно парадоксальной. Боюсь вас разочаровать, только оказался в ней не я, а совсем другой... человек. Впрочем, какая разница? Ну, желаете послушать?

Он замолчал, и довольно надолго, однако никто из нас не решился его поторопить.

– До сих пор не знаю, – тряхнул он головой, – радоваться, что это произошло не со мной или... завидовать...

– Николай Иванович, миленький, вы нас заинтриговали, – взмолилась Оля. – Рассказывайте же!

– Ну да, конечно. Просто вспомнил, и сердце защемило... Да сядьте вы, сейчас пройдет. Так вот... Лет двадцать назад занесло меня в самое, можно сказать, захолустье – между Скорпионом, Стрельцом и Змееносцем. Там разделившийся на два русла Млечный Путь наиболее широк – верный признак, что к этой его части мы ближе всего.

Я очутился на Апфе – планете, мало известной в то время. Впрочем, я давно собирался там побывать. Дело в том, что Апфа во многом похожа на Землю и, соответственно, апфийцы – на землян. Правда, их уровень развития пока еще невысок, зато интеллект... Боюсь, тут мы им уступаем...

Тогда уже вовсю использовали анизотропию пространства, и пространственно-временной переход с Земли на Апфу, несмотря на ряд фазовых ограничений, был вполне доступен, даже для таких туристов, как я.

– Для кого же еще! – воскликнула Оля, но на нее зашикали, и она смущенно умолкла.

– Не буду подробно говорить о ландшафтах Апфы, с ними легко познакомиться, запросив любой банк информации, – Николай Иванович взглянул на меня с едва уловимой усмешкой, словно распознал мои мысли. – Скажу только, что места, где я побывал, чем-то напоминают наш Памир. А сами апфийцы... Если вы встречали горных таджиков, именно горных, а не равнинных, – кстати, они называют себя памирцами, точно это особая национальность, – то можете представить себе апфийцев: стройные, гордого и несколько аскетического вида люди с чеканной красоты лицами, только не смуглыми, а словно впитавшими в себя призрачную голубизну лунного света. Их отличают врожденное достоинство и ни с чем не сравнимое гостеприимство. Я был на Апфе трижды, с годичными перерывами. Первый раз меня встретили как доброго знакомого, второй – как друга и третий – как близкого родственника.

– Мне приходилось бывать на Памире, – не выдержал я. – И там действительно...

– Тем лучше, – не дал мне договорить Николай Иванович. Казалось, он боится потерять нить повествования. – Так вот, я останавливался в одной семье. Знаете, у апфийцев странные и для нас неудобопроизносимые имена. Поэтому продолжу параллель и воспользуюсь именами памирцев. Назову своих друзей ну хотя бы...

– Сафарбековыми, – подсказал я, вспомнив семью таджиков, принимавшую меня в высокогорном селе Чартем.

– Отлично. Вы, конечно, догадываетесь, что разговаривать приходилось с помощью лингвисторов. Только один из трех братьев Сафарбековых...

– Асалбек!

– ...Асалбек, говорил по-русски, с очень необычным, мягким акцентом.

– По-русски? Апфиец?

– Наберитесь терпения, друг мой. Так вот... Отца у них не было: и в апфийских семьях случаются драмы. Семью возглавляла мать – женщина лет пятидесяти, разумеется, по земным меркам, красивая непривычной для нашего глаза яркой, пугающей красотой. Когда я сказал об этом Асалбеку, тот поразился: "Красавица? Да она же старуха!"

Асалбек, в порядке культурного обмена, проучился пять лет на факультете космолингвистики Ленинградского университета. Теперь вам ясно, почему он знал русский? Поначалу его прикрепили ко мне в качестве гида, но вскоре между нами установились дружеские отношения. Вам это может показаться странным, ведь нас разделяла не только разница в возрасте. Говоря о том, что апфийцы похожи на таджиков, я подразумевал ассоциативное сходство. Анатомия и физиология у них кое в чем иные, чем у нас. Но, повторяю, для меня это не главное.

Итак, я сказал, что подружился с Асалбеком. Но скорее мы привязались друг к другу. Асалбек называл меня Никиляиванивич – смешно и трогательно. Его выпуклые, изумрудного цвета глаза под пушистыми ресницами светились при этом такой неподдельной любовью, что становилось неловко, ну чем же я заслужил ее?

Оказалось, однако, что эта необъяснимая любовь... как бы вернее сказать... унаследована мною. Вот что рассказал однажды Асалбек, и рассказ его, взволнованный и сбивчивый, напоминал исповедь, слова рвались, словно непрочные нити, иногда мой друг переходил на родной язык, и тогда я спешил нажать сенсор.

Его история может показаться вам банальной, – Николай Иванович бросил на меня быстрый взгляд, и я снова подумал, что он с самого начала читает мои мысли. – Ну, да каждый понимает по-своему. В меру собственной испорченности, как говорили когда-то...

– Так что же рассказал Асалбек? – спросил я сконфуженно.

– Оказывается, в Ленинграде у него была девушка. А если называть вещи своими именами, то они жили три года как муж и жена. И все это время Асалбек умолял мать благословить их брак. Но она не соглашалась.

– А зачем было просить согласия, они же взрослые! – возмутилась Оля.

– У каждого народа свои обычаи. В давние времена и у нас судьбы детей нередко решали родители. Ну вот... Для Асалбека настал день возвращения на Апфу. Я представляю этот хмурый ленинградский день, толчею космодрома, голос диктора: "Заканчивается посадка..." – и двух людей – апфийца и жительницу Земли, прижавшихся друг к другу в прощальном объятии.

Словом, Асалбек улетел домой, и там его вскоре женили. Я видел жену Асалбека – молоденькую, кроткую женщину с грустными глазами. Тогда у них уже было трое ребятишек.

"Никиляииванивич, – произнес Асалбек под конец исповеди, – в первую же ночь я сказал жене, что не люблю ее и никогда не буду любить, потому что люблю и буду любить всегда другую женщину, которая осталась на Земле".

Николай Иванович надолго задумался, потом встал:

– Вот и все. А сейчас – спать!

Заснуть не удавалось, наверное, не мне одному. Из ума не выходила извечная история: жестокая женщина из-за нелепых предрассудков искалечила жизнь сына. Но почему эту, предельно ясную, ситуацию Николай Иванович назвал "парадоксальной"? В чем он углядел парадоксальность, ведь не случайно же...

И вдруг меня словно током ударило, я даже негромко вскрикнул. Какой же я глупец! Мать Асалбека предстала в совсем ином образе: мудрая женщина, у которой сердце обливается кровью от жалости к сыну, но она не может поступить иначе, не имеет права...

Только теперь я понял, зачем меня командировали на Дзету, а ведь до этого недоумевал, с какой целью нужно исследовать генные спектры упсеков. Скажу без ложной скромности: как специалист по генным спектрам я один из первых. Но прежде ими занимались лишь для улучшения наследственности человека. Выходит, теперь...

И в ушах снова прозвучал голос Николая Ивановича:

"Любое существо, наделенное высшим разумом, для меня – человек!"

"КТО Я?"

Главным инженером научно-исследовательского института, где в пятидесятых годах работал Плотников, был Фрол Степанович Липкин массивный мужчина лет сорока пяти, авторитетный, шумный, прекраснейший специалист, властный и жесткий, но незлой человек.

Фрол Степанович незадолго до этого получил Сталинскую премию за создание радиорелейной линии. Аппаратура пошла в серию.

Однажды Липкин решил, что его непосредственные подчиненные начальники отделов и лабораторий – слишком уж закисли в своих четырех стенах, и повез их на полигон: пусть понаблюдают радиорелейку в действии, приобщатся к практике и проникнутся еще большей ответственностью за порученные им участки работы.

Автобус выехал за город, свернул на грунтовую дорогу, остановился перед шлагбаумом, тронулся дальше.

– Приехали, – сказал Липкин.

Плотников увидел поле, напомнившее ему аэродром парашютно-планерного клуба, – аж защемило в груди. Там и сям по полю, как шахматные фигурки, были без видимого порядка расставлены автофургоны. Казалось, партия в разгаре, игроки думают над очередными ходами. На крышах фургонов виднелись рогатые антенны.

Подошли всей гурьбой к одному из фургонов. Ефрейтор – оператор станции – вытянулся в струнку: главный, хотя и был человек сугубо штатский, произвел на него впечатление генерала, если не маршала. Впрочем, такое впечатление он производил на всех.

Следом за ефрейтором Липкин и Плотников, которого выбрал главный инженер, втиснулись в кузов. Для ефрейтора места не осталось, он спроецировался на стенку, превратившись в смутно угадываемую тень.

– Сейчас я вступлю в связь, – многозначительно провозгласил главный и начал крутить ручки.

Но почему-то никто не спешил вступить с ним в связь, несмотря на многократно повторяемые страстные призывы. В ответ слышалось только гудение умформера.

– Черт знает что! – наконец не выдержал Фрол Степанович. – Это надо же суметь довести аппаратуру, такую удобную, такую надежную, такую...

Договорить ему не удалось. Тень ефрейтора, внезапно материализовавшись, вежливо, но твердо отодвинула в сторону тучного Фрола Степановича. Пальцами пианиста пробежавшись по рычажкам и ручкам, ефрейтор исправил сбитую настройку, и... буквально через несколько секунд в наушниках послышалось:

– "Резеда", я "Фиалка"! Какого... не отвечаешь, мать твою! Прием!

Впервые Плотников видел главного таким сконфуженным. Ведь именно за эту станцию он получил золотую медаль лауреата. Но надо отдать ему должное, оказавшись в смешном положении на глазах у подчиненного, он сохранил чувство юмора:

– Это еще что! Вот во время войны сдавали мы государственной комиссии радиоуправляемый танк с огнеметом. Пробило какой-то там конденсатор, и танк двинулся прямо на нас. Комиссия – генералы, представители главка врассыпную. Бегу по полю, слышу: танк за мной. Поворачиваю налево, и он туда же. Я направо – то же самое. Ну, прямо с ума сошел! А огнемет заряжен. Да, натерпелся я тогда страху...

Перед Плотниковым был все тот же уверенный в себе, волевой и властный Фрол Степанович Липкин, главный инженер НИИ, лауреат Сталинской премии.

Тридцать лет спустя Алексей Федорович вспомнил этот эпизод и зримо представил тучную фигуру главного, убегающую от сумасшедшего танка.

"А если с ума сойдет баллистическая ракета?" – похолодев, спросил себя Плотников.

* * *

Он углубился в зеркало долгим испытующим взглядом. Продолговатое асимметричное лицо – безусловно, его лицо; широко посаженные глаза – его глаза... И все же из толщи стекла смотрел неизвестный. Человек без имени, биографии, прошлого.

Таковы все в пансионе. Встречаясь, они говорят о чем угодно, только не о себе. Остров забвения? Почему же не забыты математические теоремы, формулы химических соединений, партитуры опер? И стихи...

"Кто я? – допытывался Безымянный. – Мыслящая машина, в которую вложили все, что можно запомнить, кроме главного, касающегося ее самой? Или все же человек – странный, безликий, не знающий родства?"

Еще вчера он был как бы элементарной ячейкой, воспроизводящей в миниатюре структуру единого целого, именуемого человечеством. Но сегодня...

Надевая единственный на его памяти, совсем еще новый костюм, он нашел за подкладкой клочок бумаги – записку:

"Родной мой! Я люблю тебя. Мне очень хорошо с тобой. Твоя колдунья".

Щемящей нежностью и теплотой поражали эти слова. Безымянный ни на миг не усомнился, что записка адресована ему. Значит, в исчезнувшем из памяти прошлом его любила женщина. Он представлял, что такое любовь, но теперь это понятие перестало быть абстракцией, приобрело смысл, несовместимый с нынешним существованием.

Безымянный начал мысленно перебирать известных ему людей. Множество их жило в памяти, но не оказалось ни одного, о ком он мог бы сказать: мы с ним дружили, или были знакомы, или хотя бы мимолетно встречались. И конечно же, среди них он не нашел колдуньи.

Зато явственно возникли запруженные толпами улицы – кинокадры улиц, лавины машин, громады домов, пестрота реклам, и его впервые повлекло в скрывающийся за оградой пансиона мир. Никто не поинтересовался, куда и зачем он идет...

Два малиновых близнеца-солнца привычно пылали в зените, пепельные облака дымились на изжелта-сером небе. Но что за странные, напоминающие колючую проволоку растения? Почему так мертво кругом?

Безымянный быстро утомился и с трудом передвигал шестипалые ступни. Сиреневые волосы от пота стали лиловыми, широко посаженные оранжевые глаза слезились. На поцарапанной коже выступили изумрудные капли крови.

Наконец он достиг города. Город был пустынен. Пандусы и тротуары проросли теми же колючками. Коричневой слизью покрылись остовы зданий. Насквозь проржавели и по дверцы погрузились в асфальт кузова машин.

И снова заработала память. Вот похожий на пастора человек с безгрешным лицом говорит о гуманном оружии, которое ничего не разрушает, а только отнимает жизнь... Потом едва прошелестел женский голос: "Родной мой, я любила тебя, мне было очень хорошо с тобой..."

– Наша миссия закончена, – подвел черту Ванин.

– Думаешь, они справятся? – спросил Сервус. – Узнав, что их цивилизация погибла...

– Она воскрешена!

– Ты оптимист. Из нескольких миллиардов мы буквально по атому воссоздали десяток мужчин и женщин...

– И возвратили им жизнь, память, знания!

– Увы, можно восстановить и привести в действие механизм памяти, однако то индивидуальное, что было в нем до разрушения, утрачено навсегда. Среднестатистический человек – не личность!

Ванин задраил люк.

– Все, что мы могли... Остальное зависит только от них. Как видишь, один уже преодолел шок. Уверен, они справятся!

– Жаль, что так случилось. Нам же удалось этого избежать.

– Нам удалось... – задумчиво проговорил Ванин, садясь в стартовое кресло. – Боже мой, как я соскучился по Земле!

ДВОЙНИК

Когда Плотников завершил свою вторую кандидатскую диссертацию, оказалось, что не так-то просто пристроить ее к защите. В то время вышло постановление о повышении требований к диссертациям; некоторые ученые советы были закрыты за либерализм и беспринципность. Другие, опасаясь такой же участи, резко сократили число защит, особенно если работу представляли со стороны. А своего совета в НИИ, где работал Алексей Федорович, не существовало.

Куда ни тыкался Плотников с диссертацией, повсюду получал отказ. В качестве причины обычно называли несоответствие работы профилю совета.

Однажды Плотников прочитал в "Вечерней Москве" объявление о конкурсе на замещение вакантной должности заведующего кафедрой в одном из сибирских вузов. Избранным по конкурсу предоставлялись квартиры. Алексей Федорович по-прежнему жил все в том же, что и до войны, "стандартном" доме, который еще более обветшал и отнюдь не обзавелся удобствами.

"Чем черт не шутит, возьму и подам на конкурс, – подумал он. Степени у меня нет, но уже немало печатных работ, несколько книг и брошюр. Жаль, конечно, расставаться и с лабораторией, и с издательством, но сколько можно жить за городом, тратить на езду по три часа в день, таскать ведрами воду из колонки, зимой топить печку. А если передумаю, то никто меня насильно в Сибирь не погонит!"