Текст книги "Народовольцы"

Автор книги: Александр Свободин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Провинциал. А я вам скажу, господа, все оттого, что всякий бред вашей столичной интеллигенции вы принимаете за выражение потребности всей русской земли! А эти потребности-то другие, совсем другие. Вы их не знаете, вы к нам в Воронеж приезжайте, то-то же. Есть царь, и есть народ! А в середине – гниль!

Студент. Ну, знаете ли, господин хороший, вас послушать, так окажется, что интеллигенты знанием, наукой, уважением к личности, к идеалам человечности оторваны от народа, так, что ли?

Торговка. Ох, не люблю, ох, ненавижу, слова заговорил, словечки. (Громко.) А вот горяченькие, вот свежие с мясом, горяченькие с мясом!..

Сановник. А ты кто такой, голубчик, не из тех ли злодеев?

Крестьянка. Они и сгубили голубчика нашего, они и сгубили.

Крестьянин. Бей его, ребята!

И тут же несколько человек кидаются к студенту с криками «злодей, кровопивец», студент, царской крови захотел.

С него срывают пальто, шляпу. Офицеры бросаются на толпу с криками «осади, осади». Первый офицер (командует). Оттеснить их с мостовой!Растерзанныйстудентс трудом вырывается и исчезает.

Офицеры прогоняют толпу.

8

Домик в трех верстах от вокзала Курской железной дороги в Москве, Перовская одна. Прислушивается, потом дергает за веревку, привязанную к крышке погреба. Оттуда с трудом вылезает Михайлов.

Михайлов. Соня, там вода в галерее, мы сделали плотину, я спину в плотину упер, бураном сверлю и чувствую – задыхаюсь, воздуха нет, свеча гаснет, я зажгу – опять гаснет. У меня голова закружилась, руки не действуют боле, сердце колотится, круги в глазах, я в могиле. И веришь ли, в первый раз я заглянул в холодные очи смерти, в первый раз, не так умственно, когда представляешь, как умрешь – на эшафоте или от пули; я умирать стал, кончаться и, знаешь, к удивлению своему и даже к удовольствию, был совершенно спокоен… Соня, а ведь кто не боится смерти, тот всемогущ.

Перовская. Да, Саша. А воды много?

Михайлов. Много, ночью триста или четыреста ведер выпили. Несчастная русская революция!

Условный стук в дверь.

Открой, купец твой идет, наши.

Перовская открывает, входят трое молодых людей.

Первый народоволец. Дождь все идет!

Второй народоволец. Что с водой делать?

Михайлов (раздраженно). Что делать? Несчастная русская революция! Стыдитесь! Втроем ходите! Да что же такое? Здесь же пять скрытых проходов к дому. Да вы так должны идти, чтобы один другого не видел, да вы спиной должны чувствовать, есть на вас глаз или нет.

Третий народоволец. Ну, дворник наш на любимого конька сел!

Михайлов. Любимый конек!.. Несчастная русская революция! Да третьего дня я сорок минут шел за тобой, и ты не чувствовал, что тебя проследили. Конспиратор!

Третий народоволец. Да что же я мог сделать, мне останавливаться было нельзя, свернуть разве?

Михайлов. Свернуть… А куда – ты знал? Все проходные дворы улицы, по которой шел, – знал? Нельзя останавливаться? Тысячи способов есть! Нагнись, ботинок завяжи, на женщину посмотри, задумайся, точно вспомнил что-то, спроси у прохожего, зеркальце вынь – усы поправь… Так нельзя. Мы должны контролировать друг друга, все слабости наши, вплоть до интимных, мы должны знать. Что у каждого в кармане, в бумажнике. Надо выработать привычку к взаимному контролю, чтобы контроль вошел в сознание. И чтоб не был обидным. Мы часть механизма, мы должны быть пригнаны друг к другу, вот как колесики часов, иначе нельзя!

Перовская. Не стыдно ли вам? Саша так о нас всех заботится, о безопасности нашей.

Третий народоволец. Ну, виноваты, виноваты! Что будем делать?

Перовская. Где сейчас конец галереи-то?

Первый народоволец. По моим расчетам, под насыпью.

Михайлов. Да, грунт уже рыхлый пошел, мину можно протолкнуть и положить совсем близко к рельсам.

Перовская. Вы с новостями?

Третий народоволец. В Елизавет-граде арестован Гольденберг.

Михайлов. Ох, Григорий!

Перовская. В Петербурге что?

Второй народоволец. Налаживается. Типография «Народной воли» начала работу. Паспортное бюро наше отличные виды на жительство делает, на подлинных бланках. А чернопередельцы молчат.

Перовская. А Плеханов?

Третий народоволец. Ты разве не знаешь Георгия?

Перовская. Знаю и ценю.

Второй народоволец. Но он теоретик – пропаганда, и кончено! Теперь весь ушел в Марксовы теории, сопоставляет с родной почвой.

Первый народоволец. Но Лавров писал, что гражданин Маркс сочувствует нашей борьбе.

Перовская. Господи, только бы не делиться! Неужели и смерть нас разделит?

Михайлов. А мы и не делимся, Соня… Восстание будет, только мы хотим его вызвать, действуя сверху вниз, а Георгий – снизу вверх, и нам лучше разойтись, мы практики революции!

Перовская. Когда же сойдемся?

Михайлов. На узенькой площадке, Соня…

Первый народоволец. А говорят, самые споры-то на прогулках, в тюрьме происходят…

Михайлов. Может быть… только знаю, в тюрьме не выживу, умру тотчас же – я человек улицы, сам с собой размышлять не умею, тут Георгий все преимущества получит.

Перовская. Господи, только бы не делиться!

Михайлов. А я сейчас одно думаю: ну будет восстание… после нас. Но как создать такой общественный организм, чтобы старые язвы в нем не возрождались, чтобы гармония между общим и своим не нарушилась?

Второй народоволец. А говоришь, не теоретик…

Михайлов. Я не от теории иду. Что это?

На улице нестройный говор, женские голоса, крики.

Перовская. Закройте подпол, скорее!

Михайлов. Приготовьте револьверы, и в ту комнату! (Первому народовольцу.) Ты здесь, с женой.

Первый народоволец. Остаюсь. Где нитроглицерин?

Михайлов. Вот. (Достает с полки бутылочку и ставит ее на стол.)

Второй народоволец. Кто будет стрелять?

Михайлов. Соня! У нее твердая рука.

Перовская. Ладно. (Вынимает из муфты револьвер и проверяет его.) Только в крайнем случае… все на воздух!

Крики становятся сильней. На авансцену врываются бабы.

Бабы. Семеновна! Пожар! Пряхинский дом горит! Семеновна! Через два дома огонь, слышишь? Открывай, вещи враз вытащим! Пособим! Слышь?

Михайлов. Несчастная русская революция! Этого недоставало. Ворвутся – все прахом!

Второй народоволец. Нас увидят – сразу подозрение!

Первый народоволец. Глупо-то, глупо-то как!

Михайлов. Уходить всем через окно чулана!

Третий народоволец. В чулане земля!

Михайлов. Пролезем!

Перовская. Не надо!

(Накидывает по-раскольничьи до бровей платок, срывает со стены икону и выбегает на авансцену. Падает перед бабами на колени и высоко поднимает икону обеими руками к небу.) Бабыньки! Подружки милые! Не надо! На все божья воля! Пусть горит – все ему, – молитвой спасемся, святой молитвой! «Пресвятая богородица, спаси нас! Спаси от бед рабы твоя, богородице. Яко еси во бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству. Призри благосердием воспетая богородице на мое лютое телеси озлобление и исцели души моея болезнь. Пресвятая богородице, спаси нас!»

Бабы голосят. Перовская истово бьет поклон. Михайлови народовольцы скрываются в люке.

Перовская. В храм, бабоньки, в храм!

Бабы отступают.

Затемнение. Улица. Ночь.

Первый народоволец. Соня спасла нас.

Второй народоволец. Да.

Первый народоволец. В одиннадцатом часу пройдут два поезда. Какой?

Второй народоволец. Не знаю, Соня знает.

Первый народоволец. Через Одессу не поехал…

Второй народоволец. И дальше, видать, не удалось.

Первый народоволец. Где?

Второй народоволец. Не знаю, где-то на юге.

Первый народоволец. А кто?

Второй народоволец. Не знаю. Исполнительный комитет знает.

Отдаленный стук поезда.

Первый народоволец. А где Исполнительный комитет, в Москве или в Петербурге?

Второй народоволец. Не знаю. Михайлов тебе за такие вопросы, знаешь!..

Первый народоволец. Он бывает невыносим… А он член Исполнительного комитета, как ты думаешь?

Второй народоволец. Он только агент третьей степени, сам говорил.

Стук поезда ближе.

Первый народоволец. Динамита маловато. У Гриши при аресте полтора пуда взяли.

Высвечивается Перовская.

Перовская. Девятнадцатого ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года в одиннадцатом часу вечера мы ждали прибытия двух царских поездов. Я все думала: вот закончим это, и уеду в деревню, туда, под Саратов. Господи, как мне в деревню хотелось, к бабам да мужикам моим!

9

Кабинет следователя. Добржинский и Дурново.

Дурново. Это уже слишком, вы два месяца возитесь с этим вашим Гольденбергом… Эти новые методы, психология – кокетство, простите меня!

Добржинский. На силу отвечать прямолинейной силой – это… вы тоже простите меня, архаизм!

Перовская. В Народную волю формально я все еще не вступала и потому думала, что смогу уехать в деревню. И еще я думала об Андрее… как он там?

Дурново. Что до меня, я всегда рассчитываю на человеческую слабость!

Добржинский. Прижать, и все!

Отдаленный грохот взрыва.

Перовская. Из зарослей, откуда я дала сигнал, я видела сильное крушение. (Громко.) Что? Лицо, соединявшее батареи, назвать отказываюсь! Два паровоза и багажный вагон оторвались от состава, еще один багажный вагон перевернулся вверх колесами, восемь вагонов сошло с рельсов… Это был поезд свиты. Царский, всего из двух или трех вагонов, без всякого расписания промчался двумя часами раньше. Они что-то узнали. Слава богу, убитых не было. Я уехала в Петербург – надо было продолжать…

Дурново. Да, прижать, и все! (Резко отодвигает ящик стола и выбрасывает кипу бумаг.) Вот… Отец обращает внимание на поведение своих детей, а? Квартирная хозяйка спешит доложить о разговорах своих жильцов. Мы ее не зовем, а она уже спешит! Это? Окончившие курс доносят на своих однокашников, вступивших в кружок, брат пишет о брате, а, каково? Это? Дворник докладывает о непорядке – поздно пьют чай! Племянница доносит: гости тетки поют вольные песни, а? Чиновник пишет: сослуживец записался в библиотеку, водки не пьет! Рассуждает! Его что, за язык тянут? Не донесешь – другой донесет, донести легче, не донести – мучиться, а? Человек слаб, и слабость его – средство наше!

Добржинский. Какова цель… Человек могуч, мое средство – сила его!

Стук в дверь. Входит жандармский офицер.

Офицер. Арестованный доставлен, ваше высокоблагородие!

Добржинский. Прошу вас!..

Офицер вводит в комнату Гольденберга.

Здравствуйте, Григорий Давыдович. (Многозначительно смотрит на Дурново.)

Дурново (иронически смотрит на Добржинского). Я пойду. (Уходит.)

Добржинский. Садитесь, Григорий Давыдович. (Подходит к окну.) Долгая пауза. Гольденберг напряженно смотрит ему в спину.(Быстро поворачивается, подходит к Гольденбергу, почти шепотом.)Я был принят государем… в присутствии лиц… Он так и сказал: есть приемлемые пункты… Успокоение общества… Кровь не должна более проливаться… Развитие России приобретет новые формы! Это его слова! Вы понимаете, как много зависит от вас, от нас?.. Вы понимаете, в какие отношения поставила вас судьба?..

Гольденберг. Да, понимаю… да, разумеется… это необходимо, чтобы понять, мо…

Добржинский. Вы мне не верите! Господи, да что ж это – вы мне не верите, а я ночи не сплю, не сорвалось бы… ведь великое дело… Я больше вам скажу: комитет заседал… Готовность вести переговоры… Предварительно могу сообщить вам… амнистия решена…

Гольденберг. Да, терроризм должен быть прекращен, ах, как я это знаю! Какие люди гибнут, какие светлые умы, если б вы их узнали!..

Добржинский. Не только я – Россия, Европа их узнает!

10

Гольденберг стоит посреди комнаты и смотрит в пол. Медленно поднимает голову, на лице его блаженная улыбка. А вокруг начинает происходить нечто странное. Стол с Добржинским куда-то отъезжает. Это не кабинет его, это зал дворца. Все пространство заполняется публикой. Сановниками и генералами при регалиях и орденах и студентами в пледах и красных рубашках, и крестьянами в аккуратных, новеньких лаптях, и крестьянкам ив сарафанах и кокошниках, и гвардейцами в мундирах и кирасах, и фрейлинами, украшающими все это собрание, и, наконец, его,Гольденберга, товарищами. Здесь Желябов, Перовская, Михайлов, Фигнер и все остальные. На революционерах и пледы, и фраки, и сюртуки, и даже форменные мундиры военного и гражданского ведомств, а на женщинах прекрасные вечерние платья. Здесь и петербургские интеллигенты, и сам Александр Второй и Лорис-Меликов, и Победоносцев, и прокурор Муравьев.

Яркий, неестественно яркий свет.

Михайлов (проходя мимо Гольденберга). Надо включаться, включаться, Гриша…

Гольденберг. Да-да, разумеется, а…

Муравьев (Желябову). Андрей Иванович, Андрей Иванович.

Желябов (подходя с сафьяновой папкой, на которой золотом вытеснено слово Законы). Я слушаю вас, Николай Валерианович.

Муравьев. Я обдумал ваши соображения, они справедливы. Никаких судов, кроме суда присяжных, быть не должно, а право административных преследований ограничивается штрафом за мелкие нарушения.

Желябов. Я рад, что вы так быстро сформулировали. Вы полагаете, надо отменить военные суды, особые присутствия и прочее?

Муравьев. Безусловно, поверьте мне, только суд присяжных может быть независим, двор, власти имеют тысячи способов незаконного давления на суд.

Желябов. Вам виднее!

Муравьев. И не стыдно, Андрей Иванович, кто старое вспомянет… (Берет Желябова под руку и уводит его к группе сановников.)

Шум усиливается, все говорят и двигаются разом. Слышатся слова справедливость, закон, выборы, право, свобода слова, представительство, гласность… гласность. Все смотрят друг на друга ласково, предупредительно подставляют друг другу стулья, поднимают с пола упавшие платки, целую дамам ручки. Гольденберг перебегает от одной группы к другой, боясь, что там, где его нет, и происходит самое важное.

Сановник. (держа под мышкой треуголку с плюмажем, выходит из толпы об руку с Морозовым). Николай Александрович, вы как редактор «Земли и воли», возьмите на себя печать. Печать должна быть глашатаем перемен.

Морозов. Я разрабатываю общие положения, ваше превосходительство.

Сановник. (уводя его). Кошмар русской мысли должен исчезнуть!

Гольденберг. Господи, господи…

Фигнер (проходя в бальном открытом платье). Гриша, какой ты молодец, какой ты молодец! Если бы ты только раньше… Как много людей – и каких людей – остались бы живы…

Гольденберг. Да, Вера, да, разумеется, я ведь знал, если объяснить им, если только хорошо объяснить…

Проходят Лорис и Победоносцев.

Победоносцев. Теперь вы видите, Михаил Тариэлович, из меня сделали пугало, а Победоносцев не такой дурной человек! И за церковь я не держусь.

Лорис. И вы видите, Константин Петрович, что и я не держусь за администрацию!

Целуются.

Гольденберга манит к себе Крестьянин в армяке. Гольденберг нерешительно подходит.

Крестьянин. Милый ты мой, нешто мы не понимаем, что вы нам добра хотите, нешто мы не понимаем. Ты ко мне приезжай, ты мое все возьми, мне не жалко… ты меня научи… А где отец-то наш, где хозяин земли русской, государь?

Гольденберг. Там, там он. (Показывает на группу, плотно окружившую царя.)

Крестьянин. Говорят, женился батюшка-то наш, и хорошо и ладно, как же без жены-то, без хозяйки, вдовцом-то, хозяйка в доме – первое дело… (Отходит, приближаясь к царю.)

Группа сановников со студентами и революционерами во фраках и сюртуках выходит вперед и раскладывает на столе папки и бумаги. Они оживленно жестикулируют, увлеченные дискуссией. Долетают отдельные слова и фразы: «свобода обсуждения любых вопросов…, пусть, пусть, – демонстрации и петиции правительству – естественная форма общественной жизни… я согласен, что вы, что вы! Тайная агентура будет запрещена…, уголовный процесс…, на то гласность, гласность, господа…) Толпа на секунду расступается и открывает Морозова и Фигнер. Они в объятиях друг у друга. Заметив Гольденберга, они с улыбкой смотрят на него.

Гольденберг. Коля, Коля! Ведь ты же за границей.

Морозов. Да, Гриша, я был за границей.

Фигнер. Но государь узнал о нашей любви…

Морозов. И он вызвал меня.

Гольденберг. Так ведь, Коля, она не любила тебя, как же…

Фигнер. Я полюбила его!

Морозов. Государь и соединил нас, видишь?..

Они показывают ему пальцы с кольцами.

Сановник. Где Андрей Иванович, где Андрей Иванович, без Желябова нельзя.

Студент. Где Желябов? Как думает Желябов?

Все. Где Желябов? Где Желябов?

Входят по-прежнему под руку Желябов и Муравьев.

Желябов. Мы здесь, господа, мы обсуждаем вопросы юридические…

Муравьев. Законность, прежде всего законность господа!

Желябов. Законность, господа, может быть поддержана лишь в том случае…

Муравьев. Если есть независимый наблюдательный орган…

Желябов. И если деятельность этого органа на виду у всех.

Муравьев. И мы снова приходим к мысли, что только полное освещение в печати…

Из толпы выходит Перовская, она нарядна и радостна, как все здесь.

Перовская. А я хочу уехать в деревню, туда, под Саратов, хочу фельдшерицей работать и говорить крестьянам то, что думаю, это можно…

Сановник. Конечно, Софья Львовна.

Перовская. Все, все.., вот так, как дома, и чтобы голос-то не понижать и по сторонам не оглядываться.

Сановник (улыбаясь). Конечно, Софья Львовна…

Крестьянин (высовываясь из толпы). Ты ко мне приди, ты мое все возьми, ты меня научи…

Крестьянки (окружая Перовскую). Голубушка ты наша, соколица ясная, заступница.

Гольденберг. Соня, Соня…

Но толпа закрывает от него Перовскую, как закрывает она всякий раз его товарищей, как только он хочет подойти к ним. Раздается торжественная музыка, толпа еще не танцует, но похоже, что танцует; еще не поет, но вроде бы и подпевает; и вдруг из толпы вырываются Вера Фигнер и Александр Михайлов и почти танцующим шагом проходят перед изумленным Гольденбергом, отсекая от него толпу, оставляя между ним и остальными широкий коридор. И тотчас же все смолкает, все застывают на месте, и из самой середины толпы раздается красивый, ласковый голос.

Александр Второй. Подойдите сюда, друг мой, мы ждем вас…

Толпа размыкается, открывая сидящего в простом кресле царя. С одной стороны Желябов приглашает Гольденберга, подойти к нему, с другой – делая книксен, его приглашает Фигнер.

Гольденберг робко и радостно приближается к царю.

Неужели вы думаете, что, находясь на вершине государственной пирамиды, я лишь поэтому буду считать себя умнее и дальновиднее других… Я так вам благодарен, друг мой… да если б раньше я узнал, что у нас, в России, есть такие умы, такие души, неужели я поколебался бы минуту пригласить их разделить бремя правления и повести Россию дальше, к вершинам благоденствия…

Гольденберг. Ваше величество, ваше величество…

Александр Второй. Успокойтесь, успокойтесь… так вы полагаете, Андрей Иванович, что на юге…

Желябов. Да вот, извольте, Александр Николаевич. (Раскрывает папку и показывает царю бумагу.)

Александр Второй. Ну что ж, так и следует записать. (Сановнику, взявшему перо и раскрывшему папку.) Так и следует. Вы говорите, от вас поедет Григорий Гольденберг… Ну что ж, так и пишите: выборы в южных губерниях будет проводить представитель партии «Народная воля»… Но имейте в виду (Желябову и Муравьеву, которые все еще стоят, обнявшись), имейте в виду, крестьяне должны участвовать в выборах уже полноправными собственниками земли… Имейте в виду…

Сановник подает Гольденбергу бумагу, только что подписанную царем, и, держа ее обеими руками, Григорий выходит в образовавшийся коридор на авансцену. Он останавливается, опускает голову и долго смотрит в бумагу, потом поднимает голову, и на лице его блаженная улыбка. И под тихую музыку исчезает вдруг все, и он снова в кабинете прокурора. Прокурорский стол с напряженно сидящим за ним Добржинским вновь выдвигается из глубины.

Добржинский. Ну, ну!

Гольденберг (кидается к столу). Да, я напишу, я, разумеется, напишу, все узнают, какие это люди! Все узнают, я, я напишу… только вы должны дать мне слово, что ни один волос не упадет с головы моих друзей… Ни один волос…

Добржинский (торжественно и серьезно). Я даю вам его.

Гольденберг. Партия организована центрально… Во главе всего Исполнительный комитет… Он неуловим… Тайна, глубочайшая тайна…

Добржинский. Вы утомлены, может быть, достаточно на сегодня.

Гольденберг. Нет, надо скорее, разумеется, скорее… Фроленко… Ведь кровь льется каждый день… кровь, кровь, кровь!.. (Бежит, его вопль затихает вдали.)

11

Яркий свет. Бьют колокола московских церквей. Толпа на перекрестке приветствует идущих из глубины сцены Александра Второго и Лорис-Меликова. Царь отвечает на приветствия.

Лорис. Первопрестольная столица повсеместно отмечает благодарственными молебнами чудесное избавление вашего величества от опасности.

Александр Второй. Что они имеют против меня, эти несчастные, что они травят меня, как дикого зверя!

Лорис. Уже получены сотни. верноподданнейших адресов с выражением любви и преданности вашему величеству. Газеты начали публиковать их. Это обнаруживает, что общество здорово и деятельность дерзких злоумышленников не может приостановить спокойное течение и развитие преобразований, предпринятых на благо России с первых дней вступления вашего величества на престол!

Александр Второй. Надо подготовить рескрипт, обратить внимание на воспитание юношества…

Лорис. Рескрипт подготовлен, ваше величество.

Александр Второй. Как хорошо бьют колокола Ивана Великого… В Москве я всякий раз оживаю… И вот еще прошу вас, Михаил Тариэлович, мне говорят, что в газетах стали писать о конституции, точно это совершившийся факт, это ужасно, если это правда.

Лорис. Я произведу строжайшее расследование, ваше величество.

Толпа приветствует царя.