Текст книги "Народовольцы"

Автор книги: Александр Свободин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Свободин Александр Петрович
НАРОДОВОЛЬЦЫ

ДРАМАТИЧЕСКАЯ ХРОНИКА В ДВУХ ЧАСТЯХ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Желябов, 30 лет.

Фроленко, 31 год.

Плеханов, 23 года.

Михайлов Александр, 25 лет.

Михайлов Тимофей, 21 год.

Кибальчич.

Морозов, 25 лет.

Гольденберг, 24 года.

Окладский, 21 год.

Рысаков, 19 лет.

Перовская, 26 лет.

Фигнер, 27 лет.

Якимова, 24 года.

Молодой народоволец.

Народовольцы.

Александр Второй, император, 62 года.

Лорис-Меликов, министр, 54 года.

Муравьев, товарищ прокурора, 30 лет.

Добржинский, следователь, 30 лет.

Княгиня Юрьевская, 30 лет.

Победоносцев, обер-прокурор синода, 54 года.

Дурново, следователь.

Сановник.

Судебный пристав.

Офицеры.

Свидетельница.

Полицмейстер.

Левый.

Правый.

Западник.

Славянофил.

(петербургские интеллигенты)

Провинциал.

Крестьянин.

Крестьянка.

Мастеровой.

Человек в очках.

Студент.

Студентка.

Мальчишка.

Учительница.

Торговка.

Нищенка.

Горничная.

Бабы, шансонетки, публика.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Перекресток петербургской улицы. 3 апреля 1881 года. Раннее утро. Морозно. На углу правительственное объявление, извещающее о предстоящей казни государственных преступников. Их повезут здесь. Медленно сходятся люди. Каждый хочет занять место повыгоднее, откуда лучше будет видно. Все неестественно оживлены. Толпа, ее жизнь, настроение – постоянный фон происходящих событий.

Мастеровой (гасит один за другим фонари). Всем поглядеть охота, ох, народ… что балаганы на Марсовом, что казнь… С Охты идут, с Коломны тянутся, Васильевский на ногах с ночи… Ох, народ, ну, народ… (Продолжает гасить фонари. Уходит.)

Появляется торговка с ящиком, скамейкой и жаровней.

Торговка (пробует голос). А вот горячие, а вот горячие, с пылу с жару, а вот… (Обычно.) Замаялась совсем, господи… Здесь в подворотне, что ли?

Входят два господина – Западник и Славянофил.

Славянофил. Уж будьте справедливы, это лучшая судебная речь нашего столетия. Ваши французы гордятся витийством Гамбетты, но, уверяю вас, речь прокурора Муравьева…

Западник. Он все еще товарищ прокурора.

Славянофил. Ну, это уже ненадолго. Когда он указал на цареубийц, это был жест, достойный новгородского веча.

Торговка (вдруг громко). А вот горячие!

Западник. Дура!.. А вы знаете о том, что трое весьма известных представителей нашей юстиции отказались быть обвинителями и молодого Муравьева нашли лишь в последний момент. Полагаю, европейское общественное мнение сыграло в их отказе не последнюю роль!

Славянофил. О господи, доколе ж будем Европою судить отечественные наши драмы! (Понизив голос.) Но я их понимаю… Однако же если быть справедливым…

Входит Сановник.Славянофил и Западник сдержанно кланяются ему.

Западник. У вас есть билет к эшафоту?

Сановник(возбужден, у него в руках газета). Вы послушайте, вы послушайте, господа, что они теперь-то пишут! (Читает газету.) «Царь убит. Русский царь у себя в России, в своей столице, зверски, варварски, на глазах у всех. Вот как а? Вот как они теперь пишут в своей слезливой газетенке! А кто, как не они?.. Кто, как не они, наши доморощенные либералы, толкали его на реформы, на бесконечные изменения, преобразования, улучшения, усо-вер-шен-ство-ва-ния? А? Кто, я вас спрашиваю!

Входят крестьянин и крестьянка .

Крестьянин. Здесь, что ли, станем?

Крестьянка. Как скажешь…

Торговка. А ну, рязанский, помоги!

Крестьянин. Помочь можно, отчего не помочь. (Берется за ящик.) Тетка, булькает что-то. (Рывком поднимает ящик.)

Торговка. Да тише ты, скаженный, не разбей, а то я тебе булькну – товар весь попортишь!

Сановник (продолжая читать газету). А теперь они пишут: «…русскою же рукою. Пусть жгучая боль стыда и горя проникнет из конца в конец нашу землю…»

Крестьянин (отнес ящик в подворотню). А здесь видать будет?

Мастеровой (возвращаясь). И чего тебе видать-то надо! Ну, народ…

Крестьянин. А как злодеев кончать будут. Всякому посмотреть лестно… У государя и указ, говорят, готовый на столе лежал, чтобы, значит, платежи за землю сымали, а господа его за это и…

Торговка. Впервой в Петербурге, что ли? Болтаешь, гляжу, много. (Пробуя голос) А ну, кому горячие, а вот горячие!..

Сановник (продолжая читать). А теперь они пишут: «И содрогнется в ней ужасом и скорбью всякая душа!» Позволю себе спросить, милостивые государи, где душа ваша раньше-то была?!

На перекрестке становится оживленнее. Толпа растет.

Справа на авансцене – домашний кабинет товарища прокурора Муравьева. Слева – камера Желябова.

Николай Валерианович Муравьев – молодой человек, быстрый и нервный. Он готовит обвинительную речь. Работает серьезно, без тени иронии. Готовые места произносит вслух, с пафосом, увлекаясь, воображая перед собой зал суда.

Желябов готовится к защите. Так же, как и прокурор, он пробует репетировать некоторые места своей речи. Так же, как и прокурору, ему едва исполнилось тридцать лет.

Муравьев. Провидению было угодно избрать меня голосом русской совести… Это моя Плевна… (Задумывается.) Главное – торжественность и в необходимом месте – страсть. (Берет со стола бумагу, читает, жестикулирует.) Речь моя должна покоиться на двух принципах. Принцип первый – такого еще не знала история. Принцип второй – моими устами говорит вся Россия. Что ж, она и в самом деле говорит моими устами, господин Желябов. Моими, а не вашими! Начну так: «Господа сенаторы, господа сословные представители! Призванный быть на суде обвинителем неслыханного в истории человечества злодейства, я чувствую себя неспособным…» Плохо «неспособным»… «Я чувствую себя подавленным», да-да, подавленным. Итак: «Господа сенаторы, господа сословные представители…» И здесь нехорошо – «истории человечества»… Это после, понятие «русский» нужно заявить тотчас же, тогда в апогее я откажу злодеям в праве именоваться русскими… (Задумывается.) Так. «Господа сенаторы, господа сословные представители! Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершавшихся на русской земле, я чувствую себя подавленным скорбным величием лежащей на мне задачи…». Скорбным величием… «Величайшего», «величием»… И здесь стиль нехорош, но так нужно, этого ждут. Да, величайшего! (Взвинчивает себя.) И не указывайте мне, господа историки, что царевич Алексей замучен собственным отцом, и что Петр Третий прикончен любовниками царственной супруги, а Павла Первого изволили задушить с ведома собственного сына, – я это знаю не хуже вас, но подданным российской короны этого знать не следует, да они и не желают этого знать! Разве принцип монархии унижается недостойностью монарха? А принцип монархии есть древняя воля русского народа! И потому… (Хватает бумагу.) «Как русский и верноподданный, как гражданин и как человек, я исполню свою обязанность, положив на нее все силы, всю душу свою!..» (Успокаивается.) Подсудимый Желябов в этом месте язвительно улыбнется, ну-ну… А как же иначе! Он неспособен чувствовать и понимать то, что чувствуют и понимают другие люди, носящие образ божий!

Желябов. Да, православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю! Но вера без дела мертва есть. Я верю, что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за права угнетенных, и если нужно, то за них и пострадать, – такова моя вера.

Муравьев. Судебное следствие, полное потрясающих фактов и страшных подробностей, раскрыло мрачную бездну человеческой гибели, ужасающую картину извращения всех человеческих чувств и инстинктов…

Желябов. Господин товарищ прокурора представляет правительство, которое даже вообразить не смеет, что могут существовать общественные мысли, не одобренные его цензорами, что могут быть политические деятели, думающие о благе народа, но стоящие вне его иерархической власти. (С горечью.) Не даст мне этого сказать, оборвет председатель… Хотя у меня нет защитника и посему я – сторона в процессе. Впрочем, нарушение процессуальных норм в политических процессах российской империи есть тоже норма, господин товарищ прокурора!.. Все не то, не то, я не имею права тратить слова, чтобы дискутировать с ним. Надо защитить партию. Заставить дрожать эту сволочь при одном имени «Народной воли». (Пишет.) Ничего не дадут сказать. Разве что Соня возьмет часть на себя?.. Нет, у нее защитник, ей и совсем не позволят…

Муравьев. Мне предстоит воспроизвести перед вами картину заговора, жертвою которого пал в бозе почивший государь император… Итак, пятнадцатого июня тысяча восемьсот семьдесят девятого года – я начну издалека – в городе Липецке, Тамбовской губернии, происходил съезд членов революционной партии.

Желябов (продолжает). Да, мы собрались тогда в Липецке, чтобы составить группу и решиться на насильственный переворот, но нас довели до этого. Я работал на юге, в деревнях, занимаясь мирным распространением своих идей… Мы съехались в Липецке, там удобно, курорт на водах, еще Петром заведенный, больных много… (Пауза.) Тогда о смерти я не думал, нет, не думал.

Липецк. Курзал. Среди гуляющей публики появляются народовольцы,они маскируются под больных, смешиваются с толпой, время от времени подходят к павильону, пьют воду…

Морозов. Согласны ли все со мною в том, что деятельность общества «Земля и воля» более невозможна и что способы борьбы, предлагаемые нашей группой «Свобода или смерть», выход единственный? Согласны ли все со мною в том, что вооруженная борьба – лучший способ дезорганизовать правительство и создать повсеместно условия для освобождения народа? Согласны ли…

Михайлов. Пейте воду, пейте воду по четыре стакана, таков курс лечения. Очередь соблюдайте, мы на курорте.

Фроленко. Я деревенщиком родился, деревенщиком и остаюсь. И главную цель свою вижу в пропаганде крестьянства на восстание!

Михайлов. Вынудив у правительства конституцию, завоевав свободу, мы отойдем в сторону и вновь займемся пропагандой социализма в народе.

Гольденберг. Нет, отчего же в сторону? Когда я с кинжалом, когда я с револьвером шел на губернатора в Харькове, когда я убил его…

Желябов (появляясь из толпы больных). О господи, святая российская привычка вести спор, следуя за собственным характером, а не за логикой вопроса.

Михайлов. Истинно так! Я ему про Фому, он мне про Ерему!

Желябов. Так вот, как секретарь, я резюмирую. Согласны ли вы с тем, что беззаконные действия правительства, подавляющего всякую возможность пропаганды в деревне, вынуждают нас перенести работу в города…

Фроленко. Временно перенести.

Желябов. Временно перенести работу в города и ответить политической борьбой на террор правительства? Баллотирую. Морозов?

Морозов. Да.

Желябов. Фроленко?

Фроленко. Поскольку иного не видно…

Желябов. Михайлов?

Михайлов. Да.

Желябов. Гольденберг?

Гольденберг. Разумеется.

Желябов. Перехожу к другому пункту. Согласны ли вы с тем, что для этой политической борьбы возникла потребность создать в обществе «Земля и воля», с которым мы не порываем, особую боевую группу для действий по-новому?

В это время старуха, которую поддерживают под руки, узнает Михайлова.

Старуха. Николя, Николя! Вы ли это, мне маман писала…

Михайлов (своим). Несчастная русская революция! (Громко.) Вы ошиблись, сударыня, я Петров. Мое имение в Пензенской губернии!

Старуха. Ах, простите, голубчик, обозналась.

Михайлов (своим). Этот пункт решен.

Гольденберг. Действия по-новому я понимаю так – с кинжалом и револьвером… продолжить дело Соловьева, идти на царя, если надо – я…

Желябов. Нет. Если надо – не ты. Ты еврей, а царя должен поразить русский, чтобы не было толков.

Михайлов. И дело это организации, а не отдельной личности, я убедился в этом, содействуя Соловьеву. Когда царь зигзагами бежал от него по Дворцовой… одного человека было бы достаточно… Несчастная русская революция!

Гольденберг. Но ты достал ему револьвер!

Фроленко. Опять мы в сторону!

Желябов. Это сторона важная. Но я никогда не брошу агитации народа.

Фроленко. И все-таки лучшая агитация – бунт!

Желябов. Резюмирую. Согласны ли вы с тем, что в случае, если «Земля и воля» не примет нашего образа действий, мы образуем независимую группу…

Михайлов. Исполнительный комитет!

Гольденберг. Разумеется.

Фроленко. Разойтись с товарищами? Ведь для них взгляды наших эмигрантов-теоретиков, и раньше всего Лаврова, все еще катехизис социалиста!

Желябов. Мы убедим их в том, что условия изменились!

Михайлов. Но встречу нашу будем держать в тайне.

Желябов. Мы ее раскроем, если в Воронеже примут нашу программу.

Морозов. Я прочитаю ее. Она нарочно такая коротенькая. Я заметил – чем больше деталей, тем больше будут возражать… Слушайте! (Читает.) «Наблюдая современную общественную жизнь в России, мы видим, что никакая деятельность, направленная к благу народа, в ней невозможна вследствие царящего в ней правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова, ни свободной печати для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому всякому передовому общественному деятелю необходимо, прежде всего, покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно иначе, как с оружием в руках. Поэтому мы будем бороться до тех пор, пока не достигнем таких свободных порядков, при которых можно будет беспрепятственно обсуждать в печати и на общественных собраниях все политические и социальные вопросы и решать их посредством «свободных народных представителей».

Желябов. Фроленко?

Фроленко. Что ж, хорошо.

Желябов. Михайлов?

Михайлов. Да.

Желябов. Гольденберг?

Гольденберг. Разумеется, я…

Желябов. Что ж, клятва?

Гольденберг. Да, разумеется, клятва… кровью!

Первый офицер (пританцовывая). Однако же холодно, черт возьми.

Второй офицер. Хотя бы разрешили погреться… Скоро ли…

Третий офицер (подходя). А, гренадеры-мученики, с полуночи?

Первый офицер. Не то что вы, бары, лейб-гусары, с теплых постелей!

Второй офицер. Да не из своих, поди, а? Хоть бы погреться…

Третий офицер. А вот я сейчас проясню. (Убегает.)

Входят еще два господина – Левый и Правый, присоединяются к Западнику и Славянофилу.

Левый. Над царствованием его висел злой рок… девять покушений… но он висел и над нами. В то самое время, когда душа его рвалась закончить великие начинания…

Западник. Полагаете, сын не завершит их?

Славянофил. Каковы помощники будут. Помощники и сгубили мягкого, тонкого духом.

Правый. Болтовня! Болтовня, господа, не болтать сейчас следует, а каленым железом, дыбою лечить Россию, заболтались!

Сановник. Истину говорите, при Николае Павловиче все было тихо.

Славянофил. Изменения необходимы, но свои, свои, господа, доколе же на Англию да на Францию кивать будем? В такой день, как сегодня…

Западник (перебивая, горячо). В такой день, как сегодня, помяните мое слово весь этот ужас, этот кошмар России… теперь наконец, на мир посмотрят, одумаются, это больше никогда не повторится, до предела дошли!

Третий офицер (возвращаясь). Господа, господа, так нельзя больше! Нам спешиться разрешили, тут «буфет» в подворотне…

Первый офицер. Давайте по очереди, господа, один туда, а двое здесь останутся.

Второй офицер. И то дело, ну бегите, вы мученик!

Первый офицер бежит в подворотню. Из парадного выходит хорошенькая Горничная.

Второй офицер. Мадемуазель, Вы здесь живете?

Горничная. Мы здесь стоим.

Второй офицер. Позвольте постоять рядом?

Горничная. Рядом? Извольте, места много.

Западник. Предела России? Предела России нет…

Левый. Проклятие незавершенного тяготело над ним…

Горничная. Меня зовут… нет, зачем же вам знать мое имя?

Торговка (из подворотни). А вот горячие с пылу жару, а вот пирожки горячие, а вот горячие!..

Крестьянин.Тетка, а если я к тебе, к примеру, в долю бы вошел?

Торговка (оглядывал его, иронически). Ты, в долю? Господи, посмотрите вы на него!

Второй офицер. Все-таки скажите… Мария? Горничная. Ан, нет!

И тут в глубине сцены вспыхивает негромкий дивертисмент – три шансонетки, канканируя, исполняют бравурную песенку.

2

Воронеж. Улица. По-одному проходят участники липецкой встречи.

Михайлов. Мы ехали в Воронеж. А группа оставалась рыхлой, а я мечтал о такой организации, которая станет для своих членов всем – религией, молитвой, станет действовать, как шестеренки колес.

Фроленко. Трудней всего давалось сознание необходимости подчинить свои действия какому-то центру, необходимости всей этой тайны, конспирации. Мы, русские, с большой неохотой и медленно со всем этим примиряемся…

Гольденберг. Ну, теперь пойдет… Желябов – вот энергия, теперь на царя, разумеется, на царя…

Морозов. Мы пробирались сюда группами, по двое, по трое… Я ехал с тяжелым чувством, ожидал себе исключения из «3емли и воли». Как же! Мы образовали тайное общество в тайном обществе! Но иначе я не мог.

Желябов. Если б они знали, что, отправляясь в Липецк, я думал согласиться на одно покушение… А я уже в организации для многих покушений! Потому что иного пути нет!

Все расходятся, растворяясь в сумерках города. Высвечиваются Муравьев и Желябов. Они продолжают работать над своими речами.

Все мгновенно выхватывают маленькие кинжалы и соединяют их. И быстро исчезают в толпе.

Перекресток петербургской улицы. Толпа увеличилась. Появились офицеры.

Муравьев. Непременно о молодежи сказать… Надо вырвать молодежь из революционной трясины… Что говорить… лучшая часть ее внимает анархистам, пополняет ряды их волонтеров… (Берет бумагу.) Но, милостивые государи, над социально-революционной партией тяготеет и еще один великий грех… Я говорю о той злополучной русской юности, среди которой работают тайные агенты партии, действуя на слабые души… Нет, сильнее будет так – среди которой рыскают тайные агенты и эмиссары партии… (Вдруг озлобляясь.) Оклеветанная партией, хорошо – оклеветанная… слово звонкое… Пожалуй, к утру закончу. (Пишет и прочитывает написанное.) Еще не окрепшая в православной вере, к строгой критике не привыкшая, нередко получающая неправильное направление, которое отклоняет ее от учения… она, естественно, представляет для социально-революционных сил… Нет, не сил – ловцов – меньше сопротивления, чем все другие слои… Молодость восприимчива, податлива, увлекается, и вот – ядовитые семена…

Желябов. Господин товарищ прокурора будет говорить много часов, его не станут перебивать… (Пишет.) Он будет говорить о молодежи, представит ее заблудшей овечкой, а нас эдакой геенной, улавливающей слабые души, бог с ним! Надо показать силу партии! Нужно доказать, что мы – партия народной воли, что за нами сотни, тысячи… Ничего не дадут сказать, ничего не дадут сказать!

Муравьев. Если подсудимый захочет использовать скамью подсудимых в качестве кафедры проповедника, суд, выражающий голос христианской России, ему этого не позволит…

Желябов. Но, господа судьи, дело каждого убежденного деятеля дороже ему жизни. На нас, подсудимых, лежит обязанность представить цель и средства партии в настоящем их виде.

3

Воронеж. У Митрофаньевского монастыря. Движется процессия богомольцев. Церковное пение. По мере приближения процессии от нее отделяются уже знакомые нам революционеры. Осеняя себя крестным знамением, они отходят в сторону и что-то обсуждают.

Фигнер прогуливается с Перовской.

Фигнер. Как нашла ты Желябова, Соня?

Перовская. Оратор…

Фигнер. И только?

Перовская. Южанин… Они буйные… не бабник ли? Я ведь мужененавистница, ты знаешь. Бабникам в революции не место… впрочем, своих взглядов не навязываю.

Фигнер. Как поют, как поют, точно отпевают иллюзии наши!

Перовская. Отпевают! Романтических символов ищешь – в Митрофаньевском монастыре большое богомолье, а ты уж и знамение придумала!

Фигнер. Твое время не пришло, еще полюбишь.

Перовская. И не придет!

Фигнер. Избави бог!

Перовская. Помоги бог! Но не будем об этом! (Уходит к спорящим.)

К Фигнер подходит Морозов.

Морозов. Вера, дорогая, создадим тайную группу и начнем действовать по способу Вильгельма Телля и Шарлотты Кордэ – кинжал, бомба, это единственное, что у нас осталось, пропаганда бессильна…

Фигнер. Ты сходишь с ума, Николай, у тебя разгоряченная фантазия ультраконспиратора, стыдись!

Морозов. Это оценка положения, не больше!

Фигнер. Ах, не больше. Кто знает, а чтоб как больше? А может быть, ты уже завел среди нас тайное общество, хочешь стать вторым Нечаевым, не доверять своим, ради партии обратить насилие против друзей?

Морозов. Вера, любовью моей клянусь!

Фигнер. А о любви не надо. Прошу тебя.

Морозов отходит.

Перовская отвлекает Плеханова от общей группы.

Перовская. Отчего в тебе такая амбиция, Плеханов? Нельзя разве агитировать крестьян, рабочих, готовить удар по правительству и быть вместе, не делиться?

Плеханов. Это эклектика, Соня. Есть логика действия, она упряма и не посчитается с добрыми намерениями.

Перовская. От одной мысли холодею, что как из-за всяких теорий мы начнем ненавидеть друг друга больше, чем общего врага.

Приближается Желябов. Он слушает их разговор.

Плеханов. Я тоже, но что делать?

Перовская. Не ссориться, обнять друг друга.

Плеханов. Невозможно. Как только начнем убийствами дезорганизовывать правительство, как говорит Морозов, прежде дезорганизуем себя. Наши силы и наши души.

Перовская. Не верю…

Плеханов. Жизнь заставит поверить! (Быстро уходит.)

Желябов (подбегает к Перовской). Соня, я объясню. Теперь нужно не о крестьянстве думать, не о рабочих, не о либералах в отдельности – думать надо о политическом и нравственном возрождении всего русского общества. Пусть все недовольные, все, а не только крестьяне, станут под наше знамя. Вырвем для России изначальные свободы, и нам легче будет устраивать в ней социализм. Ради этого и следует разом, махом единым взорвать косную кровавую силу, узурпировавшую власть. Соня, дорогая, нельзя больше сидеть в деревне!

Перовская. Надо работать в народе, а не клясться им.

Желябов. С твоим умом, с твоей энергией, с твоим влиянием на всех зарываться в беспросветности малых дел!..

Перовская. Когда каждый день что-нибудь делаешь для людей, вот тутошних, рядышком, дело не кажется малым.

Желябов. Но ты можешь сделать куда больше!

Перовская. Может быть… Но для этого выдумывать направлений не надо, течений этих ваших не надо, надо быть вместе и работать каждому там, где он считает для себя полезным всем.

Желябов. Но это же застой, рутина, революционная рутина!

Перовская (жестко). Нет, Андрей, так совесть велит?..

Желябов (в сердцах). Ну, с этой бабой ничего не сделаешь!

Перовская уходит. Ей навстречу бежит Михайлов.

Михайлов. Андрей, там такое несут, а тебя нет, твое легкомыслие меня поражает!

Желябов. Перовская стоит десятка. Иду.

Идут. Навстречу выбегает Морозов и перехватывает Михайлова.

Морозов (Михайлову, в восторге). Как наши женщины хороши, а, Саша?! Я всегда, всегда из тысячи узнаю нашу на улице. В любом наряде! Какой быстрый, какой уверенный шаг, осанка какая, какой умный взгляд, и так хороша, так хороша! Наши женщины – это что-то особое!

Михайлов. Ты поэт…

Морозов. И что же? Ведь любовь – это такой двигатель! И как ты можешь без любви?!

Михайлов. Моя любовь – вы все, дело.

Морозов. А как же…

Михайлов(останавливая его). Не называй ее… не следует. Она товарищ и жена товарища. И вообще прав Прудон: любовь – это нарушение общественной справедливости!

Морозов. Прудон не любил, наверно! А я не могу. Нет, не могу! Посмотри же, ну, посмотри же, как они хороши!

Из глубины сцены идет взбешенный Плеханов, за ним – все остальные, они возбуждены, спор на пределе.

Фроленко. Георгий, пойми, временно, временно… мы не террористы, мы не бросим агитации, но мы должны ответить на террор правительства.

Фигнер. Разве нельзя примирить обе позиции… Перед лицом общего врага станем душить друг друга доводами, а потом и руками?

Плеханов (желчно). Именно для того, чтобы не душить друг друга руками, следует разобраться в доводах. Допустим, вы правы. (Жест в сторону Желябова.) Вы, маленькая кучка, несколько человек, захватите власть. Вам кажется, что тотчас же все и устроится к лучшему и наступит царствие социализма с вами в качестве пророков. От захвата власти до разумного устройства общества дорога в сто тысяч верст. А вам кажется – в две версты, до ближнего постоялого двора. И когда вы убедитесь, что идти далеко, мозольки-с набить можно, и вас по-прежнему жалкая кучка, что народ не дорос, – вы примените те средства удержания власти, которые вы сейчас хотите применить для ее свержения. Не лучше ли сперва воспитать народ в социализме, а потом уже с ним, понимаете – с ним, с ним, а не вместо него – свергать существующий порядок, чем поступать наоборот?

Михайлов. Но, Георгий, если, захватив власть, мы в самом деле отойдем в сторону, отдадим власть народу и станем следить, чтобы никто не воспользовался властью в своекорыстных целях?

Плеханов. Мой добрый друг, о сложении власти, захваченной насильно, можно мечтать лишь до ее захвата.

Народоволка. В твоих рассуждениях, Георгий, совсем исчезает народ, а он в стороне не будет!

Фроленко. Временно, пойми, временно, ну как мне это тебе объяснить!

Плеханов. Позвольте уж мне вам объяснить: это в ваших рассуждениях исчезает народ и выступают его заместители. Почему бы организации крестьян и рабочих не захватить власть, когда они будут к этому готовы? Почему вы непременно хотите преподнести им власть, как готовенькое…

Первый народоволец. А потому, что мы убедились – у нас в России прогресс возможен только сверху.

Плеханов. Быстро же вы убедились!

Гольденберг (мрачно). А нас убедили. Полторы тысячи три года мучились под следствием. Казнили Ковальского, тысячную толпу в Одессе расстреляли солдаты. Поручика Дубровина задушили в Петропавловске. Приговорили к смерти Сергея Бобохова, хотя ему и восемнадцати не было. В тюрьмах нашей православной России Николай Крутиков задушил себя, отравился Николай Стронский, перерезал горло Алексей Запольский, осколком стекла вскрыли себе вены Владимир Леонтович и Николай Богомолов. Сошла с ума Бетя Каминская, сошел с ума Дмитрий Гамов, сошел с ума Архип Боголюбов. Умер от чахотки Исаак Львов, умер от чахотки Павел Трутковский, умер от чахотки Иннокентий Устюжанинов, умер от чахотки Павел Чернышев, умер от чахотки Сергей Носков, умер от чахотки Василий Махеев…

Плеханов. Перестаньте! Моя участь в случае ареста та же. Распоряжение отдано всем полицейским управлениям, но нельзя поддаваться чувству, общественные деятели должны руководствоваться разумом?

Перовская. Не до теории, ох, не до теории… Жить нечем, дышать-то нечем!

Фигнер. Коли говорить о разуме, не кажется ли тебе, Георгий, если враг централизован так, что по телеграфному сигналу все околоточные встают в стойку, то и мы вынуждены централизоваться, чтоб и по нашему сигналу против каждого околоточного вставал революционер…

Михайлов. Централизация и дисциплина воли. Вот!

Фроленко. И временно же, пойми, Георгий, временно.

Перовская (совсем тихо). Не хочу ссоры, не хочу ссоры, боже праведный, как не хочу ссоры… Вместе работали, вместе и продолжать…

Гольденберг (Плеханову). Взгляни мне в глаза! Неужели за наших мучеников, за истлевших в мешках каменных, мы не отомстим? У тебя простое человеческое чувство есть?

Все. Отомстим!

Гольденберг хватает Плеханова за руку. И вдруг в их спор врывается солидный Провинциал из толпы богомольцев.

Провинциал. Бесстыдники, нехристи, богохульники! Да что же вы здесь руками-то размахались, святое место, монастырь, а они такое себе позволяют, а? Точно в трактире? Молодежь пошла, да в прежнее-то время, при Николае Павловиче, царство ему небесное, за такое-то поведение на съезжую бы вас, да кнутиком, да розгою, ах, бессовестные, бесстыжие ваши глазища-то. Что-то в Воронеже я вас и не видал, а?

Все замолкают и, не отвечая, начинают креститься.Провинциал уходит. Желябов отводит Перовскую в сторону.

Желябов. Соня, я прошу, помоги.

Перовская. Мне противны все теории, если они ведут к ссорам. Для меня мораль дела важнее его успеха.

Желябов. И для меня. Но…

Перовская. Зачем «но», почему ж это всякий раз «но», когда разговор о морали?

Желябов. Иногда безнравственным кажется то, что не подходит под старые понятия.

Перовская. А иногда нам так удобно бывает забыть старые понятия!

Желябов (строго). Есть интересы дела, которому ты себя посвятила. Если условия жизни требуют изменения способов ведении этого дела, глупо сопротивляться этим требованиям. (Поворачивается и идет в сторону группы.)

Перовская (быстро догоняет его). С вами буду! Одних на муку не отпущу…

Желябов. Соня? Я знал.

Перовская. Ничего ты не знаешь!

Желябов. Ладно, идем к нашим.

Первый народоволец. Но царя трогать нельзя!

Второй народоволец. Можно, но не от имени партии.

Желябов. Нет, подметные письма якобы от царя… царскую волю скрывают… на царя покушаются злодеи – игра древняя, да проигранная. Я не Пугачев! Мы хотим быть политической силой, мы и должны публично покарать тирана. Его убийство поднимет народ, подтолкнет его к революции.

Плеханов (в бешенстве). Но история не нуждается в таком подталкивании! Хорошо. Допустим, допустим, временно мы все займемся террором, но укажите мне, где предел, дальше которого социалист не имеет права заходить, чтобы не перестать быть социалистом? Кто станет следить? Кто мне даст гарантию, что мы не увлечемся всем этим?

Желябов. Не нами мир начался, не нами и кончится!

Фроленко. Перед нами один вопрос – как быть с начатым делом. А будущее… Что ж, будущее и укажет?

Михайлов. А сейчас быстрым натиском вынудим правительство дать свободу!

Морозов. А принуждение одно – политическое убийство. Это сегодня революция! Если перестать быть болтунами.

Плеханов. На кончике кинжала парламента не утвердите! После имени царя вместо двух палочек поставят три, помяните меня, – вот единственная революция, которую вы осуществите.

Желябов (выходит вперед). Но мы не можем, Георгий, действовать по-старому. Это означает не действовать совсем. А революция – это действие! Резюмирую! Период пропаганды кончился. Если народ не поднимется, захватим власть, образуем временную диктатуру, чтобы передать власть народу!

Плеханов. Боюсь, что вы образуете не временную диктатуру, а станете временным диктатором, а это, знаете ли, не одно и то же! Вспомните диктаторов республиканского Рима, вспомните Кромвеля в Англии да Робеспьера, наконец… Вы не верите мне, но вспомните, что говорит об этих диктаторах Лавров, на которого вы еще так недавно молились. История и психология убеждают нас, что всякая неограниченная власть портит самых лучших людей, что даже гениальные люди, думая облагодетельствовать народы декретами, не могли этого сделать Вам, Желябов, придется давить не только реакционеров, но и людей, просто несогласных с вашими, Желябова, способами действия… При самых самоотверженных намерениях вы, временный диктатор, станете лишь источником новых бедствий… Из самоотверженного фанатика вы превратитесь в честолюбца, жаждущего власти для самой власти, для себя! Это же не я, это же Лавров говорит!.. Ваш бог Лавров, теоретик Лавров! Вы ничего никому не передадите, если рабочие в городе и в деревне не подготовлены к социализму!