Текст книги "Тупик"

Автор книги: Александр Кулешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Моя б воля, убил бы его и только патроны пожалел бы…

Эти полтора месяца я никогда не забуду. Мне кажется, что наряду с общеобразовательной школой и военной службой надо ввести еще и обязательную, скажем, вот такую полуторамесячную отсидку для всех граждан. Обязательную. Пусть научатся ценить свободу, когда сидишь дома, а не в тюрьме. Вот так я тогда рассуждал.

Позже, откровенно скажу, поколебался в своем мнении.

Дело в том, что я убедился: многие на воле живут хуже, чем в тюрьме. Здесь хоть тепло, светло, кормят, поят, раз в неделю кино показывают.

А там, на воле, у нас миллионы людей в стране думают каждый вечер, что поесть завтра, сотни тысяч – где жить, где переночевать – под мостом, у вентиляционной шахты метро или в городском саду на скамейке. (Выбор, как видите, есть.) В тюрьме умрешь с тоски, целый день ничего не делаешь. А на воле – у нас в стране миллион триста тысяч безработных – они тоже целый день ничего не делают. Им что, лучше? И потом в тюрьме есть одно несомненное преимущество – там тебя не арестуют. На воле же, как вы могли убедиться из всей этой истории, такой гарантии нет.

Вышел я (и еще двое, мне подобных) в середине августа.

Жарища – не продохнешь. Отвык за это время от шума. А тут машины грохочут, бензином воняет, народу на улицах – толпы. (Во всяком случае, пока что больше, чем в тюрьме. Надолго ли?)

Как вам описать мои чувства в тот момент?

С одной стороны, мне вдруг все стало безразлично – ну к чему эти демонстрации, митинги, протесты, вся эта говорильня, размахивание руками? К чему вообще за что-то бороться, чего-то требовать? Почему не жить как все – заработать на кусок хлеба любым способом, в том числе и таким, как я раньше, может быть, не очень благородным, зато нехлопотным и верным? Или работая в этой адвокатской конторе. Тоже не каторга. А в остальное время тренироваться, забегать в ресторанчики, крутить с девчонками…

Жить как все…

Но вот все ли так живут? Почему, например, Эстебан живет иначе? Почему его беспокоит, как живут другие? Плевать мне, в конце концов, на остальных. Что важней, чтоб десять человек, включая меня, имели приличную работу или я – отличную, а девять никакой? А? Это вопрос. И на него не так-то просто ответить.

Словом, как уже сказал, с одной стороны, мне было в тот день все безразлично. Но с другой – я испытывал жгучую ненависть к этому элегантному мерзавцу-судье, который лишил меня не только полутора месяцев свободы, но и полуторамесячного заработка у Франжье, вряд ли тот оплатит мне этот вынужденный прогул…

Представьте – оплатил!

Это вообще очень любопытная история. Я вам ее подробно расскажу. Так вот, не прошел я и двух кварталов, как меня нагоняет «фиат» Гудрун. Тормозит у тротуара с таким скрежетом, что все прохожие останавливаются. Она выскакивает, бросается мне на шею, кричит:

– Как же я тебя проворонила! Все утро дожидалась у ворот.

– Нас через другие двери выпустили.

– Скорей поехали обедать, нас ждут.

«Кто бы нас мог ждать?» – думаю, но есть хочу зверски и потому залезаю в «фиат».

Дорогой небрежно интересуюсь, скольких любовников она переменила за мое отсутствие. Она морщит лоб и серьезно вспоминает:

– Двух, по-моему, двух. Или трех?..

– Что ж так мало? – спрашиваю с невыразимым (как мне кажется) сарказмом.

– Некогда было, Ар, другие дела. Поважней.

Только я собрался произнести на эту тему несколько ядовитых слов, как «фиат» внезапно останавливается (чуть не стукаюсь лбом о ветровое стекло).

Мы вылезаем и входим в один из самых дорогих ресторанов города. Наверное, мы выглядим странной парой: Гудрун в своих неизменных (даже в эту жару) черных брюках и обтягивающем лиловом батнике, волосы рассыпаны по плечам, по спине, по груди, длинный нос торчит, как бушприт у каравеллы, и я в измятых брюках, небритый, непричесанный. Но швейцар молчит – в наше время по внешнему виду не определишь, кто миллионер, а кто гангстер, но и тот и другой достойны уважения.

Проходим в отдельный бокс за занавесками, там накрыт стол. И кого же я вижу за столом, улыбающегося, гостеприимного? Адвоката Франжье, нашего шефа. Красив, элегантен, черные усики блестят, черные волосы сверкают, загорелый. Красавец! (Уж не вошел ли он в коллекцию Гудрун?)

– Садись, – говорит, – каторжанин! – Смеется. – Надо отметить твое вызволение из узилища.

Садимся, я набрасываюсь на еду. Потом, хоть и подобревший, спрашиваю:

– Шеф, что ж вы-то не пришли меня защищать? Стоило вам речь сказать, меня бы оттуда с цветами выпроводили.

– С цветами, с пинками, – улыбается. – Возможно, возможно. Но, во-первых, занят был по горло, а во-вторых… во-вторых, думаю, полезно было тебе хлебнуть тюремной похлебки. По крайней мере теперь знаешь, что к чему. – И смотрит, ого-го, уже совсем иначе – зло, властно, остро! – А то вон ты дылда какой, а все в пеленках валяешься. Пора тебе проявить себя.

– В чем? – спрашиваю.

– В борьбе. В борьбе, дорогой. В наше время нельзя стоять в стороне – сшибут. Если мы хотим, чтоб в мире царила справедливость, чтобы кучка богатых не топтала массы бедных, надо за это бороться.

– Как?

– Ты прекрасно знаешь как. Не хотел сам встать в ряды активных борцов, так тебя туда полиция записала. Да, да. Чего удивляешься? На тебя теперь заведено дело – есть фото, отпечатки пальцев, досье, ты опасный смутьян – участвуешь в демонстрациях, избиваешь полицейских, якшаешься с красными вожаками вроде Эстебана, работаешь в адвокатской фирме «Франжье и сын», известной своей деятельностью на ниве защиты противников режима… Видишь, сколько за тобой числится.

– Я у вас уже полтора месяца не работаю, небось другого взяли.

– Работаешь, и, между прочим, жалованье за все полтора месяца тебя ждет. Я верных друзей в беде не бросаю. – И смотрит на меня укоризненно.

Нехорошо получилось, все-таки я по-свински говорил с ним.

Помолчали, потом Франжье говорит:

– Тот судья, что твое дело рассматривал, подлец. Он таких, как ты, ненавидит. Он не имел права тебя и на неделю сажать, не то что на полтора месяца. Самодур!

– Что уж теперь говорить…

– Ну, дело твое. Я бы так не оставил, но если ты из тех, кто, получив по щеке, подставляет другую, дело твое.

– Что ж мне, на него в суд подавать, на судью?

– Можно и это, но у них одна шайка, рука руку моет.

Опять молчим. Вступает Гудрун:

– Знаешь, когда мне сказали, я хотела пойти и застрелить этого судью. Шеф еле удержал. Но это и сейчас не поздно.

– Опять ты за свое. По тебе весь суд, включая уборщицу, перестрелять надо.

– Весь не весь, а кое-кого не мешало бы. Но сейчас разговор о другом. Если оставишь всю эту историю безнаказанной, то этот судья такое натворит… Надо его наказать!

– Кого? – Я даже не сразу понял.

– Судью – кого же! Словом, у меня есть план. Мы его подстережем, знаю где, вывезем в лес и там «поговорим» с ним.

– А на следующий день нас арестуют, и он же даст нам по пять-десять лет. Прекрасный план, – смеюсь.

– Не бойся, у меня все продумано. Ты, я, еще двое надежных ребят заходим к нему в гараж, когда он машину вечером ставит. Будем в масках. Свяжем, вывезем в лес, пересчитаем ребра, а потом позвоним в «Скорую», скажем, где искать.

– Об алиби не беспокойся, – вступает Франжье. – Я и вся контора подтвердит, что весь вечер и часть ночи работали. Готовим сложное дело.

Я перестаю улыбаться. Раз уж не только эта сумасшедшая Гудрун, но и такой умный, опытный, хладнокровный человек, как наш шеф, толкает меня на эту авантюру, значит, это не авантюра, но вполне реальное дело. Вдруг сорвется – это же тюрьма не на пустяковых полтора месяца, на долгие годы (меня пробирает дрожь). С другой стороны, с каким удовольствием врезал бы я этой жирной свинье, чтоб знал, как расправляться с невинными людьми…

В конце концов они меня все-таки уговорили. Так завели, что я чуть не побежал, как был, с ножом и вилкой в руках, протыкать того судью.

Теперь, когда я спокойно все анализирую, я понимаю подоплеку. И эти полтора месяца тюрьмы, и жажда мести, и уязвленное самолюбие, и то, что говорили Франжье и Гудрун…

И жаркий август, и роскошный ресторан, и дорогой обед, коньяк, вино, музыка.

Все, что было до того, объясняет. Все, что было потом, подтверждает. Все, что будет теперь, убедит…

…Те двое, что поехали с нами, тоже работали у Франжье. Одного я знал – он учился в нашем университете, другого я раньше не встречал. Крепкие мрачноватые ребята, лишнего слова из них не вытянешь. Зато Гудрун что-то разболталась.

Сели мы в ее «фиат», доехали до какой-то зеленой пригородной улочки, оставили там машину, перелезли через глухой забор (темно, время – одиннадцатый час вечера, откуда-то Гудрун узнала, что судья вернется поздно), прошли к гаражу, спрятались там за какими-то ящиками и покрышками, ждем.

Тяжелая штука ожидание. Самая трудная. Потом-то я привык. Но вначале…

В этом окраинном районе на улицах тишина. Прогрохочет вдали электричка, залает собака, прошелестит машина. Откуда-то музыка еле слышна, откуда-то – смех, детский писк.

Ждем.

В начале двенадцатого очередной автомобильный шелест не замер, как остальные, приблизился, и машина медленно въехала в гараж.

Мы быстро надели маски, пригнулись. Зажегся свет. Судья нажал кнопку, и металлическая дверь гаража опустилась.

Вот тогда мы и вышли.

Я б не сказал, что он испугался.

– Кто такие? Что вам нужно? Вы знаете, с кем имеете дело? – спрашивает. Ну и наглец!

– Знаем, – один из ребят отвечает. – Поворачивайся носом к стене и не вздумай орать.

– Не беспокойтесь, – отвечает, – но много не разживетесь, у меня с собой денег нет, и машина не новая.

Однако носом к стене повернулся. Гудрун держит пистолет.

Парень он здоровый, но ребята завели ему руки за спину, надели наручники (мы их накануне купили – они в городе на каждом углу продаются, как, впрочем, и пистолеты, и винтовки, и кастеты, и рогатки фабричного производства, и даже старые мины противотанковые, и штыки, и, если очень поискать, автоматы).

Заткнули рот кляпом, надели на голову капюшон, засунули в его же машину и поехали за город.

У меня все время было такое чувство, словно я сплю, словно это не я, а кто-то другой двигается, садится за руль, ведет машину… Я наблюдаю за Гудрун и ребятами, отмечаю каждую мелочь, их жесты, выражение лиц (маски в пути мы сняли). Они уверены в себе и спокойны. Впечатление такое, что они всю жизнь только этим и занимались.

Мы едем по пустынным ночным улицам. Стоит мне пережать на педаль, Гудрун рявкает: «Тише! Тише же! Не превышай скорость!» Ах да, я вспоминаю бесчисленные прочитанные мною детективные романы – нет водителей, которые бы так свято уважали правила дорожного движения, как преступники после совершения преступления.

Наконец мы въезжаем в темный-темный лес. Где он? В скольких километрах от города? Как мы туда добрались? Убей меня бог, если я могу ответить на эти вопросы – всю дорогу Гудрун, как лоцман, указывала мне маршрут.

Остановились. Возле озера. Наверное, того же самого, на берегу которого наш спортивный лагерь – у нас в окрестностях только одно озеро, но оно большое, бог знает, на каком мы берегу…

Выходим. Тишина прямо ощутимая, словно в сурдокамере. Так и кажется, протянешь руку – уткнешься в тишину. Но потом начинаешь эту тишину слышать: сухие ветки трещат, лягушки квакают, вода булькает, жуки гудят, птицы кричат, какие-то шорохи, свисты, стуки. Словом, тишина целиком наполнена шумом. Но это шум, который для нас, городских жителей, не слышен. Мы привыкли к грохоту воздушной железной дороги, треску мотоциклов, визгу тормозов, гудению беспрерывного автомобильного потока, гвалту толпы. Если всего этого нет, значит, кругом тишина.

То же относится к запахам. Только наоборот. Бензиновую вонь, запах асфальта, пыли, камней, толпы мы не ощущаем, привыкли. А вот запах озерной воды, хвойного леса, цветов прямо пьянит.

Ну ладно. Выволакиваем судью, бросаем его на землю.

Некоторое время смотрим на него. Я замечаю, что он в смокинге, значит, возвращался из гостей. Взошла луна, и светло как днем, и до чего же нелепо выглядят узконосые лакированные ботинки, блестящие черные лампасы на черных брюках, белая крахмальная манишка со съехавшей набок черной бабочкой в этом лунном благоухающем лесу.

Парни подходят к лежащему и принимаются за работу. Бьют ногами, выбирая места, где побольнее. Делают мне приглашающие жесты рукой. Из-под капюшона доносятся глухие крики. Потом прекращаются.

Гудрун поднимает руку, ребята останавливаются, тяжело дыша.

И вдруг мною овладевает странное чувство, похожее на жалость к этому человеку, к его нелепым черным ботинкам, скрюченному в безнадежной попытке защититься телу. И эти полтора месяца тюрьмы кажутся мне таким пустяком, в конце концов, он делал свое дело. Должен же кто-то его делать…

Гудрун наклоняется к неподвижному телу, прислушивается, торопливо снимает капюшон – она, наверное, боится, не отдал ли судья богу душу. Я стою рядом – эдакий величественный монумент, словно отлитый из бронзы, в четком, ясном, голубом свете луны. (Таким, во всяком случае, кажусь себе я сам.)

Вздрагиваю. Мне кажется, что сейчас я увижу бледное лицо мертвеца. Но то, что я вижу, оказывается еще страшней – это ясный, полный ненависти взгляд широко раскрытых глаз судьи, устремленный на меня.

Ребята и Гудрун в стороне, а я на виду. Он, конечно, узнал меня. Один этот его взгляд обойдется мне в десять лет тюрьмы! И тут меня охватывает ярость. Почему все так получается! Почему нужно было идти на эту дурацкую демонстрацию, а полицейским ее разгонять, а мне с ними драться, а судье приговаривать меня к тюремному заключению, а нам его избивать, а ему меня узнавать, а луне светить, а… А, а, а!..

Что делать? На этот вопрос отвечает один из ребят:

– Он тебя узнал, Ар, теперь его нельзя выпускать. Надо кончать.

– Сволочи, вы за это заплатите! – неожиданно громко кричит судья, кляп выпал у него изо рта. – Я тебя найду, я тебя запомнил, мерзавец, я вас всех найду!..

Хлопает выстрел, странно тихо хлопает (я и не заметил глушителя). Судья дергается и замолкает. На белой манишке растекается красное пятно.

Теперь ребята меня не замечают. Они действуют быстро и ловко. Тот, что стрелял, возвращает пистолет Гудрун. Они хватают тело, снимают наручники, тащат к озеру, привязывают к ногам домкрат, который Гудрун достала из багажника и бегом принесла им. Раскачав, швыряют тело в озеро. Раздается глухой всплеск, частое бульканье, и вновь наступает тишина. Только высоко в небе с тихим рокотом проплывает самолет с американской военной базы.

– Поехали, – деловито говорит Гудрун. Мы все (я – как автомат) усаживаемся в машину и едем в город. Машину бросаем недалеко от дома судьи. Ребята уходят. Молча. Не простившись. Мы с Гудрун едем домой.

Прежде чем сесть в машину, Гудрун тщательно вытирает пистолет и спускает его в водосток.

Когда мы входим в дом, на дворе начинает светать. Гудрун неторопливо заваривает чай, съедает кучу огромных бутербродов, яичницу, кусок холодной курицы. Все это молча. Потом уходит в ванную и долго плещется там под душем. Наконец ложится в постель. Я, сбросив где попало одежду, уже лег и притворяюсь спящим. Она гасит свет, и вскоре я слышу ее тихое, ровное дыхание. Она безмятежно спит, как человек, честно и плодотворно проведший свой рабочий день.

Что касается меня, то сна ни в одном глазу. Без конца четкой вереницей проходят картины этой ночи.

В какой-то момент я ощущаю такую тоску, такую боль в груди, что встаю, иду на кухню, выпиваю из горлышка две бутылки пива.

Значит, вот она, борьба, о какой мне говорил Франжье. В эту ночь я перешел Рубикон, я стал по другую сторону баррикады, пересек водораздел… Идиотская фразеология! Почему не называть вещи своими именами? Я стал преступником, соучастником убийства. И винить-то некого… В чем я могу упрекнуть Гудрун и ребят? Ведь они все это делали ради меня. За меня мстили. Рисковали. И убили тоже ради меня, не их – меня ведь узнал судья. Так кого ж упрекать? Кто истинный виновник?

Потом у меня в голове появляются совсем уж дурацкие мысли. Мне начинает видеться какая-то чертовщина. А не спектакль ли все это? Заранее и хорошо продуманный сценарий? Почему Франжье не стал защищать меня в суде? Почему сам (непривычная честь) пригласил с Гудрун на обед в роскошный ресторан? Почему они насели на меня с этой местью? И кто так тщательно продумал и подготовил ее? (Зная, что я на это не способен.) И (уж совсем бредовая мысль) когда Гудрун сорвала с судьи капюшон, не знала ли она заведомо, что он в сознании и увидит меня и узнает? И не будет тогда иного пути, как убить его? Сделали меня соучастником, а значит, окончательно прибрали к рукам?.. Словом, чего только в голову не лезет.

Поворачиваюсь к Гудрун, внимательно рассматриваю ее. Во сне она выглядит моложе и… добрей. Она безмятежно посапывает. Даже нос не кажется сейчас таким длинным. Щеки порозовели. Ее густые волосы (уж если есть у нее что красивого, то это волосы) рассыпались по подушке. Спокойно спит молодая женщина, не знающая кошмаров, угрызений совести, тяжких сновидений. «Право, – усмехаюсь про себя, – только крыльев не хватает моему ангелочку».

Снова встаю. Иду на кухню, выпиваю еще две бутылки пива. Снова ложусь, закрываю глаза и… внезапно просыпаюсь. Смотрю на часы. Оказывается, я проспал как убитый семь часов. Солнце так и печет через открытое окно. А Гудрун и след простыл. На кухонном столе нахожу записку: «К обеду буду в нашем ресторанчике. Жду».

До обеда целый час. Обед на этот раз будет для меня и завтраком. Встаю разбитый. Принимаю душ. Одеваюсь. Ровно в два вхожу в зал «Свидания гладиаторов». Гудрун уже ждет меня.

Она, как всегда, поглощает чересчур обильный и сытный обед. Чему я, как всегда, удивляюсь.

Когда мне приносят кофе, а ей сигареты, наконец начинаем беседу.

– Ты молодец, – говорит, – расквитался с этим мерзавцем.

Лесть настолько очевидна, что приводит меня в ярость.

– При чем тут я?! Чем я молодец? Я, что ли, это придумал? Я его утянул? Я избил? И убил? Да я вообще сбоку припека!.. – говорю все громче.

– Ну уж! – усмехается Гудрун и с беспокойством оглядывается.

– А разве нет? Я был в стороне. Но, согласен, главный виновник я. Чем прикажешь расплачиваться?

– Трудно с тобой, – Гудрун вздыхает. – Тебя обидели – посадили ни за что за решетку. Судья – самодур, прислужник этой клики. Ты с ним рассчитался, как настоящий мужчина. Ну, помогли тебе, так что? В следующий раз ты поможешь. Главное в другом. Главное в том, чтоб ты понял: твое место в рядах настоящих борцов против олигархии. И пощады им от тебя ждать нельзя, так же как теперь не можешь ждать пощады и ты.

– Какой же вывод?

– Ты должен вступить в ряды «Армии справедливости»!

Ну вот, теперь все ясно. Что Гудрун и еще кое-кто из ребят входят в эту организацию, я давно подозревал. Но не проверял, не интересовался. Ни к чему мне это.

Теперь она, по существу, сама призналась. Не просто призналась, а прямо потребовала, чтоб и я стал солдатом этой армии. И весь сказ.

Она смотрит на меня вопросительно. Я спрашиваю:

– И сколько ты даешь мне на размышление?

– Неделю. – И вынимает сумочку, чтоб расплатиться.

Мы расстаемся.

За эту неделю произошли два события, которые оказали решающее влияние на мой ответ.

Во-первых, был найден труп судьи. Его случайно вытащили рыбаки. Газеты со следующего дня после убийства уже шумели по поводу исчезновения судьи, полиция рыскала повсюду. Нашли машину, следы в гараже. Стали перебирать всех, кого он сажал. Меня не тронули – уж слишком мелким было наказание, подозревать меня в убийстве никому не пришло в голову. Вызывали разных вышедших на волю рецидивистов.

И вот нашли тело. Начали настоящее следствие. Быстро восстановили картину – судью ждали в гараже, схватили, надели наручники, капюшон, вывезли за город, зверски избили, потом пристрелили и тело бросили в озеро. Проследили путь машины. На этом все закончилось.

Потом неожиданно начали таскать Эстебана. Держали на допросах по нескольку часов. В конце концов оставили в покое.

Газеты единодушно пришли к выводу: преступление из мести совершил кто-то из осужденных или его сообщники. Но кто именно, установить не удалось.

Эти дни я жил в постоянном страхе. Ждал ареста, допросов, ночевал в отелях, вскакивал при каждом звонке. Сейчас с высоты сегодняшнего моего опыта я, тогдашний, кажусь себе смешным и наивным.

Но в то время я, наверное, таким и был.

Все это привело к неожиданному результату – я так переволновался, так измучился страхом, что мне просто необходимо было кого-то возненавидеть, сделать ответственным за все эти переживания. Кого же? Ясно кого – полицию, правительство, ту самую «олигархию».

Короче говоря, к исходу шестого дня я созрел для вступления в «Армию справедливости». Я считал, что путь к прежней жизни мне заказан, что мне нечего терять. К тому же мне нужна была стена, за которой я мог спрятаться, сила, на которую мог опереться.

И когда я уже почти принял решение, произошло второе событие – разговор с Эстебаном.

Мы продолжали встречаться в спортзале, в университете, но реже заходили друг к другу. И это огорчало меня. Эстебана мне все-таки не хватало.

В те дни только и разговору было, что о найденном трупе, о полицейских розысках, о всяких газетных сплетнях. Собственно, об этом все болтали.

– Ну, убили, – глядя мне в глаза слишком пристально, как мне показалось, сказал Эстебан. – И чего добились? Лишь ожесточили полицию. Вызвали неодобрение у людей, скомпрометировали борьбу за народные интересы. Ты хоть понимаешь это?

– Мне-то какое дело, – отбрил я его.

– Всем есть дело, – настаивал Эстебан. – И мне тоже.

– А тебе-то почему?

Он посмотрел на меня иронически и сказал:

– Да потому, что на меня хотели это убийство спихнуть, тут у меня недавно украли шоферские перчатки, в которых я на мотоцикле езжу. Ну, поискал, поискал и бросил. И представь, в гараже у судьи этого мои перчатки и обнаружили. Взялись за меня. Да не получилось – оказалось у меня железное алиби: все эти дни я на соревнованиях был в другом городе на глазах у десятков людей. Не повезло убийцам.

Усмехнулся и опять посмотрел на меня:

– Террором, чтоб ты знал, Ар, еще никогда никому ничего не удавалось достигнуть. Ни государственным, ни тем более индивидуальным. Сколько история сохранила примеров – приходил кто-то к власти, начинал террор и ничего не добивался. Возьми Грецию при «черных полковниках», возьми Чили, Сальвадор, Гаити, возьми Кампучию при Пол Поте, Иран при шахе, я уж про давнюю историю не говорю. А индивидуальный террор? Вспомни ОАС, возьми Ирландию, Италию, ФРГ, Испанию, Иран сегодняшний. Сколько гибнет невинных людей из-за всех этих взрывов, похищений, убийств… Что это дает? А цель ясна.

– Какая?

– Очевидная, – усмехнулся Эстебан. – Внести панику, дестабилизацию, вызвать у народа усталость, тоску по «сильной руке», натравить всех на коммунистов, на левые партии, на прогрессивно мыслящих, намекнуть на «руку Кремля» и под этим соусом привести к власти реакцию, наследников Гитлера и Муссолини. Ну, словом, что я тебе азбуку читаю? Сам все знаешь. К сожалению, даже очень неглупые и знающие эту азбуку люди на крючок попадаются. Там ведь не дураки действуют, там ого-го какие умные, образованные люди руководят, блестящие ораторы, смельчаки с опытом, со знаниями. И деньги есть, и связи, и организация у них будь здоров, и поддержка в том же правительстве, в той же полиции, против которых они воюют. Разные там, конечно, партии, течения, организации. Много их, да все одним миром мазаны.

– К чему ты мне все это говоришь? – спросил я.

Он остановился, посмотрел мне еще раз в глаза:

– Сам знаешь почему. Меня-то хоть не старайся обмануть. Передай привет Гудрун. Ей бы не на юридическом учиться, а на педагогическом. Отличный из нее учитель.

И ушел, не попрощавшись.

Вот этот разговор, как ни странно, заставил меня окончательно решиться. Не знаю почему. Вернее, тогда не знал. Теперь-то я отлично понимаю все. Я пришел в ярость оттого, что Эстебан так легко раскусил меня, что он считал меня игрушкой в руках Гудрун (и не ошибался тогда), что пытается меня учить и воспитывать, что он меня презирает, что по собственной вине я потерял, наверное, единственного настоящего друга, что все так подло и глупо вокруг, что так неудачно сложилась моя жизнь…

Вот такие мной владели тогда чувства, многие из которых были неоправданны, многие возникли по моей же вине. Но, так или иначе, они привели меня в «Армию справедливости», как и подобных мне, о чем я узнал лишь много позже, к сожалению…