Текст книги "Восхождение"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Продолжай, я слушаю.

– Ты понимаешь, Сергеич, это не про кино говорить. Это трудно… И вот так узнаю, что у нее есть этот… Тогда сначала с ней говорю, что вот видел вас, и все такое. Она мне – ну и что? Да вот, говорю, не стоит он тебя, слабак он. Давай лучше мы с тобой ходить будем. Неужто я хуже его буду? А она мне и говорит на это, что я не стою и пальца его, заморыша этого. Тут я совсем озверел от ревности. Нагрубил ей, конечно… А сам думаю, надо с ним выяснить отношения. Нахожу его и говорю, что люблю я Маришку. Уйди в туман, и все такое… А он говорит, я тоже люблю ее, поэтому пусть она сама и решает. И так сказал спокойно, будто наперед знал, кого она выберет.

Максим замолкает, уткнувшись в затоптанный пол блуждающим взглядом. По всему видно, трудно ему дается эта исповедь. Только желание выговориться перевешивает смущение. Он кряхтит и продолжает:

– Я тогда хулиганом был. Нож себе сделал из напильника – это чтобы бросать можно было. Тренировались мы на дереве. Всю кору истыкали своими ножами. У меня очень хорошо бросать получалось. Я его еще там все время подтачивал, чтобы передняя часть потяжелей была. Так лучше он встревал. Мы все с этими ножами и ходили. Ничего, дураки, не боялись… – Максим глубоко вздыхает. – Ну, чего, думаю, надо парня этого припугнуть, чтобы от Маришки сам ушел. Подловил я его как-то ночью, когда он со свидания домой возвращался. На улице – никого. Темно, звезды только, и луна светит. Подхожу к нему в тихом месте. Снова прошу от Маринки отстать. По-хорошему прошу его, понимаешь? А он – ни в какую: нет и все. Разозлился я тогда, нож вынимаю: думаю, может, испугается. Нет, не испугался парень… Засмеялся только. Трусом обозвал. Это за то, что я на него, безоружного, ночью да с ножом наехал. Вижу – все, пропало мое терпение. Сам не знаю, как это случилось: видно я себя уже не помнил. Взмахнул я ножом и задел его острым концом в живот. Да так, оказывается, глубоко пропорол, что упал он, как подкошенный. Лежит, извивается весь от боли, а я над ним, как истукан, стою: задубел от страха.

По лицу Максима пробегают судороги, видимо, он едва сдерживает слезы. Руки шарят по коленям, правая – иногда тянется к сердцу, массирует грудь. Голова все ниже склоняется вниз.

– Парень этот много крови терял. Под ним целая лужа натекла уже. Тогда нагибаюсь к нему, а сам ничего сказать не могу. От страха все во рту запеклось. А он понял, что умирает… И успокоился вдруг. Просит меня дать ему руку. Я руку-то протянул, он сжал ее своими, а они уже холодные стали. Лбом прижался к моей руке и шепчет что-то. Ты, говорит, не бойся, я уже умираю. Я, говорит, хочу вымолить у Бога прощения для тебя. Если, говорит, я тебя прощу, то и Бог простит, потому что Ему с тебя взять уже нечего, когда я, убитый тобой, прощаю тебя. Ничего не бойся, и на суд ты не пойдешь, ни в земной, ни на Божий. Потому что уже прощен. Только руку свою не отнимай сейчас, говорит. Ты последний человек на земле, которого я вижу. Ты тоже, говорит, меня прости. Так он, прижав мою руку ко лбу, и помер…

Максим всхлипывает, протяжно вздыхает, но находит силы продолжить:

– Когда он уже дышать перестал, я встал и побежал. Долго бежал. Даже дороги не разбирал. Потом через окно влез в дом и лег в постель. На следующий день рассказали, что нашли паренька того. Мать его нашла, когда утром искать пошла. Она его домой притащила, одела и вызвала врача. Сказала, что он сердцем страдал, от этого и помер. Врач даже проверять не стал – так ей поверил. Когда я на похороны пришел, то на меня никто внимания не обращал. Там все плакали, говорили, какой он хороший был. И Маринка тоже на меня не взглянула. Она, вообще, белая, как смерть, стояла. Потом говорили, что она вроде как умом тронулась, ничего говорить не могла… Только мать его на меня разок посмотрела. Ничего не сказала, а только глазами прожгла, прямо в душу. Вот после этого у меня и стало сердце болеть. Я много раз хотел с собой покончить. Ничего не получалось. То веревка рвалась, то кто-то мешал все время. А когда раз в церковь пришел, то отпустило там. Спокойно стало, что ли. Вот и все.

– Так ты разве не знаешь, Максим, что в церкви не стоять положено, а исповедоваться и причащаться – это же главное. Парень тот, видимо, верующим был. Ведь он для тебя великое дело сотворил своим прощением предсмертным. И уж если ты пришел в церковь, то исповедай этот свой грех. Как бы стыдно не было. Как бы ужасно не было – но исповедуй священнику. И не думай о наказании. Ты уже и так наказан – дальше некуда. Пусть тебя священник накажет, пусть назначит поклоны бить и читать покаянный канон хоть каждый день. Пусть даже от причастия на несколько лет отлучит… Самое главное – снять с души этот страшный камень, который давит тебя постоянно. Ты правильно сказал: причина болезни твоего сердца – душевная, а телом-то ты и сейчас, по-моему, здоров как бык.

– Дмитрий Сергеевич, помоги мне, а? Я сам не смогу, – канючит Максим.

Конечно, я помогу этому несчастному. Куда я денусь? Максим уже получил свое по самому высокому счету. Не дай Бог единого дня такого прожить, каких за его спиной – сотни и сотни… О другом сейчас я думаю.

Тот молодой парень, который лежит на холодной земле в луже собственной крови… И сам при этом чувствует, как жизнь по капле неотвратимо истекает из его тела… И сам холодеет, как ночная земля, остывающая от дневного тепла. Вот он лежит, еще совсем молодой – ему жить бы долгие годы, а он умирает. Это, наверное, ужасно страшно вот так внезапно и медленно умирать, вцепившись в теплую руку последнего человека, которого видишь при жизни…

И этот человек – твой убийца. По глупости, по злобе, по внезапному ослеплению гордым самолюбием – не важно!.. – но он тебя убил. Какой же подвиг совершил этот паренек, найдя в себе силы умолять Бога простить своего убийцу. Нет, человек… сам человек своими силами не способен на такое. Этот парень не просто был верующим, понимая, что «где-то там что-то вроде бы есть»… Нет, к такому великому прощению человек может прийти, когда все его сердце наполнено Христом, Который Сам прощал Своих убийц, когда из Его безгрешного пресвятого тела также истекала жизнь, а холод от израненных рук и ног все ближе подбирался к сердцу…

Тогда понятно и поведение матери убитого парня. Она сумела передать сыну свою любовь к Богу. И она, сердцем чувствуя убийцу, прозревая все его будущие муки, абсолютно уверенная в том, что ее сын… убитый сын!.. уже сумел простить убийцу. И она молила Господа, которым наполнено ее материнское сердце, не мстить убийце, но простить его…

Только человек верующий знает истину: не ревнивец убил парня. Он стал лишь слепым орудием в руках сатаны – подлинного убийцы. С кем сердце твое – тому и ты служишь в этой жизни. Чем наполнено сердце, туда ты и отойдешь в жизни вечной: во адское мучение к сатане или в Небесное блаженство ко Господу, где уже нет зла, нет смерти…

Жажда

Утром просыпаюсь свежим и полным сил. Наспех пролистываю молитвенное правило. В каждое слово лезет наступающая со всех сторон суета, но внимания на это не обращаю – некогда!

Меня прямо-таки распирает бьющая изнутри энергия. Кажется, нет ничего, что остановило бы меня на пути к успеху. За завтраком жадно поедаю громадное количество яиц и колбасы, чуть ли ни батон хлеба. Все это проваливается внутрь, не сообщая сытости. Выпиваю одну за другой две большие чашки крепкого кофе. В голове сами собой складываются удивительные по красоте комбинации строительных конструкций и предстоящих поступков. Знаю точно, что сегодня мой день, и надо из него выжать все возможное. Вперед!

Легкий и порывистый, выбегаю на улицу. Люди вокруг также спешат на работу. Ох, лучше бы сейчас никому на моем пути не попадаться – смету, сомну, раскатаю! Удовлетворенно наблюдаю, как пешеходы отскакивают от меня в стороны, предчувствуя разрушительные последствия столкновения со мной. Правильно, ребята. Сегодня мой день. Я сегодня в форме!

Последним заскакиваю в автобус, чтобы выйти первым. Ну, что там, водила, почему не едем? Оказывается, следом за мной чьи-то сердобольные руки подсаживают старушку. Она зажата между мной и закрытой дверью. Упираюсь руками в верхнюю панель, что над дверными створками, отжимаю навалившийся на меня сзади пассажиропоток. Сзади кто-то крякает, кто-то пищит, но зато между мной и дверью появляется пространство, в котором уже свободно располагается старушка. Вот она даже сумела поднять ко мне сморщенное личико и благодарно кивнуть.

Про себя думаю, что же тебе, старая, в самый «час пик» дома не сидится. Что такое может у тебя случиться, чтобы висеть на подножке. Сидела бы дома, переждала бы, пока трудящиеся на вахту заступят, а уж потом топала бы по своим делишкам. Эх, ты, глупая, старая калоша…

На повороте меня бросает и крепко впечатывает в дверь. Лбом чуть не выдавливаю стекло. А где же бабка? А-а-а тут она – присела пониже и улыбается… На остановке бабушка как ни в чем не бывало спокойно сходит, а мне чуть ноги не переламывают, едва удерживаюсь за поручень, а то опрокинули бы и затоптали, как стадо бизонов.

Иду к конторе, чувствую, что от утренней бодрости во мне и следа не осталось. Даже покачивать стало из стороны в сторону. Вот ведь невезение! А я уж запланировал сегодня горы свернуть. Что-то разом сломалось. А все из-за тебя, старая!.. Как выругался мысленно – так сразу громко и неудержимо чихнул. Во время чихания, как известно, скорость потока воздуха, исходящего из носоглотки, почти равна скорости звука, вот этим ураганом, наверное, из меня выдувает все мое здоровье… вместе с мозгами. В диспетчерской сажусь на стул, прислушиваюсь к себе изнутри и делаю печальный вывод – заболел. Ни с того, ни с сего…

Автоматически делаю заявки раздражающе молодой диспетчерше, выслушиваю указания шефа (физиономия у него красная, здоровая, как у мужика выскочившего из бани; голос громкий, в силе; движения мощные, широкие…). Насилу дожидаюсь своего Васю. Вот он лихо разворачивается во дворе, подъезжает кабиной ближе к ступенькам, требовательно гудит. Кабина его «Камаза» сверкает чистым красным лаком. Выхожу, шаркаю по-старушечьи со ступеньки на ступеньку. Ругая конструктора, с трудом забираюсь на мелкую, до ужаса мелкую, высокую и неудобную подножку. Подтягиваясь и акробатически изгибаясь всем корпусом, всовываю свое грузное тело в кабину. Гляжу вниз, под колесо, от высоты кружится голова, рывком закрываю дверь. Вот это да… Вася что-то кричит, физиономия здоровая такая… Да чего ему не быть здоровым, он же ведь на воздухе…

По дороге на объект несколько раз засыпаю. Просыпаясь, долго не могу понять, где я и что здесь делаю. Вася своим веселым рассказом возвращает мне память. Но снова впадаю в забытье. На объекте к Васиному ужасу и великой радости бригадира отдаю ему машину, сам запираюсь в своей будке и падаю на лавку. Провал.

Просыпаюсь весь в поту, меня мутит и трясет. Сознание мое работает пунктирно: то оно есть, то выпадает. Как же сегодня до конца дня доработать? Хоть бы никто не пришел… Только подумал, как с шумом и грохотом врывается Александр Никитович. Физиономия здоровая, сытая, движения уверенные, голос громкий. Да чего ему, он тоже на воздухе… Я выражаю ему дряблое почтение, чувствуя, что работа с заказчиком у меня сегодня не получится. Понимает это и Никитович, здоровый как бык… Предлагает опохмелиться. Пробую ему пояснить, что я в этом не нуждаюсь, но он уже развивает идею, настроение у него приподнятое, а значит надо бы его еще приподнять до немыслимых и недостижимых разуму высот. Вызвал он кранового и послал за «белым». Тот понесся, лось здоровый, на всех парах к своей знакомой продавщице. Куда бы от них скрыться? Демонстративно ложусь на лавку и сказываюсь больным. Не тут-то было… то им стаканы нужны, то про закуску забыли, изуверы, здоровые, на воздухе, понимаешь, чего им будет, если на воздухе…

…Иду по знакомой улице, утопающей в громадных цветах. Их розовые, белые и пурпурные соцветия благоухают не так, как на юге, одурманивая и кружа голову, а изысканно тонко, нежно лаская своими ароматами обоняние. С необычно высокого бирюзового неба льется яркий, но опять же вовсе не ослепляющий солнечный свет, а рассеянный и вездесущий. Впрочем, солнечный ли? Наличие светила я только предполагаю, но не вижу: свет льется с неба, но как бы отовсюду, не создавая теней. Мягкое тепло нежит кожу… Ноги несут меня сами, как по воздуху. Перемещаюсь не шагами, а мысленными приближениями. Вокруг так же невесомо движутся люди. Они не задевают и вообще не мешают мне, наоборот, от них исходит какое-то незнакомое излучение любви и тепла. Деревья – одно удивительней другого – украшены золотистыми листьями и благоуханными наливными плодами. Их причудливые кроны слегка колышутся и шелестят замшево-перламутровыми листиками и коралловыми веточками. Ветерок приятно потягивает то с гор, величественно сияющих вдали, то с реки, плавно текущей по руслу уютной долины. Мне здесь до детских слез всё радостно знакомо, но никак не могу понять, где все это. И почему здесь так необычно красиво?

Когда дивная картина тает, возвращаюсь в мир моей болезни, моей суеты, шума, грязи и ругани. Меня наполняет горькое сожаление. Такое горькое, что даже во рту, во всем теле, в каждой клеточке чувствую желчную, едкую горечь…

Наконец, заказчик с крановым ушли. Бригадир уже вернулся и властно раздает подчиненным команды. Вася уехал, наверное, обедать. Заглядывает бригадир, веселый, обдает меня запахом здорового мужицкого пота и лихим весельем – видно не зря машину прогонял, с пользой… Сочувственно предлагает мне ехать домой – отлежаться. Уверяет, что все будет в порядке, он проследит. Пытаюсь ему объяснить, что у меня дела намечены, мне бы только малость отсидеться, а потом уж я… Бригадир машет рукой и объявляет, что машина подана, чтобы я отправлялся баеньки. С начальственным вздохом крайне озабоченного трудяги встаю. Кое-как забираюсь в кабину, еще раз поминая нелегким словом конструктора этой ужасной ного – выво – рачи – вающей подножки…

До вечера лежу в постели. Тело налилось гадкой тяжелой вялостью. Пошевелиться – и то трудно. Меня постоянно мучает жажда. Чтобы дотянуться до стакана воды, требуются немыслимые усилия. Сознание цепляется за какие-то несущественные мелочи: рассматриваю потолок, стену, выключатель… Тупо глазею в одну точку, потом в другую. Временами проваливаюсь в сон. За окном стемнело. После очередного погружения в небытие, просыпаюсь, чувствую в себе силы встать с постели.

Взгляд падает на икону Спаса Нерукотворного, задерживается на Его пронзительном добром взгляде. Стою и смотрю прямо в эти глаза. Сам себе говорю: «помолись». Зажигаю лампадку, беру в руки молитвослов. Вычитываю одну за другой молитвы из вечернего правила, постоянно ощущая на себе этот прожигающий мою бесчувственную тупость Отеческий всевидящий и всепонимающий взгляд. Дохожу до молитвы Святому Духу. Особенно сильно звучат и беспокоят слова: «…или кого укорих; или оклеветах кого гневом моим, или опечалих, или о ком прогневахся…или нищ прииде ко мне, и презрех его, или брата моего опечалих, или кого осудих, или развеличахся, или разгордехся, или разгневахся…» и дальше: «…или неподобная глаголах, или греху брата моего посмеяхся, моя же суть бесчисленная согрешения…». Эти слова прямо в сердце капают раскаленным жидким огнем…

Вспоминаю свое утреннее буйное превозношение, старушку, которую мысленно ругал последними словами … Ну, вот, теперь все понятно. Осудил старческую немощь – и сам таким стал. Сколько раз читал у Святых отцов, что осужденный грех к тебе же и возвращается. Бумерангом. Что-то уж слишком быстро вернулся… Так это же прекрасно! Это чтобы сразу и доходчиво… Это чтобы ты в суете о главном не забывал. Слава Тебе, Господи!

…Третий день в груди живет тяжесть. Она обволокла сердце, сдавила его липкими присосками, и все мое существо тянется вниз, к хладной грязной земле. Ношу эту тяготу и брошенным щенком взываю о помиловании. Одно успокаивает: нет уныния, наоборот, мое отягощение напоминает несение креста. Утренние молитвы очистились от накатывающей суетности рабочего дня, а вечерние – от вялой усталости. Молитва пульсирует ритмично, с новой силой вырываясь из сердечной тяготы в необозримые высоты, словно святые творцы этих молитв помогают мне.

После вечернего молитвенного правила нет желания встать и заняться другими делами, наоборот, внутренний прожектор освещает то одного, то другого, то целое семейство людей, за которых мне дано молиться. Всплывает в памяти самое главное в нашем общении, обнажаются корни обид и конфликтов, вспышками света прорываются мгновения взаимной любви. Как радостно молиться за людей!

Внимание снова возвращается к моему «змеиному питомнику» – скопищу грехов. Безжалостно с помощью Иисусовой молитвы, вместо «…помилуй мя грешного» умоляю помиловать меня злобного или немилосердного… Без запинки, один за одним, даже ничтожные мимолетные греховные помыслы – все до чиста – изничтожаю шипящее мстительной ненавистью население моего душевного серпентария.

Но вот и покаяние иссякло. Можно бы встать и успокоиться, только не могу выйти из дивного внутреннего покоя. Стою и молчу, как слепоглухонемой, очарованный этим новым абсолютным звенящим одиночеством. «В теле, не в теле – не знаю», ничего не знаю, ничего не чувствую, кроме новизны и покоя.

Тем не менее, где-то глубоко внутри меня что-то постоянно сгущается и нарастает. Сначала будто это меня и не касается, и глубина эта уже не моя, может быть потому, что там мне бывать еще не доводилось. И вот мое одиночество, кромешная пустота вокруг и внутри усиливаются еще и… появляется жажда, только она не в гортани – я весь превращаюсь в необозримую потрескавшуюся от зноя пустыню, которая молча жаждет.

И все это происходит тихо и незаметно, совершённое неизвестными органами чувств, наверное, душевными очами, о которых слышал и читал, но в себе не ощущал. Неужели эта жажда будет возрастать? Да куда же больше! Я весь иссохну, истлею… По гладкой поверхности пустыни зазмеилась трещина моего смятения, она бежит вдаль, разрастается, и в провале зияет бездна, над которой я стою на самом краю надежды. Мое «Господи, не остави!» – звучит раскатом грома в пустынной тишине, пугает, но потом и успокаивает.

Жаждущая немая темнота сгущается до невообразимого предела… «Господи, Иисусе!..» – громыхнуло из меня в последний раз – и совершилось!

Густой мрак заполняется мириадами росинок света, обильно насыщая, освещая, питая всю мою вселенную.Мне остается лишь впитывать эту желанную сладость всепроникающего Присутствия и благодарно молчать, не дерзая даже малейшим звуком или невольным движением привнести в эту вечную гармонию свое недостоинство.

Ломать – не строить

Идея насчет заработков для покрытия непредвиденных расходов, поданная Юрой, не дает мне покоя. Вырваться из порочного круга воровства, дать подработать бригаде, получающей по нынешним временам гроши, – это стоит хлопот. Получив одобрение и поддержку бригадира, я приступаю к поиску объекта.

В ближайшем дачном поселке мы с Васей вечером объезжаем один за другим дома. Уже в третьем по счету молодая женщина проявляет к нам интерес и устраивает допрос: кто мы и откуда, какой квалификации и в какой цене наши услуги. Отвечаю на вопросы, изрядно пересыпая информацию профессионализмами, а сам тем временем разглядываю дом за ее спиной: обычная изба довоенной постройки. Во дворе стоит новенькая «Волга». Огород ухоженный, с ровными аккуратными грядками. Про себя думаю, что здесь предстоит большая работа вплоть до полной перестройки. Высказываю идею вслух. Хозяйка в ответ согласно улыбается и предлагает подождать мужа, который должен скоро подъехать к ужину.

Мы с Васей наперебой нахваливаем огород, чистоту и порядок, за что получаем приглашение войти в дом. Не успеваем присесть на диване и как следует оглядеться, как слышится радостный лай собаки и шорох автомобильных шин по щебенке. На пороге вырастает коренастая фигура хозяина, который громко, но весело сетует:

– С молодой женой всегда так: мужа нет дома – сразу юноши толпами шастают.

– Ну, Юрик… – выпячивает губку жена, поднося щеку под поцелуй.

– Я так понимаю, что вы строители и собираетесь у нас дворец построить вместо этой развалюхи. Похвально, – говорит он и одновременно целует жену в щеку, переодевается, заглядывает на кухню и моет руки. – Светик, ты уже договорилась?

– Ну, Юрик…

– Правильно. Умница. Я сам обдеру их так, что они у меня отсюда нищими уйдут. Конечно, после постройки дворца… Ха-ха-ха! – хозяин трясется всем телом и подмигивает нам. – Да вы не бойтесь, ребятки, я просто очень и очень веселый, потому что… зарплату сегодня получил и при вас сейчас ее всю до копейки жене отдам. Это чтобы она никогда не говорила, что я ей зарплаты не даю. Ха-ха-ха!

– Юрик, оставь ты эти фокусы для соседей. Ребята у нас серьезные, им заработать надо.

Теперь уже молодая жена Света нам заговорщицки подмигивает, на что мы с Василием отвечаем благодарными улыбками.

– Имейте в виду, юноши, что у меня так: и заработки, и шутки, и харч ломовой – все сразу и по высшему разряду. Потому что человек я веселый. А мой принцип такой: живи сам и помогай это делать другим. За стол! За стол, дорогие мои строительные юноши. Сегодня у нас окрошка со студнем. И дайте в лицо любому, кто вам предложит окрошку с какой-то пошлой колбасой или там вываренным безвкусным мясом, ха-ха! Классическая окрошка, дети мои, готовится только со студнем. И чтобы покрепче, да помясней, да попостней!..

Следующим вечером приступаем к подготовительным работам. Пока нас трое: Максим, который оказывается каменщиком высшего разряда, и мы с Васей. Выносим вместе с хозяйкой все барахло из старой кухни и начинаем полегонечку разбирать пристройку. Хозяин принимает от нас деревянные конструкции, складывает их в сторонке, практично предполагая использовать их в качестве дров.

Наш Юрий Петрович сегодня весел не только благодаря врожденному легкому нраву, но и не без помощи выпитой водки. Каждые полчаса он заботливо выносит из дома поднос с рюмками и огурчиками с домашней бужениной. Неугомонный рассказчик выкладывает нам биографию свою, родственников и близких. Из них мы узнаём, что Света его вторая жена, она работает директором поселкового торга. Он – главный инженер мясокомбината. Кроме этого загородного дома, у них имеется еще две квартиры, оформленные на родителей, несколько гаражей с машинами и много чего еще.

В один из перерывов нам устраивают экскурсию по дачным достопримечательностям. В одном сарае в три ряда высятся клетки с голубыми хорьками – всего зверьков около сотни. Каждый год эта звероферма «приносит автомобиль». Еще он показывает нам владения сенбернара Кери. Кери еще дитя: ей восемь месяцев, хотя весит уже под сотню килограммов. Ее щенки тоже будут приносить доходу не меньше хорьков, потому что родословная ее ведется с пятнадцатого века из английского придворного рода. Еще на участке имеются сараи со свиньями, нутриями, кроликами, а также коптильня, мангал, десяток ульев. Все это содержится в идеальном порядке. Породы животины и пчел, разумеется, отборные, элитные и плодовитые. Каждый клочок земли, каждая тварь приносит доход или пищу.

Разбираем пристройку на удивление быстро. Ломиком приподнимаем бревнышко, кувалдой его выбиваем – и подаем хозяину для распиловки. Молодая хозяйка проворно убирает мелкий мусор. На всю эту работу у нас уходит всего-то три часа. А строилось это сооружение, поди, не меньше месяца.

Еще не поздно, но хозяин предлагает на сегодня закончить и приступить к ужину на природе. На стол веранды он выносит множество закусок на замысловато расписанных тарелках и супницу саксонского сервиза. Когда под неумолкающие комментарии хозяин торжественно поднимает крышку супницы – в наши ноздри ударяет головокружительный чесночно-мясной аромат хаша – грузинского супа из свиных ног, хвостов, ушей с чесноком и зеленью.

Юрий Петрович выпивает фужер водки, в несколько секунд опорожняет тарелку и предается воспоминаниям из своих грузинских похождений. Размахивая руками, он рассказывает, что хаш грузины варят всю ночь и кушают утром с похмелья с тремя рюмками водки или чачи. А когда едешь в общественном транспорте на работу, то от каждого порядочного мужчины там пахнет не перегаром, а чесночным ароматом. При этом он включает компактную циркулярку и распиливает на ней дровишки. Несколько раз он настаивает на добавке хаша в наши тарелки, водки – в наши рюмки, сам с охоткой выпивает и продолжает пилить дрова, не замолкая.

На дачный поселок опускается теплый тихий вечер. Я поглядываю на разомлевших от сытного ужина коллег, на звездное небо, на суетящегося вокруг циркулярки хозяина и благодарю Господа за все это: чудный вечер, приятную тяжесть в мышцах, денежную работу, которая оборачивается для нас приятной необременительной разминкой с радостным покоем в душе, за эту сытную трапезу, весельчака-хозяина и за все-все.

Потом нас потчуют душистым чаем с домашним ягодным тортом и анекдотами о русско-грузинской дружбе. Но внезапно что-то происходит… Мы резко вскакиваем. Наш хозяин сначала обрывает на полуслове анекдот, потом задирает руку вверх и, размахивая зажатым в руке носовым платком, громко причитает:

– И ничего не больно! И совсем даже не страшно! Светик, ребятки, вы только не волнуйтесь! Просто я себе пальчик отрезал.

Он подпрыгивает к обмершей жене, целует ее в щеку и просит вызвать неотложку. Сам бросается к столу и наливает себе полный фужер водки. Выпивает его и кричит:

– Как хорошо, что я пьян! О, как хорошо, что я выпил много-много водки! Мне совершенно не больно! Ой, мама! Да где же эта неотложка!

Вася предлагает отвезти в больницу на своем «Камазе», но он отказывается, ссылаясь на то, что ему срочно нужно вколоть обезболивающее, а то он по дороге от болевого шока умрет. Вот и машина с красным крестом и сиреной. Юрий Петрович с женой прыгают в машину и уезжают. Дома остаемся мы одни, водитель-телохранитель Сергей и жалобно воющая Кери. Мы удрученно одеваемся, прощаемся и уезжаем на самосвале.

Из общежития звоню пострадавшему. Он, как ни в чем ни бывало отвечает бодрым голосом. Все у него нормально, если не считать потерянной фаланги пальца, которых у него еще ого-го как много – целых… двадцать на три минус одна, то есть пятьдесят девять штук. Просит не беспокоиться. А я слышу ворчание его жены, которая требует лечь в постель и больше не подходить к телефону. Юрий Петрович снова хихикает и говорит, что так приятно, когда о тебе беспокоятся, что он теперь каждый день по фаланге готов себе отчекрыживать. На прощание я прошу его все-таки поберечься, потому что людей добрых и веселых на земле не так уж много. Мой собеседник готов развить эту тему, но видимо вмешивается его заботливая супруга – наш разговор прерывают короткие гудки.

Культовая личность конторы

В пятницу перед праздником в конторе собирается все начальство. По автомобилям, припаркованным во дворе, можно предположить насколько, кто и как вписался в нынешний НЭП. Начальник приехал на «Волге», но бронированной, с двигателем от «Чайки». Фомич заявился на потрепанной «Тойоте», Юра – на стареньком «Москвиче».

А это что за чудо? Во двор въезжает сверкающий «Ягуар» цвета белой ночи. Мы с Ритой прилипаем к оконному стеклу. Действительно, зрелище стоит того: из мощной престижной автомашины выходит вальяжный джентльмен в дивном светло-песочном костюме, подчеркивающем спортивную фигуру. Его жесты небрежны и неторопливы, пружинистая походка полна достоинства, манеры – аристократические.

– Доктор!.. – слышу рядом восхищенный выдох Риты.

– Мы что, «скорую» вызывали? Кому-то плохо? – вяло реагирую я.

– Мне… И всем остальным…дамам. Он – культовая личность нашей конторы!..

В это самое время джентльмен по кличке Доктор демонстративно, но тщательно сдирает с рук автомобильные перчатки из поросячьей кожицы. Ну, конечно же, бросает их на сиденье и с мягким щелчком закрывает дверцу. Глядя перед собой, поднимается по ступеням, словно они ведут в Букингемский Дворец. Через минуту, едва Рита успела провести расческой по своим непокорным волосам и нервно взбить их к потолку, Доктор входит в прокуренную диспетчерскую, оглядывается, поворачивая для всеобщего обзора ухоженную голову с гладким энергичным лицом. Взгляд его внимательный, но ненавязчивый. Смотрит как бы искоса, несколько покровительственно. Риткина рука подлетает к его губам, изогнутым иронической улыбкой. Даже когда он отвешивает протокольный полупоклон, спина его остается неправдоподобно прямой. Видимо, ось изгиба проходит через его тщательно обезжиренную талию.

– О, у нас пополнение, – оборотился ко мне Доктор. – Риточка, представьте меня, пожалуйста, молодому человеку.

– Доктор. То есть, конечно, Филипп Борисович. А это – Дмитрий Сергеевич, новый прораб третьего участка.

– За «молодого» благодарствуйте… А почему Доктор? Это как-то связано с медициной? – слышу я собственный нахальный фальцет, нарушающий торжественность ситуации.

– Филипп Борисович – доктор технических наук! – поясняет Рита.

– Мистэйк, май свит бэби, – снисходительно улыбается светило науки, – ошибочка… Степень у меня кандидатская.

– Что же так-то? – обижаюсь я за него, кивая в сторону воображаемых завистников. – Не пущают ближе к вершине?

– Научная карьера – это не совсем то, что нужно свободной личности, – доходчиво поясняет Доктор. – Нынешняя наука – заложница денег и славы, но никак не слуга истины.

– Выходит, кратчайший путь к истине – через выполнение плана в строительной конторе?

– Это кратчайший путь к моей персональной свободе, – тактично, но твердо осаживает меня сей достойный джентльмен и, слегка кивая великолепной головой, удаляется наверх, почтить начальство. Футы-нуты…

Я ловлю себя на неуклонном росте уважения и интереса к этому человеку. И вполне понимаю Риту, глубоко вздыхающую по поводу его исчезновения. Вот, наконец, и мой Василий Иванович из такси цирковым мишкой выкатывается. Вместе с ним под его могучее сопение поднимаемся на второй этаж.

В актовом зале женщины ставят последние штрихи к натюрморту, выстроенному на длинном столе, составленном из конторского инвентаря, покрытого белой чертежной калькой. Мужчины заходят к начальнику для приветствия и доклада о выполнении плана, получив нагоняи за срывы и накладки, выходят и толпятся ближе к лестнице, чтобы соблюсти хотя бы видимое уважение к некурящим женщинам и технике безопасности. Здесь странно смешиваются аромат «Парламента» с угаром «Примы», а многоэтажная брань с научно-техническими и философскими терминами. Линейщики отличаются от конторских только ковбойским загаром. Сегодня все подтянуты, при галстуках, выглядят солидно, во всяком случае, перед застольем.