Текст книги "Весенние зори (Охотничьи рассказы)"
Автор книги: Александр Перегудов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
«А много ли заплатишь?» – спрашиваю.
«Пятьдесят рублей дам».
Этими деньгами он меня сразу на путь наставил. «Эге, думаю, вон ты какой охотник! Знаем мы таких охотников!» Собрал я свои вещички, уложил в сумку.
«Пойдем, – говорю, – провожу. Только деньги на кон».
Вынул он бумажник, из бумажника пачку денег вытащил. Отсчитал пятьдесят рублей и отдал. Бумажник желтый, кожаный, и на нем какие-то буковки приделаны на манер брошки.
Пошли. Я его прямым путем на заставу веду. Идем полчаса, идем час. Вдруг Петр Петрович останавливается и спрашивает:
«Ты куда меня ведешь?»
«В Тишино».
«Тишино на восток должно быть, а мы идем на запад. Смотри, где солнце».
«Ничего, не сумлевайся… Нам не по солнцу, а по земле идти».
Петр Петрович брови сдвинул и руку – в карман.
Тут я ружьишко живым манером на прицел, отпрыгнул на шаг и кричу:
«Ни с места! Руки вверх!»
Глянул на меня мой новый знакомый и тихонько руку из кармана вытащил.
«Руки вверх! – кричу. – А то сейчас выстрелю… Я, милый, промаху не дам. Я, когда надо, промаха не даю, потому – такого охотника, как я, может, еще не сыскать… Ну!»
Поднял он руки.
«Иди вперед, не оглядывайся! А бежать вздумаешь – заряд догонит. Помни: промаха не дам!.. Ну, шагом марш!»
Вот и все. Привел Петра Петровича на заставу, начальнику сдал и пятьдесят рублей сдал. Из вражеских рук я никогда денег не принимал и не приму!.. И оказался этот Петр Петрович все равно как я – Черт Иваныч… Об этом вам начальник объяснял…
Деду Герасиму долго аплодировали. Он пожимал со всех сторон протягиваемые руки, светло улыбался и был счастлив…
А через два дня пограничники преподнесли деду в подарок ружье. И с этого дня дед начал всем и каждому говорить, что такого ружья нет ни у кого на свете, что это ружье на полтораста шагов любую дичь насмерть бьет. И новые необыкновенные рассказы деда Герасима не умолкали вечерами в клубе, и почти в каждом из этих рассказов немаловажную роль играло полученное в подарок лучшее в мире ружье.
РАССКАЗЫ ЛЕСНИЧЕГО
очти каждую весну я езжу к Ивану Петровичу Кораблеву, и не только охота влечет меня в уютный домик старого лесничего – люблю я слушать его рассказы. А рассказывать он умеет, слушаешь его и думаешь: какую интересную книжку про зверей, птиц, про свою лесную жизнь мог бы написать Иван Петрович! Я не раз говорил ему об этом, но он только махал рукой и усмехался: «Нашел писателя!» Все же я как-то упросил его написать что-либо из своих воспоминаний и через месяц получил от него ученическую тетрадку. Стыдно мне стало и за себя, и за Ивана Петровича, когда я прочитал написанное им. Рассказывает он, словно цветными шелками узор вышивает, а вот попробовал написать – и вместо шелка линючими бумажными нитками напетлял вкось и вкривь. Рассказывая, он никогда не употребляет: «исходя из того», «ввиду того», «вроде как бы», описывая весенний лес на восходе солнца, никогда не говорил «очаровательное зрелище», – а вот в тетрадке на каждой странице встречались такие выражения. Должно быть, думал Иван Петрович: «Если пишешь – украшай мысли свои, поясняй их, чтобы читатель лучше понял». «Ввиду того» он и решил «вроде как бы» украсить свое произведение «очаровательными зрелищами» и «чудными видами». Когда я сказал ему, что рассказывает он лучше, чем пишет, Кораблев засмеялся и, будто торжествуя, заявил: «Ага!.. А я что говорил? Чья правда вышла? Нет уж, мое дело рассказывать, а твое – писать… Читал я твои охотничьи рассказы – не одна правда в них, а кое-что и приврано, хотя так приврано, что выдумка на правду похожа. Вот в этом-то, должно быть, и заключается искусство писателя: чтобы выдумка на правду походила. А я без выдумки: говорю о том, что видел, что пережил». И, хитро поблескивая глазами, добавил: «Давай лучше так сделаем: мои рассказы ты записывать будешь, а который из них интересным покажется – печатать. Знаю: то, что я расскажу, ты по-своему переделаешь. Ну что ж, если без этого нельзя, – переделывай, не обижусь».
– А свое добавить можно? – спросил я Ивана Петровича.
– Если не очень много – можно. Ври, да знай меру.
На этом мы и порешили: Ивану Петровичу рассказывать, а мне писать.
Красота
Мать моя умерла, когда мне было шесть лет. Отец так любил ее, что не захотел еще раз жениться. А может быть, не женился он потому, что меня любил и боялся: ну, как злая мачеха у меня будет. Жили мы с бабушкой в маленьком домике, который стоял на краю небольшой полянки. За полянкой во все стороны – лес дремучий. Я видел этот лес в разные времена года и не находил в нем ничего особенного, он был привычен мне, как привычны были стены нашего домика, большая русская печь, полати, как привычно было все, окружающее меня. Я не понимал красоты природы, может быть, потому, что был еще мал. Увидеть и понять красоту помогла мне бабушка. Произошло это в первый год моего поступления в школу. Я никогда не позабуду того дня, когда красота природы открылась мне…
В тот день я проснулся поздно. В окно светило оранжевое солнце. За окном стояли высокие сосны, покрытые инеем. Между их стволами на снегу лежали синие тени и золотистые пятна солнечного света. Сначала я испугался – опоздал в школу, но потом вспомнил, что сегодня воскресенье и я могу сколько угодно ходить на лыжах, читать сказки, играть с Муратом. Я быстро оделся, позавтракал и вышел из дому. Снег и солнце ослепили меня. Я прикрыл веки и, когда глаза привыкли к яркому свету, огляделся. Палисадник был опушен инеем. В саду снег лежал нетронутый, белый, на нем от солнца вспыхивали радужные искры. Ветви молодых вишенок так пышно покрывал иней, что они казались осыпанными весенним цветом. Ветви берез белым кружевом нависли над сараем…
Даже сейчас, спустя несколько десятилетий, я могу вызвать в памяти тот яркий день. Сейчас я говорю о нем как человек много поживший и очень любящий природу. Конечно, тогда я не мог сравнить ветви берез с кружевами, а пушистый иней – с весенним цветом. Тогда я просто радовался солнцу, снегу, голубому небу, радовался большому воскресному дню…
Очень много мне нужно было сделать в то далекое воскресенье, и такие неотложные были эти дела, что я не знал, за что сначала приняться. Нужно было сходить на лыжах в лес, полить водой снежную гору и побывать на «Северном полюсе». Конечно, «Северный полюс» важнее всего. Я открыл его недели две назад на большой снежной куче за сараем, и я не был на нем с прошлого воскресенья. Интересно, какие изменения произошли там за это время?
Одному идти на полюс было рискованно, и я позвал Мурата. Моя любимица, маленькая веселая собачка, выбежала из конуры и бросилась ко мне. Она едва не сбила меня с ног. Я строго прикрикнул на нее и отправился на полюс. Путешествие сначала началось легко, но чем дальше я углублялся в дебри «Арктики», тем труднее было идти. Ноги до колен проваливались в снег, и немало времени прошло, прежде чем мне удалось достичь вершины полюса, почти у самой крыши сарая. Много нового увидал я здесь. Стена сарая, покрытая инеем, превратилась в огромный айсберг. На самом полюсе оказалась ямка неизвестного происхождения и неизвестной глубины. Банка из-под консервов валялась сбоку снежного холма. Следы вороны пересекали холм и тоненькой цепочкой тянулись к помойной яме. Над сараем на скворечнике сидела сорока.
Отдохнув от трудного восхождения, я решил заняться научными наблюдениями. И сразу множество вопросов возникло у меня. Почему образовалась ямка на полюсе? Что искала ворона на снежном холме? Кто бросил здесь консервную банку и какие консервы в ней были когда-то?
В ямке, запорошенной снегом, оказалась кость. Все было ясно: ворона нашла на помойке кость, зарыла ее в снег и снова пошла на охоту. Все это, должно быть, видела сорока, и, вероятно, она хотела похитить кость, но человек, появившись на полюсе, помешал ей. Сорока сердилась и громко стрекотала. В консервной банке были когда-то бычки в томате. Эти бычки я сам ел вчера, а пустую банку бросила в «Арктику» бабушка…
Мурат не хотел забираться на снежный холм, сидел у «кромки льда» и лаял. Он звал меня в лес.
Обратный путь от полюса до сеней, где стояли лыжи, я проделал в одну минуту. Но бабушка задержала меня. Она вешала в саду белье. Она позвала меня в сад и сказала:
– Посмотри, какая красота: каждая веточка, каждый прутик, как в заколдованном царстве… Какой пушистый и легкий иней, чуть тронешь веточку – он и осыплется.
В руках у меня была палка от лыж. Я ударил палкой по тонкому стволу молодой вишенки. Радужные блестки посыпались с ветвей, и деревце сразу поблекло.
– Что ты сделал! – укоризненно сказала бабушка. – Такую красоту погубил! Все вишенки наряжены, а эта…
Она не договорила, ушла в дом.
Я долго смотрел на голое деревце и жалел погубленную мною красоту. Мне казалось, что я совершил что-то нехорошее, что я обидел вишенку, лишив ее пушистого инея. Такой голой и несчастной казалась она среди своих подруг. Мне сделалось грустно. Я всунул ноги в ремешки лыж и пошел в лес.
В лесу под самым небом мерзли седые шапки сосен. Мурат радостно бегал между стволами, утопая в снегу, вздымая снежную искрящуюся пыль.
Я медленно шагал на лыжах и внимательно смотрел по сторонам. В этот день я впервые почувствовал, как красивы заиндевелые стволы и ветви деревьев, синие тени и золотистые пятна солнца на снегу, ясное небо и белая полянка с занесенными снегом пеньками. И оттого, что я понял, почувствовал эту красоту земли, прошла моя печаль. Я подумал, что, может быть, завтра иней опять покроет вишенку и она снова будет такой же нарядной, как и стоящие рядом с ней подруги. Мне захотелось объяснить бабушке, что я понял сегодня, но я не знал, как это сделать. Красота сама пришла мне на помощь.
Вечером я прилежно учил уроки и, закончив их, пошел с бабушкой за водой к колодцу. Пока бабушка наполняла ведра, я стоял у колодца и смотрел на лес. За лесом угасала желтая заря. Над темными соснами мерцали звезды. Над самой высокой сосной висел тоненький серпик месяца. Рога месяца охватывали едва заметный дымчато-серебряный диск. Под месяцем лежало прозрачное облачко, похожее на маленькое озерко. И вдруг мне показалось, что серпик месяца – это круто изогнутый челн, плывущий по воздушному озеру. Я различал в легком облачке гребни волн и видел желтые отсветы, бросаемые золотым челном. Я замер от никогда не испытанного ранее чувства, потом подбежал к бабушке и, задыхаясь, сказал ей:
– Бабушка, посмотри!.. Посмотри, какая красота!..
Вот так впервые в тот далекий день красота природы коснулась моего сердца и навсегда осталась в нем.
Лесные письмена
Бабушка, сама того не подозревая, открыла мне красоту земли. С тех пор красоту природы я стал видеть и находить во всем. Я полюбил утренние и вечерние зори и ненасытно смотрел на яркие краски, играющие в небе. Полюбил жаркие июльские полдни и темные со множеством звезд августовские ночи. Даже в ненастных и метельных днях я видел красоту. Мне нравилось смотреть на стеклярусные нити дождя, на белые космы метели, слушать их плеск, шелест и вой. Красота мне открывалась в могучих соснах, стройных березках, в цветах, травах, мотыльках, бабочках, птицах. Иногда эта красота так ударяла меня в сердце, что я готов был плакать от переполнявших меня чувств, но в то же время – как бы это понятнее и лучше сказать? – в то же время красота эта была только созерцательной. Правда, она иногда доводила меня до восторга, но ничему не учила. Я любил лес, но не знал жизни леса, жизни его обитателей. Я любил смотреть на облака, на звезды, но не знал, как эти облака образуются и что из себя представляют звезды… Но однажды отец научил меня и в красоте и за красотой видеть жизнь, научил наблюдать эту жизнь, соображать и делать выводы…
Случилось это в ту же зиму, когда я учился в первом классе. Как-то отцу нужно было сходить в одну лесную сторожку. Был воскресный день, и отец решил взять меня с собой. Мы пошли не по наезженной дороге, а сокращая расстояние, прямиком на лыжах.
В школе я очень быстро научился читать и очень полюбил сказки. В ту пору детства моего сказка для меня переплеталась с обыденной жизнью: в обыденном я находил сказочное, а сказочное казалось мне обыденным. Вот и в этот день, шагая за отцом, я внимательно смотрел по сторонам, и маленькие елочки чудились мне карликами в пуховых шубках, а высокие сосны – могучими великанами. Мы пересекали небольшие полянки, и они казались мне просторными дворами, которые ветер чисто подмел, а солнце зажгло на них множество блесток.
Неожиданно отец остановился и спросил:
– Ты умеешь читать?
– Конечно, умею, – ответил я, удивленно смотря на отца. – Ведь ты сам сколько раз слышал, как я читаю.
– Значит, умеешь?.. – Отец посмотрел мне в глаза и сказал: – Ну, прочитай мне, что ты увидал в лесу.
Я растерялся:
– Как это – прочитай, что увидел в лесу?
– Очень просто. В книгах из букв складываются слова, из слов – предложения, из предложений – страницы. Читая эти страницы, мы узнаем, что хотел сказать нам человек, написавший книгу. А в лесу есть свои письмена, по которым тоже можно читать.
«Шутит», – подумал я и улыбнулся.
– По лесным письменам я читать не умею. Может быть, ты прочитаешь мне что-нибудь?
Я ожидал, что на мои слова отец рассмеется, но он серьезно сказал:
– Хорошо, что-нибудь прочитаю…
Когда мы вышли из хвойного леса и зашагали опушкой, приближаясь к молодому березняку, он медленно заговорил:
– Вчера был сильный мороз. Ты не помнишь, сколько градусов показывал термометр за окном?
– Помню: двадцать два градуса.
– Да, очень холодно было. Спасаясь от мороза, вечером на опушку прилетели тетерева, зарылись в снег и улеглись там спать. Когда начало темнеть, проснулся заяц и пошел добывать себе пищу. Он заглянул в березняк и начал обгрызать кору молодой осинки. – Идя на лыжах, отец скользил взглядом по снеговой поверхности, прищуривал глаза, хмурил брови, будто действительно читал какие-то непонятные для меня письмена. – Потом на охоту вышла лисица, наткнулась на следы зайца и решила его поймать. Она начала осторожно приближаться к тому месту, где заяц обгрызал осинку. На пути ей попалась канава, за которой шагах в двенадцати сидел заяц. На противоположном берегу канавы ветер карнизом намел снег. Лисица решила перепрыгнуть канаву, сделала большой прыжок, попала на снежный карниз и провалилась. Услышав шум, заяц стремительно кинулся бежать. Лисица погналась за ним, но где ей догнать зайца! Поймать его она может как-нибудь врасплох. Скоро лисица остановилась, посидела на снегу и пошла на край поля охотиться за мышами. Но несколько мышей не утолили ее голода, а может быть, охота за мышами была неудачна, – лисица опять вернулась к березняку. Она бежала рысцой, но вдруг остановилась и начала подкрадываться к тому месту, где ночевали в снегу тетерева. Она осторожно переставляла лапки, ее шаги были совершенно неслышны, все ее чувства обострились, а ноздри жадно втягивали запах птиц. Вот она присела, на секунду замерла и сделала большой прыжок. Под ее лапами забилась тетерка. Лисица быстро перегрызла ей горло, унесла тетерку под куст можжевельника и там с жадностью съела. В эту ночь лисица была сыта.
Я слушал с таким вниманием, как будто отец читал мне страницу из какой-то неизвестной и очень интересной книги, где описывалась таинственная жизнь леса. В то же время я сомневался в правдивости того, о чем рассказывал отец, и думал: «Подшучивает он надо мной».
А он опять остановился и сказал:
– Вот и все, что я пока смог прочитать тебе.
– Как же ты все это прочитал?
Должно быть, отец уловил недоверие в моем голосе и улыбнулся:
– Вернемся обратно по нашему следу, и я объясню тебе, по каким письменам я все это прочитал… В лесу живут звери и птицы, о их жизни мы можем судить по следам, которые они отпечатывают на снегу. Вот видишь ямки, в которых ночевали тетерева, к ним ведет лисий след. Вот взрытый снег, капелька крови, пестрое перо. Здесь лисица поймала тетерку. А вон под тем можжевельником, вон посмотри – примятый снег, пятно крови, несколько перьев. Там лисица съела птицу. – Некоторое время мы шли молча, потом отец опять заговорил: – Вот и поле… Видишь тоненькие цепочки мышиных следов, знакомый след лисицы… Между прочим, охотники лисий след называют – нарыск, волчий – тропа, заячий – малик… Видишь разрытый снег? Здесь лисица охотилась за мышами, на охотничьем языке – мышковала. – Отец посмотрел на меня. – Мы идем сейчас в обратном порядке и как бы читаем страницу не сверху вниз, а снизу вверх… Вот следы лисицы потянулись к березняку. Вот она идет по заячьему малику, вот перемахнула канаву и провалилась в снег. А вон видишь: обгрызенный ствол осинки и от него – заячьи следы. Ишь, какие огромные прыжки он делал, спасаясь от своего врага. Понятно теперь, откуда я узнал все, о чем рассказывал? Зимой в лесу наблюдательный человек может узнать многое. Вот и ты узнавай. В ясный зимний день в лесу не заблудишься – по своим следам всегда вернешься домой…
Вот так открылась для меня первая страница лесной жизни, которую раньше за красотой природы я не замечал…
Леший
Отец говорил мне о лесе, птицах, зверях, о лесных пожарах, о глухих озерах и непроходимых болотных топях. Он передал мне свою любовь к лесу, и благодаря ему я стал лесничим.
Иногда отец брал меня с собой, когда обходил тот или иной участок. Любил я эти прогулки с отцом. Он словно открывал мне лесные тайны, скрытые от меня. Он показывал мне беличьи гнезда, лисьи норы, тетеревиные токовища на огорках у болот. От него я узнал, где растут рыжики, грузди, белые грибы, где всего больше можно набрать брусники, черники, клюквы, лесной малины. Он научил меня, как находить дорогу к дому: днем – по солнцу, ночью – по звездам, в ненастные дни – по муравьиным кучам, которые всегда располагаются у деревьев с южной стороны, и по многим другим приметам.
Когда отец уходил в село, где жил мой дядя по матери с сыном Васей, я оставался с бабушкой. Она мне тоже рассказывала о лесных обитателях, но рассказы ее походили на сказки. Говорила она о леших и русалках. Волосатый, страшный леший живет в самых глухих лесных чащах. Днем он дремлет в непроходимых местах, а ночью просыпается и бродит по лесу. В летние ночи при лунном свете он иногда сидит на поляне и плетет лапти. Если леший встретит в лесу человека, то начинает пугать его: кричит, ухает, хлопает в ладоши. Испуганный человек бежит от лешего и, потеряв дорогу, до утра плутает в лесу.
Я не верил бабушкиным рассказам, но, когда мне случалось ночью быть одному в лесу, я невольно настораживался, прислушивался к каждому шороху и беспокойно оглядывался по сторонам. «Кто знает, – думалось в это время, – может быть, и в бабушкиных рассказах есть немножко правды».
Однажды вот что со мной случилось. Я пошел в село к дяде и заигрался с Васей. Домой я возвращался вечером. Над верхушками сосен уже мерцали звезды. Желтый серпик месяца висел над лесом. От месяца в просветы между ветвями падал серебристо-дымный, похожий на туман свет. Все это мне было знакомо, и я шел, не торопясь, по узкой лесной дороге. Вдруг справа долетел до меня жалобный стон. Я остановился и прислушался. В лесу было тихо, но не успел я сделать трех шагов, как снова раздались странные звуки. На этот раз они были похожи на злое мяуканье кошки. Потом кто-то захохотал. Так неожидан и страшен был этот хохот, что по спине у меня побежали мурашки и похолодело во рту. «Леший!» – мелькнула мысль, и сразу вспомнились рассказы бабушки о лесной нечисти. Я крепко стиснул зубы и, стараясь побороть страх, побежал по дороге. Колючие лапы елей хлестали меня по лицу, ноги зацеплялись за узловатые корни, чудилось: длинные темные руки тянутся ко мне со всех сторон и вот-вот схватят. Впереди, совсем близко, кто-то громко захлопал в ладоши. Я остановился, огляделся и едва не закричал от ужаса. В просветы между стволами я увидал небольшую полянку, освещенную дымным светом месяца, и на ней – лешего. Он стоял неподвижно, немного согнувшись, и – я был уверен – внимательным взглядом разыскивал меня. Тогда я свернул с дороги и стал обходить полянку. Осторожно ступая, я снова взглянул на нее и на том месте, где стоял леший, увидал высокий березовый пень. Бабушка мне говорила: если леший не захочет встречаться с человеком, то может обратиться в пень или сухое дерево. Опять кто-то захлопал в ладоши и заплакал, как обиженный ребенок. И я побежал лесом, не разбирая дороги. Минут через пять я выбежал на лесосеку, на которой торчали пеньки, слева темной стеной стоял молодой ельник, справа возвышался освещенный месяцем крупный сосняк. Место было незнакомое, и, не зная, как выйти к своему дому, я пошел наугад через лесосеку. Немного погодя я вышел на болото с большими кочками, между которыми поблескивала вода. «Запутал меня леший, теперь до утра не выйти», – подумал я, но страх постепенно проходил. Над болотом серебряным ковшом сияла Большая Медведица, по ней я нашел Полярную звезду и определил, где север. Стало понятно, что к дому надо идти на запад. Я вернулся назад, снова перешел лесосеку, обогнул ельник и вышел на дорогу. Вскоре я увидал огонек в окне нашего домика.
Должно быть, страх еще отражался на моем лице. Отец внимательно посмотрел на меня и спросил:
– Что случилось?
Я хотел ответить, но губы мои задрожали, и я с трудом удержал слезы.
– Кто-нибудь напугал тебя в лесу? – допытывался отец.
И я признался:
– Леший.
– Кто? – удивился отец.
– Леший… Я слышал, как он хлопал в ладоши, смеялся и плакал. Он завел меня в болото, и я чуть не заблудился. Теперь я никогда не буду ходить ночью по лесу! Никогда не буду!..
– Так, – сказал отец и, подойдя к стене, снял с гвоздя ружье. – Идем.
– Куда?
– Идем на то место, где тебя напугал леший.
– Зачем?
– Затем, что я хочу, чтобы мой сын не был трусом. Неужели и со мной ты боишься идти?
– С тобой не боюсь.
– Ну, так веди меня к лешему.
Я пошел с отцом в лес. В небе уже не было месяца; он спрятался в дремучей чаще. Исчезли полосы лунного света. Отец шагал быстро, и я с трудом поспевал за ним. Минут двадцать мы шли молча. Тишина леса ничем не нарушалась.
– Ну, где же леший? – спросил отец.
– Не знаю… Наверное, ушел.
Вдруг я услыхал слабый стон и схватил отца за руку:
– Вот… послушай.
Отец остановился и снял с плеча ружье.
Громкий хохот прокатился по лесу.
– Стой здесь, – сказал отец и шагнул с дороги в сторону.
Я остался один, и страх снова охватил меня. Было слышно, как под ногой отца щелкнула пересохшая ветка, затем наступила тишина. Она была такой глубокой, что от нее звенело в ушах. Плач ребенка долетел с той стороны, куда ушел отец. И опять кто-то захохотал и громко ухнул. Я боялся за отца: не завел бы его леший в болото и не утопил бы там. Я стоял, прижимая руки к груди, ощущая, как часто и гулко билось мое сердце.
Неожиданно лес вздрогнул от громкого выстрела, и что-то тяжелое упало на землю. Было слышно, как отец шел по лесу, уже не соблюдая осторожности. Он скоро подошел ко мне, бросил к моим ногам что-то большое и мохнатое и сказал:
– Вот твой леший.
– Что это?
– Филин… Запомни: леших не существует. Можно читать сказки, слушать, как рассказывает их бабушка, но верить сказкам не следует… И стыдно быть трусом. Я всю жизнь прожил в лесу и никогда не видал лешего. Да и нельзя его увидать, если он не существует… Идем домой…
На другой день отец осторожно снял с филина кожу вместе с перьями. А через неделю на шкафу стояло чучело огромной ушастой птицы, с мохнатыми когтистыми лапами. Вот это самое чучело. Оно постарело, побилось молью, но я не выбрасываю его – оно напоминает мне ту далекую ночь, когда маленький мальчик перестал верить в лешего.
Первая охота
Первая охота – это все равно, как первая любовь, как первое свидание с любимой девушкой, когда ты смотришь на нее и не можешь насмотреться. Все в ней кажется прекрасным: и ясные глаза, и стыдливый румянец на щеках, и пушистые волосы, и даже каждая складка на ее платье волнует и умиляет тебя. Точно так же и в первую охоту невиданно прекрасной кажется земля, и на всю жизнь остается такая яркая память о ней, будто вчера ты видел нежные краски зари, слышал голоса птиц, вдыхал весенние запахи земли. У меня тоже на всю жизнь осталась память о первой своей охоте, но не радость, а глубокое огорчение и обиду причинила она мне. Впрочем, не охота была виновата, а Васька Бекас, крестьянин соседнего села, охотник, поэт и созерцатель. Было ему в то время больше сорока лет, но все звали его Васькой, а прозвище Бекас он получил за свой непомерно длинный и тонкий нос. Васька любил подшутить над молодыми охотниками, поставить их в глупое положение, а потом всем рассказывать о своей шутке и добродушно посмеиваться…
Помню, как я был обрадован, когда в день моего рожденья на Ивана-крестителя отец подарил мне ружье. С таким нетерпением ожидал я прихода весны! А зима, как нарочно, задерживалась, не хотела уходить. В марте бушевали метели, и снегу март навалил столько, сколько его не выпало за всю зиму. Потом сразу ударило теплом, зазвенела капель, осели сугробы, из-под них посочилась вода.
Я часто брал в руки ружье, прицеливался в чучело филина, стоящее на шкафу, в курицу за окном, в прыгающую на плетне сороку и мечтал, мечтал о том дне, когда обновлю я ружье на тетеревином току.
В марте славные бывают утренники: мороз покрывает лужи льдом, а на снегу образуется твердый наст. Я выходил из дому затемно и шел по направлению к селу, к березнякам и окраинам болот. Какая это радость – встречать утро вдали от жилья, прислушиваться к просыпающимся голосам земли. На востоке холодная разгорается заря, где-то чуфыкают тетерева, а когда над землей всплывает солнце, я начинал ходить у болот и перелесков, внимательно рассматривая поверхность наста. В одном месте, на большом пологом бугре, я нашел много тетеревиного помета, много птичьих следов и несколько перьев. Здесь я построил шалаш. Возвращаясь домой, я встретил Ваську Бекаса. Высокий и тощий, он стоял на опушке березняка и улыбался.
– Не могу дома сидеть, – сказал он, поздоровавшись. – Ты погляди, что вокруг делается – уму непостижимо: снега плывут, солнце греет, почки набухают… Баба моя ругается, говорит, в подполе картошку надо перебирать, гниет… Да разве теперь до картошки?.. Непонимающий она человек: какая тут картошка, когда охота на носу!.. Вот надо приглядеть, где тетеревиные тока должны быть. Два уже заметил – все на старых местах. Шалаши поставил. Пора, пора готовиться. А ты гуляешь?
Я сказал ему о полученном в подарок ружье и о том, что тоже нашел ток и поставил шалаш.
Бекас обрадовался, будто тоже получил подарок:
– Вот это хорошо!.. Значит, на первую охоту скоро пойдешь?.. Только зачем же ты трудился? Пойдем со мной, садись в любой шалаш и стреляй.
Должно быть, не понял старый охотник, что мне самому хотелось отыскать ток, что наслаждение охоты не только в выстрелах, но и в подготовке к ней. Я сказал об этом Ваське. Он задумчиво посмотрел на меня, согласился:
– Конечно, самому все сделать – это много интереснее.
Его глаза лукаво заиграли, и он хлопнул меня по плечу.
– Знаешь что: пойдем вместе на ток, ведь все хорошие тока недалеко от нашего села. Постреляешь на моем току, а в следующий раз на свой перейдешь. Патронов-то много наготовил?
– Не набивал еще, нет у меня барклая. У тебя хотел попросить.
– Я тебе сам набью, мне для хорошего человека ничего не жалко. Купишь мне за труды полбутылки – и в расчете. Идет?
Я согласился.
– Ну вот и ладно. Я тебе патронов приготовлю по-настоящему, век благодарить будешь. Приходи ко мне с вечера, у меня ночуешь, а утром отправимся. Эх, милый, такая у нас охота будет – уму непостижимо!..
Я обещал прийти к нему, как только обтают огорки.
Весна шла быстро, сгоняла снег, гремела ручьями, разбивала березовые почки. Скоро наступил день, когда я отправился к Бекасу…
Разве можно забыть весеннюю ночь, когда ты идешь на охоту и за твоими плечами впервые висит ружье? Под ногами хрустит скованная морозом прошлогодняя трава. Низко над землей стоит желтая ущербленная луна. Лунный свет бледно, как матовым серебром, покрывает землю. Какая тишина! Она почему-то казалась мне похожей на лунный свет – сухая, морозная, серебряная.
У березового островка, в котором блестят под луной белые стволы, мы расходимся: я иду к одному шалашу Бекаса, а старый охотник – к другому. На прощание он ласково говорит мне:
– Ну, друг, ни пера ни пуха. Я зайду к тебе после тока.
У края болота вода покрыта ледяной слюдой. Тростник стоит у берега тихий и темный, похожий на огромную щетку. А поле, примыкающее к болоту, просторно и серебряно. В поле на бугре чернеет шалаш. Прежде чем войти в него, я осматриваюсь, замечаю черные кочки, пеньки, чтобы на рассвете не принять их за косачей. Затем на четыре стороны от шалаша отмериваю по тридцать шагов и втыкаю в землю березовые сучья. На рассвете из шалаша трудно определить расстояние, и сучья помогут мне: я буду стрелять наверняка в тех тетеревов, которые будут ходить и токовать ближе сучьев. Всему этому научил меня Бекас. В последний раз осматриваюсь и лезу в шалаш. В шалаше темно, пахнет хвоей и сеном, наваленным на землю. Снимаю патронташ, мысленно благодарю Бекаса за то, что он позаботился о сене и набил мне патроны. Заряжаю ружье и кладу его на колени. В стенах шалаша делаю дыры, в которые можно смотреть и стрелять. И когда все готово, сижу на сене и слушаю нарождающееся утро. Оно наступает морозное и ясное. Зябнут ноги, на мокрых сапогах намерзает ледок.
Неожиданно над самым шалашом хлопают крылья – и будто с неба падает большая птица. От волнения у меня перехватывает дыхание, я боюсь пошевелиться. Снова и снова шум крыльев. В предрассветном сумраке к шалашу прилетают и перелетают с места на место косачи. Я не вижу ни одного из них, я слышу только шум крыльев.
И вот зазвучала тетеревиная песня, и сумасшедше заколотилось мое сердце. Скоро несколько голосов косачей безудержно и страстно заплескалось на земле. Я уже вижу: один косач, распустив крылья, подняв веером хвост, ходит по мерзлой земле, кивает головой и поет, поет… Вот он остановился, как будто чего-то испугался, чуфыкнул, высоко подпрыгнул, ударив крыльями, и снова запел.
Медленно поднимаю ружье, тщательно прицеливаюсь. Выстрел обрывает голоса птиц. Тетерев, в которого я бил, прижимается к земле. Минута напряженной тишины – и снова позади меня страстно льется тетеревиное воркование. Косач поднимает голову, чуфыкает и начинает токовать. Промах! У меня от волнения дрожат руки. Может быть, я стрелял на очень большом расстоянии? Вплотную прижимаюсь лицом к хвое и рассматриваю мету, поставленную в тридцати шагах от шалаша. Нет, птица была ближе этой меты.
