Текст книги "На дальнем бомбардировщике (Записки штурмана)"

Автор книги: Александр Штепенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Вслед за маленькой четырёхколёсной машиной Лебедева покатилась наша трёхколёсная птица.

У берега реки, где кончается бетонная полоса взлётной дорожки, обе машины остановились.

Записываю в бортжурнал: время 17 часов 30 минут, давление 756 миллиметров, температура минус 3°, ветер 320,30 км/час.

Полковник Лебедев подаёт сигнал. По движению его губ кажется нам, что он напутствует нас словами: "Ни пуха, ни пера".

Долго бежал в гору тяжёлый самолёт, и казалось конца не будет его разбегу. Тёмный лес впереди надвигался стеной. Глаза зло смотрели на указатель скорости, а правая рука делала судорожные взмахи, как бы пытаясь помочь прибору скорее дойти до цифры 150 км/час.

Упираясь во что-то твердое, ноги, выпрямляются, пружинят, руки крепко сжимают какие-то железные предметы, зубы впиваются в нижнюю губу. Трещат ветки верхушек сосен, сбиваемые колёсами. Рывок машины чуть-чуть выше. Колёса поджимаются под брюхо самолёта, и деревья слегка отделяются от самолёта. Сбавлен газ моторам, изменён шаг винта, шум моторов уменьшается и становится ровнее и привычнее.

Прижатые густыми чёрными облаками к самым верхушкам деревьев, начали мы свой полёт в осенний тёмный вечер 6 ноября.

Пламя из выхлопных патрубков мотора зайчиками играет на верхушках сосен. Один мотор изредка постреливает, самолёт вздрагивает.

– Дмитриев! – обращается Пусэп к борттехнику. – Отрегулируй второй мотор.

– Сейчас наладим. Перестанет стрелять.

– Алло! Богданов! – обращается Пусэп к нашему радисту, по совместительству заведующему всем электрохозяйством самолёта. – Почему навигационные огни не горят? Наладить сейчас же, пока по нас не открыли стрельбу свои же зенитчики.

Богданов бросает свою радиостанцию и идёт к электрощитку. Я пробую кнопки навигационных огней, и на плоскостях вспыхивают зелёные и красные лампочки.

– Александр Павлович! Ну как взлёт? Понравился? – спрашивает Пусэп.

– Ничего, Эндель Карлович! Взлёт, как будто бы, нормальный.

– А как с коленками, дрожали на взлёте?

– Немного было, Эндель Карлович, а сейчас уже прошло.

– Вот и хорошо. Как по-твоему, где будем пробивать облака?

– Следуйте под нижней кромкой облаков и при первых признаках разрывов облачности устремляйтесь наверх, к звёздам.

– Ну, счастливого вам пути, действуйте самостоятельно, а я займусь своей работой.

Я рассчитывал вести контроль пути с помощью радио, а позже, когда самолёт выйдет за облака, с помощью астрономии.

Но вдруг совершенно неожиданно самолёт всколыхнулся и бросился в сторону от своего прямого пути.

– Что это? – резко спросил Пусэп.

– Самолёт близко пролетел, – ответил кто-то.

– Алло, стрелки! Смотреть внимательно! Зарядить пушки! Не зевать! скомандовал Пусэп.

– Пушки заряжены, смотрим внимательно, зевать не будем! Только разве его, чорта, увидишь в такой темноте?

– Алло, Мосалев! Это что, обледенение началось? – спросил Пусэп.

– Да, начинается, но куда это окно делось? Всё было хорошо, а вот сейчас кругом сплошные облака.

– Александр Павлович, какова температура?

– Минус шесть. Полагаю, что большого обледенения не должно быть.

– Богданов, передай на аэродром: "Высота 2500 метров. Сплошные облака. Лёгкое обледенение. Температура минус шесть. Пробиваемся вверх".

– Эндель Карлович, у меня в коде нет "Пробиваемся вверх". Как поступить?

– Что можно – передай, чего нельзя – давай открытым текстом. Дмитриев, включи антиобледенитель на винты. Добавь моторам, – скорее выберемся из этой муры. Мосалев, держи курс точнее, а то штурман в случае потери ориентировки свалит на нас всю вину.

– Ничего, Эндель Карлович! Немножко отклонимся от курса, большой беды не будет. Вы только выбирайтесь наверх, а там поближе к звёздам исправим курс и выведем самолёт куда надо, за штурмана не беспокойтесь.

Наступила тишина. Экипаж напряжённо работает. Труднее всех воздушным стрелкам, на обязанности которых было "смотреть в оба". И они добросовестно пучили свои молодые глаза, вертели головами и пытались хоть что-нибудь увидеть и своевременно предупредить об опасности.

Температура всё понижалась. Пилоты уже натягивали меховые рукавицы и поднимали воротники. Кстати, по моим наблюдениям, раньше всех начинают мёрзнуть пилоты, они усиленно утепляются, когда ещё стрелки голыми руками сжимают рукоятки пушек, держа пальцы на спусковых курках своего орудия.

Вот и теперь наши стрелки не замечают десяти градусов мороза.

По выражению лица Богданова, освещённого светом ламп радиостанции, по его гордой позе, уверенным движениям можно было догадаться, что дела у радиста идут отлично" И если нельзя было утверждать, что у него установлена радиосвязь со всем миром, то наверняка можно предположить, что он уже знает всю биографию радиста, с которым сейчас держит связь, называет его по имени. Теперь ему ничто не помешает держать радиосвязь во всё время полёта.

Когда у человека дело спорится, настроение должно быть хорошее. И нашего радиста мало трогает, что самолёт леденеет и идёт в густые облака, что где-то рядом шныряют немецкие самолёты. Что ему до всего этого, если у него налажена крепкая связь! Он всё узнает – и погоду, и что сегодня делается в Москве, и кто из радистов дежурит на радиоузле.

Установив связь с радиопеленгаторами, Богданов подаёт мне клочок бумажки с координатами нашего места по засечкам пеленгаторов.

Посмотрев на координаты, я красным карандашом пишу: "не верно", и возвращаю бумажку Богданову. Я вижу, что он на своем ключе говорит что-то злое, вроде "Эх, вы, растяпы, мы здесь в облаках в холоде ориентируемся лучше, чем вы в тепле и под надёжной крышей. Если вы и дальше будете нам так помогать, то лучше мы как-нибудь одни обойдёмся, без помощников".

Вскоре он получил верные координаты с тысячью извинений.

Прошло тридцать пять минут со времени взлёта. Ни одного огонька на земле, и ни одного даже клочка чистого неба! На высоте 3500 метров мы вылезли, наконец, из облаков. Температура минус 12, но я, так же как и наши стрелки, занятый своей работой, не замечал холода. Не заметил бы я и того, что самолёт вышел из облаков, если бы не голос Пусэпа, по тону которого, можно было понять, что обстановка изменилась к лучшему.

– Что, Эндель Карлович, выкарабкались уже из облаков? – спросил я.

– Да, Александр Павлович, теперь можешь и к курсу придираться и звездами заниматься. Пойдём до линии фронта с набором высоты, а там дальше немного снизимся и будем кислород экономить. А сейчас приготовить кислородные маски всему экипажу.

Южная часть неба сверкала разрывами зенитных снарядов. Местами сквозь редкие облака пробивались снопы прожекторного света. Облака обагрялись отблесками разрывов авиабомб. Небо прямо горело.

– Это что же, немцы на Москву налетели? – спросил Пусэп. – Но почему всё это так близко? Неужели мы так отклонились к югу от маршрута, Александр Павлович?

– Всё в порядке. Идём по своему маршруту. Видно, немцев к Москве не пускают, вот они и шныряют в северной части Московской области. Следите за воздухом! Как бы нам не напороться на какого-нибудь фрица...

Внезапно сильным вихревым потоком самолёт резко качнуло в сторону.

– Стрелки, не зевать! Мосалев, давай курс кверху! Дмитриев, добавь моторам. Богданов, сообщи, что немцы летают на высоте 4500 метров, – давал команды Пусэп.

Руки делали своё привычное дело, но глаза были прикованы к той стороне, где небо сверкало к горело.

Машину ещё раз сильно тряхнуло. Мосалев, всегда отличавшийся спокойствием и хладнокровием, инстинктивно нажал правую ногу, с намерением уйти на север, подальше от опасности.

Однако удлинение маршрута в самом начале полёта в штурманские расчёты не входило. Впереди далёкий путь, и кто знает, сколько нам придётся ещё делать извилин и отклонений.

Говорю Мосалеву возможно мягче: укороти, мол, правую ногу и следи за курсом.

– Да это он так, качнуло его. вот он и сошёл с курса, – виновато ответил Мосалев, доворачивая самолёт на заданный курс.

– Почему тебя влево не отклоняет, а всё больше вправо? Вот я думаю, что у тебя правая нога длиннее левой.

– Горит, горит! – закричал кто-то из наших стрелков. – Товарищ командир, горит немецкий самолёт слева от нас, смотрите скорее, вот уже входит в облака!

Большим метеором, разбрызгивая в стороны огненные клочья, валился в облака фашистский самолёт. Облака осветились красным светом и вскоре потемнели.

– Так, есть один, – весело сказал Пусэп, – а ну смотрите, может, который ещё свалится?

Ну, теперь у наших лётчиков есть работа – пусть считают сбитые самолёты, а для меня наступило время уточнить своё место. Я оборачиваюсь к радисту, чтобы получить пеленг и координаты нашего места. Но Богданов сидит как-то непривычно прямо и обеими руками прижимает телефон к ушам. Сквозь кислородную маску не видно выражения его лица, но по напряжённой позе чувствуется, что происходит что-то серьёзное, и мешать ему сейчас нельзя. Отняв правую руку от телефона, он берёт карандаш и что-то быстро записывает на белом листе бумаги.

Ну, думаю, было бы у радиста что-нибудь для меня, то сообщил бы. Займусь пока собственной радиопеленгацией. Включаю радиополукомпас.

В эфире непонятный ералаш. На наших станциях, которые мне нужны для пеленгации, какие-то кофейные мельницы и создают такой скрежет, визг и треск, что не то что пеленговать, – понять ничего нельзя. Немцы создают помеху. Почему раньше этого не наблюдалось, а сегодня чорт знает что творится?

Ищу в другом месте. Настраиваюсь на одну, из наших восточных станций. Но что это, что это? Слышу – знакомый, такой знакомый голос, спокойная речь. Быстро переключаю свой коммутатор и кричу:

– Эндель, переключись на мой приемник, слушай доклад товарища Сталина.

Смысл речи ещё не доходил до моего сознания. Но самый звук голоса, близкий, отчётливый, из тысячи голосов отличимый, так подействовал на меня, что тревога улеглась. Опасения отпали, и все мелочи, сопутствующие нашему сложному полёту, отошли куда-то, и погода даже как-то стала лучше – в ночной тьме стало светлее, на большой высоте теплее.

Самолёт идёт спокойно, курс ровнее. Мы уже не одни среди грозных, тёмных облаков и шныряющих кругом фашистских стервятников. С нами Сталин, вот здесь, рядом, его голос предельно ясно слышен.

"Где Сталин делает доклад? Неужели в Москве?" И я смотрю в левое окно, где небо все ещё сверкает зенитными разрывами.

Доклад окончен. Не дождавшись конца аплодисментов, бурей врывавшихся в телефон, переключаю свой коммутатор и спрашиваю радиста:

– Василий Филиппович, откуда Сталин говорил?

– Из Москвы, – ответил Богданов.

В телефоны сразу заговорили те, кто не слышал Сталина, просят рассказать содержание доклада.

Взялся за это Пусэп.

– В своем докладе товарищ Сталин сказал, что немцы сейчас стали походить больше на диких зверей, чем на людей, и что история не знает случая, когда зверь победил бы человека. Так будет и на этот раз. А теперь, ребята, давайте работать. Штурман, как там у нас дела? Не сбились ещё с пути?

– Нет, Эндель Карлович. Теперь уже не собьёмся.

– А землю хоть изредка видишь?

– Земли не видно. Да это и не важно. У меня столько всяких средств для ориентировки, что и без земли обойдёмся.

– Ну, ладно, действуй. Мосалев, больше высоты не набирай. Довольно. И так высоко забрались.

Высота 6300 метров. Температура минус 30 градусов. Над нами чашей звёздное небо.

В районе Калинина изредка видны на облаках красные пятна. Жестокая борьба должна быть, если сквозь толстый слой облаков к нам доходят отражения пожаров и взрывов!

Линия фронта со всеми её опасностями пройдена. Самолёт идёт со снижением, и уже на высоте 4000 метров весь экипаж снял кислородные маски и кое-кто даже принялся за ужин. Снимаю с радиополукомпаса пеленги, принимаю от Богданова записки с пеленгами земных пеленгаторов и всё это наношу на карту, сравниваю, уточняю, исправляю и стараюсь возможно ближе к намеченной на карте линии вывести наш самолёт.

Моя кабина освещена синим светом, и только стрелки приборов, застывшие на одном месте, блестят белыми тонкими полосками. Катушка компаса равномерно колеблется, два градуса вправо, два влево – самолёт идёт под управлением автопилота.

Работаю стоя. Столик и сиденье завалены картами, журналами, таблицами, линейками, карандашами и прочими мелочами. Привычка работать стоя выработалась у меня ещё при полётах на летающей лодке "Консолитейден", на которой в штурманской кабине возле большого морского типа стола не полагалось кресла. Приходилось простаивать по двадцать часов в беспосадочном полёте.

Тишину лишь изредка нарушаю я, объясняя экипажу обстановку полёта, да Пусэп своими распоряжениями прерывает дремоту борттехников.

А в остальном, можно сказать, на самолёте царит полный покой.

Прошли 800 километров. Полёт длится свыше трёх часов. Мы проходим район Двинска, где есть много крупных ориентиров всех родов. На этот район я возлагал большие надежды. Напрасно, облака скрывают и землю и небо. Дальше на запад, до самого моря, ни одного ориентира.

Но вот оборвались верхние пушистые облака, показались звёзды, луна. На ровных низких облаках тень самолёта побежала перед нами, как бы указывая путь следования.

Прошло четыре часа полёта. Облака во все стороны от нас, и нигде ни одного пятнышка, ни одного разрыва. Что делается внизу? Найдём ли цель?

Пусэп заводит разговоры с борттехниками насчёт остатков горючего и работы моторов. И хотя он обращается только к борттехникам, но я знаю, что всё это относится и ко мне – смотри, мол, штурман, не ошибись, не напутай.

Наступает самая ответственная пора. Приближается невидимая точка, от которой следует менять курс самолёта и выводить его на цель.

Пользуюсь всеми средствами и способами самолётовождения, вплоть до самого сложного – воздушной астрономии. Измерена высота по Полярной звезде, отсчитаны радиопеленги на европейские станции, проложены на карте пеленги земных пеленгаторов. Хотя по всем данным получается, что самолёт отклонился к югу от своего маршрута, но нет ещё пока оснований для беспокойства.

Все ближе Балтика. Меняем курс. Остаются считанные минуты полёта до цели.

Вспоминаю признаки, по которым я когда-то в Арктике умел распознавать за облаками границу берега и моря. Но тщетно! Там был день, а здесь ночь, и облака ровные и одинаковые, что над землей, что над морем.

Как не хочется бросать бомбы из-за облаков, не видя цели! Сам-то я ещё могу быть уверен в том, что хоть часть наших бомб упадёт на цель, но экипаж? Ни один из них ничего не скажет штурману, но в душе каждого останется неприятный осадок от такого бомбометания, и виновником его буду только я.

Лётчики, чувствуя приближение к цели, ведут самолёт с набором высоты. А у меня уже созрел план пробиваться в район цели вниз, в облака, и, вызвав на себя огонь зениток, окончательно уточнить своё место и самую цель. Но как сказать об этом лётчикам, чтобы без лишних объяснений они перестали ползти вверх?

– Мосалев, погоди немного высоту набирать, у меня кислород не в порядке.

– Хорошо, Александр Павлович! Больше вверх не будем, – ответил Пусэп и добавил, – ты занимайся своим делом, а кислород тебе наладит борттехник.

– Не надо техника, мешать будет, доверните вправо десять! Кислород сам налажу.

Точка на карте приближается к цели. Мне становится всё теплее и теплее. Капельки пота скатываются из-под мехового шлема и падают на стекло авиасекстанта.

Справа на белом облачном поле виднеется какая-то тёмная полоса. Ну, так и есть. Это разрыв в облаках.

– Стрелки! Почему не докладываете, что делается снаружи? Дремлете, небось?

– Да ведь докладывать нечего, товарищ штурман, всё без перемен.

– А что случилось, что докладывать надо? – спросил Пусэп.

– Справа вижу разрывы в облаках, те самые разрывы, о которых мы мечтали, а наши стрелки прозевали.

Полоса разрывов, идущая справа под углом к нашему курсу, всё ближе и ближе. И вот я уже вижу, мигает огонек, и несколько в стороне ещё такой же огонек – береговые маяки!

На душе становится спокойнее. Для окончательной проверки и уверенности беру ещё раз высоту Полярной и, рассчитав широту места, приступаю к ориентировке по земным ориентирам.

Вот и граница облачности. Внизу чернеет земля, сереет берег, вьётся речка.

Цель под нами! На обоих берегах реки и на островах, образуемых речными протоками, густо сверкают огоньки.

Только три ночи прошло с тех пор, как мы были здесь в последний раз и сбросили бомбы на эту же цель, а они опять сидят с зажженными огнями. Придётся им помочь затемниться.

По конфигурации реки и месту наибольшей концентрации огней намечаю три объекта, на которые сейчас начну бросать бомбы.

– Александр Павлович! Как у тебя с кислородом, в порядке? Может, ещё высоты наберём, а то как бы нам на аэростаты не напороться? – говорит Пусэп.

– Не надо больше высоты! Вправо двадцать! Аэростатов здесь нет. Если бы были, так город затемнили бы, – сказал я, устанавливая исходные данные для бомбометания.

– Что же они огней не тушат и не стреляют? Может, это не Данциг? усомнился Пусэп, как в прошлый раз Водопьянов.

– Данциг! Данциг! Товарищ командир, это наша цель. Я хорошо её вижу, быстро проговорил Федорищенко.

Прильнув, глазом к прицелу, держа большой палец правой руки на боевой кнопке, спокойно и тише обычного подаю лётчикам команду, навожу самолёт на самый центр огней на левом берегу реки.

Только бы не потушили огней раньше времени.

Нажимаю кнопку. Восемь бомб одна за другой отделяется от самолёта.

– Вправо девяносто! Возможно быстрее! – подаю команду в надежде сбросить бомбы на другой объект до того, как внизу погаснет свет.

Быстро одна за другой рвутся бомбы, вспыхнул, разгораясь, большой пожар. В этом месте гаснет электричество.

– Загорелось! Пожар большой! – кричит кто-то из экипажа.

– Так держать самолёт! Ровнее держите, не болтайте, сейчас ещё бросаю.

В кружок прицела вошла вторая цель. Нажимаю кнопку – падают бомбы. Вспыхнул прожектор, и ещё один, и ещё несколько. Засверкали вспышки зениток снизу и разрывы снарядов возле нас.

– Хорошо бомбим! Отлично бомбим! – кричит Мосалев, которому сквозь раскрытые бомболюки видно всё, что делается внизу.

– Стрелять начинают крепко, – говорит как бы про себя Пусэп. Александр Павлович! Ну как, всё закончил, можно топать?

– Сейчас, Эндель Карлович, заканчиваю, вот только сбросим на правый берег, где ещё электричество горит, потушим его и тогда можно домой итти.

Чернеет левый берег. Стреляют зенитки. Шарят по небу прожекторы. А правый берег освещён так, что ясно кварталы вырисовываются. Ещё бы несколько секунд потерпели! Я вспоминаю план города, изученный мною перед полётом. Так и есть. Здесь рядом завод и электростанция.

Ну, теперь можете тушить, бомбы найдут свою цель и в темноте.

Свет внизу погас одновременно с разрывом бомбы, и настолько быстро, что все стрелки на самолёте в один голос закричали:

– В электростанцию попал. Ну, теперь затемнили!

С падением последних бомб вся ПВО Данцига была пущена в ход. Стрельба поднялась жестокая. Прожекторов появилось так много, что они местами создавали сплошные световые поля. Но нам в ту ночь просто везло. Безнаказанно, спрятавшись за ближние облака, помаленьку мы пошли домой.

Истекал шестой час полёта. Попутный ветер помогал быстрее проходить обратный путь.

Стрелки вслух подсчитывают число пожаров и взрывов. По их подсчётам, пожаров, прожекторов и зениток получается больше, чем я видел. Но это уже обычное, присущее всем стрелкам. У себя в бортжурнале я записал только то, что сам видел, что сам подсчитал, как в вахтенном журнале Витуса Беринга, на лицевой стороне которого было написано: "Пишем, что видим, чего не видим, того не пишем".

Долго ещё после отхода от цели на облаках отражалось зарево пожара от наших бомб. Но потом зарево скрылось, и мы остались одни над безбрежным океаном.

На корабле установилась тишина. Страсти остыли. Каждый занимается своим делом. Кому нечего делать – пьёт чай или думает о чём-нибудь, предвкушая радость посадки на своём аэродроме, праздничный ужин в столовой, оживлённые расспросы товарищей... Все спокойны и уверены, что самолёт придёт на свой аэродром. Для нас, полярников, ледовых разведчиков, война становилась уже привычной работой.