Текст книги "На дальнем бомбардировщике (Записки штурмана)"

Автор книги: Александр Штепенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

В эти именно дни двум нашим кораблям с экипажами Водопьянова и Пусэпа приказано готовиться к боевому, полёту на город и военный порт Данциг.

Мы перелетаем на один из подмосковных аэродромов, с большой бетонированной полосой, с которой только и возможен взлёт наших кораблей с полной боевой нагрузкой.

В лесу среди высоких сосен небольшой, красивый белый дом – бывший санаторий. В нём размещён лётный состав. В комнатах дорогая мягкая мебель. В библиотеке можно выбрать любую книгу. На стенах картины лучших художников. Рояль, патефон, баян. Народу много. Шумно. Мы жмёмся друг к другу, одичали мы малость там, у себя на хуторе.

Здесь особенно чувствуется горячее дыхание войны. Подмосковное небо день и ночь гудит сотнями и тысячами моторов. Низко над лесом проносятся группы штурмовиков и лёгких бомбардировщиков. Взлетают и садятся беспрерывным потоком самолёты всевозможных типов и разных назначений, управляемые и регулируемые чьей-то невидимой рукой. За облаками барражируют истребители.

Доносятся пулеметно-пушечные очереди. Где-то серией рвутся бомбы, стреляют зенитки.

Там, у себя, на своем аэродроме, каждый наш экипаж чувствовал себя силой, способной повлиять на исход сражения. И каждая наша ошибка – невылет какого-либо самолёта на боевое задание, неудачно сброшенные бомбы и т. д., расценивалась нами как проигрыш того или другого сражения по нашей вине.

Здесь же, растворившись в большой авиационной массе людей, мы чувствовали себя уже большой армией, способной помочь выиграть не только отдельное сражение, но и решительно повлиять на исход войны.

Мы стояли у своих самолётов, настроенные к полёту "хоть к чорту на рога". Ждали приказа на вылет. Небо гудело моторами невидимых за облаками истребителей. Над нами низко с воем проносились на сумасшедшей скорости штурмовики.

Погода была дрянная.

Штурманы определяли горизонтальную – видимость в два километра, лётчики же утверждали, что видимость не больше одного километра. Давно уже я заметил, что в оценке погоды между штурманами и лётчиками существуют разногласия. И объясняю это тем, что лётчикам, решающим задачи взлёта и посадки, погода всегда кажется немного хуже, чем штурманам. Вопросы взлёта и посадки штурманов не волнуют, так как их работа начинается только после выхода самолёта за облака. Вот почему для штурманов существенной разницы нет – на один километр видимости больше или меньше.

Из лесу вышла знакомая машина командира и направилась в нашу сторону.

Приказание на вылет или отбой?

Штурманы и радисты решили: "Полетим". Лётчики же, кося взгляд в конец аэродрома, скрывавшегося в надвинувшемся тумане, думали: "Наверное, отбой будет".

Не выходя из машины, полковник Лебедев сказал:

– Кто хочет в Москву, отпускаю до утра. Завтра всем быть на месте и в "форме".

Решили ехать. Подъезжая к городу, мы увидели на низких облаках отражение огненных вспышек.

Воздушная тревога. Думая, что во время тревоги нас в Москву не пустят, мы пожалели о потерянном вечере. Но у заставы нас никто не задержал, и только въехав в город, мы поняли в чём дело. Один за другим шли трамваи. На проводах сверкали искры и, образуя вольтову дугу, отражались огнём на облаках. Вот что мы приняли за очередной налёт на город, В ресторане много света и шума. Играет музыка. Большинство военных в полном боевом снаряжении. Пришли знакомые артисты. С беспокойством расспрашивают, далеко ли на восток зайдёт немец, и возьмёт ли он Москву. Мы клятвенно заверили, что Москвы немцу не видать и им следует сидеть на месте и делать своё дело. Развеселившиеся артисты исполнили здесь же, в кабинете, какой-то скэтч.

Завыли сирены, и нам, воздушным бойцам, стало на земле как-то не по себе. Вышли на улицу. Где-то стреляли зенитки, шарили прожекторы. А вой сирены будил непонятную тревогу.

Нет, на самолёте, даже в самой гуще разрывов и прожекторов, во сто крат лучше. За привычным шумом моторов ничего не слышно, глаза заняты поисками цели, и посторонние вещи мало беспокоят.

Отбой. Тревога скоро кончилась. В ту ночь немцев не допустили к центру Москвы. Ночевали все по своим квартирам.

На следующий день погода ухудшилась. Снега ещё нет, но в воздухе он уже чувствуется. Землю слегка подмораживает. Стрелки наши во главе с техником по вооружению Бражниковым днём подвешивают бомбы, а вечером после отбоя снимают.

Весь день третьего ноября погода была неустойчивой. То немного прояснится, то снова наплывают облатка. Но с полдня экипажи на местах, готовятся к вылету. На аэродроме оживление. Барражируют усиленные наряды истребителей. На старте в боевой готовности эскадрилья истребителей. Ревёт сирена. Воздушная тревога. Эскадрилья взлетает. На её место из леса выруливает вторая эскадрилья. На всех самолётах на каждой огневой точке дежурят стрелки и пушкари. Дежурный разъезжает по аэродрому и направляет всех людей в лес. За рекой, у опушки леса, взметнулись клубы дыма и через несколько секунд раздались взрывы авиабомб. Видать, метили в наш аэродром, да бросили из-за облаков и здорово промазали. Стреляют зенитки. Строчат в воздухе пулемёты и пушки истребителей, и всё это постепенно удаляется куда-то на запад.

Вечереет. Истребители и штурмовики садятся и заруливают в лес. Дневной шум постепенно затихает. Его сменяет ночной шум, неуловимый и неопределённый.

Под Москвой ночь не дарит авиации ни отдыха, ни передышки. Где-то далеко сверкают огни, слышны глухие взрывы и стрельба, и тихо, монотонно урчат моторы. Приближается час, в который немцы обычно налетают на Москву. Напрягаегся воля всей авиации, сконцентрированной вокруг столицы.

Томительно медленно идёт время. Подходит намеченный срок вылета. Из темноты вынырнула машина и остановилась у нашего самолёта. Выходят полковник Лебедев и полковник Шевелев.

Оба полковника без рукопожатий провожают нас в далёкий путь.

Шевелев сказал: "Головы выше! По коням!", а Лебедев добавил: "Ни пуха вам, хлопцы, ни пера".

Можно было думать, что связь между двумя полковниками и нами обрывается до утра, до нашего возвращения из далёкого боевого полёта. Но это не так. Мы знали, что Лебедев и Шевелев будут эту ночь бодрствовать на командном пункте. Они будут следить за нами, переживать вместе с нами процесс полёта и в случае нужды помогут дельным советом.

Экипаж занял свои места, стремянки убраны, люки закрыты. Не спеша, спокойно сдвинулся с места и поплыл в ночную темь самолёт Пусэпа. Ровно, как по линейке, удалялись от нас огоньки его самолёта. Красный... зелёный... белый... и далеко в конце аэродрома, у самой реки, лампочки отделились от земли и медленно поползли вверх...

Наш самолёт, развернувшись носом к реке, побежал вниз по дорожке, все убыстряя свой бег.

У обоих кораблей одно задание – бомбить Данциг. У обоих экипажей на картах одинаковые маршруты в оба конца. Но от прямых линий, проведённых на карте, у обоих самолётов неизбежны отклонения – разные пути могут быть у них. И всё же оба самолёта встретятся в одной точке, сбросят бомбы на одну заданную цель.

Некоторое время наш самолет шёл на высоте 200 метров под кромкой сплошных облаков. Земля здесь беспокойная. То там, то тут вспыхнет прожектор, лизнёт самолёт, узнает своего и погаснет. Каждый прожектор требовал от нас условной ракеты.

– Мосалев! Давай уходи вверх, – раздался голос Водопьянова. – Так и ракет у нас нехватит.

Мосалев повел машину с набором высоты в появившееся в это время над нами "окно". "Окно" снизу закрылось и надежно спрятало нас от глаз с земли. Через 26 минут полёта мы были на высоте 3000 метров. По расчёту здесь, под нами, закрытое облаком небольшое озеро, откуда следует менять курс. Поворачиваем самолёт на запад. Впереди тысяча трёхсоткилометровый прямой путь. По прогнозу его придётся пройти, не видя земли. Ну, что ж, мы и к атому готовы. На лучшее мы и не рассчитывали.

Слева, на юге, далеко на горизонте искрами вспыхивали огоньки. Это Москва отражает очередной налёт немцев.

На самолёте установилась тишина, обычная при перелётах вне видимости земли. Где-то под нами прошла Волга и Московское море. Слева остался Калинин, в районе которого шли ожесточённые бои.

С командного пункта внимательно следят за нашим полетом и довольно часто сообщают по радио наше место по радиопеленгам.

Прошло четыре с половиной часа полёта за облаками.

Высота 6000 метров. Температура минус 30. Холода не чувствуется. Работаю без перчаток.

– Федорищенко! Смотреть внимательно. Подходим к берегу Балтийского моря. Должны быть светомаяки.

– Всё время смотрю, аж глаза болят. Ничего, кроме облаков, нигде не видно.

Стрелка прибора индикатора радиокомпаса отошла от правого края и стала на середине. Измеренные высоты двух звёзд и полученный с земли радиопеленг показывали, что мы вышли к берегам Балтийского моря если и не точно в намеченной на карте точке, то где-то близко возле неё.

– Богданов! Давайте радиограмму! Всё в порядке. Следуем к цели за облаками.

– Мосалев! Больше высоты не набирай. Так пойдём.

– Саша! А ведь у нас в задании высота бомбометания гораздо большая указана, – напоминает мне Водопьянов.

– Ничего, Михаил Васильевич! Хорошо, если мы удержимся на этой высоте. Не пришлось бы при этой погоде ещё ниже опускаться.

Впереди и справа от нас ровная снежная поверхность облаков. Слева грядой тянутся высокие кучевые облака, и под ними второй слой низких облаков. По прогнозу здесь три яруса облаков. Похоже на то, что прогноз оправдывается. Однако здесь проходит граница между двумя поверхностями водной и земной, и могут быть отклонения от синоптических законов. Такие синоптические аномалии я часто наблюдал в Арктике при полётах над побережьем Ледовитого океана. Но нет, этого не случилось.

В душе теплится надежда, что где-нибудь должны же облака разорваться над берегом, и мы, хоть на минуту увидя землю, проверим правильность всех наших расчётов.

А пока что штурман ведёт корабль к невидимой цели, а остальные одиннадцать членов экипажа смотрят во все глаза на облака, чтобы при появлении чего бы то ни было под ними помочь штурману уточнить место перед целью.

– Товарищ штурман! Вижу огонь! – крикнул Федорищенко. – Вот смотрите впереди, немного слева, там, где тёмное пятно, мигает огонёк.

– Бывают же чудеса на свете. Саша, это что же за место, где огонь виден? – спросил Водопьянов.

– Морской светомаяк на мысу Кенигсбергского полуострова. От нею до цели осталось сто километров. Вот, смотрите, правее от маяка, против луны, блестит дорожка, – это и есть море, и мы сейчас идём точно по своему маршруту, – разъяснил я экипажу.

Огонь маяка скрылся иод наползшими облаками. Но теперь он нам был ненужен – он уже сослужил нам свою службу.

– Мосалев, веди машину точно по курсу. От тебя теперь будет зависеть выход точно на цель.

– По ниточке проведу, – как всегда бодро, отвечал Мосалев.

Для всего экипажа наступили напряжённые минуты ожидания, для штурмана же – решающие...

У штурмана есть ещё особая задача. Мало привести самолёт на цель. Надо, чтобы все видели, что бомбы, с таким напряжением переброшенные на большое расстояние, точно попали в цель.

При современной технике опытный штурман может вывести самолёт за облаками в любое место и уверенно сбросить бомбы на невидимую цель. Но хочется своими глазами видеть цель. И я понимаю состояние моих товарищей.

Внимательно изучаю характер облаков и решаю, до какой же высоты надо снизиться, чтобы увидеть цель. Высокие облака в этом районе не сплошные; значит, не должны быть сплошными и нижние облака.

– Богданов, запрашивайте пеленги через каждые две минуты! Федорищенко, смотрите только вперёд. Остальным – внимание на своих секторах. Мосалев, курс и высоту поточнее выдерживай.

В последний раз перед целью измеряю высоту Полярной. Прокладываю на карте радиопеленги. Все расчёты сходятся в одной точке. Корабль верно приближается к цели.

– Товарищ штурман! Впереди бомбят! – кричит Федорищенко.

– Сколько разрывов?

– Восемь взрывов, один очаг пожара. Мы идём точно на него. Осталось, по-моему, километров десять. Зенитки стреляют. Сейчас появились прожекторы.

– Это бомбит Пусэп, – сказал я. – Молодец штурман Лебедев, справился со своей задачей.

– Саша! Только не торопись! – предупреждает меня Водопьянов. – Далеко летели, так давай и бомбить получше!

– Есть, Михаил Васильевич, сделать получше. Быстро идём на цель. Вот уже и светлое пятно под нами на облаках виднеется. Минутная стрелка часов пришла к своему расчётному месту... Пеленг, полученный Богдановым, пересекает цель. Пришли.

– Ну, Мосалев! Теперь с левым виражем спираль вниз! Пробьём верхний слой облаков. Они не должны быть толстыми, а там увидим, что делать.

– Есть, спиралить вниз и смотреть, что получается, – весело ответил Мосалев и повёл машину вниз.

– Алло, Богданов! Давайте радиограмму; "Пришли на цель. Пусэп отбомбился удачно. Есть пожар, ПВО слабое. Облачность трех ярусов, с разрывами".

Верхний слой облаков редкий. Пробив его на высоте пять тысяч метров, мы были уже над вторым слоем облаков.

– Вот один прожектор, два, три, – считал вслух Федорищенко. – Товарищ штурман! Облака не сплошные. Есть разрывы. Внизу огни. Город под нами. Вижу реку и море. Пожар в городе. Вот сейчас стрелять начали. Стреляют редко. Можно бомбить и с этой высоты.

– Саша, стреляют плохо, – сказал Водопьянов. – Может, это не Данциг? В половине города огни горят!

– Нет, это настоящий Данциг. А плохо стреляют потому, что ещё не научились. Ведь это их глубокий тыл. Половину города затемнил Пусэп, а вторую половину придётся нам затемнить. Мосалев, так держи! Ровнее. Чуть вправо. Так хорошо. Алло! Сейчас сбрасываю два "саба". Внимательно наблюдайте за пожаром Пусэпа и за разрывами. Эх, чортов прожектор, поймал! Стрелять стали точнее. Мосалев, поверни вправо, спрячься за этими облаками.

Машина сильно вздрогнула от близких зенитных разрывов.

Наползли облака и отделили самолёт от надоедливого прожектора.

– Товарищ штурман, – обратился ко мне Федорищенко, – левее пожара много маленьких огоньков. Это и есть город. Они на улице огни выключили, а в домах кругом всё светится.

– Вижу. Чуть вправо, Мосалев. Держи ровно. Так хорошо. Открываю люки. Отворачивать направо на облака. Вот только бы прожектор не помешал. Так... Раз... два... три...

Прожекторы лениво лазали по облакам. Стрельба была жидковатая. Вдруг среди слабых огней незамаскированного города взметнулась цепочка красных разрывов и осветила густо заселённые кварталы города. Все огоньки на земле сразу погасли. Только два огня на месте разрывов третьей и пятой бомбы разбушевались громадными пожарами среди кромешной тьмы. "Всегда мне почему-то везло на тройки и пятёрки", подумал я.

Прожекторы быстро забегали, зенитка зачастила.

Но прожекторы уже бессильны, машина выведена на поверхность мягких, пушистых, теперь таких приятных облаков. А случайные попадания зениток, особенно когда их немного, вещь маловероятная.

– Ну, как, Саша? Замаскировал Данциг? – спросил Водопьянов.

– Замаскировали, товарищ командир. Очень хорошо замаскировали, поспешил ответить старшина Секунов.

От всех тревог и волнений не осталось и следа. Экипаж на все лады обсуждал преимущества дальних полётов перед ближними, и кормовой стрелок Ярцев долго докладывал, что облака над целью всё горят.

Бодрое и весёлое настроение, обычно сопутствующее удачному бомбометанию, не покидает нас.

Проходим над мысом. Пробиваемся кверху через тонкий слой высоких облаков, поближе к звёздам. Они нам сегодня так нужны: они ведь помогли нам найти цель. Они же доведут нас и домой.

Поворотная точка. Море остаётся сзади, а впереди... четырёхчасовой полёт за облаками при тусклом свете звёзд.

Для штурмана время пройдёт незаметно. Но для всех остальных оно будет тянуться убийственно медленно. И чтобы хоть чем-нибудь заполнить время, люди вынимают термосы и пакеты с ужином и вперемежку с кислородом пьют чай и закусывают бутербродами.

Две задачи стояли передо мной на обратном пути – не выйти в район Москвы, где наши "здорово дают", по горькому опыту товарищей, и второе найти свой аэродром. Казалось бы, очень простые задачи, для решения которых, собственно, и находится на борту самолёта штурман. Но в этих условиях от штурмана требовалась особая осторожность, бдительность и ни на одну минуту не прерываемый контроль:

По всем промерам и расчётам на нашей высоте был сильный ветер слева, и поправка на угол сноса на моём компасе доходила до 20 градусов. Это очень большая поправка, и за ней надо было всё время следить. Мне было не до чаю и не до замёрзших бутербродов.

На корабле тишина и спокойствие. Кто его знает, кто о чём сейчас думает. Но по тому, как напряжённо и точно Мосалев ведёт самолёт, как часто интересуется Водопьянов погодой в Москве, я понимаю, что они думают о том же, чем занята моя голова. Не давая накопиться сомнениям, я подробно докладываю обстановку, планы и мероприятия. В моём освещении всё сводится к тому, что нет никаких оснований для беспокойства.

Очередные измерения высоты Полярной звезды показывают, что мы отошли от своего маршрута к северу.

– Мосалев, вправо десять градусов! Богданов, пеленг давайте!

Так и есть – и звезды и радио показывают, что ветер здесь уменьшился и изменил угол.

Переключаю радиокомпас на мощную радиостанцию – слышу любимую песню Водопьянова про Ермака.

– Михаил Васильевич! Переключи свой коммутатор, послушай, какую песню поют!

На радиостанции понимают, что далёким путникам нужна сейчас особая музыка. Включают одну за другой пластинки про море широкое, про Волгу, про бродягу, переплывшего на утлом челне Байкал.

– Мосалев, пять градусов вправо! Высоты больше не набирать. Богданов, пеленги через каждые пять минут требуйте. Да во что бы то ни стало добейтесь получения погоды на аэродромах! Стрелки! Смотреть внимательно. Скоро линия фронта.

– Александр Павлович! – обращается ко мне Богданов, – вот получил пеленг, да что-то большой получается, сейчас запрошу, ещё раз проверю.

– Хорошо, Василий Филиппович! Сейчас я проверю по Полярной.

Что такое? Высота Полярной получилась меньше расчётной. Ветер переменился, и нас здорово несёт влево, на север.

– Мосалев, вправо десять градусов. Так держать! Богданов, ваш пеленг был правильный. Мы отклонились влево от маршрута. Сейчас исправим и выйдем на свою линию. Спасибо за предупреждение.

В телефон включился Федорищенко:

– Товарищ штурман, проходим линию фронта! Облака горят. Видны вспышки и зарева.

– Хорошо, Федорищенко. Спасибо. Всё правильно. Михаил Васильевич! докладываю я, – прошли линию фронта с небольшим отклонением влево от маршрута.

– Влево это ничего. Подальше от Москвы пройдём. Так теперь, пожалуй, начнём снижаться? Какая погода на аэродромах? – спрашивает Водопьянов.

– Товарищ командир, – докладывает радист, – вот сейчас получил погоду: на обоих аэродромах сплошные облака высотой двести метров.

– Маловато высоты... Надо начинать снижаться и пробивать облака, проговорил Водопьянов.

– Михаил Васильевич, ведите машину с небольшим снижением до поверхности облаков. Пробивать же вниз и выходить под облака будем над первым аэродромом по радиокомпасу. В другом месте и высота облаков может быть ниже и где-нибудь за бугор можем зацепиться.

Высота полёта 3500 метров, температура минус 10°.

Самолёт низко, чиркая брюхом по верхушкам, быстро несётся над облаками, и кажется, что это не облака, а что мы идём бреющим полётом над снежным полем.

– А как, Саша, радиокомпас, надёжно работает?

– Надёжно, Михаил Васильевич. Да ты сам послушай, как раз сейчас Лемешев поёт про тройку почтовую. Это про нас с тобой поёт, только у нас четвёрка...

– Ну, веди, Саша! Только смотри не прозевай радиостанции.

В телефонах слышимость нарастает. Музыка гремит всё громче. Звенят бубенцы. Цокают копыта тройки по гладкому волжскому льду. И несётся по всему самолёту заунывная песнь ямщика...

Стрелка индикатора радиокомпаса задрожала и отвалилась в правую сторону.

– Лётчики, давайте вниз! Радиостанция под нами!

– Мосалев, влево сорок пять с резким снижением! Стрелкам смотреть землю, – раздаётся команда Водопьянова.

Самолёт нырнул в облака. Стрелка высотомера быстро падает влево. Скорость нарастает. Самолёт как-то непривычно свистит, рассекая воздух. Высота 2000 метров... 1000 метров... 500 метров.

Началось лёгкое обледенение.

– Потише снижайся, Мосалев, а то машина развалится. Немного влево доверни. Сейчас впереди должен быть аэродром. Федорищенко, дайте ракету условную на всякий случай, а то вывалимся из облаков, кто-нибудь, не разобравшись, стрелять начнёт.

Высота 300 метров... С винтов отрываются ледяшки и стучат по кабине. Стёкла обледенели, и сквозь них ничего не видно.

– Мосалев, потише! Ниже двухсот метров не снижаться. Держи снижение один метр в секунду. Так, хорошо. Ещё пару десятков метров снизимся и землю увидим. Федорищенко, откройте окно, смотрите вперёд. Сейчас должны быть огни аэродрома.

– Есть! Вижу огни! Под нами аэродром! – закричал Федорищенко.

– Полный левый разворот вокруг аэродрома, сейчас решим, что делать! Михаил Васильевич! Что будем дальше делать? Здесь сядем или пойдём на свой аэродром?

– А какая погода на нашем аэродроме?

– Да такая же, как и здесь. Мосалев! Отверни влево, куда ты на мачты прёшься! Для того на них и красные лампочки нацепляли, чтобы в темноте не напороться, – ругаю я Мосалева.

– Так тогда зачем здесь садиться? Пойдём уж к себе домой, – сказал Водопьянов, – а на нашем аэродроме радиостанция работает?

– Работает. Вот только радиокомпас замёрз и рамка не вращается, но я думаю, что и с замёрзшим справимся как-нибудь. Мосалев, курс сто шестьдесят, пошли домой. Богданов, сообщите на наш аэродром, что через двенадцать минут будем дома, и пусть готовят прожектор и водку.

– Последнего не забудь передать! – добавил Мосалев.

Замёрзшая рамка хотя и не вращается, но всё же стрелка радиокомпаса ведёт нас прямо домой.

Блеснул луч светомаяка, взвилась ракета. Большой круг над аэродромом.

На аэродроме погасли все огни. В ту ночь мы прилетели последними.

Бодрые и довольные, не чувствуя усталости, с удовольствием шагали мы в темноте по твёрдой земле.

Полковнику Лебедеву была уже ясна работа обоих экипажей из нашей радиограммы и из доклада Пусэпа, видевшего взрывы наших бомб при отходе от цели.

В столовой, низеньком бревенчатом сарайчике, при скудном свете коптилок, за простым, из необструганных досок, столом оба экипажа обмениваются воспоминаниями о прошедших часах в воздухе.

Второй лётчик из экипажа Пусэпа, украинец Макаренко говорит своему соседу:

– Наши бомбы как ахнули в самом центре города, так все огни сразу потухли. А прожекторы как зашарили, а зенитки как застреляли, я аж глаза закрыл.

– Ты, Макаренко, лучше расскажи, как ты закричал...

– Да, закричишь, когда он прямо в глаза ударил и ослепил так, что я даже штурвала не увидел, – отвечает, улыбаясь, Макаренко.

– Мне штурман и говорит: "Мосалев! Снижайся!" Я как загнул виража, да как пустил машину вниз, в облака, так всё и засвистело. А Водопьянов кричит мне: "Мосалев, машину поломаешь". А она только свистит, и ничего ей не делается, и всё кругом темно, темно, а потом сразу земля и аэродром под нами. Здорово вышли, прямо на самую середину аэродрома, – рассказывает кому-то Мосалев.

– Я его всё зову, зову. Прошу, дайте пеленг, дайте пеленг. А он всё не даёт. Потом как затарабанит мне быстро. Обожди, говорит, вот отработаю с Водопьяновым, потом тобой займусь.

Уже рассвет, а конца разговорам не видно. Но пришли жёны, увели своих мужей и расстроили хорошую тёплую компанию. Плохо воевать, когда жена рядом – ни тебе посидеть с приятелями, ни тебе наговориться по душам. И кто это придумал, чтобы на войне были жёны рядом с мужьями?

14

Как ни плохо стреляли пруссаки по нашему самолёту над Данцигом, всё же на следующий день мы обнаружили несколько пробоин и в одном месте повреждение какой-то жизненно важной детали, требовавшей сложного ремонта.

Командира самолёта сильно продуло сквозняком, он заболел и слёг в постель.

А тут ещё борттехника нашего перевели в другую часть. Правда, нам дали первого борттехника Дмитриева. По отзывам, неплохой техник. Он сразу же приступил к ремонту самолёта.

В эти дни вынужденного бездействия Мосалев, Богданов и я ходили вокруг самолёта, лазали внутрь, и казалось нам, что всё делается и слишком медленно и не по-нашему. Мы пытались было даже помочь нашим техникам, но и без нас на корабле было много людей, и мы не столько помогали, сколько мешали.

Командование обещало дать нам на время болезни Водопьянова нового командира, как только самолёт будет готов к полёту.

Но кого? Уж очень мы привыкли к нашему.

Погода была настолько плохой, что с нашего аэродрома не то что боевые корабли, но даже У-2 не мог вылететь. Признаться, мы втайне этому радовались: к тому времени когда будет сносная погода и взлетят боевые корабли, среди них будет и наш.

В те дни каждый из нас стремился не пропустить ни одного полёта, ни одного сражения, ни одной атаки, ни одной разведки.

Хотя наш аэродром и находился далеко на восток от Москвы, но всё же к нам доходили благоприятные вести о том, что возле Москвы назревает что-то новое, что готовятся какие-то события. Никто ничего определённого не знал. Немцы тогда всё ближе подходили к Москве и всё туже стягивали полукольцо западнее Москвы. И, несмотря на это, мы все за судьбу Москвы были спокойны. Даже больше, мы чувствовали и почти были уверены в том, что наше командование готовит немцам возле Москвы какой-то большой контрудар, и мы боялись, как бы этот удар не прошёл без нашего участия. Мы готовы были день и ночь без передышки бросать бомбы на немецкие головы.

6 ноября наш самолёт был готов. Командиром корабля назначили лётчика Пусэпа.

Завтра 7 ноября – Великий день для всего народа. С чем мы, советские лётчики, придём к этому дню? Погода стоит всё такая же плохая. Мы же молим всех святых, чтобы командование поручило нам выполнение самого сложного, самого тяжёлого задания, скажем, полёта в ставку Гитлера или что-нибудь подобное.

Никаких указаний на вылет нет. Перемены погоды не заметно. Но экипажи в боевой готовности дежурят у своих кораблей – в десятый раз просматривают, проверяют материальную часть и всё чего-то ждут.

Ура! Приехал полковник Лебедев и передал экипажам: "Ночью предстоит работа, всем кораблям дано задание – лететь в глубокий тыл противника и бомбить Данциг. А сейчас – запускать моторы, выруливать и перелетать к Москве, на второй аэродром подскока, где заряжаться горючим, загружаться бомбами и с наступлением темноты вылетать на боевое задание".

Все повеселели, с песнями снимают с самолётов маскировочные сети и чехлы.

Мимо нашего корабля идут лётчики, приятели Мосалева, до войны работавшие вместе с ним на одной воздушной линии. До сего времени они летали только на ближние и средние цели. Лётчики явно озабочены.

– Эй, вы, каботажники! О чём загрустили! – спросил их задорно Мосалев.

– Да вот увидели твоё веселое лицо, и сразу стало нам грустно, отпарировал лётчик Родных.

– Может, у вас и карт на дальнюю цель нет, – не унимался Мосалев, – так вы не печальтесь, цепляйтесь к нам поближе, мы вас на буксире до цели и домой доведём.

– Ладно, Петро! Смотри, сам как бы с носом не вернулся, а мы как-нибудь и сами справимся,  – отвечал Родных, удаляясь к своему самолёту.

– Ну, что, Мосалев, отвёл душу? – спросил Пусэп своего помощника.

– Малость отвёл.

– Дмитриев! Как у вас там, всё готово?

– Готово, товарищ командир. Можно запускать моторы и выруливать.

– Смотри, смотри, Мосалев! Как плохо машина взлетает. Это кто же так здорово прыгает? – спросил Пусэп.

– Да это Курбан. Он всегда забирает вправо на самые канавы. А надо левее брать, вон на ту сосну, что стоит на горке, – ответил Мосалев.

– Ну, что ж, кажись всё. Пошли помаленьку, – сказал Пусэп и, сдвинув машину с места, тихо повёл ее к старту.

– Александр Павлович! Что тебе полковник Лебедев говорил? – обратился ко мне Пусэп.

– Сказал, что мы будем взлетать последними и должны будем захватить его с собой, – ответил я, раскладывая свои инструменты по рабочим местам.

На старте – полковник Лебедев с красным флажком в правой поднятой руке – запрещение взлёта.

Открыли передний люк, спустили трап.

Полковник Лебедев вошёл в самолёт и сел в штурманской кабине по правому борту на неудобной и не приспособленной к сидению жёрдочке, наотрез отказавшись от предложенного ему удобного штурманского сиденья.

– Ну, как взлетели наши лётчики? – спросил я полковника.

– Нормально.

– А с земли какими кажутся наши взлёты?

– Ужасными. Я завидую вам. Нам с земли всё кажется гораздо хуже и страшнее.

Здесь же, в полёте, полковник Лебедев разъяснил задачу, которая ставилась нашему экипажу в сегодняшнюю ночь: мы должны будем вылететь первыми в качестве разведчиков погоды, осветителей и поджигателей цели. Задача была ответственной и почётной.

Незаметно прилетели на подмосковный аэродром подскока.

Начинается привычная для всех подготовка большого корабля к дальнему боевому вылету.

Трещат храповики лебёдок, визжат стальные тросы и ролики. Бомба медленно отделяется от земли и поднимается к брюху самолёта, щёлкает замок бомбодержателя, принявшего очередную бомбу в свои крепкие объятия. Гудят моторы бензозаправщиков и по толстым шлангам гонят горючее вверх на плоскость в горловины больших баков, откуда слышно глухое рокотание выливающейся жидкости.

– Стой! Довольно! Давай в следующий бак, – кричит борттехник.

– Крути помалу! Ещё немного. Стой! – кричит техник-вооруженец, регулирующий подвеску бомб.

И для всех этих людей мир ограничен вот этим самолётом. Они не замечают, что погода начинает портиться, что за рекой в лесу рвутся бомбы, сброшенные из-за облаков вражеским самолётом, что гудит за облаками воздух моторами и пулемётной стрельбой. Для них сейчас существует одно: ненадёжнее подвесить бомбы и залить горючее по самые пробки. А о том, что предстоит лететь в тёмную ночь, в плохую погоду, куда-то к чорту на кулички, их нимало не беспокоит.

Мы же с Пусэпом мысленно были уже далеко от аэродрома. Развернув карту, мы переживали предстоящий полёт этап за этапом. Затем, предусмотрев всевозможные варианты, доходили до цели, сбрасывали бомбы и спокойно следовали домой.

Прибыл командир части. Пусэп докладывает, что корабль к полёту готов.

– Ну, если всё готово, то и вылетайте сейчас, – сказал полковник Лебедев. – Пойдёте первыми и будете доносить погоду по маршруту. Остальные корабли вылетят через час, если погода позволит. В случае же очень плохой погоды мы, возможно, ограничимся только вашим полетом. Синоптика же ничего хорошего не обещает: по всему маршруту низкая сплошная облачность, сильный ветер, снегопад с дождём, в облаках обледенение. В районе цели возможны кратковременные разрывы облачности. Ну, давайте, хлопцы, рулите за моей машиной.