Текст книги "Мы - инкубаторские"

Автор книги: Александр Папченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

ЛЮБОВЬ

Эрик Пустовойтов влюбился в Мальвину. В нее нельзя было не влюбиться. Во всяком случае так считал Эрик. Во-первых, Мальвина была красивая. У нее были большие карие глаза, слегка курносый нос и длинные волосы. Во-вторых, она не походила на остальных девочек – спокойная, ко всем почему-то обращалась на «вы», никогда ни у кого не списывала, в игры с другими девчонками не играла. Из-за этого некоторые считали, что она зазнается и много корчит из себя. Эрик помнил, как классная на уроке математики завела ее в класс:

– Ребята, это Оля Рудзикайте, новенькая, знакомьтесь.

Девочка, наклонив голову к плечу, обвела глазами всех ребят. И Эрику показалось, что если он встретится сейчас взглядом с Мальвиной – так ее потом прозвали, – то та сразу догадается, как она ему понравилась.

Мальвина сидела в среднем ряду за второй партой, и Эрик, осторожно скосив глаза, мог незаметно для других разглядывать ее. На душе у него в такие минуты было светло и празднично. Его распирало безотчетное желание: засунув два пальца в рот, оглушительно свистнуть, чтоб у математички мел вывалился из рук, или сделать стойку на голове, но вместо этого, тяжело вздохнув, он отворачивался к окну и принимался рассматривать прохожих. А один раз Мальвина, видимо, почувствовав на себе его взгляд, обернулась. На секунду их глаза встретились, и еще долго потом, вспоминая тот миг, Эрик чувствовал, как сладко замирает у него сердце. Ему было стыдно неизвестно за что и хотелось дурачиться, петь или плакать. И тогда Эрик написал Мальвине записку.

Мария Кузьминична, стоя в двери, осмотрела притихшую спальню:

– Ну ладно, – проговорила она, – спокойной ночи. – И вышла, погасив свет.

Еще несколько минут в палате было тихо. Если бы Мария Кузьминична была человеком наблюдательным, она бы обратила внимание на эту непривычную, без перешептываний и смешков, мертвую тишину. Но она была человеком ненаблюдательным, к тому же ее ждали дома, ведь уже было как-никак десять вечера…

Первым подал голос Рыжий, остряк и поэтому всеобщий любимец:

– Эрик, ты уже спишь?

Эрик Пустовойтов лежал не двигаясь, забившись под одеяло и оставив лишь маленькую щелочку, чтобы дышать. Было ли ему страшно? Наверно, если можно назвать страхом ощущение безысходности, сосущее под ложечкой… Услыхав голос Рыжего, он поежился, и сердце, сорвавшись, забилось…

«Значит, правда?» – мелькнула догадка.

– Эрик спит, – Рыжий привстал на кровати. Спальня безмолвствовала. Это не входило в планы Рыжего. Если бы Эрик сейчас нашелся, что ответить, то, вполне возможно, у этой истории не было бы продолжения. Но Эрик смолчал. Тогда из дальнего угла раздался голос Штыря:

– Эй, Хряк, – обратился он к Зуйкову, который спал под выключателем. Он был самый толстый в классе, и за это ему доставалось чаще, чем другим. Как его только не дразнили: и Шпиг, и Жиртрест, и почему-то Сельдерей.

– Эй, Хряк, вруби свет. Разбираться будем.

Вспыхнул свет.

«Теперь – всё», – понял Эрик.

Рыжий, спрыгнув с кровати, подошел и сел на постель к Эрику. Зевая и ежась, встали еще человек десять. Кто-то спросил:

– Рыжий, глянь, может, он сдох от страха?

Рыжий, обрадованный всеобщим вниманием, сунул руку под одеяло:

– Нет, теплый еще…

– А может, он обоссался? – Раздались смешки.

– Ладно, – оборвал смех Штырь, – чего ржете? Человек влюбился, а вы…

– Влюбился! – хохот усилился. Штырь и сам, не сумев или не пожелав сдержать улыбку, усмехнулся:

– Ну что ты, Эрик? Давай расскажи нам всё. Как своим друзьям. А?

– Давай! – загалдели пацаны.

– Толкни речугу…

Кто-то потащил с Эрика одеяло. Тот судорожно вцепился в него, словно это была броня, но силы оказались слишком неравными.

– Ишь какой стеснительный… – прокомментировал Рыжий.

В конце концов одеяло у Эрика было отобрано, но он продолжал лежать с наивно закрытыми глазами.

– Угу-гу-гу, – дурашливо скривив лицо, Штырь дотронулся до плеча Эрика. – Р-р-ромео, подъе-о-м!

Эрик, дернув плечом, сбросил руку Штыря.

– Ох, какие мы сердитые… – пропел Штырь и вдруг, без замаха, саданул Эрику в бок. – Вставай, Эричек. Вставай, сыночек…

– Да велосипед ему сделать… – подал идею кто-то из сгрудившихся вокруг кровати пацанов.

– Точно, – поддержал идею Штырь, – давайте бумагу, спички…

Вставив клочок бумажки между пальцами ног Эрика, Рыжий поджег ее. Больше молчать было нельзя. Дернув ногой и сорвав пылающую бумажку, Эрик приподнялся:

– Ну чего надо?

– Ожил, – обрадовались пацаны.

– Эричек, – откуда-то из-за спины Рыжий извлек лист скомканной бумаги и помотал им перед носом похолодевшего Эрика. Первым его желанием было выхватить записку, но делать это было никак нельзя. Рыжий, конечно, только того и ждет… Поэтому Эрик слабо пошевелился и, покосившись на ухмыляющихся и ждущих представления пацанов, пожал плечами:

– Ну и что?

Сейчас главным для Эрика было, и он это понимал, не проявить своего интереса к записке. Чем равнодушнее будет он, тем больше вероятность, что всем эта история быстро наскучит.

– Ну и что?! Ну, Эрик дает! Ну и что! А? – как бы даже обиделся Рыжий.

Сдернув простыню с соседней постели, он обмотался ею и, подвывая, стал читать записку:

– «Алена! Ты очень красивая девочка. Ты мне нравишься. Давай с тобой дружить», – Рыжий сделал паузу, – подпись: «Эрик П.».

Спальня загудела:

– Во дает…

– Ромео…

– Это Мальвина, что ли?

– Кто ж еще?

– Что ты скажешь на это? – на правах самого сильного, развалясь на кровати Эрика, спросил Штырь.

Тот пожал плечами.

– Ответ, – произнес вдруг Рыжий.

Эрик вздрогнул: такого оборота он не ожидал.

– Ответ здесь, на этой же записке, – продолжал Рыжий. – «Хорошо. Оля».

Заметив недоверчивый взгляд Эрика, Рыжий ухмыльнулся:

– Не верит. На, читай! – И приблизил записку к самому носу Эрика.

Знакомый округлый почерк. Если бы можно было сейчас провалиться сквозь землю, раствориться, исчезнуть навсегда, Эрик без колебаний согласился бы.

– Мужики! – закричал вдруг Хряк. – Мужики, а не слабо Эрику пригласить Мальвину на свидание?!

– А что, давай! – тут же поддержал Хряка Рыжий.

– Пусть напишет ей приглашение…

– Что он ее любит…

– Что он жить без нее не может…

– Что он ее… – грязно выругался Хряк, и спальня поддержала его гомерическим хохотом.

Кто-то тут же приволок чистую тетрадку и ручку. Штырь положил тетрадь на тумбочку:

– Ну что, давай начинай, Р-ромео… – Эрик насупился.

– Не хочет? – искренне удивился Штырь.

– А давайте сами напишем, – предложил кто-то.

– Почерк другой, – осадил его Штырь.

Эрик вспомнил, как били Клюева. Он уже забыл, из-за чего тогда разгорелся сыр-бор. В памяти осталось только распластанное на кафельном полу умывальника какое-то серое, словно ненастоящее, тело и остервенелая толпа вокруг. И еще лица пацанов. Тогда Эрик подумал, что они, пожалуй, и убить могут и не заметят, что убили. И он сам, боясь, что его посчитают трусом, тоже ткнул пару раз ботинком лежащего Клюева… А сейчас Клюев был где-то здесь, в толпе.

«Теперь мое тело будет лежать… серое, как тряпка», – подумал Эрик.

– Ну так что, писать будешь? – спросил Штырь и взял его за плечо.

Пальцы у Штыря были жилистые и крепкие. Эрик попытался сбросить руку, но та впилась в его тело словно железная… Кто-то ткнул в его спину кулаком.

– Пиши давай, а не то…

«Теперь мое тело будет лежать серое…» – тягуче билась в висках страшная мысль. «А что, – пытаясь заглушить сомнение, подумал Эрик, – я напишу… Не поверит ведь. А завтра где-нибудь встречу и все объясню…» Конечно, Эрик понимал, что объяснить будет трудно, но ведь это будет завтра.

– Ладно… – Эрик подвинулся к тумбочке и, стараясь не растерять последние граммы достоинства, подчеркнуто независимо взял ручку.

– Пиши, – Штырь уставился в потолок, – Алена… значит, так… Алена, зайди в умывальник… мне нужно… нужно… Написал? Сказать тебе что-то очень важное. Эрик. Всё?

Эрик подвинул тетрадку.

– Хорошо, – Штырь пробежал написанное глазами. – Кто отнесет?

– Давай я! – вызвался неожиданно Хряк.

«Вот скотина, – подумал Эрик, – а я еще, дурак, защищал его».

Пока Хряк, одевшись, бегал относить записку, Эрика оставили в покое. Все обсуждали, как Мальвина воспримет написанное, поверит или нет, и вообще…

Но вот появился посыльный и, взглянув исподлобья на его сияющее лицо, Эрик понял, что он погиб.

– Поверила! – выпалил Хряк с порога. Штырь тут же выхватил у него ответ.

– «Хорошо. Оля», – прочел он.

– Ура! – обрадовались пацаны, и записка пошла по рукам.

– Я не пойду, – вдруг проговорил Эрик и на всякий случай вцепился в спинку кровати.

– Что ты сказал? – нахмурившись, подступил к нему Штырь.

Эрик молчал.

– Повтори, что ты сказал? – Штырь кулаком приподнял подбородок Эрика. Ожидая удара, тот сжался, но удара не последовало. Штырь, обернувшись к угрюмо притихшей толпе, сказал:

– Пацаны, Эрик нас ни фига не уважает. Надо что-то придумать. Бить его можно и после… – Штырь сощурился, – после свидания. А то нехорошо с разбитой рожей… А?

– Правильно…

– Давай его оттащим…

Вдруг ни с того ни с сего заржал Хряк и упал, дрыгая ногами и схватившись за живот, на кровать.

– Ты чего? – повернулся к нему Рыжий.

– Хохма, – сквозь смех выдавил Хряк и, поманив его пальцем, зашептал что-то на ухо. Рыжий позвал Штыря, и они втроем стали о чем-то шептаться, изредка поглядывая в сторону Эрика. Наконец совещание закончилось, и, подойдя к Эрику, Рыжий и Штырь вдруг схватили его за руки. Еще не понимая, что с ним собираются делать, Эрик отчаянно сопротивлялся.

– Снимай трусы с него! Стаскивай! – скомандовал Штырь.

Эрик пытался вырваться, но не тут-то было. На него навалились еще несколько человек и под дружный хохот стащили трусы и майку.

Толпа пацанов окружила Эрика и потащила его к выходу из спальни. Идти было недалеко, только спуститься ниже на этаж. Растопырив руки и ноги, Эрик пытался зацепиться вначале за спинки кроватей, потом за дверной косяк, потом за перила лестницы, но если даже это ему удавалось, то десятки рук тотчас же отцепляли его пальцы, и процессия, шушукаясь и хихикая, двигалась дальше. Благополучно миновав коридор, который просматривался с вахты дежурного воспитателя, ребята пересекли игровую комнату и, свернув в закуток, втолкнули Эрика в умывальник.

Освободившись, он тут же бросился к двери, но ее снаружи держали. Эрик, тяжело дыша, остановился посреди умывальника и огляделся. Чем бы прикрыться? Как назло, в умывальнике ничего не было, кроме забытого кем-то носка, сушившегося на батарее. Но что носок, он маленький, разве им прикроешься? Тогда Эрик бросился к окну. Лихорадочно отщелкнув нижний шпингалет, дернул раму. Та не поддалась. Ее держал верхний шпингалет. Эрик, вцепившись в ручку, подтянулся и, стоя на подоконнике, попытался дотянуться до шпингалета.

В этот момент за дверью раздалось шушуканье, потом топот множества убегающих ног. Эрик соскочил с подоконника. Вошла Мальвина. Чувствуя, как от невыносимого стыда у него темнеет в глазах, Эрик присел на корточки.

«Я, наверно, сейчас умру», – подумал он.

Мальвина, скользнув взглядом по скорчившейся фигуре Эрика, повернулась и попробовала выйти. Но ловушка захлопнулась. Дверь держали с другой стороны. Некоторое время Мальвина стояла не двигаясь, затем, не оборачиваясь в сторону Эрика, прошла к окну:

– Что вы мне хотели сказать? – спросила она, облокотившись на подоконник.

Если бы сейчас здесь был кто угодно, любая другая девчонка, Эрику было бы легче, но Мальвина…

– Хорошо, вы не хотите говорить… а как же… вы ведь предлагали мне свою дружбу?

Неожиданно внутри Эрика начало расти раздражение против этой, как будто не от мира сего, девчонки, и, пытаясь справиться с ним, Эрик, глубоко вздохнув, принялся изучать залитые водой кафельные плитки…

– Я понимаю, над вами… над нами подшутили…

Не в силах больше сдерживаться, Эрик вскочил и бросился к двери:

– Гады, гады, гады!!! – разбежавшись, он попытался плечом вышибить дверь, поскользнулся, упал, вскочил опять и, разбежавшись, ударился о дверь. С той стороны раздались смешки.

– Зачем вы? Им надоест держать дверь, если вы не будете…

«Когда же это кончится?!» – и Эрик, отпрянув от двери, заорал:

– Да заткнись ты, дура!!!

Однажды Эрик видел, как старый пьяный цыган, каких на Петуховке было предостаточно, бил лошадь. Бил сильно, но как-то привычно, что ли… И как после каждого удара кнутом лоснящаяся шкура лошади судорожно сжималась, словно сгоняя слепней. И вдоль тела бежала волна. А огромный лиловый глаз тоскливо и дико косил на своего мучителя. Точно так же сейчас судорожно вздрогнула спина Мальвины. Голова ушла в плечи, локти прижались к бокам. Вся она подобралась, сжалась…

«Ей же больно», – спохватился Эрик, не понимая, о ком сейчас думает, о Мальвине или о лошади, и в то же время чувствуя, что это не имеет никакого значения – все равно ведь больно.

В умывальнике стало тихо, Эрик отошел к стене и замер там. Он не знал, что сказать и нужно ли.

– Вы… вы не представляете, – поперхнувшись, проговорила Мальвина, – мы с мамой жили в Ленинграде. Мы любили гулять, когда дождь. Осенью. Тогда туристы разъезжаются и… и… – голос Мальвины дрогнул, – так тихо. Тихо… – Она замолчала.

Эрик точно знал, если он произнесет сейчас хоть слово, то произойдет что-то страшное, но и молчать было глупо:

– Мальвина, – решился он.

– Да.

– Ты… это… – язык перестал подчиняться ему, – чего ты там высмотрела? – нарочито грубовато спросил он.

– Видите, вон звезда над крышей, – Мальвина протянула руку. Эрик вгляделся. – Она всегда появляется на одном и том же месте. Странно, не правда ли? Всегда.

– Так это… – начал было Эрик, но Мальвина перебила его:

– Это моя звезда. Мама говорила, что у каждого должна быть своя…

Эрик вздохнул и, подойдя к двери, толкнул ее. Та неожиданно приоткрылась. Эрик выглянул – пусто.

– Я пойду, ладно? – спросил он.

Мальвина промолчала.

В спальне было тихо. Пацаны спали. Хохма удалась, чего же еще? Только Рыжий, приподняв голову с подушки, сонно спросил:

– Ну, как Мальвинка?

Эрик нырнул в постель и некоторое время, согреваясь, лежал, всматриваясь в потолок. Потом, привстав, долго смотрел в окно.

«Точно, как звезда, – думал он, – если не знать, что это лампочка на крыше учебного корпуса. Там стоит бак с водой… Чтоб из кочегарки было видно, есть или нет вода в радиаторах».

Все уже давно спали, когда раздался сдавленный странный звук. Это, забившись под одеяло и зажав простыню зубами, плакал Хряк.

В СУШИЛКЕ

В конце марта интернат вымирает. Непривычно тихо в спальном корпусе. Изредка гулким эхом разносятся по коридорам и игровым комнатам шаги. Да еще то под половицей, то за батареей, то в каком-нибудь другом закутке что-то шебуршит – наверно, интернатский домовой балует. Каникулы.

На первом этаже, рядом с фойе, в маленькой комнатке-сушилке собрались те ребята, за кем не приехали родители. Впрочем, сегодня еще только первый день каникул…

Кроме запаха мочи да еще пола, залитого водой – это каплет из прохудившейся батареи, – сушилка не имеет недостатков. Здесь можно лежать хоть весь день, расстелив на горячих трубах подсохшие матрацы. И еще в сушилке есть окно. Сейчас в это окно, забравшись с ногами на матрац, смотрит Бутковский. У него бледное, неправильной формы лицо, узкие скулы, длинный нос. Из окна видна площадка перед входом в интернат, неширокий газон, зеленый штакетник, дорога с редкими прохожими и одноэтажные домики на той стороне улицы. Все это покрыто серым подтаявшим снегом.

На животе, подперев голову руками, лежит Сережка-Профессор. Между Бутковским и Профессором, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, сидит Сипина, угловатая, в застиранном платье. В другом углу – Эрик Пустовойтов. Он как раз сейчас вошел в раж, рассказывая очередную таинственную историю, каких знает множество. Недалеко от него примостился Лешка из 1-го «а». Он самый благодарный слушатель. У него даже челюсть отвисла… Видно, как по мере приближения рассказа к кульминации сам рассказчик начинает понемногу волноваться. Его голос прерывается.

– …Мамаша, конечно, в слезы. Как же, ребенок пропал! Она в милицию. Там ей: «Разберемся, гражданка»… И вот… пошла она как-то на базар. Смотрит, стоит старушенция и продает пирожки. Захотелось мамаше пирожка. Купила, ест. Глядь! Что такое?! Ноготь. Ее сына. С родинкой… – Эрик замолчал, умело выдерживая паузу.

– Ну а дальше что? – съежилась Сипина.

Дальше мамаша пошла в милицию. Старушенцию арестовали, и оказалось, что та детей заманивала и…

– Господи, Эрик, – Сипина перекрестилась, – ужас-то какой!

– А ты что, Сипина, в Бога веришь? А еще пионерка… – зевая, проговорил Бутковский.

– Да что ты, Коля, – вздрогнула Сипина, – я так, просто…

– А это за кем? – подал голос Лешка, вглядываясь в окно.

– Кто? Где? – подался к окну Эрик.

– Надурили дурака на четыре кулака и на пятое дуло, чтоб тебя раздуло! – радостно проскандировал Лешка.

– Ах ты козел… – обманутый Эрик привстал. Лешка тут же вжался в угол.

– А хорошо бы… хорошо бы, чтоб тот дом был из шоколада, – задумчиво проговорила Сипина.

– А труба – эскимо… Ел кто эскимо? Нет? Это, я вам скажу…

– А забор из мармелада… – пропищал Лешка, настороженно поглядывая на Эрика, который колебался: стоит ли из-за подзатыльника ползти по трубам через всю сушилку. Наконец он решил, что не стоит, и, вздохнув, плюхнулся, задрав ноги, на матрац.

– А снег – это сахарная вата. Лег и жри сколько влезет, – обрадованный отменой подзатыльника затараторил Лешка.

– А стол в том доме – торт, – мечтательно закатив глаза, проговорила Сипина.

– Интересно, большой там стол? – спросил вяло Профессор, до сих пор не принимавший участия в разговоре.

На несколько секунд в сушилке установилась тишина. Только с батареи монотонно капала вода да проехал по улице грузовик.

– Сипина, – Бутковский приподнялся на локте, – Сипина, а ты знаешь, откуда дети берутся?

На лице Сипиной появилось то сосредоточенно-отрешенное выражение, какое обычно бывает у девочек, играющих в куклы. Подозрительно покосившись на Бутковского – очевидно, ожидая от него подвоха, – она наконец решилась.

– Знаю. Их маленькие ангелочки приносят и вкладывают маме в живот.

– Ха-ха-ха!!! – взорвалась сушилка. Смеялись все, кроме Лешки, который тоже не прочь был посмеяться, но ничего смешного в словах Сипиной не заметил.

– Ну, Сипина! Ну, ты даешь! Дядьки-то к мамке ходят? – Бутковский подмигнул Эрику.

– Ну… – неуверенно, ожидая очередной каверзы, проговорила Сипина.

– Вот те и «ну». А ты – ангелочки! Небритые! Ха-ха-ха! – Бутковский схватился за живот. – Умора…

Сипина медленно покраснела. Вначале кончики ушей, потом нос, потом щеки…

– Она у тебя квасит? – спросил Бутковский. Ему, по всей видимости, было интересно наблюдать за меняющимся лицом Сипиной…

– Ну пьет… – глухо и как-то обреченно сказала Сипина, – немножко…

– А пьяная баба – себе не хозяйка! – Бутковский перевел взгляд на окно, словно все происходящее здесь потеряло для него всякий интерес.

Возникла напряженная пауза.

– Я… Коля… Я… Вот мама приедет, я ей… – медленно начала Сипина.

– Не приедет, – оборвал ее Бутковский.

– П-почему? – спросила Сипина и, опустив голову, принялась сосредоточенно ковырять пальцем дырку на подоле платья.

– Не приедет – и все. Нужна ты ей… – не отрываясь от окна сказал Бутковский, поудобнее устраиваясь на матраце.

– Почему? – Сипина зашмыгала носом, собираясь заплакать. Но прошла минута, вторая, никто больше не задевал ее, и она успокоилась. Не хочется реветь, когда в сушилке так тепло и уютно.

Тем временем все напряженно смотрели в окно. Там, у штакетника, какая-то баба, составив у ног узлы, разглядывала интернат. Передохнув, она взвалила поклажу на спину и прошествовала мимо интернатских ворот. Все тотчас потеряли к ней интерес.

Вдруг дверь сушилки с грохотом распахнулась. Капуста!!! Гроза младших классов. Смуглый и жилистый, в рубашке с закатанными рукавами, Капуста, подбоченясь, стоял в дверном проеме.

– Что попрятались? – нарочито растягивая слова, проговорил он.

В ответ – тишина.

– Ага, – недобро ухмыляясь, Капуста сплюнул на пол, – не желаете разговаривать с дядей? Встать! Козлы вонючие…

Все медленно спустились с матрацев в воду…

– Тэк-с… – Капуста скользнул взглядом вдоль выстроившихся в воде ребят. И тот, на ком его взгляд задерживался, опускал глаза.

– Хорошо. Кто сейчас станцует твист, тот свободен. Понятно? Дяде грустно…

Все молча исподлобья хмуро поглядывали на мучителя.

– Не понял? – поморщился Капуста. – Что за пауза? Всем все ясно?!

– Ясно…

– Вот и ладненько. Давай ты первый, – кивнул Капуста на Эрика.

Тот, тяжело вздохнув, оглянулся по сторонам, словно ожидая чуда, которое избавило бы его от Капусты. Но чуда не произошло, и Эрик принялся танцевать, разбрызгивая во все стороны воду.

– Это ты будешь так дрыгаться за катафалком своих родственников, – ухмыльнулся Капуста. – Смотри внимательно, сейчас Бута покажет, как надо. Давай, Бута, покажи этим, как надо танцевать. Повесели дядю.

Сипина, прикусив губу, отвернулась к окну. Бутковский начал танцевать. Капуста схватился за живот от смеха:

– Вжарь, вжарь, жертва аборта! Ну цирк! Сгибай, сгибай коленки, паралитик! Ха-ха-ха! Вот умница! А?

В этот момент из фойе донесся чей-то голос:

– Капустин! Капустин, за тобой приехали!

Капуста прислушался. С его лица медленно сползла улыбка:

– Ну это… – он растерянно поправил волосы. – Ну ладно… – и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

В наступившей тишине вдруг раздался какой-то странный звук. Вначале он был очень тихим, но, постепенно набирая силу, становился все громче и наконец зазвучал так пронзительно, что захотелось зажать уши руками. Словно сдавили человека огромными тисками…

– А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Это кричал Бутковский. Он стоял, неестественно согнувшись, а его лицо было вывернуто наизнанку судорогой. Профессор и Эрик, подхватив Бутковского под руки, усадили его на матрац. Дело в том, что у Бутковского были больные ноги. Он едва ходил, приволакивая их поочередно…

Больше всех суетилась Сипина:

– Колечка… Мальчики… что ж это… Сереженька…

– Да-а-а-а, – удалось расцепить зубы Бутковскому, – да уберите отсюда эту… эту…

– Успокойся ты, – оттолкнул Сипину Профессор. – Что ты кудахчешь? Сейчас поваляется и отойдет.

– Так ведь страшно, Сереженька… – прошептала Сипина и, удостоверившись, что Бутковский не собирается умирать, полезла на свое место.

И опять стало тихо, только слышно было, как капает с батареи вода.

Эрик задремал, свернувшись клубком, почти касаясь коленками подбородка. Бутковский неподвижно уставился в потолок, и было совершенно невозможно понять, то ли он спит с открытыми глазами, то ли просто задумался. Лешка, расплющив нос о стекло, некоторое время наблюдал, как куда-то тащил своего «тепленького» папашу Капуста. А папаше, по всему было видно, так хотелось, рванув на груди драное пальтишко, пуститься в пляс.

Сипина, прислонившись к Профессору, шептала что-то тихо, только губы шевелились.

– Что ты там бубнишь? – покосившись, спросил Профессор.

– Так… молюсь, – шепнула та, наклонившись к самому уху Профессора. – Только ты не говори никому: ребята задразнят.

– Не скажу, – подумав, ответил Профессор. – Ты это… в самом деле в Бога веришь?

– Да-а, – еще тише прошептала Сипина.

– Ну и дура, – Профессор вздохнул. – Если б Бог был, разве ж он потерпел бы, чтоб над Бутой так издевались?

– Воздастся, – прошептала Сипина, – всем воздастся на том свете. Добрые попадут в рай, а злые, как Капуста, в ад. Боженька, он все видит.

– А… мама твоя куда попадет? – спросил Профессор.

Сипина запнулась.

– Ну?

– Не-е знаю, – произнесла она жалобно, и Профессор почувствовал, как она задрожала.

– Ты чего? – он неожиданно для себя заметил, что у Сипиной зеленые глаза и красивые брови… и что вообще она красивая.

– Страшно мне, Сереженька, – придвинувшись к Профессору, прошептала Сипина.

Тот попробовал отодвинуться, но некуда – дальше стена. Тогда он осторожно осмотрелся – никто не видит? – а то еще… Ничего постыднее и страшнее, чем любовь, Профессор не знал.

– Чего тебе страшно? – спросил Профессор, нервно сглотнув.

– Нельзя зла ближнему желать, даже в помыслах, Сереженька… – сжалась Сипина.

Однако Профессор уже не слышал ее. Он напряженно вглядывался в окно. Там вдоль штакетника шла худенькая женщина. Это была мама Профессора. Оттолкнув Сипину, Профессор спрыгнул прямо в воду.

– А-а, черт… – он осторожно поковылял к порогу.

Эрик, проснувшись, приподнял голову:

– Что? Где?

– За Профессором, – пошевелился Бутковский.

На лице Эрика появилось плохо скрываемое выражение досады. Он вопросительно посмотрел на Профессора, ожидая, что тот сейчас скажет: «Не верь Буте, это не за мной, это за тобой приехали». Но Профессора уже не было в сушилке. Он был на улице. Рядом с мамой.

– Ну ладно, – тщетно пытаясь принять соболезнующий вид, сказал Профессор, – бывайте. – И, оглянувшись, вышел, прикрыв дверь.

И вновь стало тихо. Лишь монотонный звук падающих капель нарушал тишину.

– Что ты там, Эрик, трепался про бабку, которая пацанов в пирожки заталкивала? – приподнялся со своего ложа Бутковский. – Уточни, что она с ними делала перед тем, как…

– Ой, мальчики, не надо!!! – взвизгнула Сипина и, отвернувшись к стене, закрыла лицо руками.

– Чего ты плачешь? – Бутковский некоторое время смотрел на ее подрагивающую спину, на лопатки, выпирающие сквозь платье, на дырку на чулке, через которую проглядывала розовая пятка, а потом поморщился так, словно у него зуб болит.

– Профу повезло. Тебе повезет в другой раз. Вот мамка опохмелится и приедет.

Бутковский перевел взгляд за окно. Там все было по-прежнему: площадка перед интернатом, узкий газон, штакетник. Улица. Дома на другой стороне. Редкие прохожие… В глазах Буты сквозила серая тоска – как отражение мартовского снега.