Текст книги "Мы - инкубаторские"

Автор книги: Александр Папченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Александр Папченко
Мы – инкубаторские

Рассказы

Представляя здесь эти рассказы, я позволил себе взять фрагмент предисловия к повести «Белый Бим Черное Ухо» замечательного писателя Гавриила Троепольского. Столько раз эти слова выручали меня, когда мне приходилось объяснять разным гражданам что литература для ребят вовсе не обязана всегда быть веселой и беззаботной. Вот они эти слова:

«Читатель, друг! Ты подумай! Если писать только о доброте, то для зла – это находка, блеск. Если писать только о счастье, то люди перестанут видеть несчастных и в конце-концов не будут их замечать. Если писать только о серьезно-печальном, то люди перестанут смеяться над безобразным… И в тишине уходящей осени, овеянный ее нежной дремотой, в дни недолгого забвения предстоящей зимы, ты начинаешь понимать: только правда, только честь, только чистая совесть, и обо всем этом – слово.Слово к маленьким людям, которые будут потом взрослыми, слово к взрослым, которые не забыли, что были когда-то детьми».

ЛЁШКА

Хутор Прудище стоял у самой опушки леса на берегу небольшого пруда. Четыре дома с надворными постройками, тесно прижавшись друг к другу, образовывали улочку шагов в сто.

Было раннее утро. Пруд и лес, проселочная дорога, убегающая к лесу, и сам хутор проступали в зябких предрассветных сумерках как на недопроявленной фотопластинке… скорее скучно, чем загадочно.

Из крайнего от леса дома вышла баба, постояла, позванивая пустыми ведрами, зевнула и пошла к колодцу, оставляя на сизой росистой траве темный след. Завизжал барабан, загремела цепь и, утробно чмокнув, плюхнулось в воду ведро.

В это время калитка соседнего дома приоткрылась и на улицу выбежал маленький человек. Человеку было семь лет. На нем была новенькая курточка на молнии, начищенные ботинки и отутюженные брюки. У человека были озорные карие глаза и пухлые щеки. Звали человека Лешка. Баба с ведрами, поравнявшись с ним, спросила:

– Чего рано соскочил? Семеныч обещался к восьми.

– А-а, – махнул досадливо рукой Лешка – мол, что ты, тетка, понимаешь? – И, поддернув штаны, пустился бодрым аллюром в сторону леса. Тетка, опустив ведра, долго смотрела ему вслед, подперев щеку рукой и жалостливо покачивая головой…

Вначале дорога бежала вдоль пруда, заросшего резедой, потом, круто изогнувшись, ныряла в лес. Лешка перешел на шаг. В лесу как-то не принято бегать. Надраенные новенькие ботинки блестели от росы. Наконец он остановился и запрокинул голову. Вверху, на немыслимой высоте, ветви сосен смыкались, образуя золотистый шатер. То тут, то там в просветы врывалось солнце…

Лешка вспомнил вдруг, как вчера они с дедом Степаном возвращались из райцентра. Телега тихо катилась по лесной дороге. Дед сонно покачивался, не выпуская изо рта погасшей самокрутки. И в этом самом месте, где сейчас стоял Лешка, около старой вырубки, в глубине леса раздался сильный шум. Дед вздрогнул, проснулся и полез в карман за спичками.

– Де-ед, – Лешка опасливо покосился в сторону шума. Он знал это место, здесь на вырубке всегда было много земляники, но из-за этого шума Лешка старался обходить вырубку стороной. – Чего это, дед?

– Чего-чего, – прикуривая, пробурчал тот, – осина. Дурное дело – шуметь, людей, зверье пугать, – дед полуобернулся к Лешке: – Глупое дерево.

– Как? – не понял Лешка.

– Как-как, а вот как. Сосну возьми, к примеру. Тут тебе и доска, и столб, и что хочешь. Или там дуб. Сила! Ну, вот хоть березу возьми. Сухая – жарко горит, и сок от нее, и береста. Ветки гибкие. По ветру скользят – завиваются. И хоть бы хны. А осина? Хрупкость одна. Чуть ветер – тут она первая. Гордая, согнуться не умеет и давай шебуршить листьями, балаболка. А покрепче ветер – и хрясь пополам… Ненужное дерево. А все туда же, под солнышко жмется.

Дед замолчал. Лешка беззаботно болтал ногами.

– Конечно, – подумав, добавил дед, – солнышко всякая тварь любит… – И, покосившись в Лешкину сторону, тяжело вздохнул.

…Постояв немного в раздумье, Лешка направился в сторону старой вырубки. Слабый ветерок тронул верхушки сосен, и те дружно отозвались размеренным гулом. И в тот же миг впереди раздался знакомый шум. Лешка взобрался на истлевший пенек и, приложив козырьком, ладонь ко лбу, некоторое время пытливо всматривался в глубь вырубки. Там, в конце просеки, на взгорке сгрудились десятка два молоденьких осин. Осень еще только краешком коснулась их, и теперь издали они казались мерцающими огоньками.

«Красиво», – подумал Лешка и, спрыгнув с пенька, решительно зашагал в сторону осин.

– Ну что? – строго спросил он, подойдя к самому страшному месту в своем лесу.

Осинки с высоты своего двухметрового роста снисходительно смотрели на маленького человечка, который стоял, по-хозяйски расставив ноги и засунув глубоко в карманы руки.

– И ничего не бесполезные… – проговорил Лешка, – зато красивые, – и добавил: – Молчите? То-то же…

Осинки шевельнулись…

– Что? – спросил Лешка, прикладывая ладонь к уху. – Чего? А-а… Уезжаю я. Да, учиться.

Осинки зашумели, размахивая ветвями-руками, теряя листья.

– Как же я останусь? – удивился Лешка. – И не упрашивайте. Буду приезжать к вам на каникулы. Что? Школа? Школа хорошая. Точно.

Лешка помолчал, не зная, что еще сказать: – Вот, ботинки мне купили…

Ветерок умчался, стало тихо.

– Ну ладно, до свиданья. Пойду я… – проговорил Лешка. – Семеныч уже, наверно, ждет… Ладно?

На ближней к Лешкиному лицу ветке затрепетал одинокий лист. Еще пурпурный посередине, но уже с почерневшими краями, он, сложившись желобком, качал, как в люльке, большую голубоватую каплю росы. Лешка приблизился к листку и увидел, как в капле отразился его нос, смешной, длинный, а потом и все лицо. И глаза огромные… только почему-то голубые. Или это в глазах отражалось небо? Потому что на самом деле у Лешки глаза были карие. Лешка раскрыл рот и тронул рукой ветку. Капля, задев губу, упала ему на язык.

А потом Лешка пошел прочь. Осинки прошелестели ему вдогонку, но Лешка даже не оглянулся. Наоборот, он все убыстрял шаги и, в конце концов, побежал, перепрыгивая через пни и кучи валежника.

Когда Лешка вернулся на хутор, его уже с ног сбились искать. У ворот Лешкиного дома стоял молоковоз шофера Семеныча, а сам он, опрокинувшись внутрь мотора так, что из-под крышки капота, как из огромного рта, торчали только замусоленные на заду штаны и кирзовые сапоги, незлобиво ругался. Лешка приготовился к выволочке, но дед Степан взял его за руку и повел в дом.

Дом – это две комнаты. Посередине первой – большой обеденный стол и дощатая лавка вдоль стены. Почти все остальное место занимала печь.

На лавке, сложив руки на коленях и подобравшись, сидела мама. Заметив Лешку, она бодро улыбнулась, но улыбка получилась безжизненной, потому что глаза оставались глубокими и серьезными. Настроение матери передалось Лешке, и у него вдруг тревожно заныло сердце.

– Леша, сынок, подойди…

Лешка, потупившись, приблизился.

– Ты уж там слушайся учителей… – мама придвинула Лешку к себе и положила ему руку на голову.

– Да что ты, мам… – Лешка, стараясь сохранить серьезное выражение на лице, наклонил голову.

Рука матери безвольно соскользнула с его макушки и упала на колени.

– Знаю я тебя… – у мамы задрожали губы. – Не хулигань. Скажут – сделай. А я к тебе приезжать буду. Хорошо? – Мама улыбнулась.

– Ну, мам, чего ты плачешь? – Лешка нахмурился. Он понимал, что сейчас нужно и говорить, и делать что-то совсем другое. Но, наверно, от смущения ему нестерпимо захотелось вдруг усмехнуться, и чем больше он думал, что делать этого никак нельзя, тем сильнее растягивались в улыбке уголки рта…

– Дурачочек ты мой… – мама взяла Лешкину руку. – Я вот умру, останешься ты один… – Слезы опять потекли у нее по лицу.

– Мам, не умрешь, – уверенно сказал Лешка. За окном нетерпеливо просигналил шофер Семеныч.

– Мария, – кашлянул от дверей дед Степан, – пора. – И подхватил чемоданчик с Лешкиным нехитрым скарбом.

– Да-да, – мама руками, словно запоминая, провела по Лешкиному лицу, груди, плечам и легонько подтолкнула к двери.

– Мам, ты не плачь. Я ж приезжать буду на каникулы, – сказал Лешка и почувствовал, как гулко и фальшиво прозвучал его голос. Комок подкатил к горлу: – Мам, ты не плачь…

– Я не плачу… – мама улыбнулась, а слезы все равно катились, и Лешке показалось странным, что можно плакать и улыбаться одновременно.

Он отошел к двери и, оглянувшись, окинул взглядом комнату. Все здесь было по-прежнему: старенькая радиола, печка, ухваты в углу, матерчатый абажур под потолком. Только чего-то уже недоставало, что-то изменилось. И те вещи и предметы, что еще вчера казались значительными, нужными и интересными, как-то поблекли вдруг, выцвели… Или это просто оттого, что Лешка уезжает. Они стали чужими для него…

– Помоги тебе Господь… – сказала мама и перекрестила закрывшуюся за Лешкой дверь.

Всю дорогу от хутора до города Лешка изучал обочины, сидя на коленях у деда. Молоковоз бойко бежал по проселку. Шофер Семеныч вел машину азартно. Изредка косясь в его сторону, Лешка стал думать о том времени, когда он вырастет и будет так же ловко вертеть большую черную баранку. Чем больше он думал об этом и чем дальше они отъезжали от хутора, тем меньше становился комок в груди, и только тогда, когда перед глазами вставала мама, что-то судорожной петлей сжимало горло. Но вот машина вырвалась на асфальт, и за окнами побежали домики пригорода. Начинался город. Лешка прижался носом к стеклу. Ему все было интересно: и спешащая толпа – как много людей! – и лавина машин всевозможных марок, запрудивших улицу. И мороженщица на углу под разноцветным зонтиком. И желтая бочка, около которой выстроилась очередь.

Обогнув стороной центр города, молоковоз остановился у невысоких металлических ворот. За ними виднелись широкий двор, клумбы и два трехэтажных кирпичных здания. Кряхтя и охая, дед выбрался вслед за Лешкой из кабины.

– Приехали, кажись, – дед подхватил чемодан.

Шофер Семеныч тут же откинул крышку капота и, перед тем как привычно нырнуть внутрь, бросил:

– Ты, Степан Кондратьевич, там не задерживайся. Нам еще назад пилить. Да и на базар поспеть надо…

Лешка остановился как вкопанный. Он вдруг понял, что сейчас дед Степан и шофер Семеныч оставят его здесь и уже одни, без него, весело переговариваясь, поедут домой. По той же самой дороге, мимо тех же самых домов…

Заметив перемену в настроении внука, дед нахмурился:

– Ты чего, Алексей?

– Дед, – Лешка заискивающе посмотрел ему в лицо, – не бросай меня…

Дед крякнул:

– А хто тебя бросает? Ты учиться будешь… А на каникулы сразу домой. А?

– Не бросай меня, дед, – повторил Лешка и, чувствуя, что того разжалобить не удастся, тонко заскулил.

Шофер Семеныч вылез из мотора и удивленно посмотрел на Лешку.

– Ексель-моксель, – протянул он, вытирая грязной тряпкой руки, – всю дорогу молодцом, а тут раскис казак?!

И столько в его голосе было неподдельного непонимания, что, шмыгнув носом, Лешка плакать перестал.

Из ворот вышел мужчина в костюме, с портфелем и, подойдя к ним, спросил деда:

– Привезли сдавать?

Дед прокашлялся, подтянулся:

– Да. То есть… вот. – И он растерянно развел руками.

– Ясненько, – мужчина, присев на корточки, посмотрел Лешке в глаза. – Как зовут гвардейца?

– Лешкой… Алексеем, – поправился дед.

– Тэ-экс, – протянул мужчина, – значит, давай, Алексей, мы с тобой условимся: сейчас ты и я… – заметив движение на Лешкином лице, мужчина поднял глаза на деда, – ты, я и… и…

– Степан Кондратьевич, – представился дед, вытирая платком лысину.

– …ты, я и Степан Кондратьевич вместе пойдем и посмотрим, как мы тут живем. Хорошо? Ну, если тебе не понравится – что ж, не держим, дело хозяйское, поедешь домой.

Посмотрев в честные глаза незнакомца, Лешка облегченно вздохнул и вытер рукавом слезы.

В первой комнате, где они оказались, Лешку заставили догола раздеться, тетенька в белом халате взвесила его, потом выслушала, прикладывая холодный металлический кругляшок к груди. Стоять голым было совестно, и когда Лешка с облегчением услышал, что можно одеваться, он торопливо напялил на себя одежду.

– Богатырь, – похвалила его тетенька в белом халате и потрепала по макушке.

Затем они очутились в большом светлом помещении, где очень рыжая девушка печатала на машинке. Потом комнат становилось все больше. Лешку ощупывали, осматривали, выспрашивали. От такого внимания к себе и скопления людей и комнат он вконец растерялся и не заметил, когда растворились в людской толчее мужчина и дед. Обнаружив отсутствие деда, Лешка собрался заплакать, но худая тетенька с пышной прической строго выговорила ему:

– Алексей, у нас не плачут. Пошли-ка лучше, я познакомлю тебя с ребятами. – И, взяв Лешку за руку, повела куда-то.

По пути Лешка оглядывался. Ему все казалось, что вдруг сейчас из-за того вон угла или из-за этой двери выйдет дед. Но он все не выходил и не выходил, и Лешка понял, что дед его оставил. Тут Лешку подвели к большой группе детей и вытолкнули на середину.

– Ребята, у нас новенький, – преувеличенно ласково пропела худая тетенька, и Лешка, увидев направленные на него десятки глаз, вдруг испугался.

– Его зовут… – сделала паузу тетенька. – Как тебя зовут, мальчик? – наклонилась она к Лешке. Лешка замялся.

– …его зовут Леша, – закончила тетенька фразу. – А теперь иди, играй с ребятами. – И она выпустила его руку.

Пока Лешка стоял, растерянно улыбаясь, к нему подошел мальчик и дружелюбно сказал:

– А меня зовут Муха.

– А меня Лешка.

– А меня еще вчера сдали, – проговорил Муха гордо и, подумав немножко, добавил: – Пошли отсюда…

– Куда? – спросил Лешка, разглядывая своего нового знакомого. У Мухи был остренький носик, густо усыпанный веснушками, и хитрющие зеленые глаза.

– А-а, – махнул Муха в сторону забора, – там дырка.

Худая тетенька сидела на лавочке и гримасничала в карманное зеркальце. Лешка вздохнул, вспомнив деда, шофера Семеныча и то, что они на обратном пути собирались заехать на базар, и в нем шевельнулась надежда:

– А базар знаешь?

– Ага. – И Муха направился к забору.

Выбравшись на улицу, Муха и Лешка бойко зашагали по тротуару.

– Я местный. Город знаю. Базар недалеко, – изредка останавливаясь, просвещал своего друга Муха. – Вон там автобусная остановка. Можно в центр поехать. Там магазин, и конфеты продают.

Первое время Лешка чувствовал себя неуверенно, но вскоре под влиянием Мухи весело вышагивал рядом, тараторя без передыху:

– На базаре шофер Семеныч и дед. На машине. На молоковозе. Они меня ждут там, – зачем-то соврал он. – А хочешь, едем ко мне? А почему тебя зовут Мухой? Я тебе затон один покажу. Клюет – во!!! А это что за дом? Прудище хутор называется. А далеко еще? А зачем дома боком к улице стоят?

До базара оказалось действительно недалеко. У ворот под вывеской «Колхозный рынок» толпился народ. Мужик в огромной фуражке продавал леденцы на палочке. Толстые, волосатые, как гусеницы, пальцы неожиданно нежно выдергивали откуда-то из коробки очередную конфету и бойко пересчитывали денежки.

Лешка и Муха задержались, наблюдая за ним. Наконец мужик заметил их, приветливо улыбнулся:

– Пачэму стаишь? Пачэму не пакупаэшь?

Муха шмыгнул носом и потянул Лешку за рукав:

– Пошли отсюда. Денег все равно нет…

В поисках молоковоза они обошли весь рынок, подолгу задерживаясь у прилавков. И хотя им попадались изредка машины с надписью на цистерне «Молоко», но в них почему-то сидели совершенно незнакомые люди. Очень скоро захотелось есть. Муха предложил что-нибудь стибрить, но тут неожиданно под скамейкой Лешка заметил буханку хлеба. Кто-то выронил ее или потерял. Друзья подняли хлеб и поделили по-братски.

От всей этой рыночной толчеи у Лешки разболелась голова, о чем он и сказал Мухе.

– Нужно идти в интернат, – решил Муха и, подумав немного, произнес: – Твоих все равно нет…

– Уехали, наверно, – выдавил Лешка, и его голос дрогнул.

На глаза навернулись слезы, но плакать при Мухе он постеснялся, боясь, что тот обзовет его размазней. И они пошли в интернат.

Во дворе интерната было на удивление тихо. Лешка огляделся:

– А где все?

Муха почесал затылок:

– На самоподготовке, наверно. Влетит…

– За что? – не понял Лешка. В своей прежней жизни временем он распоряжался довольно свободно.

– Влетит… – повторил Муха, словно не слыша Лешкиного вопроса.

Обогнув кирпичное здание с торца, Муха указал Лешке на окно на первом этаже:

– Ты смотри, если мне ничего не будет, тогда иди… – Муха махнул напоследок рукой и, сгорбившись, побрел в сторону крыльца, безвольно приволакивая ноги.

Оставшись один, Лешка подкрался к указанному Мухой окну и, встав на цыпочки, заглянул внутрь. Ученики, склонившись над партами, что-то прилежно вычерчивали в тетрадях. Худая тетенька прохаживалась у доски, держа на отлете книжку так, будто у нее в руке было что-то неприятное – мышь или лягушка, к примеру. Но вот дверь класса приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулся Муха. Тетенька положила книжку на стол и, подойдя к нему, принялась о чем-то Муху выспрашивать. Муха стоял вполоборота к окну, и Лешка мог видеть только его медленно краснеющие уши. Потом тетенька стала бить Муху. Вначале просто рукой, затем указкой. Указка сломалась. Муха бросился между партами… Теперь было видно, что Муха кричит и по лицу у него течет кровь.

У тетеньки жалостливо скривилось лицо. Она схватилась одной рукой за грудь – там у нее, наверно, было сердце, – шагнула к окну и встретилась глазами с Лешкой.

«Плачет?» – поразился Лешка и в тот же миг, не раздумывая, бросился бежать. Ему стало страшно. Совсем как на старой вырубке в лесу… Он дернул ручку первой попавшейся двери. Не заперто! Вниз по ступеням. Кубарем. В узкой галерее под потолком тускло мерцала лампочка. Дальше, дальше. Свернув за угол, Лешка остановился. Всё.

Кровь стучала в висках. Где-то близко шумела вода. Лешка сделал шаг и, запнувшись за что-то, уперся в стену руками. Посмотрел под ноги: из стены торчала толстенная ржавая труба. Лешка дотронулся – теплая. Он сел на нее, а потом, немножко успокоившись, лег, тесно прижавшись щекой к теплой шероховатой поверхности. И закрыл глаза.

…Или это не вода шумит в трубе, а трепещут и гнутся под ветром осины на рыжем холме. И летят, и летят, и летят над ними облака и лохматые тучи за край леса, за край неба, за край земли… И посередине золотого соснового леса стоит Лешка, запрокинув голову, и солнце льет сквозь купол из разлапистых ветвей, и косыми срезами ложатся лучи на земляничные россыпи. И пахнет грибной прелью и нагретым на солнце папоротником. Лешка идет по просеке. Под ногами потрескивает валежник. Он идет туда, где, то вспыхивая, то затухая под порывами ветра, совсем как уголек в костре, мерцает осиновое пламя. А чтоб уж совсем было счастливо на душе и весело, Лешка, набрав побольше воздуха, кричит: – Эге-гей!!! Я иду к вам. Я – Лешка! Слышите?! Иду!

ЯЦИК

Яцик знал про себя все. Он был не худой – тощий. Его выпирающие ключицы и лопатки грозили прорвать бледную шелушащуюся кожу. В раннем детстве он переболел золотухой и корью и уже здесь, в интернате, два раза отлеживался с чесоткой в изоляторе. Несмотря на то, что сам Яцик был маленький, все части его тела были несоразмерно большими: большая голова, большие торчащие уши, большой нос. Глаза у него тоже были большие – красивые, голубые. Но никто, наверно, никогда не видел их цвета, потому что Яцик ходил, постоянно потупившись, и разгибался только тогда, когда поблизости никого не было. От Яцика пахло мочой. Казалось, он пропитался этим запахом насквозь. Из-за этого в классе за партой с ним никто не сидел. В спальне его кровать стояла отдельно, отодвинутая в самый дальний угол.

Яцик писался. Поэтому над ним мог подшутить всякий, кому не лень, или просто пнуть под зад, если он не успевал освободить дорогу. Самой грязной работой всегда занимался он. И поэтому Яцик жил, стараясь пореже попадаться на глаза одноклассникам.

Яцик знал, что он хуже других. Знал, что если бы он был не Яциком, а кем-то другим, сильным и независимым, тогда бы обязательно нашелся другой Яцик. А сам он морщил бы нос, проходя мимо. Воспитатели относились к Яцику по-разному: одни лишь скрывали гримасу отвращения, другие пытались защитить его. Но из этой помощи чаще всего ничего не получалось. Достаточно было сердобольному воспитателю отвернуться, как в спину Яцику летело:

– У-у, сцыкун… – Или просто пинок.

Отец бегал вокруг их дома с факелом… Он кричал, что спалит все их змеиное гнездо… Если они не впустят его… Потом он делал что-то с мамой… Кричал… У мамы остекленели глаза…

– А-а-а! – закричал Яцик и проснулся. Мокрая простыня противно липла к спине, и он, сжавшись, лежал еще некоторое время не двигаясь, собираясь с силами перед противной и тяжелой работой. А между тем нужно было спешить. За окнами серело.

Хоть Яцик и сжился с постоянным ощущением приниженности, где-то глубоко внутри него теплилась надежда стать таким, как все. Поэтому между ним и классом завязалась негласная дуэль – кто кого перехитрит. Яцик писался и пытался скрыть следы, а одноклассники по утрам переворачивали его кровать вверх дном. И если находили мокрые простыни, то могли, к примеру, замотать в них Яцика, как куклу…

Осторожно, стараясь не скрипеть панцирной сеткой, Яцик встал с кровати и лег на пол. Большое мокрое пятно начиналось у его кровати и тянулось, извиваясь тонкой струйкой, через проход под соседнюю кровать, где и образовывало лужу.

Секунду Яцик раздумывал. За тряпкой идти было далеко, да и небезопасно. Кто-нибудь обязательно проснется. Тогда Яцик сдернул висевшее внизу на спинке кровати полотенце для ног и принялся, ползая по полу, вымакивать лужу. Вскоре полотенце отсырело и больше не впитывало влагу. Яцик в отчаянии взял собственные носки. Когда лужа, наконец, была насухо вытерта, он скомкал носки и полотенце и, стараясь не сдавливать их, сложил в проходе. То ли от холода – майка и трусы были мокрые, – то ли от страха, что кто-нибудь застанет его за этим занятием, Яцик покрылся гусиной кожей. Мелкая изматывающая дрожь трясла его от кончиков пальцев на ногах до макушки.

Теперь оставалось самое трудное. Стараясь не шуметь, медленно-медленно Яцик скатал матрац вместе с простынями в один большой рулон и опустил его в проход между кроватями. Внутрь сунул мокрое полотенце и носки. Сняв покрывало со спинки, он аккуратно прикрыл голую сетку и в изголовье поставил, как положено, подушку.

Только сейчас Яцик позволил себе немного передохнуть. Усевшись на свернутый матрац, он в который раз осмотрелся. Всё тихо. Все спят. Кажется, на этот раз ему повезет.

Глубоко вздохнув, Яцик приподнял сверток и на цыпочках побрел вдоль кроватей к выходу. Сейчас могло решиться все. Достаточно было кому-нибудь приоткрыть глаза… Но нет… Притворив за собой дверь спальни, Яцик быстро пересек игровую комнату. Сюда выходили двери сразу четырех спален. За окнами уже совсем рассвело. С минуты на минуту подъем. Быстрее по лестнице вниз. Тяжелый сверток оттягивает руки. Мокрая майка кажется совсем ледяной. Всё – площадка первого этажа. Сжавшись, Яцик делает шаг по коридору, еще шаг… Назад дороги больше нет. Впереди фойе и сбоку дверь в сушилку. За столиком в углу фойе, где обычно сидит дежурный воспитатель, никого нет. «Повезло!» – обрадовался Яцик и шмыгнул в сушилку. Разложить матрац на толстых горячих трубах было делом одной минуты. Здесь же он развесил простыню и носки. И вдруг за спиной Яцик услышал чье-то дыхание. Он испуганно оглянулся…

В дверях стоял Дим Димыч, или, как его звали за глаза, Контуженый. Он был пожилой, и, видимо, его действительно когда-то на войне контузило, во всяком случае, так трепались пацаны. Поэтому теперь всякий раз, когда Дим Димыч нервничал, его седая голова конвульсивно дергалась вверх-вниз, словно он хотел кому-то сказать: «Да-да-да-да». Ребята часто специально дразнили его, чтобы понаблюдать, как Дим Димыч будет клевать носом. Хотя, если честно, его любили за то, что он знал и умел рассказывать множество историй.

Дим Димыч некоторое время молча разглядывал Яцика, затем, круто повернувшись, бросил на ходу:

– Пошли!

Яцик съежился и пошел, лихорадочно выискивая оправдания, почему он до подъема оказался в сушилке…

Дим Димыч завел Яцика в воспитательскую, маленькую опрятную комнатку с кроватью, креслом, большой лампой под красивым зеленым абажуром. Здесь дежурный воспитатель коротал ночь.

Яцик остановился у двери, не решаясь шагнуть на запретную для него территорию.

– Чего стоишь? Садись, – Дим Димыч кивнул на кресло. Яцик на цыпочках прошел в глубь комнаты и осторожно, стараясь не касаться мокрой майкой спинки кресла, присел на краешек.

– И вся королевская рать… – проговорил задумчиво Дим Димыч, сверху вниз пристально разглядывая съежившегося Яцика.

«Двинулся», – вяло испугался Яцик, вспоминая все, что слышал от пацанов о Дим Димыче. Тем более что у Дим Димыча вдруг затряслась голова и он рывком сдернул с застланной кровати покрывало, так, что подушка улетела на пол. Яцик привстал, еще не решив для себя – бежать ему или оставаться. Тем временем Дим Димыч так же, рывком, содрал с кровати одеяло и накрыл им Яцика. А потом, толкнув в грудь, вжал в кресло:

– Сиди!

Затем он полез куда-то в угол и достал большой термос. Отвинтил крышку, роняя что-то металлическое – ложки? – извлек из шкафчика чашку и плеснул туда пахучего горячего чая. И, чуть не расплескав, сунул Яцику:

– Пей!

Гулко прохрипел-просипел горн. Подъем. В коридорах раздались первые шаги. Яцик сидел, судорожно вцепившись в горячую чашку, и думал о том, что чудесное, теплое, ворсистое одеяло пропитается теперь его противным вонючим запахом.

– Пей, – затряс головой Дим Димыч и вдруг улыбнулся. Яцик в ответ тоже слабо улыбнулся и попробовал пить, но его зубы стучали по краешку чашки, и он никак не мог перестать думать, что теперь всё: и одеяло, и эта чашка, и кресло – всё будет пахнуть мочой.

Дим Димыч сел на развороченную постель прямо напротив Яцика и тоже принялся пить чай из крышки термоса.

За дверью воспитательской тяжело прогромыхали чьи-то шаги. Яцик невольно вздрогнул – шаги принадлежали директору интерната Щербе.

– Па-а-а-дъем!!! – раздался его крик.

Яцик представил, как сейчас Щерба врывается в палаты и сдергивает на пол тех, кто не успел проснуться. А их матрацы вместе с подушками и простынями летят в лестничный пролет.

– Я безвольный человек, – вдруг произнес Дим Димыч и улыбнулся. Яцик удивленно приподнял глаза.

– Да, я безвольный человек, – повторил Дим Димыч, вздыхая. – Я должен вставать в пять утра, как советуют врачи, делать зарядку, потом пробежку не меньше получаса, после – контрастный душ. Иначе… – Дим Димыч запнулся. – Но мне нужен компаньон. Я живу здесь, на Авиационной, неподалеку. Завтра в пять я жду тебя на стадионе. Согласен?

Не то чтобы выражая согласие, а скорее от неожиданности предложения Яцик кивнул головой. Дим Димыч долил себе и Яцику из термоса чая:

– Но смотри, – Дим Димыч прищурился, – уговор дороже денег. Верно?

– Верно, – проговорил Яцик, еще не веря в серьезность предложения.

– А чтобы ты нечаянно не проспал, я буду оставлять дежурным воспитателям записку и тебя будут будить. А то как же это? Я встану ни свет, ни заря, а тебя нет. Нехорошо?

– Нехорошо, – сказал Яцик.

Дим Димыч, протянув руку, потрепал его по макушке, и, быть может, впервые в жизни Яцик забыл подумать, что теперь ладонь Дим Димыча будет чем-то пахнуть.