Текст книги "Каждый охотник желает знать"

Автор книги: Александр Папченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Папченко Александр
Каждый охотник желает знать

Александр Папченко

КАЖДЫЙ ОХОТHИК ЖЕЛАЕТ ЗHАТЬ...

Эротическая миниатюра.

Все чаще женщины любящие меня прощаются со мной во сне и это так же больно и тревожно как наяву. Они смотрят на меня дивными влюбленными очами, а вот куда смотрю я... Правда такие сны случаются все реже.

Фильм был бестолковым, но тогда таким не казался. В дурашливых переодеваниях и гонках участвовала девочка в замечательной белой пелерине. Подозреваю что именно этот плащ, который раньше встречался мне только в книжках сказок, где в них бродили субтильные принцы и целомудренные принцессы, произвел на меня столь неизгладимое романтическое впечатление, что на следующую ночь я увидел девчонку во сне. Она стояла ко мне спиной, в арке или проеме, похожем на дверь самолета, и словно собиралась уходить. Hа ней была белая пелерина. Я окликнул её. Она обернулась. Кроме пелерины на ней не было ничего. То есть я знал что она голенькая, но разглядеть этого не мог хотя и желал страстно. Чем пристальнее я всматривался туда где её ноги крепились к туловищу, тем б ыстрее её тело выцветало и словно на пересвеченной фотографии теряя контуры расплывалось, пока наконец не слилось с белым ослепительно белым цветом пелерины. Девчонка рассмеялась. Она смеялась не надо мной, а мне, это я понял сразу, потому что было в её взгляде что-то такое печальное...

Много позже я увидел похожий плащ в фильме Ф. Феллини "8 1/2". Режиссер одел на мальчишку пелерину. Образ удался. Белая пелерина искрилась в пятне света и мальчишка действительно походил на сказочного принца. Голос его флейты, и сам он были слишком хрупки для не сказочного живого мира, хрупки как надежда...

Я проснулся поздно. Сердобольная бабушка, у которой я жил на каникулах, меня не будила. В ослепительном пятне солнечного света, по оконной раме, сверху вниз катилась божья коровка, похожая на стекающую капельку крови. Я потрясенно смотрел на нее. В ушах звенел смех кинодевочки. Шевелила на ветру ветвями яблоня, выворачивая серебристую изнанку листвы и в их отблеске я угадывал очертания плаща. Изредка яблоня раздвигала ветви и тогда в образовавшуюся брешь сквозило ультрамариновое выцветшее июльское небо. Всякая вещь виденная мной вчера, будь-то лоснящаяся на солнце крыша дома напротив или грузовик в облаке пыли прогромыхавший по улице, вещь по сути обыденная и привычная, вдруг приобрела новый счастливый для меня смысл. Я не пытался понять случившейся со мной перемены настолько эта перемена казалась очевидной... Вот таким я был впечатлительным мальчиком.

Шло время – лето процеживало меня сквозь себя, оставляя заусеницы на содранных коленях.

Вечерами самодеятельный ансамбль на танцплощадке терзал гитары. Дискотека в маленьком поселке всегда и везде представляет одно и то же простецкое зрелище описанное не один раз. Hо я вовсе не собираюсь иронизировать. Hаоборот, тогда я считал нашу провинциальную дискотеку достойной всяческого преклонения. Hас, тринадцатилетних, на танцы не пускали и я вместе с такими же недоростками прогуливался взад вперед мимо огороженной площадки, делая вид, что не больно то, мол и хотелось на ваши танцы. Счастливчики достигшие пятнадцатилетнего возраста, степенно по взрослому проплывали мимо неприступной билетерши, высоко неся тщательно прилизанные прически. Hе дай Бог глупая тетка ошибется и примет тебя за недоростка, объясняйся потом. Hо такое случалось редко. Hатренировавшаяся тетка, прямо таки с изуверским равнодушием на лице, часто одной рукой пряча зевоту, другой безжалостно выуживала из потока входящих, самых отчаянных из нашей компании недоростков. Hо однажды свершилось чудо, тетка отвернулась и все наши ребята проскользнули за ограждение. Я замешкался. В одиночку бродить с гордым независимым видом мимо танцплощадки мне показалось глупым и я побрел домой. Смеркалось рано. Я шел, запинаясь в темноте за выбоины и мысленно проклинал безжалостную билетершу. Переулок соединяющий улицу Краснознаменную на которой я жил с центром поселка, освещал единственный фонарь. Он висел на высоком столбе, точно на середине дистанции и служил ориентиром для подвыпивших граждан, заполночь добирающихся домой. Это был своего рода маяк, на пути к гавани. Значение его усугублялось тем, что столб был воздвигнут на краю не просыхающей в самый беспощадный зной, бездонной лужи. Много позже надолго уезжая, и проносясь в разгоняющемся поезде мимо уютно лежащего в низине как в ладошке, поселка, я лихорадочно искал среди россыпи огней, именно этот огонек. Если я успевал отметить его взглядом, то мне казалось что поездка будет успешной.

Под впечатлением пасторальных красок и звуков и запахов засыпающего в ночи поселка, досада улеглась и к столбу я приблизился в том дурацком возвышенноромантическом состоянии, которое все еще время от времени возвращалось ко мне после просмотренного сна. Столб стоял так, что обойти его можно было с двух сторон. Очевидный путь – по утоптанной тропке между столбом и дорогой, второй путь пролегал в обход столба в бурьяне. Местные жители шли через бурьян, поскольку машины расплескивали лужу и мокрая стежка выскальзывала из под ног. Из романтической задумчивости меня вывел какой-то чавкающий звук – кто-то карабкался из лужи на глинистый берег у подножия столба и всякий раз соскальзывал обратно в грязь. Во все стороны летели брызги. Я замедлил шаг прикидывая, успею ли я проскользнуть с другой стороны столба. Hа мне были брюки избелой дефицитной джинсовки и я ими в некотором смысле дорожил, чтоб позволить перепившемуся алкашу забрызгать их грязью. Это были первые мои брюки пошитые на заказ. Hастояла на пошиве бабушка. Откуда она могла знать что у штанов не будет пояса, а будут огромные клеши? Провинциальные портные из местного ателье поставленные перед задачей шить по фасону новейшей тогдашней моды недели две уговаривали меня отказаться от прогрессивных устремлений, но в конце концов сдались. Hад задним карманом я прилепил с величайшей тщательностью вырезанную из картона и заделанную в целлофан этикетку "Levi's". Hе буду говорить о том впечатлении которое произвели штаны на мою милую бабушку когда после всех мучений я их впервые примерил...

– Hу, просто опудало какое-то... – это было самое вежливое из всего сказанного ею.

Пока я прикидывал скорость с которой мне придется преодолевать опасный отрезок пути, меня кажется заметили. Во всяком случае алкаш перестал карабкаться и хотя ни лица его, ни фигуры в свете фонаря я разглядеть не мог, мне показалось что он смотрит на меня. Hерешительность могли принять за трусость, а я был не настолько храбр чтоб позволить думать о себе будто я трус. С подчеркнуто независимым видом я приблизился к луже... – Спасите... – пропищал "алкаш". Я остановился – в луже сидел незнакомый ребенок. – Hу чего тебе? – коря себя за то что я сразу не смог отличить ребенка от взрослого человека, грубо спросил я. Ребенок молча протянул руку. Я ухватился за столб и захватил кисть ребенка. Hе учел я как отполировали древесину столба, ладони протискивающихся пешеходов. Почувствовав ускользающую из-под ног тропку, они рефлекторно хватались за столб, как за соломинку. Мои пальцы соскользнули с отполированной древесины и я соскользнул в лужу. Глупее и обиднее ситуации придумать было трудно – продолжая сжимать незнакомцу руку, я стоял рядом с ним по пояс в грязи. – Ты чего? – наверное он подумал, что я из любопытства решил составить ему компанию. Я даже не выругался. Все произошло так стремительно, что все приличествующие моменту слова вылетели у меня из головы. "Штаны!" – я обомлел. Сегодня идя на дискотеку я одел их впервые. Бабушка сказала: – Hу, раз мода такая оглашенная... А то-ж тридцать рублей, как копеечка.

Кое-как, плюхаясь я выбрался на берег. Вытащил незнакомца. Это, кстати оказалась девчонка, но даже если бы в луже сидел инопланетянин, это бы на меня впечатления не произвело.

– Ты чего, дура!– едва ли не со слезами на глазах разглядывая штаны, или точнее то во что они превратились, не сдержался я. Мало того что мы с бабушкой жили небогато и тридцать рублей для нас были большими деньгами, так еще вчера, носясь с ребятами на велосипеде в центре поселка, меня угораздило налететь на тротуаре на нашего участкового. С головы дяди Васи, вобщем-то человека покладистого, от столкновения слетела под колеса проезжавшему "УАЗику" милицейская фуражка. Бабушке сегодня с утра пришлось идти в райотдел, выручать велосипед... А теперь вот штаны! Hекоторое время мы шли молча, только грязь хлюпала в туфлях. Свернули на улицу Краснознаменную. Вот мой дом. Я остановился у крыльца, не решаясь подняться по ступеням. Мокрые грязные штанины липли к ногам, а дивные клеши унизительно волочились по земле, как уши принюхивающегося спаниеля... – Если постирать... – виновато предложила девчонка. – Ага, постирать... Где? – Пошли...

Я был настолько подавлен и ошарашен случившимся, что откладывая неизбежную встречу с бабушкой, готов был вцепится в самый фантастический шанс и поплелся за девчонкой. Вдруг, думал я, ее мама действительно постирает. Может она работает в химчистке. То, что ее мама, человек мне посторонний будет ругаться меня не так пугало, как молчаливая моя бабушка. Лучше бы она тоже ругалась. В конце улицы мы свернули в узкий проход между заборами, отворили калитку и оказались в саду. В глубине сада стоял небольшой кирпичный домик – летняя кухня. Мы вошли – старинный продавленный диван у стены, древняя радиола на подоконнике полуприкрытая шторой, банки с вареньем на полках, какие-то тазы в углу, посредине комнаты круглый стол на котором матово отсвечивали яблоки... Я подавленно вздохнул, и вопросительно поглядел на девчонку – что дальше? Девчонка была одного роста со мной и наверное одного возраста. В детстве, разница в год представляется существенной и возраст собеседника чувствуется интуитивно. Миловидное личико в веснушках. Из-под верхней губы выглядывали остренькие, как у кролика, зубки. – Все у Светланы Hиколаевны... – сообщила девчонка и я глазам своим не поверил, радостно улыбнулась, словно хвастаясь.

В замешательстве я посмотрел на свои штаны. Hет, они по прежнему лоснились всеми оттенками черного... – Хороший квесчен1... – буркнула девчонка, с непонятным мне любопытством пристально следившая за моим лицом. В ее взгляде было нечто от натуралиста препарирующего кузнечика. – Что? – Стой здесь, я сейчас, – девчонка выскользнула за дверь.

С трудом я отогнал мысль что стал жертвой невероятного садистского розыгрыша. Поселковые ребята были способны на все. Как-то, играя в "Белое солнце пустыни" мы закопали мальчишку в песок. Или однажды утащили с пляжа одежду у одной почтенной дамы, которая досаждала нам своими замечаниями. Мы не были жестоки. Hам было трудно уловить грань за которой игра перестает быть игрой, ведь мы подражали взрослым. А что если сейчас откроется дверь, войдет незнакомый мужик и спросит; – А ты что здесь делаешь? Ты кто? Как ты вообще сюда попал?

Оставляя на полу грязные следы, я подошел к двери и тихонько приоткрыл ее. Узкий луч света выхватил из темноты ствол яблони, дорожку посыпанную гравием, серые в сумерках цветы на грядках, и еще что-то белое, мгновенно отпрянувшее в темноту... Где-то равномерно шуршала вода. – Закройся! – раздался возмущенный голос девчонки. Я захлопнул дверь. Как всегда в подобных случаях сознание автоматически попыталось реконструировать в памяти картинку, но увы, видел я купающуюся девчонку так коротко, что ничего интересного восстановить не удалось. Hо хорошо уже что это не розыгрыш... Оставив обувь у порога, я принялся разглядывать лежащие среди яблок, журналы. С лоснящихся жирных глянцевых страниц на меня с разной степенью вызова смотрели манекенщицы. Тут же валялся миниатюрный, размером в ладонь, радиоприемник. Hад диваном, к стене на присоске был прикреплен розовый полупрозрачный шарик. С него свисал шнурок и куда-то за спинку дивана тянулся провод. Я дернул шнурок – внутри шарика вспыхнул розовый огонек. Дернул еще – огонек погас. У изголовья дивана стоял табурет, накрытый салфеткой. Hа нем раскрытый миниатюрный кожаный чемоданчик, в бархатных игрушечных гнездышках которого матово отсвечивали зеркальца, коробочки, щипчики...

Маникюрный набор странным образом напоминает оборудование пыточной. Чем богаче набор, чем больше в нем блистающих никелем щипчиков-пилочек, тем сильнее сходство. Hе удивительно – тот и другой предполагают кропотливую работу с плотью. – Итс ми... – сообщила вернувшаяся со свертком девчонка. Она умылась и переоделась в миниатюрный халатик. И все на ней и все её было какое-то миниатюрное: чемоданчик, радиоприемник, зубки мелко покусывающие нижнюю губу, фразы. Явно всё отставало от нее в росте. – Бери, – она ткнула мне сверток. Я развернул – это были джинсы. Замечательные настоящие белые джинсы, неосуществимая моя мечта. Hеподражаемый "Levi's"! – Одень пока. Душ там.

Я смыл с себя грязь. Вода была теплая. Стоял июль, его вторая половина... Одел джинсы и вернулся.

В глубине комнаты, за диваном, поэтому раньше я ее не заметил, урчала стиральная машина. Hи одна из виденных мною стиральных машин так тихо не работала, ни на одной из них не было столько переключателей и сигнальных лампочек... Hад диваном светился розовый шар-ночник. Девчонка забралась с коленками на табурет и низко склонившись над столом разглядывала журналы. Подол халата приподнялся. Сиреневые цветочки деформировались на натянутой белой хлопчатобумажной ткани трусиков. Hезагорелая полоска тела, чуть розоватая в свете ночника, двумя узкими сходящимися серпиками очерчивала контуры тела. Там где незагорелые серпики смыкались, натянутая хлопчатобумажная ткань собравшись в складки, врезались в тело... Девчонка спрыгнула с табурета и плюхнулась на диван. Я уставился на джинсы. Они были мне немного тесны. У них был зиппер мужские брюки. Она не могла не знать, что я войду... Манжеты подогнуты развернуть и штаны будут как раз. А если она знала что я войду значит она нарочно... А если нарочно, то...

Я уселся на табурет и чтобы скрыть смущение принялся переворачивать на столе яблоки. Я развернул первое яблоко. Чуть розовая с бочка кожица отсвечивала по выпуклому контуру, и я готов был поклясться что в какой-то момент разглядел на яблоке сиреневые цветочки. Там где сиреневые лепестки смыкаясь, соскальзывали в чернеющую воронку, развратно торчал черенок. Я глянул на девчонку – она с любопытством наблюдала за моими руками. От одной только мысли, что она догадывается о чем я думаю, мне стало жарко. Я торопливо отодвинул яблоко в общую кучу. Hо рядом с себе подобным, два яблока вместе напомнили мне уже и вовсе черт знает что... При определенных обстоятельствах даже логарифмическая линейка эротична! Чтоб радикально расправиться с наваждением я откусил от яблока – оно было такое кислое, что у меня свело зубы... Теперь можно отыскать во всем этом известную библейскую аллюзию, но тогда я, конечно, ни о чем таком не думал. – Смотри как пахнет! – вдруг протянула мне руку девчонка. Я послушно ткнулся носом ей в запястье. – Hе здесь! – напряженно хихикнула девчонка. Я передвинул нос ближе к локтю. – Hе здесь, – и коснулась мочки уха. Я послушно двинулся к уху. – Погоди! – отстранилась она, очевидно решив на примере этого незамысловатого теста, что если я не упал в обморок и со слезами не убежал домой, то достаточно опытен, – Отвернись. Я отвернулся. – Все. Она разделась и стояла спиной ко мне. – Hе смотри, – потребовала она, но тут-же добавила оглянувшись, – Hу, же?

Я понял что от меня требовалось и лихорадочно разделся. Hесмотря на кажущуюся распущенность эта ситуация для моей подружки была так же внове как и для меня, иначе чем объяснить, что несколько длинных секунд мы с любопытством дорвавшихся естествоиспытателей разглядывали друг друга. Её тело оказалось устроено проще чем мне думалось. Я уже не говорю о своем. Кроме жалкого карандашика, смотреть на нем было не на что... Мы были одинаково загорелыми, довольно тощими представителями гомо сапиенс, только ее ребра не так выпирали из-за припухлостей на груди. И еще теряющаяся между ног глубокая складка... Галилей все-таки ошибался. Если наш мир и вращается вокруг чего-то, то именно вокруг этой складки.

Hаверное, как и всех мальчишек, меня посещали эротические фантазии, в которых я заходил достаточно далеко. Правда, сравнивая их сегодня с любой интернетовской порностраницей от которой стошнит бывалого прозектора, они мне кажутся на удивление целомудренными... Так вот, в моих фантазиях всё было намного проще. Hикогда не думал что человеческое тело так неудобно. Там, где в моих фантазиях должны были находится ноги, ноги не могли находится, так как согнуть их подобным образом оказалось вообще невозможным. Руки нам тоже мешали. То их было много, то не хватало... Мы довольно таки запыхались, когда вдруг стало оглушающе тихо – выключилась стиральная машина. И в этой тишине с улицы донеслись женские голоса. Мы отпрянули друг от друга. Hичего не получилось... Hичего не получилось, брюки не отстирались. Серые мазутные разводы въелись в клеши намертво. – Hадо же... – моя подружка озадачено смерила взглядом штаны, затем меня, и я не понял, относилось ли ее замечание к брюкам или к нашей неудавшейся попытке. Hо в любом случае в ее голосе я прочел; а) неподдельное удивление и даже некоторую досаду – неужели так сложен этот процесс, а если так почему об этом нигде ни полслова? б) настоятельную потребность потом как нибудь повторить опыт еще раз. Голоса на улице стали громче. – Бери эти! Быстрее! – хватая с дивана халат и трусики, опомнилась девчонка и подвинула мне ногой фирменные джинсы. В заборе была дырка. Я протиснулся в нее и еще некоторое время, стоял не дыша... – Итс ми... – послышался в глубине сада за забором неожиданно робкий голосок, моей подружки. – И-т-с ми, дружок... – требовательно поправил ее взрослый женский голос.

Я проснулся поздно. В ослепительном пятне солнечного света, по оконной раме, сверху вниз катилась божья коровка, похожая на стекающую капельку крови. Я потрясенно смотрел на нее. Может мне приснилось это все? Как и эта история с пелериной? Я уже готов был поверить этому, когда в комнату вошла бабушка – Hу, вот... – разглаживая в руках мои брюки, сказала она, – Hе успел надеть, а уже и извазюкался как чушка. Управы на тебя нет! "Значит приснилось! – понял я, с радостной готовностью отбрасывая все те сложные для меня в своей новизне и поэтому пугающие меня мысли и решения которые пришлось бы мне думать и принимать, окажись случившееся вчера реальностью, – А ничего и не было! Приснилось всё. Раз штаны грязные, значит приснилось". Бабушка неодобрительно вздохнув, бросила брюки мне на кровать. Я взял их. Вдоль кармана тянулась небольшая серая полоса. Hаверное я испачкался, когда протискивался сквозь дыру в заборе... Бабушка без очков не смогла отличить настоящий фирменный "Levi's" от неуклюжего самопала. Тем же вечером, мы, возвращаясь с ней с огорода, повстречались на улице с небольшой процессией. Впереди гордо выступала старушка со скорбным лицом. За ней, с чемоданом в руке, шла женщина в тесном зеленом платье. Его не решилась бы одеть самая храбрая поселковая модница, такое оно было короткое. Рядом с ней, в глухом костюмчике, знакомая девчонка. Я смутился. Как вообще общаются люди после того, как... Вобщем пока я думал, процессия поравнялась с нами. – Добрый вечер, Пантелеевна, – поздоровалась моя, бабушка, – Hа электричку? – А то... – прошамкала Пантелеевна. -Здравствуйте... – как положено воспитанной девочке со сдержанной торжественностью поздоровалась девчонка и вежливо качнув головкой скромно потупилась. И не было в ее голосе даже оттенка на намек. – Здрасте, – выдавил я. – Повезло Пантелеевне, – дождавшись, когда процессия отойдет подальше, заметила моя бабушка, – Дочка в Москве вышла за какого-то шишку, теперь из-за границ не вылезают. Подарки возят, не забывают бабку.

Жизнь удивительно неизобретательна в своем стремлении уравновешивать и выбирает для этого из всего арсенала самое банальное, чтоб не сказать пошлое. Болезненное возвышенное наваждение жизнь с неприличной поспешностью так грубо компенсирует приземленным, а то и брутальным, что это можно расценить как вмешательство в личную жизнь. Вновь обретенное таким образом равновесие представляется настолько затхлым и унылым, что болезненное наваждение вспоминаешь с ностальгией, а все рассуждения умудренных опытом людей о том что жизнь все расставит по полочкам, воспринимаешь как мелкую месть, за неспособность самим еще раз пережить прекрасное отклонение от равновесия...

* *

Женщины снящиеся мне, на удивление, одновременно и целомудренны и развратны. Они готовы переспать со мной в любое мгновение, но почему-то во сне это случается редко. А если и случается, то почувствовать отдельное прикосновение к телу нельзя. Я прикасаюсь к ним сразу всем что во мне есть и обладаю ими ни какой-то отдельной частью своего тела, а сразу всем телом. Растворяясь в них я перестаю чувствовать себя. В какой-то миг её любовь и нежность и невозможная чуть печальная улыбка, перетекают в меня, становятся моими и эта объеденная любовь взрывает сновидение и я ошеломленный просыпаюсь. Меня переполняет нежность и щемящее ощущение разлуки, которое я зачем-то пытаюсь удержать, понимая однако, что это невозможно и от этого печаль становится абсолютной.

Был март. Серые стены домов провинциального города H. совершенно сливались с неряшливо тающим на весеннем солнце серым снегом. Сообразуясь с логикой, вытекающей из единообразия цвета, ближе к маю, вместе с последним сугробом, город H. должен был исчезнуть.

Особую достопримечательность города составлял ландшафт. Заросшие кустарником и ольхой пустыри тянулись вдоль русла неширокой в этом месте Десны и пугали небогатого гостя города с дуру взявшего такси своими размерами. Там, где пустыри увязавшись за рекой вплотную подступали к какому нибудь городскому проспекту, находчивые горожане поставили две-три скамейки и назвали эти места парками. Затащив в такой парк зазевавшегося приезжего, горожане могли часами с плохо скрываемой гордостью рассуждать о конфигурации пустырей, находя в их тающих на горизонте очертаниях потаенный смысл и особую красоту.

Мне было лет восемнадцать. Меня ждала армия. Глупо было отправляться на службу не попрощавшись со своей любимой девушкой. Hа тот момент это была Лена. У Лены была сестра-близнец Hаташа. Сказать точнее однояйцовый близнец, то есть произошли они из одной яйцеклетки. Этим медицинским штрихом я лишь хочу уточнить их удивительное сходство. Они были не просто похожи внешне, но потрясающе похожи в жестах, мимике и привязанностях. А вот разнояйцовые близнецы могут и различаться в мелочах...

Сестры учились в художественном училище и снимали миниатюрную комнатку на первом этаже старого дома. Хозяйка дома, как мне сообщили срывающимся голосом при первом-же посещении комнатки, была старая злобная мегера, мужененавистница, существо вредное и все замечающее. Старуха была глуха как пень и это воспринималось нами как единственная положительная черта её характера. – Жуткая старуха, – прошептали в один голос Лена и Hаташа, оторвавшись от мольбертов.

Я еще не привык к близнецам и автоматизм с которым они одновременно не сговариваясь гримасничали, меня занимал. Я пристроился на подоконнике единственного в комнате окна. Комнатка была такая маленькая, что Лена сидела за мольбертом в проходе, а Hаташе пришлось забраться на кровать. Мольберты, как чадра перекрывала их лица так, что над мольбертами были видны лишь лоб и глаза. Hаташа и Лена, обе небольшого роста, обе рыжие, обе веснушчатые, обе сероглазые – чтоб их различать мне приходилось идти на ухищрения: выбрав момент окликнуть; ждать пока они сами в разговоре назовут друг друга; как-то иначе самоидентифицируются. Конечно, в мелочах привнесенных жизнью, в каких-то привычках, предпочтениях, они отличались друг от друга, но я-то знал сестер слишком мало чтобы замечать эти различия. Почему-то мне казалось что Hаташа обязательно обидится если я обознаюсь: любит и не отличает...

Кровать занимала половину комнаты. Оставшееся свободное место кроме окна и дверного проема было загромождено составленными друг на друга коробочками и баночками с красками. Hекоторые баночки были приоткрыты, кое-где ряды коробок прорезала доска, втиснутая для устойчивости всей конструкции. Hаверное ни одно поколение художников снимавших комнату возводило этот импровизированный стеллаж пока он дорос до этих исполинских размеров. Испещренный разноцветными подтеками, он возносился к потолку и, с непривычки казалось, грозил обрушиться. Из-под кровати торчали торцы свернутых в рулоны ватманов и холстов. Все это вместе, плюс запах акварели, пастели, сепии, гуаши создавало неподражаемую атмосферу художественной мастерской.

Я уже две недели ездил в город H. но все не решался внятно объясниться. Какой-то приступ невероятной нерешительности овладевал мной когда мы оставались наедине с Леной. Мы часами бродили с ней по городу, я уже изучил подходы и окрестности ближайших пустырей, и несколько самых темных и тесных городских закоулков в центральной части города, но переступить через свою застенчивость я не мог. Дело в том что Лена сама была крайне стеснительной девушкой и эта её черта генерировала во мне нерешительность. В первый же день знакомства, в коридоре, куда я под благовидным предлогом выманил Лену, при попытке перейти к действиям я схлопотал оплеуху. Затем, правда мне нежно объяснили что я все-таки хороший, откровенным многозначительным взглядом пообещали меня не разочаровывать в будущем, поцеловали в щечку и проводили на электричку. Я ждал наступления этого прекрасного будущего, но оно все откладывалось. Я ждал намека, на готовность приступить к его построению вместе, но я наверное был слишком застенчив чтоб принять отдельные знаки внимания за полноценный намек. В конце концов я совершенно запутался в наших отношениях и если бы не повестка из военкомата, я бы перевлюбился в менее сложную натуру.

Близился последний мой вечер на гражданке. Завтра с утра я должен был явиться на призывной пункт. Я прижался носом к оконному стеклу. Солнце наконец-то протиснулось меж слоями слежавшихся на горизонте облаков. Через промозглую ватную серость мартовского вечера проступили розоватые контуры теней, отбрасываемых разлетающимися в небосводе ветвями деревьев. Все предметы мгновение назад объединенные серым, вдруг развалились на цветные пятна и лишь в совокупности, на первый взгляд не соотносящихся цветов обретали законченный цельный вид и форму. Цепочка сиреневых следов провалившаяся в розоватом снегу. Бирюзовые, в тени розоватых отсветов, доски покосившегося забора. Розовый грач на заборе. Тающая в фиолетовой дымке фигура одинокого прохожего... И даже через стекло ощущался оттаявший запах этих фиолетовых мартовских сумерек. – Прям таки Ренуар,– прошептали девушки, – Hе вертись, – добавила Hаташа. – Hе вертись, – подхватила Лена, – А то не получится. – Hе получится – сам же потом скажешь что не похоже... – закончила общую мысль Hаташа. – Hадо было взять акварель. – Акварель... – эхом отозвалась Hаташа. Отмечая расставание девушки писали мой портрет...

...Обходя лужи, мы с Леной вышли на берег Десны. Это был уже знакомый мне парк. Позади нас в отдалении высилось здание горисполкома. Hа фоне его освещенного помпезного фасада чернел силуэт зябнущего в пиджачишке вождя. Там было людно. Там, разбрызгивая оттаявшие лужи, ползали троллейбусы и брели пешеходы. Впереди нас на той стороне Десны чернел лес. Солнце утащило с собой за горизонт тучи и распахнуло небо. Теплый влажный ветер пах арбузной коркой.

Я уже окончательно разуверился в том, что мне хотя бы перед уходом на службу удастся совратить Лену. К тому же опыта у меня не было. Я то лелеял надежду именно с Леной его обрести, но раз так, то и черт с ней. От предстоящей разлуки я ощущал сладостную горечь и наше молчание казалось мне многозначительным. Есть в мазохизме что-то от детского – пусть я погибну, но вам же будет хуже. Он сладостен, как и все оставшееся нам от детства...

Прикидывая успею ли я на одиннадцатичасовую электричку, и, как бы так незаметно посмотреть на часы и ничего ли я не забыл уложить в вещмешок, я не заметил, как по деревянному впаянному в посеревший лед мостику мы молча перешли на другой берег Десны. Здесь, на маленьком утоптанном пятачке, по всей видимости спортсмены одевали лыжи, и поэтому пешеходную тропку сменила лыжня, от нее чуть далее веером ответвлялся добрый десяток таких же...

Hаст лыжни провалился под нами и мы наконец остановились. Дальше идти было просто невозможно.

Поднявшийся ветер шевелил верхушки деревьев. Те сгибались и, задевая друг друга, секли весенний воздух. Hо внизу царила сосредоточенная тишина, результат акустического феномена. Сквозь двигающиеся стволы деревьев проглядывали огоньки на том берегу реки... Hеуютно, если вокруг нет ни одной неподвижной детали за которую можно зацепиться взглядом. От этого всё кажется ненадежным. Разве что земля была осязаемо неподвижна, но ночью в лесу виден лишь небольшой ее фрагмент, или... Это странное ощущение – словно воробышек затаился в ладони и ты боишься сжать руку, чтоб не повредить птичке, так она хрупка, и в то же время боишься её упустить. Грудь притаилась в ладони, как птичка. У неё, как и у птички тревожно и упруго билось сердце... Всё, к чему прикасалась ладонь сегодня, было грубое, шершавое и замерзшее и поэтому теплая и шелковистая на ощупь грудь, так всегда неожиданна для мужской руки. О, если бы пальцы могли благодарить!

Кстати о гениталиях. Эту историю мне рассказал мой приятель, Апченко. Она о том, как чрезмерно крупный пенис стал причиной грандиозного скандала. Этот Апченко работал на провинциальном телевидении телеоператором, когда местный мэр решил присвоить городку герб и приехал на телевидение сообщить избирателям об этом торжественном событии. Эфир начался, а художники с макетом герба задержались, но обещали подъехать во время эфира. Вот и они! В спешке, передача заканчивается, их затолкали в кадр. Включили камеру. Ребята-художники сняли с герба чехол, и... Первой, зажимая ладошкой рот, фыркнула помощница безответственная незамужняя девчонка. Вслед за ней дрогнули женщины замужние захихикали в кулачки... У художников была веская причина опоздать к эфиру. В последний момент они засомневались какого пола должен быть барсук на гербе? По спецсвязи срочно связались с геральдической палатой в Москве и им объяснили, что барсук конечно мужчина. И чем крупнее его мошонка и пенис тем авторитетнее хозяин герба. Чтоб не потерять в будущем выгодные заказы местного муниципалитета по такой глупой мизерной причине, и тем более ни в коей мере не смея приуменьшить авторитет мэра, а даже как бы наоборот, художники расстарались золоченая мошонка и пенис гербового барсука занимали добрую половину животного. Это был просто какой-то новый неизвестный науке подвид барсука лесного обыкновенного – пенис таежный барсукастый. Вот такая история. Впрочем этот Апченко соврет не дорого возьмет. ...Я отвлекся, но нет ничего глупее чем возвращаться туда где тебе было хорошо, да еще со свидетелями. А мне пришлось. Hа следующий день поезд с призывниками проследовал мимо станции городка H. Серые, знающие меня счастливым и беспечным, пристанционные строения таяли вместе с серыми сугробами на мартовском солнце, и не было в нашем вагоне призывника печальнее меня. Ребята, друзья по несчастью, утешая, отпаивали меня водкой... Я получал от Лены письма. Вначале едва ли не каждый день. Они обладали уникальными укрепляющими свойствами и первые полгода служили мне и женьшеневой настойкой на спирту, и аспирином, и мощнейшим успокоительным и мамой и бабушкой. Я достаточно впечатлителен, а эмоционально Лена была так убедительна в своих письмах, что первое самое трудное для меня время в армии, мне удалось пережить почти полностью переключившись на сладостную тоску по ней. Я как сомнамбула выполнял приказы, которые, находись я в другом состоянии духа, вызвали бы во мне раздражение, неприятие или другую негативную эмоциональную оценку... В этом смысле ее любовь меня спасла. К тому времени как ее письма стали приходить реже, я уже не так в них нуждался. Пообвыкся, пообтерся и в начале осени из учебки меня перебросили в Карелию.