Текст книги "Кузнечик"

Автор книги: Александр Папченко

Александр Папченко
Кузнечик

Повесть о первой любви

Квартира выглядела ужасно. У книжного шкафа отвалилась ножка. Шкаф накренился, и книги, растопырив пыльные страницы, разлетелись по полу в опасной близости от банок с побелкой. По стенам змеились трещины, и кое-где свисали клочки старых обоев. Ремонт…

Посреди всего этого безобразия сидел на кровати Тимка и сонно щурился на яркое июльское солнце. Было уже порядком времени, но про Тимку, по всей видимости, забыли. Он потерялся среди банок с краской и рулонов линолеума. Тимка щурился, зевал и слушал невеселые голоса, доносящиеся из-за стены:

– Сейчас я поверну, а ты держи, – это папа.

– Да оставь ты его, а то, не дай бог, еще отвалится, – это мама.

– К нам не должно быть претензий. Никаких. Только ажур, – папа.

– Александр, осторожно! – мама. Грохот. Упала полка?

– Я же тебе говорила, – мама жалобно.

– Вечно вы, женщины, из-за каждого пустяка…

– Дай я перевяжу…

– Ерунда!

Очень сильный грохот. Тимка вздрогнул. Упал шкаф?

– Мы так никуда не уедем, – мама голосом в преддверии истерики.

– Дай мне лучше отвертку с коричневой… я тебе говорю, с коричневой ручкой. Неужели так трудно сообразить?..

Просто сильный грохот. Тимка недоуменно пожал плечами. Все, что могло упасть, уже упало. Может быть, кто-то упал в обморок? Тимка перестал прислушиваться, сунул ноги в нагретые солнцем тапочки и побрел в туалет. В приоткрытую дверь кухни было видно, как бродят в известковом тумане родители…

«Неутешительно, – думал Тимка, возвращаясь из туалета, – деда снова заперли… Вместе с коллекцией. Принципиального старика заперли вместе с марками в собственном кабинете. Ясное дело – марочки любят порядок и не любят пыли. А тут такой ремонт! – Тимка зевнул. – Не дался живым дедище. Сражался, как… до последней капли воли».

– Доломали? – выглянув из кабинета, поинтересовался дед. – Можно идти завтракать?

– Почему это… – хотела было оправдаться мама.

– Ага, – дед многозначительно хмыкнул, – еще не доломали… – и, отодвинув ногой кусок отвалившейся штукатурки, заметил: – Продолжайте.

– Папа, – сказала мама, – ты разве не видишь, что Александр…

– Вижу… штурм Кенигсберга. Только там для установки фугасов специальные траншеи рыли и уж, конечно, перед взрывами своих оповещали.

– Какие еще траншеи? – обиделась мама. – Александр штукатурит…

– Да? – искренне удивился дед. – А я думал, репетирует сложный акробатический трюк. Весь вечер на манеже и так далее.

Действительно, Тимкин папа был похож на акробата. Стиснув в зубах отвертку с длинной коричневой ручкой, он стоял одной ногой на подоконнике, другой на стуле и, балансируя, тянулся рукой с зажатым в ней мастерком под потолок.

Тимка хмыкнул и тут же получил от мамы профилактический подзатыльник. Но не обиделся.

А дед подумал, посмотрел и сказал:

– Как только Александр Сергеевич свалится, ты, Нина, мне чайку нальешь?

– Папа, – мама сделала укоризненное лицо, но Тимкин папа все равно упал, и Тимка сразу понял, что это так гремело все утро. Это падали родители.

– Евгений Иванович! – обиженно сказал Тимкин папа, поднимаясь. А дед сказал на это:

– Любое тело… пардон, любое физическое тело, будучи отклонено от вертикальной оси более чем на 45 градусов, всегда падает под воздействием силы тяготения, если только оное тело не Тарзан и не успеет зацепиться за что-нибудь.

Тимкин папа никогда не был никаким Тарзаном и поэтому очень хорошо подпадал под закон физики. Потирая ушибленное колено, он сказал, что пусть мама быстрее кормит всех и особенно деда. Потому что когда Евгений Иванович голодный, он вообще…

– Да, – сказал дед, – я и так-то, но уж когда голоден, я иногда вообще.

Тут мама побыстрее накрыла стол в комнате. Как и следовало ожидать, известка трещала на зубах. Дед раскачивался на стуле, который скрипел. Тимка подумал и тоже стал скрипеть стулом. Как будто качка. Как будто их с дедом качает на одной волне.

– Нина, у тебя не найдется противогаза? – спросил дед.

– Нет, – сказала мама.

– Без противогаза трудно пить такой компот. Приходится цедить известку сквозь зубы. А от этого образуется зубной камень повышенной прочности. А зубы у меня, сама знаешь…

Мама хотела было ответить, но промолчала и только махнула рукой.

– Ну вот что, до-мо-чад-цы! – отодвинув пустой стакан, сказал дед. – У вас тут этого так называемого ремонта еще на два дня, не так ли?

Мама кивнула. Папа нервно вздохнул.

– Поэтому я забираю Тимку, и мы уезжаем. К часу «че» будем на месте. Как огурчики. А вы тут без помех занимайтесь акробатикой.

– Но, – возразила было мама, – еще же документы…

– Именно поэтому, – сказал дед.

– И собраться. И я вообще не понимаю, зачем это делать… Куда-то переться? С твоим здоровьем, папа!

– Оставь, – Тимкин отец облокотился на стол. – Так, наверно, правильно. Не знаю, лучше ли… Но в четверг в семнадцать часов…

– Я помню, – сказал дед.

Мама принялась убирать посуду со стола. Тимка показал деду большой палец.

– Значит, рубить? – спросил дед.

– Господи, что еще рубить?! – ужаснулась мама.

– Швартовы, сударыня, швартовы, – сказал Дед.

– А еще… – проговорил Тимка и чуть покраснел.

– А еще, – сказал Тимка, оставшись с дедом наедине, – возьмем Альку? А?

– Какую такую Альку? – не понял дед.

– Ну, Ольгу с шестнадцатой… С которой я в пионерский лагерь в прошлом году ездил.

Дед поглядел на Тимку и неожиданно легко согласился:

– Альку так Альку. Отпустят – возьмем.

– Ты не бойся, дед. С тобой кого хочешь отпустят, – повеселел Тимка. – У тебя вид, знаешь, какой представительный. На такой вид самый нервный родитель может смело положиться. Так что ты не бойся. Мы их быстренько уговорим.

Однако брали Альку достаточно долго. Дело в том, что Алька не была сиротой. К сожалению, у нее были родители. Люди мнительные и закомплексованные, как и всякие родители. Только благодаря представительному виду Евгения Ивановича и его безупречной репутации Альку отпустили.

– Евгений Иванович! – сказала Алька, восхищенно глядя на деда. – Это правда? Правда, правда! – Она заскакала на одной ноге и вдруг ткнула деда носом куда-то в ухо. Поцеловала, значит.

– Ну вот, – смутился дед, – еще не поехали, а я уже чувствую себя достаточно глупо.

– Ехали-поехали, – защебетала Алька, забираясь на заднее сиденье. – Евгений Иванович, вас все боятся. Абсолютно все. Даже тетя Тамара. Как только увидит вас, сразу синеет и говорит: «Я в другой раз зайду». А я вот нисколечко. Хоть вы и марки собираете. Вот и Тимка может подтвердить. Подтверди, Тим! Я сижу, а мама: «Сколько можно смотреть в стенку?» А я ей… А тут вы!

Дед поглядел на Тимку. Тимка посмотрел на деда, вздохнул и подумал: «За что я только люблю тебя, Алька?»

А дед сказал, ни к кому не обращаясь, но все-таки как бы Тимке:

– Мы знали, на что шли… Мы прежде хорошо подумали.

Тимка принялся изучать заусенцы на пальцах. Откуда только они там появляются? Вот ведь, честное слово, даже если и не обкусываешь ногти, то они все равно сами собой берутся…

– Я тоже подумала, – защебетала Алька, – такая скучища сидеть дома, когда все в лагере. Ларка тоже в лагере. Не знаете Ларку? К ней еще дядя приезжал из Калининграда. У меня ведь карантин был. Вот здорово! Правда?

– Мадемуазель, – заметил дед, – вы же не хотите, надеюсь, чтобы я посинел, как тетя Тамара?

– Да, она синеет, – вздохнула Алька и сделала печальную мину.

– Тогда не отвлекайте меня от дороги. Иначе первый же столб – наш. – И дед нажал на газ.

Алька некоторое время молча смотрела в непроницаемые затылки деда и Тимки. Разные противоречивые чувства и всевозможные сомнения обуревали ее, это хорошо было заметно по глазам… Но она лишь шмыгнула носом и развернула целлофановую обертку бутерброда.

Наконец-то в машине стало тихо. Тимка смотрел на красивое Алькино лицо, на то, как она жует бутерброд, и думал о превратностях любви. А дед сказал через какое-то время:

– Мы, мужчины, иногда совершаем ошибку, доверяя нашим чувствам. Да.

«Откуда берутся такие… эти заусенцы, подлые, когда даже совсем не обкусываешь ногти?!!» – Тимка покраснел.

Но вот город кончился. Дед приосанился и добавил газу. Впереди было совершенно пустынное шоссе. Точнее, почти пустынное. Далеко-далеко, у горизонта, скользила нанизанная на липкую асфальтовую струну оранжевая бусинка-автомобиль. И все.

Дед строго глядел на ускользающую под капот дорогу – он к ней относился снисходительно, но с уважением.

– Как автомобилист со стажем, – заявил дед, – замечу, что профессионала от любителя отличает такое ценное качество, как хладнокровие. А также выдержка и самодисциплина. Дорога не любит ухарей. Поверьте, молодые люди, знавал я множество лихачей, и все они закончили печально. Да…

Алька наконец прожевала бутерброд – в сухомятку это не так-то просто – и подтвердила:

– Конечно, выдержка и самодисциплина. У нас физкультурник всегда…

Но дед не дал ей развить мысль.

– Потому как автомобилист, нарушающий правила дорожного движения, создает потенциальную угрозу как для себя и своих пассажиров, так и для других участников дорожного движения, – значимо произнес дед и поморщился.

– Правильно, – вставила Алька, – правила для того и пишутся, чтоб их соблюдать. Вот у нас в классе тоже есть правила…

Но дед вновь не дал ей развить мысль.

– Но когда я вижу, молодые люди, впереди самоуверенного зануду, который полагает, что ему позволено битый час мозолить мне глаза и пылить в лицо, я прибавляю скорость, – заключил он.

Действительно, впереди, как и час назад, двигалась оранжевая точка. Она то ныряла в ложбины, надолго исчезая, то вновь неожиданно вспыхивала на вечернем солнце.

– Если не умеешь ездить, сиди себе дома, – проворчал дед. – Между прочим, – это уже Альке, – я бы вам посоветовал заняться бутербродом. Запах сыра и колбасы помогает мне сосредоточиться.

– Да, – подтвердил Тимка. – Дед лучше врубается в дорожную ситуацию, если рядом жуют. А он сейчас идет на обгон, – Обгон… – дед презрительно хмыкнул. – Какой это обгон… Так, разминка в начале пути. Сейчас я эту оранжевую жестянку сделаю за… полчаса. Хочешь пари?

– Нет-нет-нет… – замотал головой Тимка, а сам подумал: «Все-таки хорошо, что Алька плохо знает деда. Однако такого дедища полезно знать: наперед».

Оранжевую жестянку сделали с перевыполнением графика, за 26 минут. Причем так славно, что Алька еще долго потом сидела ошарашенная и уже добровольно поглощала бутерброд за бутербродом. Тимка далее начал волноваться за ее здоровье… А иначе какая же это любовь?

А вообще-то уже вечерело. Мелькали по обочинам золотистые стволы сосен. Небо лежало на их широких ветках, и в медовой золотистой глубине терялся солнечный свет. Длинные тени легли поперек дороги. И оттого дорога стала полосатой, словно зебра.

Кругом было славно и покойно. Так же, как на душе у Тимки. Да и вообще мир прекрасен, если у нас все хорошо. Тимка задумчиво смотрел в окно. За окном было все знакомое и какое-то, привычное, словно дома. Привычно и на своих местах стояли деревья, летели вечерние узкие оранжевые облака. И в довершение ко всему на заднем сиденье очень хорошо молчала Алька. Даже без бутерброда. Тимка поглядел в зеркало над водительским местом. Алька, кажется, дремала и красиво улыбалась. Именно так красиво улыбались все девчонки, которые нравились Тимке.

Место для ночлега выбрали неподалеку от дороги, на берегу неширокой речки, где квакали лягушки. Едва открыли дверцы машины, как налетели комары и всех покусали. Из-за комаров пришлось срочно разводить костер. Алька скакала на одной ноге вокруг костра и, отмахиваясь от, мошкары, громко пела:

– Ура! Двенадцать стервецов на бочку с джемом! Ха-ха!

А Тимка, наоборот, сделался скучным. Он взобрался на еще теплый капот машины и сел, а потом и вовсе улегся на спину. В небе было пусто. И уютно. Собирался тихий дождь. Лягушки s смолкли, может, перед дождем, а может, испугавшись боевой Алькиной песни. И сразу стало слышно, как шумит лес. Лес перекричать Алька не могла, сколько ни старалась.

Из леса вернулся дед с охапкой хвороста., Охнув, сгрузил его на землю и, придерживая, поясницу руками, окинул суровым взглядом безобразничающую Альку.

Алька плясала и пела, как под гипнозом, и, конечно, как под гипнозом, ничего не слышала и, не видела. Она пела:

– Куда, куда порой уходят! Корабли! Там-там! И облака нам только снятся!!!

– …ться…ться…ться… – пошло гулять эхо над рекой.

– А кошмары вам не снятся? – в наступившей паузе участливо поинтересовался дед и, повернувшись к Тимке, спросил: – Что-то я не совсем понял… На чем это там пляшет Оля?

– На палатке пляшет, – скучным голосом объяснил Тимка, – и поет.

– Это именно на той палатке, старенькой, рассыпающейся, единственной, Оля пляшет, которую я неделю ремонтировал, и из-за которой ругалась мама, и в которой нам сегодня придется спать под дождем? – уточнил дед.

Тимка грустно кивнул.

– А я думаю, что это тут за брезент валяется… – Алька, аккуратно ступая, на цыпочках сошла с палатки и стала печально созерцать лес, реку, облака и вообще все подряд.

Дед проворчал:

– А я теперь тоже вижу, что тут валяется брезент…

Но, к счастью, на этот раз дед ошибся. Палатка неожиданно оказалась крепче, чем все предполагали, и только в одном месте разошелся шов.

– Было бы странно, если бы он не разошелся, ведь шила мама, – заметил дед. – Дочь наша, – уточнил он степень родства. – Ну ладно, будем ставить… Собирается дождь. Тим, иди сюда. Будешь держать вот эти распорки. Ты, Алька, лезь внутрь – будешь вместо распорки задавать форму, – командовал дед. – А я сейчас забью пару колышков. Тимка, ты куда тянешь?! Не туда! Отпусти свой край! Не тот! Алька, держись! Тьфу!

Тимка выпустил растяжки, палатка рухнула вместе с Алькой.

– Ты чего такой! – дед потрогал Тимкин лоб.

– Ну что вы там?.. – высунула голову из-под брезента Алька. – Тут же может быть кто угодно… Мыши, например! Верно?!

– Мыши тут уже были, – успокоил ее Тимка. – Так что ты ничего не бойся.

Наконец палатка была установлена. Дед довольно потирал руки – все было сделано под его замечательным руководством. Окопано, растянуто, завязано… Потом, словно последний штрих на полотне художника, вокруг палатки были вбиты колышки, и озябшие, смертельно уставшие Алька с Тимкой полчаса прикрепляли к ним проволоку с нанизанными пустыми консервными банками. В далекой юности деду поведал об устройстве такого «сторожа» какой-то друг, не то геолог, не то бродяга.

– Какие медведи? – ворчал Тимка. – Какие дурацкие волки?! Экологию знать надо.

– Ладно, ладно, – возражал упрямый старик, – ночью навалится, а я отвечай за вас, так что ли? И ружье вскинуть не успеешь.

– Кто это еще навалится? – Алька настороженно огляделась. – Вы, Евгений Иванович, кого имеете в виду?

– Ну не навалится, – примирительно заметил дед, – так все равно зацепится. Банки сыграют, а у нас ружье наготове…

– Вы, Евгений Иванович, как хотите, а я, наверно, в машине спать буду.

– Тимофей, – строго спросил дед, – ты что наврал Ольге, что она такая нервная стала?

– Я? – удивился Тимка.

– Разве же можно пугать, тем более на ночь глядя? Ты, наверно, ей про «Вия» рассказывал, пока я собирал валежник? Сознайся. Я слышал, как она визжала.

– Не напоминайте мне о нем, – трагическим шепотом произнесла Алька.

– Ну, дед! – не выдержал Тимка. – Ты всех запугал! «Навалится… зацепится… визжала…»

– Ну вас, – миролюбиво сказал дед, – никто ни на кого не навалится, а я пошел спать. Но если что – кричите… – дед скрылся в палатке, и уже оттуда донеслось: —…если что, кричите, что мы, мол, свои и в нас… – дед облегченно закряхтел, устраиваясь поудобнее, – …и в нас, мол, не стреляйте.

У Альки вытянулось лицо. Она пристально поглядела на Тимку и вдруг бросилась к палатке.

– Евгений Иванович! – Алька пулей прошмыгнула под полог. – Вы еще не спите?

– Конечно, сплю, – сказал дед. – Я вообще в это время всегда сплю. Кто рано ложится… тому… – дед зевнул, подумал и закончил: —…тому, Оля, мама приснится. Спи спокойно.

Тимка хмыкнул и на четвереньках пополз в палатку на свое место.

– А почему кричать «я свой»? – не унималась Алька.

– Чтоб дед в темноте не промахнулся, – съехидничал Тимка. – А так… звяк банка, ты – «я свой». Дед бах из ружьишка – и копыта кверху.

– Чепуха! – в полудреме отбивался дед. – Это, Оля, пароль такой. Кто же ты, если не свой?..

– А-а-а… – многозначительно протянула Алька и затихла.

«Вот оно как, – подумал Тимка, – пароль. Такого деда полезно знать наперед…» Повернувшись на бок, он попробовал привычно свернуться калачиком, но колени уткнулись в чью-то испуганно вздрогнувшую спину…

– Я это, – сказал Тимка и добавил на всякий случай, – свой… – А сам подумал: «Разложились тут, понимаешь, как королевы».

Когда все задремали, пошел дождь. Тихо застучал по брезенту.

В сонной Тимкиной голове вертелись тревожные обрывки фраз, какие-то неприятные силуэты, подлецы или стервецы, плясали на бочке с порохом и громко пели. Прошло, может быть, несколько минут, а может, и часов, как вдруг раздался страшный грохот. Словно взорвалась бочка с порохом, на которой так славно плясали стервецы.

«Банки сработали!!! – пронзила Тимку страшная мысль. – Сейчас навалятся!!!» В тот же миг кто-то больно съездил ему по носу. Отчаянно отбиваясь, Тимка вскочил. Что-то мокрое и тяжелое рухнуло на него сверху. «Навалились!» – содрогнулся Тимка.

– Я свой! – пронзительно завизжало прямо под ним и очень больно двинуло в спину.

– Все свои! – эхом отозвалось рядом. – Все свои!!!

– Не стреляйте в своих! – закричал Тимка и, раздавая удары направо и налево, рванулся что было сил. Раздался треск, и Тимкина голова неожиданно легко проскользнула в образовавшуюся в брезенте дыру.

«Где это я?» – Тимка огляделся. Внизу, там, где оставались его ноги, шла отчаянная схватка. «Туда навалились, а я тут стою, дурак…» – пришла мысль, и Тимка уже собирался было нырять обратно, но тут из распахнувшегося полога палатки выпала Алька… И сразу все стихло, только банки настырно гремели. А в двух шагах на траве сидел… дед? Дед. И что-то там крутил, дергая дурацкую проволоку.

Заметив выпавшую из палатки Альку, дед перестал греметь и удивленно спросил:

– Ты что, Оля, не спишь? А? Не спится? Так рано еще… – дед поднял глаза и увидел Тимку, застрявшего прямо в крыше палатки.

– Ты куда влез? – пораженный дед встал с травы.

– Дед… – едва не плача, сказал Тимка. – Кто навалился?

– Как навалился? – удивился дед. – Я, понимаешь, задремал было, а потом вспомнил: ружье ведь в машине осталось. И пошел. А здесь дождь прошел. Ну и поскользнулся… Я сразу, как запутался, вам сказал: «Все свои», чтоб без паники, чтоб вы спали себе дальше. Ведь рано же еще. А потом гляжу, Ольга вышла…..

– Да-а… – Тимка потер ушибленный нос. – Вышла! Как же она вышла… когда выпала?

Алька продолжала сидеть, ошарашенно переводя взгляд с деда на Тимку. Тимка вылез через дыру в брезенте, после чего палатка сразу обмякла.

Алька подумала и серьезно сказала:

– Я – свое.

Тогда Тимка ехидно объяснил:

– Это, Алечка, Евгений Иванович, понимаешь, свой дробовик в машине, слава богу, забыл, а то было бы нам каждому свое! – И вновь потрогал ушибленный нос.

– Что же, – сказал дед, – на этот раз не сработало – на другой сработает. Система-то хорошая.

– У Альки, дед, вон тик от тебя…

Дед помолчал, зевнул, потянулся и сказал:

– Ну ладно, раз уж вы все равно проснулись, будем готовить завтрак. Я надеюсь, Тимка, на этот раз ты паниковать не будешь? Я понимаю, что ты городской ребенок, не привык к такому быту… всевозможным перипетиям на природе, но не до такой же степени. Спать вы не хотите, – дед снова зевнул. – Правильно. Кто рано встает, тому Бог подает.

– С вами, Евгений Иванович, не соскучишься, – заметила Алька, окончательно приходя в себя.

– Мы пережили интересную ночь. Она вам запомнится, – заключил дед. – А то что это за поход без маленького приключения?

«Живой бы Альку довезти…» – подумал Тимка.

– Да, Евгений Иванович, – подтвердила Алька, – такого приключения со мной еще не случалось. Даже когда в пионерском лагере ночью мальчишки нас зубной пастой мазали, и то не так страшно было. Хоть «Парка и визжала…

– Ларка у вас больная, – сказал Тимка, устанавливая котелок с водой на костер. – Представляешь, дед, так визжала, что дежурный вожатый подумал, будто пожар…

– У нее кожа чувствительная, – объяснила Алька, – она каждое утро макияж наводит…

– Ага, дед, наводит. А потом ее всем отрядом отмывают. Потому что она страшная в макияже, и мелюзга ее пугается.

– Занятно, – сказал дед, заправляя воду макаронами.

– Ага, занятно было, пока в нее не влюбился во второй смене Серж, – сказала Алька.

– Какой еще Серж? – спросил Тимка.

– Да Завьялов. Так он ей сразу заявил: «Я не уважаю девчонок, которые красятся». У Ларки, конечно, истерика. У нее же кожа чувствительная. И натура восприимчивая. Она еще стихи сочиняет. Вот приедем, я тебя, Тимка, с ней познакомлю.

– Больно надо, – скорчился Тимка. – Я ее знаю. Дура. И нос у нее длинный.

– Она страдает, Тимка. Нос – это ее отчаяние. Она даже в кабинет ходила, где носы режут, а ей там: ни в какую, говорят, не отрежем. А она настаивала, чтоб отрезали… А потом так рыдала.

– Рыдала, – фыркнул Тимка. – Там мозги не меняют? В том кабинете?

– Нет… – Алька не заметила подвоха.

– Жаль, – искренне посочувствовал Тимка.

Над лесом вставало солнце. Тени от деревьев потянулись к реке и, наконец, окунулись в воду. Трава расцвела росистой россыпью. Заметно потеплело.

– Разговоры у вас какие-то анатомические, – вмешался дед. – И вот еще… Ты, Тимофей, все-таки не прав. Девочка пишет стихи – это же прекрасно. Стихи возвышают душу… Может быть, ты, Оля, прочтешь нам что-нибудь из сочинений твоей подруги. Если помнишь…

– Что вы, Евгений Иванович! Кто же такие стихи забудет? – удивилась Алька. – Я вот, в школе когда задают, зубрю до ночи и все равно только начало помню: земля… тьфу… зима, крестьяне, торжествуя, на санях обновляют путь… А как она прочла, после того как ее Серж бросил, так и врезалось. Вот, пожалуйста:

 
Любовь, мы знаем, зла
Полюбишь и козла!
Чтоб было тебе пусто!
 

У деда приподнялись брови.

– Или, – продолжала Алька, захлебываясь от собственной значимости:

 
Будь красива!
Будь счастлива!
Пусть пришлет тебе аллах
Парня в джинсовых штанах!
 

– Дед, ты что? – попробовал остановить опасное развитие событий Тимка, но было поздно.

Он даже хотел съездить Альке ложкой по лбу, но вовремя вспомнил, что он любит ее… А какая же это любовь, когда по лбу?

– Или вот, – тараторила Алька:

 
Алая роза упала на грудь!
Милый мой парень, меня не забудь!
 

Белая роза упала совсем! С другим я теперь… я… Нет… как же там… Ага! С другим я хожу теперь назло вам всем!

Алька раскраснелась. Она трогательно глядела деду в глаза, придвигаясь к нему после каждого следующего стиха. Дед пятился.

– Или… – Алька выдержала эффектную паузу:

 
– Люблю тебя, но это тайна!
В душе моей на это есть секрет!
Спросить теперь тебя не жалко,
Со мной ты ходишь или нет?!!
 

… – И еще как-то про рюмочки-бокальчики. Как-то… Раньше были мальчики, а теперь бокальчики, – лихорадочно вспоминала Алька. – Нет! Раньше были девочки, а потом фужерчики…

– А потом тарелочки, – встрял Тимка.

– Что? – невидящий Алькин взгляд скользнул по Тимкиному лицу.

– Раньше были девочки, а потом тарелочки, – сказал Тимка. Алька недоуменно посмотрела на Тимку и вся ушла в воспоминания, лишь изредка можно было разобрать: «Раньше были мальчики… нахальчики? Нет… Чашечки, стаканчики, стопочки…»

– Я это к тому, – сказал Тимка, – что пора расставлять тарелочки, а то кушать очень хочется.

– Какой, – очнулся дед, – потенциал. У меня даже уши заложило. Звенит. Ничего подобного никогда не слышал. Вот это фольклор! – Дед принялся накладывать в тарелки макароны.

– Да-а, дед, – сказал Тимка, принимаясь за макароны. – Они так там все орут про любовь, что около школы вороны больше не живут. Распутались.

– Вот!!! – вдруг яростно вскрикнула Алька.

Дед от неожиданности уронил в котелок вилку.

– Вот! – торжествующе блестя глазами, заявила Алька:

 
– Раньше были рюмочки! А теперь бокалы!
Раньше были мальчики! А теперь нахалы!
– Раньше были стопочки! А теперь фужеры!
Раньше были девочки! А теперь пантеры!
 

– Правда, потрясно?!

– Очень потрясает, – согласился дед, пытаясь длинной палкой выловить вилку из котелка. – Это все? Или есть еще что-нибудь?

– Все… – печально кивнула Алька.

– Очень, очень большое спасибо, – сказал дед. – Теперь можно завтракать…

Тимка ел, ел, а потом сказал:

– Ты, дед, не обращай внимания. У них класс маразматическим уклоном.

А Алька сказала:

– Па-а-адумаешь…

На этом завтрак закончился. Солнце уже порядком припекало. Наступило настоящее утро.

Мыть тарелки – занятие не из веселых, но что поделаешь, если дед совсем не мама. Не дожидаясь, пока Тимка и Алька закончат завтракать, дед взял удочки и отбыл в направлении ближайших зарослей орешника.

– Клев должен быть замечательный, – на ходу бросил он. – Я полчасика подергаю окуньков и мы будем с ухой.

Едва дед исчез в зарослях, Алька сказала:

– Пошли купаться, – и поскакала к реке, на ходу разуваясь. Доскакала до самой реки и исчезла.

В том самом месте, где исчезла Алька, река делала широкий поворот. Вправо и влево от этого изгиба тянулись кустарниковые заросли, переходящие в сосновый лес. В траве гудели шмели и разные мухи. Тимка разулся и побрел к реке. На берегу разделся и залез в воду. Вода была утренняя, свежая. Сначала Тимка нырнул и достал немного песка со дна. Потом проплыл немного. Потом решил «утопить» Альку. Но при первом же посягательстве на ее драгоценную жизнь Алька предупредила, что она и сама утонет, так как плавает очень плохо. Тимка поглядел на красивое, но серьезное лицо Альки и «топить» ее передумал. Тогда Тимка от нечего делать поплыл за поворот – посмотреть, как дед ловит рыбу. Дед за поворотом бессовестно спал, воткнув удилища в землю. И, кажется, даже жалобно всхрапывал. На поплавке качалась стрекоза. Вот так! Тимка не стал будить пригревшегося деда. И подумал: «Я меняюсь к лучшему».

Когда Тимка выплыл из-за поворота, он понял, что глупости в жизни мужчин случаются не только в кино.

Алька переодевалась на берегу. Наверно, она думала, что Тимка уплыл к деду ловить рыбу, а может, еще что… Но это не главное… Трава была ослепительно… Трава была ослепительная, как… Трава была зеленая, как… как… Алька стояла спиной к реке и смотрелась в маленькое зеркальце. А потом прыгала на одной ноге, вытряхивая из ушей воду, и вновь смотрелась в зеркало.

Тимка перестал плыть. Ноги коснулись дна.

Трава была зеленая, как… такая зеленая. И небо такое… В жизни никогда не бывает такого неба. А Алька прыгала, словно загорелый кузнечик, и смотрелась в зеркало. А волосы у нее были светлые, выгоревшие на солнце и длинные. И мокрые. В жизни никогда не бывает таких волос. Но это не главное… Было очень тихо. Гудела болтливая трава. Тимка по щиколотки увяз в тине. А Алька стояла на берегу, как загорелый кузнечик. Тонкая. И вдруг оглянулась. Тимка почему-то не утонул со стыда. Стыда не было. Алька испуганно улыбнулась и растерянно опустила руку с зеркальцем. Зайчик брызнул в траву. Тимка тоже испуганно улыбнулся и, выдернув из тины ноги, поплыл за поворот. А за поворотом спал дед. И храпел. Просто сидел себе на солнышке разомлевший старик и просто спал.

– Дед, – прошептал, вылезая на берег, Тимка.

– А? – дед вздрогнул и сразу сел.

– Дед, – шепотом спросил Тимка, – что ж ты спишь, дед?

– Не кричи, – шепотом сказал дед, – всю рыбу распугаешь.

Тимка вдруг сделал сложное сальто или нечто в этом роде и упал рядом с дедом. Дед подозрительно покосился на Тимку. Тимка вытащил из воды удочку. На крючке обмяк сомлевший червяк.

– На такого даже я не позарился бы, – сказал Тимка.

– Он замаскировался, – вздохнул дед. – Он в глубокой засаде. – И, отобрав удочку, закинул ее обратно в реку.

– А помнишь, как ты в третьем… нет, во втором, классе германскую серию на окне расклеил?

Ага, – весело подхватил Тимка, – ты тогда сказал, что приличные гены обошлись без меня… Ругался.

– Я не ругался, – возразил дед, – я тогда был в таком состоянии, что уже не ругался.

– А я все про Гену думал. Ну, думаю, Генка приличный… Обидно так было… – частил Тимка.

– Мы все делаем поздно, – заметил грустно дед невпопад.

Тимка осекся. Тревога, прозвучавшая в голосе деда, заставила его сердце сжаться. Где-то далеко закуковала кукушка. И куковала, слава богу, долго. Хоть это и глупая примета! Вернулась стрекоза и, вновь нахально усевшись на поплавок, закачалась…

– Дед, а ты стихи знаешь? – спросил Тимка.

– Очень немного, к сожалению, – вздохнул дед. И улыбнулся. И у Тимки отлегло от души.

– Прочитай, – попросил Тимка.

– Вот стихи, написанные тоже в дороге, – сказал дед, – и я их люблю.

 
Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,
Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!
Препровождаешь жизнь меж мягкою травою
И наслаждаешься медвяною росою.
Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,
Но в самой истине ты перед нами царь:
Ты Ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен!
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен
Что видишь – все твое, везде в своем дому,
Не просишь ни о чем, не должен никому.
 

Дед надолго замолчал.

«Кузнечик дорогой…» – Тимка поджал колени и, обхватив их руками, стал смотреть на воду, на круги, разбегавшиеся от танцующей на поплавке стрекозы.

«Кузнечик дорогой…» – Тимка смотрел на воду и улыбался.

– Ты, Дед, не бойся… – произнес наконец Тимка.

– А я и не боюсь, – улыбнулся дед, – просто я огорчаюсь.

– Знаешь что, – сказал Тимка, – пошли… Хватит тебе спать. Там… и Алька одна, и вообще.

Дед смотал удочки, и они пошли. А червяков из банки выпустили на свободу. Повезло червякам, что и говорить.

Алька стояла у погасшего костра и перемешивала золу длинной обуглившейся палкой-кочергой.

– Бьюсь… – дед опустил на землю пустое ведерко. – Бьюсь об заклад: в этой реке полно рыбы. Однако сегодня возобладали гуманные мотивы. Вследствие чего популяция местной фауны сохранена в неприкосновенности.

Алька перестала задумчиво «кочегарить» и мельком глянула на Тимку. Тимка был серьезен.

– Не клевала рыба, – перевел он речь деда.

– В другой раз… – начал дед.

– А я уже думаю, что вас так долго нет, – Алька облегченно улыбнулась. И открыто посмотрела на Тимку.

Тимка слегка покраснел и сказал:

– Так дед же… Он же… дед ведь пока всю рыбу не выловит… Он же, как этот… фанат. Его же никак не отвлечешь.

Дед оглянулся на Тимку и задумчиво произнес:

– Мне всегда было интересно, когда все врут и никто не краснеет.

– Почему это не краснеют? – Тимка действительно покраснел.

– Мне всегда было интересно, когда все врут и никто не краснеет.