Текст книги "Горная весна"

Автор книги: Александр Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Лицо Тюльпанова стало серьезным, ни одной насмешливой искорки в глазах. Он понял, что не должен ни при каких обстоятельствах ущемлять самолюбие и гордость своего учителя.

«Нет, парень он все-таки хороший! Зря я на него набросился», – подумал Смолярчук, разглядывая своего напарника. Густые черные, сросшиеся на переносице брови старшины разошлись, и разгладились морщины на лбу. Он улыбнулся и спросил:

– Вы откуда родом, товарищ Тюльпанов?

– Донецкий. Степняк. Не приходилось бывать в наших краях?

– Нет, не приходилось. А что вы делали до службы? Учились?

– Недоучился. Работал. Больную мать и сестренок кормил. С тринадцати лет хлеб зарабатываю, товарищ старшина. Слесарил. Был монтажником, верхолазом, монтером. Одним словом, все больше с железом и сталью дело имел.

Смолярчук опять внимательно посмотрел на своего помощника.

– Я тоже около железа с малых лет. Слесарь. Тракторист. Механик. Так что мы с вами, товарищ Тюльпанов, вроде как бы земляки. – Смолярчук встревоженно посмотрел вокруг. – Разговорились мы с вами чересчур, без нормы. Не положено! Пошли!

Он широко взмахнул палками, с силой оттолкнулся и легко, с веселым хрустом заскользил по хорошо накатанной высокогорной лыжне.

Снег на дозорной тропе, оттаявший вчера под горячими лучами горного солнца, за ночь покрылся глянцевитой ледяной коркой, и хорошо смазанные лыжи не проваливались и не оставляли заметного следа. Смолярчук двигался медленно, опустив голову, и пристально разглядывал снежный покров.

Дозорная тропа опоясывала вершины прикордонного хребта. Начинаясь на северо-востоке, у пограничного поста, она огибала горы Каменную, Верблюжью, Генеральскую, Безродную, Зеленую и потом круто поворачивала на запад, подрезая пограничный хребет до стыка с соседней заставой.

Смолярчук обогнул голую скалистую макушку горы и остановился. Он воткнул палку в снег, озабоченно поправил шапку, удобнее приладил висевший на ремне автомат, укоротил поводок насторожившегося Витязя. Лицо старшины стало необыкновенно серьезным, а глаза строгими. Тихо, почти шепотом, сказал:

– Дальше идти надо очень осторожно.

– Почему? – вырвалось у Тюльпанова.

– Снег, – скупо, загадочно ответил Смолярчук.

Тюльпанов понял его так: «Берегись снежного обвала!» И не ошибся.

За поворотом дозорная тропа извивалась узким карнизом по крутому, почти отвесному склону горы. Справа – глубокая пропасть, на дне которой росли уже настоящие, не карликовые, темнозеленые деревья. Слева, закрывая часть неба, высились снежные ребристые пирамиды, готовые рухнуть от одного прикосновения к ним или даже от сотрясения воздуха. Откуда здесь, над самой пропастью, такое скопление снега? И почему висит над тропой, почему не обваливается? Что удерживает эту высоченную снежную волну?

Внимательно вглядитесь в подножие гигантской пирамиды, воздвигнутой в течение долгой горной зимы метелями и снегопадами. Видите яркозеленый хвойный кустарник? Это высокогорная карликовая сосна. Дугообразные ее ветки, распростертые почти параллельно земле, сплетясь одна с другой образовали мощные заросли, преградившие путь снежной лавине.

Миновав опасное место, Тюльпанов оглянулся.

– В прошлом году здесь погиб пограничный наряд. Три дня откапывали, – сказал Смолярчук и двинулся дальше.

Тюльпанов пошел за ним.

Пройдя километра полтора, Смолярчук снова остановился. Облокотившись на палки, внимательно рассматривал он дозорную тропу.

– Что там, товарищ старшина? – приблизившись, спросил Тюльпанов.

– Смотри!

Пограничник опустился на корточки, стал разглядывать ноздреватый снежный панцырь. Хорошо были видны характерные следы зверя, проложенные поперек тропы. Зверь двигался со стороны границы иноходью, переставляя обе ноги – левую переднюю и левую заднюю – одновременно, с глубоким зажимом. Витязь ощетинился, потянул поводок.

– Чьи следы? – спросил Тюльпанов.

– Медвежьи, – ответил старшина. – Вот вмятины задних лап, а вот царапины когтей. Да, медвежьи, факт. Но мы все-таки проверим, в самом ли деле это медведь. Пошли!

Витязь рвался вниз, но Смолярчук направился по склону горы в сторону границы, откуда спускался медвежий след.

Карпатский бурый медведь обычно не уходит в берлогу, он бодрствует всю зиму. В хорошую погоду, как правило, скрывается в высокогорных глухих чащах, добывая пищу под снегом. В сильные морозы временно перекочевывает в нижний лесной пояс, в лиственную зону где значительно теплее. Передвигается он, как это хорошо знал Смолярчук, преимущественно напрямик, напролом, не боясь ни крутых каменных склонов, ни дремучих зарослей. Встречаясь на границе с проволочными заграждениями, медведь не обходит препятствия, пробирается в щель, как бы узка она ни была и как бы чувствительно ни обдирали ему бока металлические колючки.

Идя по медвежьему следу, Смолярчук тщательно проверял, не изменил ли зверь своим повадкам, нет ли на его пути примет того, что на звериных лапах шествовал натренированный лазутчик.

Нет, след говорил о том, что прошел настоящий медведь. Но Смолярчук и не думал возвращаться. Надо проверить изгородь, поставленную на самой линии границы. Там, на колючей проволоке, медведь обязательно оставит хоть клок шерсти. Вот и изгородь. Да, бурая, чуть свалявшаяся шерсть осталась на трех металлических шипах. Смолярчук снял с проволочного заграждения клок шерсти и, рассматривая, мял его в руках. Потом он перевел взгляд на Витязя и, хотя знал, что собака не может понять человеческого языка, все-таки, по давней привычке, не сдержался, чтобы не заговорить с ней.

– Чем пахнет, Витязь: зверем или нарушителем? – спросил старшина с улыбкой, поднося шерсть к носу овчарки.

Витязь покрутил головой и зарычал.

– В чем дело? – спросил старшина. – Почему не понравился тебе медвежий дух?

Опустив голову, обнюхивая след, овчарка рванулась назад, к тропе. Держа собаку на длинном поводке и притормаживая палками, Смолярчук сдвинул брови так, что они сошлись на переносице.

– Позвоните на заставу, что мы идем по медвежьему следу, – приказал он Тюльпанову и, опустив поводок, двинулся за овчаркой, проверяя каждый шаг косолапого.

Не раз и не десять раз ходил Смолярчук по медвежьим следам. Он отлично знал тропы зверей, их поступь, где и зачем останавливались. Как ни достоверен был след, Смолярчук всегда шел по нему до тех пор, пока не находил медвежий помет. Так решил он поступить и теперь.

Пройдя дозорную тропу поперек, медведь устремился по прямой в чащу, в еловую поросль, пробрался через нее, подмял молодые деревца и, пропахав лапами мягкий сугроб, скатился к роднику, окруженному брусникой. Полакомившись ягодами, двинулся дальше в лес, где почва была едва прикрыта снегом. Скоро снежная зона осталась позади. След медведя пошел по лесу, слегка трону, тому ночной изморозью. Встретив на своем пути упавший ствол сосны, медведь передвинул его, изрыл в нескольких местах непромерзшую землю, повидимому, в надежде найти какую-нибудь пищу. «Да, это действительно медведь!» – решил Смолярчук, но не остановился. Сдерживая Витязя, он продвигался вперед (лыжи бросил, как только кончился снег), попрежнему пристально изучая следы, Вот еще одно доказательство того, что тут пробирался хозяин здешних мест, – муравейник, разрытый медвежьими лапами. Смолярчук шел и шел. Он все еще испытывал чувство недоверия к следу. Почему зверь прошел не обычным глухим местом, по бурелому, не там, где любят ходить медведи, а недалеко от пограничного поста, поперек людской тропы? Почему слишком далеко забрался вниз, в теплую зону, не боясь близости обжитых лесосек, дыма костров, шума электрических пил и падающих деревьев?

Тюльпанов догнал старшину у верхнего входа в ущелье Черный поток, в лощине, заросшей ольхой. Сидя на корточках, Смолярчук осматривал медвежий помет.

– Значит, все в порядке? – спросил Тюльпанов, вытирая разгоряченное, умытое потом лицо.

– Да, теперь полный порядок, – с удовлетворением сказал Смолярчук. – Теперь можно возвращаться на границу. Только давайте раньше отдохнем, покурим.

Витязь тем временем рвался дальше, вглубь весеннего леса. Смолярчук укоротил поводок, скомандовал:

– Спокойно! Сидеть!

Овчарка сейчас же выполнила команду, села на задние лапы, но успокоиться не могла, тихонько скулила и не сводила настороженных глаз с зеленой чащи, где скрылся зверь. И лишь постепенно успокоилась.

Пограничники расположились на большом камне. Сняв шапки, расстегнув воротники гимнастерок, они с удовольствием закурили. Отдохнув, оглядевшись, они вдруг увидели, что их со всех сторон обступает чудесная закарпатская весна.

На гибких пушистых березовых побегах стланика, полускрытого мохом, раскачивались, трепеща крылышками, пестрые бабочки. Разогретая земля курилась легким дымком. Сквозь ржавые листья, сквозь опавшую хвою и мшистый покров пробивались синие созвездия фиалки и жемчужные гроздья ландыша.

Над розовыми и пахучими цветами волчьего лыка, над сырой ложбиной, где цвела черная ольха, деловито гудела армия лесных пчел, собирающая ранний мед.

Дальше, за ложбиной, на каменистом солнечном склоне, живой колючей изгородью поднимались заросли держи-дерева. Его растопыренные во все стороны ветви щедро облиты мелкими золотисто-желтыми цветами, похожими на колокольчики. Подует оттуда ветерок – и кажется, что хрустально звенит лес.

Кизиловое дерево не зеленело еще ни одним листочком, но зато оно пылало нежнолимонными цветами.

В каменистых расщелинах, в морщинах скал и утесов краснели ветки горной руты.

Омела уже вскарабкалась на второй и третий ярусы ветвей берез и сосен и распустила там, на большой высоте, чтобы всем было видно, свои ранние цветы.

Солнце не показывалось из-за леса, но лучи его все-таки проникли сюда, в дремучие заросли: они лежали на поверхности лужи, оставшейся от недавних дождей, они проборонили тонкими золотыми зубьями изумрудные, белые, черные, зеленокоричневые ветвистые и ковровые мхи, они перебегали с ветки на ветку, омывали своим преображающим светом старые камни, молодили угрюмые папоротники, прокладывали дорогу пчелам к их медовым источникам, пронизывали до дна родниковые чаши, украшали землю причудливым узором, какой и не снился самому великому чеканщику, золотых дел мастеру.

Смотришь на все это – и тебе, как и весне, хочется цвести своими делами, своей жизнью-, своими думами и надеждами.

…Тюльпанов докурил сигарету, поправил шапку и, солидно откашлявшись, будто собирался произносить речь, поднялся с камня, посмотрел на Смолярчука. Лицо молодого солдата было напряженным, торжественным.

– Товарищ старшина, разрешите обратиться по личному вопросу? – проговорил он твердо и четко.

Смолярчук посмотрел на него с удивлением:

– Что это вы так официально? Обращайтесь.

– Товарищ старшина, вы когда вернетесь на свою заставу?

– Как прикажут. Думаю, дня через три. Почему это вас интересует?

Тюльпанов помолчал, пристально рассматривая темную, с затвердевшими мозолями ладонь.

– А на пятой заставе у вас есть помощник? – спросил он, снова устремив взгляд на Смолярчука.

– Нету пока. Ранен мой помощник, лежит в госпитале. А что?

– Возьмите меня с собой на пятую. Я так буду у вас учиться, так буду вам помогать…

– Зря ты меня избрал своим учителем, товарищ Тюльпанов. – Смолярчук тяжело вздохнул. – Недолго мне осталось жить на границе. Кончается моя служба, Жду демобилизации.

– Демобилизуетесь? Вы? Зачем?

– Как это «зачем»? Что ж, по-твоему, я должен здесь до старости служить?

– А что вы будете делать, товарищ старшина, после демобилизации?

– Работы на мою долю хватит дома.

– Хватит, конечно, но такой, как здесь, не найдется.

– Найду, не тревожься. Человек рождается для мирной жизни, а не для военной. Женюсь, обзаведусь семьей. Между прочим, дома, в Сибири, меня ждут не дождутся. Тракторист я, механик, не забыл?

– Тракторист, конечно, профессия хорошая, но следопыт еще лучше. – Тюльпанов перевел грустный взгляд на Витязя. – Значит, осиротеет овчарка?

– К тому времени, пока мне демобилизоваться, я постараюсь, чтобы с нею кто-нибудь подружился. Сиротой не оставлю.

– Так подружите со мной, товарищ старшина! – воскликнул Тюльпанов.

Смолярчук для видимости, порядка ради, решил сдаваться не сразу.

– Не со всяким пограничником захочет дружить мои Витязь. Характер у него крутой.

– От меня он не откажется. Еще до вашей демобилизации подружимся. Успеем! В один день пять суток буду укладывать.

– Ну, хорошо. Так и быть, походатайствую, чтобы перевели тебя на пятую, – с деланной неохотой согласился Смолярчук. – Только не знаю, что из этого получится.

– Хорошее получится! – убежденно объявил Тюльпанов. – Командование всякое ваше ходатайство уважит.

– Ладно, не заглядывай вперед! Пошли на пост…

Пограничники не спеша начали подниматься в гору по благодатной весенней зоне Верховины. С каждым их шагом все больше и больше становилось расстояние между ними и тем, кто проложил след.

Глава седьмая

После того как Файн оставил на своем следу медвежий помет, он прошел на звериных лапах еще метров двести и под огромной елью, спустившей чуть ли не до самой земли разлапистые ветви, остановился. Дальше хитрить было бы бессмысленно и невыгодно. «Если пограничники и ринулись по следу, то, наткнувшись на свежий помет, они окончательно убедятся, что имеют дело со зверем, и прекратят преследование. Если же не поверят, тогда… Нет, обязательно поверят. Не тревожься напрасно, друг, – подбадривал себя Файн. – Стремительно продвигайся вперед, как можно скорее выходи из пограничной зоны, где возможны всякие случайности, не предвиденные даже «Бизоном».

Файн зубами расстегнул ремешки, закреплявшие на кистях рук медвежьи лапы, снял их. Потом освободил и ступни ног от камуфлированной обуви. Все это он спрятал в свою заплечную сумку.

Обувшись в добротные, окованные стальными пластинками юфтовые башмаки лесоруба, Файн сразу же, не позволив себе отдохнуть ни одной минуты, ринулся дальше по заданному курсу. Компас и крупномасштабная карта района Черного потока давали ему возможность точно знать, где он находится и куда ему следовало идти.

Глухой, нехоженный лес, заваленный отжившими свой век деревьями и устланный толстым слоем хвои, листьев и мхов, круто спускался по каменному откосу горы. Файн шел быстро и легко, почти бегом. Хрустели под ногами сухие сучья, срывались вниз плохо лежавшие камни, на земле оставались заметные следы, но Файна это уже не беспокоило. Никто не услышит его шагов, никто не пойдет по его следу: на добрых три километра вокруг нет ни одной живой души – ни пограничника, ни лесоруба, ни мельника, ни охотника.

В полночь он вышел, как и предусматривалось, к шумящему своими стремительными водами Черному потоку, к тому его месту, где узкое ущелье было наполовину завалено камнями и откуда хорошо просматривалась верхняя, идущая к высокогорной заставе дорога и нижняя, спускающаяся к Тиссе.

На чистом небе светила круглая луна. Одна сторона ущелья была затенена. Притаившись на вершине каменного завала, Файн просмотрел и прослушал ущелье. Пока безлюдно и тихо. Только бы не столкнуться с каким-нибудь лесорубом или охотником.

В каменном завале Файн спрятал гранаты. Тайник он прикрыл камнями. «Пусть лежат до поры до времени», – подумал Файн и усмехнулся: десять раз в день будут проезжать и проходить мимо этого места пограничники, лесники и лесорубы, и никому в голову не придет, что именно в этих камнях лежат гранаты.

По верхнему левому краю ущелья Черный поток шла зимняя тропа, проложенная и поддерживаемая в течение многих лет лесорубами и охотниками. Днем Файн обошел бы ее далеко стороной, но сейчас вступил на нее. Рискованно, но что делать: до рассвета надо быть на месте, в Яворе. Он не шел, а летел. Тропа уходила от ущелья под прямым углом, взбиралась на крутой склон горы и потом напрямик спускалась к Тиссе, к окраине крупного населенного пункта, расположенного на том берегу.

На подступах к реке, перед мостом, Файн покинул тропу и, обойдя деревню далеко стороной, вброд перебрался через мелководную здесь Тиссу. По ее правому берегу, между водой и лесистой горой, была пробита автомобильная дорога. Файн выбрал куст погуще и поближе к шоссе и, затаившись, стал ждать счастливого случая. В плане, выработанном «Бизоном», был предусмотрен и этот «счастливый случай».

В глухую полночь нельзя было твердо рассчитывать на то, что на дороге появится машина, идущая вниз по берегу Тиссы, в сторону Явора. И не всякой машиной мог воспользоваться Файн. Если она будет с людьми в кузове, с бревнами или досками – не годится. Его устраивал лишь такой грузовик, в котором он мог бы надежно спрятаться.

Файн расчетливо выбрал место на крутом повороте дороги, где шофер, чтобы не свалиться в пропасть или не врезаться в скалу, должен был максимально снизить скорость. Воспользовавшись этим, Файн прыгнет в машину так, что водитель ничего не заметит.

Ждал долго, а «счастливый случай» все не представлялся. Прошумели две «Победы». Осторожно проследовал грузовик, вместивший в кузове целую скирду сена. Протарахтели по щебенке железными шипами две гуцульские повозки. Промелькнул, сияя огнями, ночной автобус. Потом чуть ли не в течение целого часа шоссе было пустынным. Файн уже отчаялся. Его знобило. Он достал из кармана плоскую алюминиевую флягу, выпил коньяку. Зубы перестали стучать, и по всему телу разлилось благодатное тепло.

На бурлящие воды Тиссы, на ее каменистые берега медленно наплывал свет автомобильных фар. Машина шла с верхнего конца долины. Файн ждал. «Моя или не моя?» – гадал он. Что-то подсказывало ему: «Твоя». Файн спустился ниже к дороге, насколько позволило ему укрытие, и, найдя на каменистом склоне опору для правой ноги, приготовился к прыжку.

Машина подошла к повороту и медленно, на самой малой скорости, обогнула прибрежную скалу. Кузов грузовика был наращен на три доски, и в нем стояли, понуро свесив свои крупные рогатые головы, рослые быки. Перед ними лежал ворох сена.

Пропустив мимо себя кабину, в которой сидели шофер и женщина, закутанная шалью, Файн прыгнул на дорогу, стремительно схватился за борт грузовика и, оттолкнувшись, мягко, перенес свое натренированное тело в кузов. Быки испуганно шарахнулась. Файн успокоил их, ласково погладив по ребристым бокам. Потом он ползком перебрался в переднюю часть кузова, зарылся в сено и блаженно перевел дыхание. «Здорово же мне повезло!» Но через минуту он уже встревожился: довезет ли машина до Явора или придется высаживаться на полпути?

Грузовик проходил все новые и новые населенные пункты. В одном месте, перед шлагбаумом с прикрепленным к нему красным фонариком, машина остановилась.

– Пограничный наряд. Предъявите документы! – послышался строгий, с хрипотцой голос.

– Пожалуйста, – отозвался шофер.

– Откуда и куда следуете?

– Из Раховского района. В Явор.

– А ваши документы, гражданка?

– Какие там у нее документы! – засмеялся шофер. – Дивчина она еще несовершеннолетняя. Только на будущий год паспорт получит.

– Несовершеннолетняя, а по ночам разгуливает… Как тебя величают, дивчина?

– Ганнуся Бойко, – ответил за нее шофер.

– И в каком же качестве она при вас?

– Представитель колхоза «Карпатская звезда». Доярка. Первая в нашем районе.

– Вот тебе и несовершеннолетняя! – Пограничник вскочил на ступеньку, осветил карманным фонариком лицо девушки. – Э, да она спит! Спокойной ночи, Ганнуся… Ну, а в кузове чего там у вас?

– Быки и сено, товарищ сержант. Везем в Яворский племсовхоз, чтобы поменять этих двух старых холостяков на одного молодого кавалера.

– Ну, ну, смотрите не променяйте шило на мыло. – Пограничник осветил кузов и, вернувшись, сказал: – Поезжайте!

Заскрежетали шестеренки в коробке передач, переступили с ноги на ногу потерявшие равновесие быки, и машина прошла под красным фонариком шлагбаума.

Файн опустил в карман пистолет и, закрыв глаза, стал припоминать план города и его окрестностей. Племсовхоз находится на той, равнинной стороне Явора. Чтобы попасть туда, надо пересечь весь город. По каким же улицам поедет шофер? Шоссе вливается в Раховскую. Значит, Раховской улицы ему не миновать. Дальше Ужгородская, бульвар Шевченко. Ужгородская ближе всего к Гвардейской, где Файну приготовлена тайная квартира. Надо сойти именно там, на Ужгородской.

Перед рассветом грузовик въехал в Явор. Файн никогда не бывал в этом городе, но он хорошо изучил его по фотографиям, по агентурным данным, по старым журналам. Проехали Раховскую с ее небольшими домиками, разбросанными по горным склонам. Степная началась высокими кирпичными корпусами табачной фабрики. Миновали темную громаду городского парка. Перебрались через мост на правый берег Каменицы и очутились на Ужгородской. Файн осторожно пополз в заднюю часть кузова. Чуть приподнявшись, прикрываясь бычьим крупом, он осмотрел узкую улицу, освещенную фарами машины. Никого!

Перемахнув через борт грузовика, Файн очутился на яворской земле, в десяти минутах ходьбы от тайной квартиры. Машина колхоза «Карпатская звезда» удалилась в темную глубину Ужгородской.

– Браток, на спички не богат? – послышался вдруг голос ночного прохожего.

Файн вздрогнул. Человек в черной замасленной одежде, с железным сундучком в руках, с папиросой в зубах приближался к нему. При лунном свете хорошо было видно его лицо – бледное, – скуластое, с огромным лбом, черными усиками и очень блестящими глазами. Сердце Файна сжалось. Откуда он взялся? Минуту назад на улице никого не было. Файну казалось, что сейчас этот первый советский человек грозно посмотрит на него, вдохнет запах его одежды, пощупает рюкзак с радиостанцией и скажет: «Ага, голубчик, попался!»

Ночной прохожий подошел к Файну:

– На спички, говорю, не богат?

Файн покачал головой, похлопал себя по карману и заискивающе улыбнулся:

– Не курящий.

– Жаль. – Парень в замасленной спецовке вздохнул, посмотрел налево и направо и пошел вверх по Ужгородской.

Джон Файн некоторое время стоял неподвижно, вытирая мокрый лоб и мысленно проклиная свою глупую трусость. Луна скрылась за горным хребтом. Плотная предрассветная темнота наполняла город.

Прижимаясь к изгороди дворов, сбивая с деревьев росу, Файн вышел на тихую и узкую улицу – Гвардейскую. По обеим ее сторонам стояли стройные белолиственные тополя. Кирпичные, под красной черепицей домики раскинулись просторно, обнесенные садами и приусадебными виноградниками. Все дома и дворы были похожи один на другой. В каком же искать Любомира Крыжа? Где же дом под № 9?

Файн достал из кармана фонарь и узким, как лезвие ножа, лучом осветил эмалевую трафаретку ближайшего дома. Дом № 17. Следующий оказался № 15. Пропустив еще два – 13-й и 11-й – Файн нашел в штакетной изгороди калитку, открыл ее и решительно направился к дому № 9. Захрустел крупный речной песок под грубыми башмаками. Тяжелые гроздья мокрой сирени касались щек и головы Файна. «Недурно устроился «Крест». Лучшего убежища, пожалуй, не найти во всем Яворе. Очень хорошо».

Файн осторожно вплотную подошел к дому Крыжа и медленно поднял руку, чтобы постучать в окно. Сердце его усиленно билось, волна ледяного холода поднималась от ног к голове. «Черногорец» боялся переступить порог явки. Кто знает, какая судьба ему уготована под черепичной крышей этого дома, такого безобидного с виду, окутанного зеленью виноградных лоз… Что в сущности представлял собой этот новый резидент Крыж? Файн до сих пор, несмотря на то, что много лет знал Крыжа, не был твердо уверен, что можно до конца положиться на этого агента по кличке «Крест». Даже когда выяснилось, что он был завербован лично «Бизоном» чуть ли не четверть века назад, а теперь рекомендован в резиденты, – и это важное обстоятельство не заставило Файна пересмотреть свое настороженное отношение к Крыжу. Собственно, каких-либо веских причин для настороженности у Файна не было. Он верил Крыжу, исходя из своих теоретических предпосылок. Генеральная теория, на которой строилось повседневное и перспективное существование Файна, была весьма несложной. Ее можно изложить одной, примерно такой фразой: «Если ты не дурак, то не позволишь проглотить себя другому, сам проглотишь его».

Любомир Крыж не был дураком. Он учился в Пражском университете. Доучивался в Берлине. После завершения образования наводил на свою «ученость» лоск в Париже. Несколько лет, бесшабашно тратя наследство отца, путешествовал по Южной Америке, по африканскому побережью. Длительное время скитался по Мексике. Вернулся на родину тридцатилетним холостяком и, построив себе дом на улице Масарика (теперь Гвардейская), поселился в нем с сестрой и уже никогда больше не покидал пределов Прикарпатской Руси, как в те времена в старой Чехословакии называлось Закарпатье. В Яворе его знали как знатока европейских и американских языков, как фанатичного собирателя художественных изделий из дерева, как страстного книголюба и как скромного, без всяких претензий активиста культурного фронта. Добровольно, отвергая всякую плату, он читал лекции в яворском Доме культуры по истории Закарпатья, Чехии и Словакии, по древнему искусству Мексики. Он был инициатором выставки, организованной в Яворе: «Верховинские резчики по дереву». Все это знал почти каждый яворянин. И только одному Файну была открыта другая, тайная сторона жизни Любомира Крыжа. Восхваляя в своих лекциях «родное Советское Закарпатье», он ненавидел его и всей душой тянулся туда, где когда-то прожигал молодость, – в экзотические отели Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айреса, в Рим, кишащий всеми туристами мира, в жаркую Мексику, на праздничный Лазурный берег. Прикованный к Явору, он мысленно продолжал скитаться по дорогам Старого и Нового Света, коротая свои дни и ночи на верхних палубах пакетботов, в барах, в парках, на пляже, за игорным столом, в обществе испанских танцовщиц, влюблялся, транжирил деньги, утреннюю зарю встречал на тихоокеанском побережье, а вечернюю – на атлантическом. Делая вид, что вполне довольствуется жалованьем продавца книжного магазина, он втихомолку тратил на себя в десять раз больше, чем получал. Летом и зимой его видели в Яворе в одном и том же вытертом, глянцевитом от старости костюме, в грубых башмаках, в черной, устаревшего фасона, времен Масарика, шляпе, подержанном пальто. Но в аргентинских кофрах, сделанных из кожи буйвола и спрятанных в тайнике, Крыж держал про запас, в надежде на лучшие дни, новенькие, пересыпанные нафталином визитки, фланелевые пиджаки всех цветов, несколько дюжин белоснежных рубашек и большой набор обуви с подлинной маркой «Батя». Прослывший бессребренником, он имел не одну тысячу припрятанных американских долларов, английских фунтов и швейцарских франков – наиболее устойчивой валюты, которая обеспечивала ему «воскресение из мертвых» в тот же день, как Закарпатье перестанет быть советским, частью Украины. Превознося публично до небес «мир и советскую власть», он мечтал о войне, ждал прихода в Явор победителей-иностранцев. Внешне тихий, безобидный, неспособный как будто мухи обидеть, отменно обходительный, вежливый, доброжелательный с соседями и сослуживцами, он готов был за хорошую плату, если это могло остаться безнаказанным, повесить, застрелить, замучить любого человека. И родной сестры не пожалеет – дали бы только достаточное количество денег. Продажность наряду с хитростью и притворством – главные, все определяющие черты Крыжа. Он торговал всем, что можно было продавать: родным Закарпатьем, правдой, совестью. Файну было доподлинно известно богатое шпионское прошлое Крыжа. Впервые его завербовал один из деятелей Сюрте Женераль, прикомандированный к штабу Энике, командовавшему белыми армиями, созданными Антантой после первой мировой войны. Позже, в двадцатых годах, Крыж служил англичанам, не бросая, однако, своих первых хозяев. Потом его перекупил за более высокую плату «Бизон» – Крапс. А теперь?.. Где гарантии того, что хитрый, изворотливый, насквозь лживый Крыж не переметнется к новому хозяину за более высокую плату?

Подняв руку, чтобы постучать в окно, Джон Файн не мог не подумать о том, какому человеку вручает свою судьбу.

До сегодняшнего дня руководитель «Тиссы» ни разу не встречался со своим резервным агентом по кличке «Крест». Он руководил им только на расстоянии, через связников и погибшего резидента Дзюбу. Однако это не мешало ему хорошо знать Крыжа в лицо – по фотографиям. Встретив его на улице, даже в большой толпе, он сразу бы узнал своего агента № 47. Но Крыж, когда перед ним предстанет «податель сего», не догадается, кто он такой. «Крест» не знал своего шефа – ни его лица, ни подлинной фамилии, ни каких-либо особых примет. Он был известен ему через Дзюбу только как «Черногорец».

На южной, обращенной в густой сад стороне дома Крыжа чернело три окна. Файн некоторое время раздумывал, в какое постучать. Выбрал крайнее справа, поближе к глухой части сада. Постучал осторожно, чуть слышно. Едва цокнул ногтями по стеклу, как рама бесшумно распахнулась, и в темном ее просвете показалась мужская фигура в ночной рубахе, с белым колпаком на голове.

– Кто тут?

Файн прильнул к окну и по-русски шепотом произнес первую парольную фразу.

– Здесь живет Любомир Крыж?

– Здесь, – немедленно последовал ответ.

– Вам телеграмма. Молния. Распишитесь.

– Где же она? Давайте.

– Простите, потерял.

После этих слов ночного гостя хозяин дома № 9 скрылся в глубине комнаты. Через мгновение легко стукнули запоры двери, ведущей на веранду, и послышался глухой голос:

– Пять ночей жду. Входите! Я один.

Прошли просторную, застекленную веранду, в окнах которой уже чуть-чуть синел рассвет, и попали в темную комнату, полную запахами древесных опилок, свежих стружек и чуть прижженного каленым железом дерева.

Хозяин закрыл ставни и щелкнул выключателем. Под широким абажуром, низко спущенным на блоке, над токарным деревообделочным станком вспыхнула сильная матовая лампа.

Файн снял шапку, сбросил куртку, подал Крыжу руку:

– Здравствуйте, Любомир. Вот, наконец, и лично встретились. Я очень рад. Я ведь вас хорошо знаю… Откуда? Через Дзюбу.

– Так вы…

– Вы хотите спросить, кто я такой? – усмехнулся Файн.

– Что вы! Я ни о чем не буду вас спрашивать.

Болезненно щурясь от яркого света, закрывая голую грудь рукой, Крыж коротко и пытливо, с ног до головы, осмотрел гостя. И он все успел увидеть: и тяжелый рюкзак за спиной Файна, и его штаны, разорванные в лесу о сухие сучья, и башмаки, к которым прилипла черно-бурая карпатская земля, и куртку с въедливым высокогорным репейником на рукаве.

«Глазастый у меня помощник!» Файну понравилось, как встретил его хозяин. Такого не проведешь.

– Устали? – спросил Крыж и заботливо подвинул гостю табурет. – Садитесь. Снимайте поклажу. Отдыхайте!