Текст книги "Снюсь"
Автор книги: Александр Житинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Шепотом я стал расспрашивать Яну, кто эти люди. И чем они знамениты. Яна тонко улыбалась, вспыхивая в темноте глазами, как кошка.
– Третьестепенные, – сказала она мне в ухо, делая вид, что целует его. – Первостепенные работают, второстепенные ищут, а эти говорят. Ты – первостепенный.
– Я?!
– Ты, ты, ты… – зашептала она мне в ухо горячим своим дыханием.
В это время композитор, соскользнув с рояля, делал обход гостей. С каждым он чокался и говорил несколько слов с приятной улыбкой.
– Сегодня я работаю в ми-мажоре, – сказал он, чокаясь с Яной.
Он подсел к нам и запахнул полы халата. Я посмотрел на его лицо и увидел, что каждая черточка на нем живет отдельной жизнью. Лицо композитора напоминало оркестр. Губы едва заметно извивались и вибрировали, словно по ним водили смычком; брови вздрагивали, причем левая вздрагивала на каждый такт, а правая – через один; ноздри плавно шевелились, а щеки вспухали и опадали разом, как медные тарелки. Лоб сиял, как геликон.
– Друг мой, – сказал композитор, и верхняя его губа подползла к самому моему носу. – Друг мой, мне рассказывали ваши сны. К сожалению, я совсем не сплю, бессонница… Но в этом жанре… Скажите, вы пользуетесь музыкой?
– Когда как, – сказал я.
– А какой? – живо заинтересовался композитор.
– Предпочитаю Моцарта. Хотя бывает и эстрада.
– Так-так! – воскликнул он. – Я сочиню для вас увертюру.
Лицо его произвело финальный аккорд и потухло. Он вернулся к роялю, приподнял крышку над клавиатурой и принялся стучать мизинцем по черной клавише, недовольно морщась. А к нам подошел молодой человек лет пятидесяти с чуткими глазами. Он заговорил с некоторым превосходством, в котором странным образом присутствовало заискивание.
– На Западе… – говорил он. – Я встречал, есть упоминания… Собственно, ничего нового, вы понимаете… Вы пользовались методикой Сен-Сюэля?
Я непонимающе глядел на него.
– Один ваш сон мне понравился, – сообщил он. – Помните, железная дорога, у которой рельсы расходятся в разные стороны, а поезд постепенно расширяется, а потом раскалывается, как бревно, вдоль?
Мне стало не по себе. Я вспомнил этот ранний сон – претенциозный и неумелый, рассчитанный на дешевый эффект.
– Я вас познакомлю с… – Он назвал фамилию, которую я не запомнил. Кажется, Аронсон…
Яна расцвела, она посматривала по сторонам, еще теснее прижимаясь ко мне, а я осмелел и выдвинулся из тени.
Композитор перестал извлекать ноту. Он повернулся ко мне и сказал:
– Как вам понравилось? Мне кажется, эта увертюра может вам пригодиться.
Я кивнул. Композитор захлопнул крышку и потребовал шампанского. Он предложил тост за меня, пожелав мне творческих успехов, а затем попросил сегодня же присниться собравшимся.
– Так, какой-нибудь пустячок. Что вам заблагорассудится…
Яна сжала мне локоть. Я деревянно поклонился.
Ночью я приснился им в пустыне, утыканной противотанковыми шипами. По пустыне ползли волосатые гусеницы размерами с железнодорожную цистерну. Они напарывались на шипы и истекали нефтью. В озерах нефти барахтались маленькие люди, причем не спасали друг друга, а продолжали драться, даже идя ко дну. Они тяжело шевелились в вязкой жидкости, шлепая друг друга черными масляными ладонями. Композитор и его гости возлежали на гусеницах сверху, как на коврах, и смотрели на эту картину. Мы с Яной тоже были на гусенице. Противная прыгающая нота из черной клавиши стучала в висок, как морзянка.
Через два дня Яна передала мне, что сон произвел впечатление.
Короче говоря, меня заметили. Это не было той простодушной популярностью, которую я стяжал после первых публичных выступлений. На этот раз я был отмечен как небольшое, но оригинальное культурное явление, о котором принято знать хотя бы понаслышке. Я сам видел в троллейбусе двух бородатых молодых людей, которые обменивались новостями. Один из них только что купил по случаю альбом Босха и демонстрировал его приятелю. Разговаривали они довольно громко – чуть громче, чем необходимо в троллейбусе. Пассажиры косились на глянцевые репродукции. Я тоже выглянул из-за чьей-то спины и увидел непонятную картинку со множеством фигур, рыб и диковинных зверей.
Мелькали слова: Рерих, Филонов, авангардизм. Пассажиры слушали почтительно, но с неприязнью.
– Кстати, Снюсь тоже подражает Босху, вы заметили? – сказал один бородач другому.
– Пожалуй, скорее Брейгелю-старшему, – задумчиво ответил тот.
Откровенно говоря, я слышал о Босхе и Брейгеле-старшем, но и только. Я спрятался за спины, испытывая одновременно гордость и смущение.
Охваченный тщеславием, я стал сниться с претензией на непонятность. Это было легко. Достаточно было перед сном вообразить себя сложной натурой, страдающей и гонимой, тонкой и впечатлительной, а главное – духовно богаче большинства современников. Главное было – разрешить себе все. Сны изобиловали символикой и невнятностью мысли.
Яна в этот период была деятельна. На щеках ее горел непрерывный румянец. Она болтала по телефону с подругами и устраивала мои дела. Меня стали водить по квартирам. В одной из них мне показали красиво переплетенную тетрадку с описанием моих избранных снов. Я был польщен.
Меня познакомили с Аронсоном, и он сказал мне, что при желании я мог бы «прозвучать там».
– Где? – спросил я.
Он пожал плечами и хитро улыбнулся.
– Вы не пробовали сниться за границу? – спросил он после паузы.
– Пробовал, – сказал я, вспомнив свой неудачный визит к президенту ЮАР.
Он оживился, стал расспрашивать, советовал подумать…
Я не стал больше сниться за границу из-за разницы поясного времени. Для этого мне пришлось бы спать на службе. Кроме того, я смутно сознавал, что вряд ли нужен кому-нибудь за границей.
Впрочем, и здесь я был нужен не больше, чем жевательная резинка. Молодые бородачи, тщательно пережевывавшие мои сны, интересовались только сюрреалистическими подробностями. Стоило мне присниться попроще, как я замечал некоторое охлаждение к моей фигуре, скептические взгляды и вздохи. Я не понимал, зачем молодым людям нужны мои сны. У них и так было много тем для разговоров.
Мои отношения с Яной все более запутывались. Она была в курсе всех снов, не отходила от меня ни на шаг и всячески содействовала успеху. Как-то незаметно она ушла от мужа, будто кошелек потеряла. Я снял ей комнату, и моя жизнь стала даже не двойной, а тройной. Ночью я тщательно снился, а днем разрывался между двумя домами.
Жена была, как мрамор, холодна.
Ночью я жил, ночью я был свободен. Во сне я был чистым и честным, добрым и справедливым. Во сне я был доверчивым. Клянусь, что это мои истинные качества. Куда они исчезали днем?
Я просыпался и начинал обманывать. Сначала я довольно легко обманывал себя, убеждая в собственной исключительности, в наличии у меня волшебного дара, который дает мне право на некоторые вольности. Затем я обманывал жену, уверяя, что люблю ее по-прежнему. Далее шел черед Яны. Ее я обманывал уже без всяких угрызений совести, просто из соображений симметрии картины. Я обманывал начальников и сослуживцев, делая вид, что служба приносит мне моральное удовлетворение. Я обманывал, наконец, абонентов своих сновидений, обещая им ночью больше, чем мог дать.
Справедливости ради следует сказать, что меня тоже обманывали.
Однажды меня пригласил известный литератор. Он был желт и стар. Литература выжала его, как лимон. Литератор случайно подключился к одному из моих снов, и он поразился его прихотливой композиции.
– Какие у вас отношения со временем? – спросил он.
– В смысле – с эпохой? – уточнил я.
– Нет-нет! – испугался он. – В смысле философской категории.
– Обыкновенные, – сказал я, чувствуя, что опять слегка вру.
– Не может быть, – покачал он головой. – Неужели у вас нет страха перед потоком времени? А ощущения, что вы находитесь в нескольких срезах времени? Вы подумайте.
Я забыл сказать, что литератор этот был фантаст, поэтому он так запросто ориентировался в срезах.
Я подумал, но ничем его не обрадовал. Я сказал, что меня уже обследовали, но психопатологии не обнаружили.
– Значит, вы это все придумали… – с сожалением протянул он.
Он полагал, что можно что-то придумать. Ничего нельзя придумать, сколько ни старайся! Либо это есть, либо его нет. Можно только вытащить из души. Но тогда я этого еще не знал и тоже полагал, что придумываю свои сны, забавляясь.
Между прочим, фантаст будто накаркал. Через неделю мне исполнилось тридцать пять лет. День рождения для меня – грустный день. Я подвожу итоги, и они, как правило, неутешительны. В тот день я должен был посетить консерваторию, чтобы прослушать новую симфонию композитора, который сочинил для меня увертюру. Мы с Яной договорились встретиться у входа.
Я ехал в трамвае. Настроение было жуткое. Ехать мне не хотелось, я не знал – зачем туда ехать. В трамвае качались зловещие люди. Я стоял возле кассы и отрывал билетики всем желающим. Внезапно я понял, что превратился в автомат. Мои руки продолжали отрывать билетики и рассовывать их пассажирам, даже когда в этом не было надобности. Правая рука крутила колесико, левая отрывала билеты. Пассажиры послушно передавали их на заднюю площадку вагона. Там уже начинался легкий шум. Я с трудом оторвался от кассы и выскочил на первой остановке.
Это был Каменный остров. Тут меня поразило и то, что «остров», и то, что «каменный». Впереди и сзади были мосты. По ним громыхали трамваи. В каждом из них был маленький кусочек жизни. Жизнь, нарезанная на кусочки, катила мимо меня в трамваях. Между ними и вокруг была пустота, здесь ничего не происходило. И я был в этой пустоте.
Это был каменный остров, середина жизни.
Ну, конечно, это я сейчас так красиво и образно думаю. Тогда я просто испугался. Я понял, что никакая сила не заставит меня перейти любой из мостов. Сейчас мне странно об этом вспоминать. В самом деле – какая опасность может таиться в прогулке по мосту? Я не могу точно объяснить – чего я боялся. Во всяком случае, не того, что мост внезапно обрушится подо мною. Я боялся самого процесса перехода, ибо он вдруг представился мне чрезвычайно длительным, если не сказать – бесконечным. Пугала протяженность моста во времени, огромный и бессмысленный переход из одного состояния в другое, а вернее – казавшаяся мне неизбежной потеря себя на мосту, последствия чего были непредсказуемы.
Я почти побежал по аллее вглубь острова, не замечая людей. Мысли путались, как моток проволоки. Я вытягивал какую-нибудь одну, но за нею, сцепившись узлами и петлями, лезли все остальные. Ни одного конца было не найти. Я тяжело дышал, шагая вдоль высокого каменного забора, за которым глухо лаяла собака. Наконец мне удалось найти кончик мысли. Я пошел медленнее, осторожно распутывая клубок.
Всему виной, очевидно, была моя странная способность сниться, в которой необходимо было отыскать хоть какой-нибудь смысл. Он прятался в клубке тонкой и гибкой проволоки. Такую проволоку я когда-то использовал для монтажа радиолюбительских конструкций. Тогда я жил спокойно, не умея и не желая никому сниться, да и снов никаких я не видел. Откуда, зачем свалился на меня этот жалкий талант – мелкий и недостойный, будто подаяние в электричке?
Оказалось, что к тридцати пяти годам я по-настоящему научился лишь сниться. Это я делал с удовольствием и достаточной виртуозностью. Удивительно, что я относился к своему занятию абсолютно серьезно, добиваясь точности и оригинальности. Никто меня не учил, я овладевал умением самостоятельно и кропотливо, часами анализируя удавшиеся сны, придумывая детали композиции, учитывая даже психологию клиентов. Смешно сказать – я выбирал для них удобное время, чтобы присниться! Например, после обеда я снился в комедийном жанре, а глубокой ночью вытаскивал из души сокровенные мысли и облекал их в стройные философские сновидения.
И все это ради тщеславия? Ради того, чтобы мои сны пересказывались и переплетались в тетрадки? Ради удовольствия клиентов? Нет уж, увольте!
Я всегда догадывался, что природа награждает способностями неравномерно. Встречаются совершенно уникальные способности! Есть люди, которые перемножают в уме десятизначные числа и извлекают корни любой степени. Есть другие, которые могут выстукивать на зубах Первый концерт Чайковского. Есть третьи, которые умеют читать в зеркальном отражении…
Много есть непонятных способностей, данных будто из озорства или от пресыщенности Творца.
Я где-то читал, что один тип умел освобождаться. Его связывали, приковывали цепью и запирали в тюремной камере, а он через пять минут оказывался на свободе. Для него это было так же просто и естественно, как для меня – сниться. Умение быть физически свободным при любых обстоятельствах было в этом человеческом экземпляре доведено до гениальности.
И что же он сделал? Он стал продавать свой талант, то есть ухитрился даже в этих сложных условиях стать несвободным.
С другой стороны – он добился общественного признания…
Вот! Вот чего мне недоставало!
Общественное признание придает таланту узаконенность. Масса человеческих способностей и талантов давно признана. Я не говорю о таких нужных способностях, как умение пахать землю или тачать сапоги. Узаконены дрессировка попугаев, игра в хоккей и собирание спичечных этикеток. Вызывают почтение собачьи парикмахеры и дельтапланеристы. Не сомневаются в своей необходимости многочисленные эстрадные певцы, балалаечники, сочинители рифмованных фраз, представители, участники, члены и референты.
Но как же они узнали, что общество признало их способности?
Да очень просто.
Будь ты даже семи пядей во лбу, но если ты не получаешь вознаграждения хотя бы за одну пядь, то можешь считать все пяди лишними. Твои удивительные занятия будут называться малопочтенным словом «хобби» до тех пор, пока рука кассира не выкинет из окошечка жиденькую стопку бумажек, благодаря которым твой дар вступит в обмен с другими дарами. Твои сны будут обмениваться на хлеб, соль, сахар и масло. Они станут эквивалентны одежде и мебели. Сны станут товаром…
Так я теоретизировал, не замечая тогда одного существенного обстоятельства. Ведь моя способность, если подойти к ней серьезно, таила в себе возможности нового, невиданного искусства. А раз так, то все разговоры о деньгах отодвигались на второй план, становились мелкими и несущественными.
Но я словно боялся признаться себе в этом. Мне казалось, что думать о себе как о художнике нескромно, а потому я старательно принижал свою способность, рассматривая ее всего-навсего как некое мелкое ремесло, подлежащее продаже.
Экскурс в политическую экономию увлек меня. Я не заметил, как перешел по деревянному мосту в парке культуры и пошел по аллеям, осматривая многочисленные развлечения.
Скрипело колесо обозрения, покачивались люльки, из которых доносился женский визг, мелькали яркие карусельные кони, с американских гор катилась лавина тележек.
Мое внимание привлек мальчик лет двенадцати. Он считал мелочь у кассы, где продавали билеты на аттракцион «Автомобили». Судя по всему, мальчику не хватало несколько копеек. Он еще раз пересчитал медяки, зажал их в кулак и беспомощно посмотрел по сторонам. Потом он взглянул себе под ноги, вывернул карман, из которого на землю упала обертка от конфеты, и медленно пошел прочь от кассы, не оглядываясь на аттракцион, где сталкивались друг с другом маленькие автомобили, опоясанные черным резиновым ободом.
Я догнал его и взял за плечо.
– Ты хочешь прокатиться? – спросил я.
– Чего? – спросил он, высвобождаясь из-под руки.
– Прокатиться на машинке…
– Не хочу, – сказал он.
– У тебя же денег не хватает.
– Ну да! С чего вы взяли? – Он неестественно засмеялся, дернул плечом и быстрее зашагал по аллее.
– Да ведь… Я хотел тебе помочь! – крикнул я ему вслед.
– Не нужна мне ваша помощь! – зло выкрикнул он и убежал.
«Так мне и надо!» – подумал я. И, уже совершенно не отдавая себе отчета, купил билет и с трудом втиснулся в автомобильчик. Из него росла железная палка с метелкой на конце. Включили ток, и мой автомобильчик дернулся, поехал, неуправляемый, – сталкивался, отскакивал от других, кружился на месте…
Я крутил баранку, пытаясь придать движению осмысленность, но от меня мало что зависело. Другие водители имели свои планы, и каждый из них был разумен, но вместе получалось нескладно, получалась дурацкая суета. Я перестал бороться и поехал, подталкиваемый другими автомобилями, которые мягко стукались в мои борта.
«Вот так и жизнь наша, – меланхолично философствовал я. – Если не умеешь бороться, нужно отпустить руль. Все равно куда-нибудь приедешь».
Тут очень символично выключился ток.
Неожиданное развлечение успокоило меня. Выходя из парка, я снова встретил знакомого мальчика. Он ел мороженое. Значит, на мороженое ему хватило.
Я подумал, что зря приставал к нему с бесплатным удовольствием, в нем нет удовлетворения. Мальчик чувствовал это интуитивно.
Люди хотят платить за удовольствия. Плата гарантирует свободу выбора. Только сейчас я понял слова жены о посягательствах на права человека. Раздаривая сны направо и налево, я не задавался вопросом – хотят ли люди их смотреть? Мне казалось, что ежели я не требую ничего взамен, то волен навязывать их окружающим. По сути дела, я вторгался в личную жизнь людей и делал это, когда хотелось мне. Если бы у них была возможность платить мне за сновидения, то я был бы вынужден считаться с их желаниями.
Таким образом, получалось, что мне необходимо общественное признание в виде денег, а окружающим нужно платить мне, чтобы уберечь свою независимость и держать меня под контролем. Обе стороны стремились к одной цели.
Эти спекулятивные рассуждения укрепили мою решимость. Я начал действовать. Говоря иными словами – наступил этап профессионализации.
Меня очень беспокоили участившиеся приступы страха. Мосты сделались навязчивой идеей. Каждый переход через Неву превращался в серьезную проблему. Дело дошло до того, что однажды я попытался остановить трамвай перед мостом, чтобы выйти на волю. Вагоновожатая прикрикнула на меня, я испугался и притих.
Успокоительные таблетки уже не помогали.
Я взял отпуск и поехал в дом отдыха. До этого я никогда не бывал в домах отдыха, потому что не знал – от чего мне отдыхать. Дом отдыха находился на взморье в Зеленогорске. Летний сезон уже прошел, с залива дул холодный ветер, и отдыхающие – в большинстве своем приехавшие из Донбасса – потерянно слонялись по аллеям, вороша сухие листья. Три раза в неделю они выезжали в город для посещения Эрмитажа. Они действовали с шахтерским упорством, штрек за штреком проходя залежи духовных ископаемых. В клубе крутили кинофильмы, по субботам приезжали артисты областной филармонии. После артистов были танцы.
Артистов этих я никогда прежде не видел и не слышал о них.
Я присматривался к своим соседям по дому отдыха. Это были цветущие и простые люди, с добрыми улыбками, неиссякаемой любознательностью и весельем. Они хорошо ели и хорошо спали. Я же вышагивал под ветром по мокрому песку осеннего пляжа. Одна пола моего плаща прилипала ко мне, а другая стремилась улететь по направлению к городу. Радовало отсутствие мостов. Город издали представлялся разбитым зеркалом с сетью трещин, через которые были перекинуты узенькие мосты, скреплявшие осколки.
Вскоре я приметил странного отдыхающего. Это был худой и высокий человек, во взгляде которого присутствовало заметное беспокойство. Движения его были нервными и угловатыми, как у марионетки.
В аллеях парка стояло несколько грубых крашеных скульптур. Они были на низких постаментах. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, этот человек подкрадывался к ним и копировал позу скульптуры. Особенно удачно у него получался дискобол: одна рука опущена почти до земли, а другая закинута за спину. Постояв в этой позе несколько секунд рядом с постаментом, он удовлетворенно улыбался, потирал руки и переходил к «Девушке с веслом».
Его занятия я подсмотрел нечаянно, но потом стал следить уже специально.
Через неделю мы познакомились. Фамилия его была Костомаров. Он назвался большим актером.
Костомаров оказался человеком, необычайсно сведущим в психиатрии. Когда я рассказал о себе и предложил присниться, он поспешно отказался, заверив, однако, что ничуть не сомневается в моем даре. Далее он развил стройную теорию моих страхов, объяснив феномен мостов. По его словам, я испытывал постоянное натяжение между двумя берегами – сном и явью, службой и творчеством, женой и любовницей. Я не мог решиться перейти на желанный берег – я боялся.
– Что же предпринять? – спросил я.
– Надо сжечь мосты, – мрачно сказал бывший актер. – Сжечь! Сжечь! – Он вдруг затряс головой, как шаман, и бросился к любимой скульптуре. Добежав до «Дискобола», он окамнел с воображаемым диском в руке и только потом успокоился.
– А вы… – осторожно начал я.
– О, у меня совсем другое… Совсем! – решительно заявил он, но объяснять не стал.
Костомаров сказал, что у него есть знакомые в областной филармонии и он может меня рекомендовать. Он советовал немедля приступить к реализации дара, в противном случае дело могло кончиться серьезным психическим расстройством.
– Меня уже приглашали, – сказал я. – Понятия не имею – каким образом выступать на эстраде? С чем?
– Господи, это же так просто! – воскликнул Костомаров.
И он тут же определил мое амплуа и подал идею номера. Я был назван артистом «оригинального жанра». К ним относятся музыкальные эксцентрики, фокусники, жонглеры, гипнотизеры. Костомаров предложил мне объединиться с профессиональным гипнотизером и сделать общий номер. В обязанности гипнотизера входит усыплять публику в зале и меня на сцене, а дальше я могу сниться, как мне угодно.
– Назовите это как-нибудь оптимистично, без мистики, – сказал Костомаров. – «Мне снилась даль, мне снилась сказка, мне снилась молодость моя!» – звучно продекламировал он и покосился на меня, проверяя – узнал ли я стихи. – Это Блок… Даль и сказку нужно выбросить, а молодость оставьте. Это любят. И непременно с восклицательным знаком. Мне снилась молодость моя!.. Это тоже любят.
Вернувшись домой, я стал сжигать мосты. Я подал заявление на службе об уходе по собственному желанию и переехал к Яне с одним чемоданом вещей.
Жена проводила меня без сцен. Расстались мы, как принято говорить, «интеллигентно», то есть состязаясь в благородстве. Я чувствовал себя полностью виноватым, она же, со своей стороны, не скрывала, что не может поддерживать меня в моем новом занятии. К снам она относилась естественно – как к природной человеческой особенности и не понимала, зачем делать из них профессию.
Похоже, что она давно уже внутренне простилась со мною.
– Желаю тебе достичь совершенства, – сказала она. – Только прошу об одном: никогда не сниться ни мне, ни дочери. Обещай.
– Надо спросить у нее, – сказал я. – Если она захочет…
– Обещай.
– Ей уже пятнадцать лет…
– Обещай… Ну я тебя прошу, слышишь?
– Хорошо.
Конечно, мы порознь объяснили дочери причины развода. Она постаралась понять. Вообще мы все очень старались понять друг друга и понимали умом – но не сердцем.
С работы меня проводили шумно. Весть о том, что руководитель группы инженеров уходит в артисты, разнеслась по коридорам нашей конторы и вызвала дискуссии. С одной стороны, сослуживцам она была приятна. Как-то незаметно рождалась уверенность, что любой инженер, если, конечно, он захочет, может стать артистом. С другой стороны, некоторые отнеслись к моему решению пренебрежительно, считая сновидения занятием не только легковесным, но и бессмысленным. Большинство коллег знало о моей способности; многие видели мои сны, а в теоретическом отделе считалось хорошим тоном иметь дома их описания. Обладатели тетрадок сочли себя обманутыми. То, что ранее было уделом избранных, становилось общедоступным.
Я не обращал внимания на чужие мнения и методично сжигал мосты. Приходя с работы, Яна рассказывала мне очередные новости и сплетни. Некто Задубович из того же теоретического отдела объявил, что тоже умеет сниться, и в доказательство приснился своим приятелям. Те наперебой хвалили его сон, говорили о «полной независимости от Снюся» и даже завели специальную тетрадку для снов Задубовича. Однако повторить сон для более широкого круга Задубович отказался, мотивируя это соображениями свободы творчества и нежеланием «размениваться, как это сделал Снюсь».
Вот так. А я еще ничего не сделал…
Любознательные бородачи отвернулись от меня все как один. Яна похудела от волнения. Ее знакомые из «золотой молодежи» считали своим долгом выразить сожаление по поводу моего шага. Общий приговор был таков: «Его все равно не пропустят». Кто не пропустит? Почему не пропустит? Об этом ни слова.
Яна, закусив удила, мчалась со мною в неизведанное.
Позвонил Костомаров и предложил встретиться у Медного всадника. Он сказал, что познакомит меня с гипнотизером.
Когда я пришел на площадь, Костомаров уже был там. Он стоял у памятника, непроизвольно копируя позу Петра. Под ним не хватало лошади. Рядом томился мужчина средних лет с черными выпуклыми глазами. Одет он был в кожаное пальто, но без головного убора. У него был огромный лоб, переходящий в лысину.
– Петров, – сказал он, протягивая мне руку.
Он не был похож на Петрова.
– Вас нужно тарифицировать, – сказал он после паузы.
– Пускай идет к Регине, – сказал Костомаров Петрову.
Тот вдруг застыл, уставившись взглядом на другой берег Невы. Его черные зрачки подернулись синеватой пленкой. Мне сразу захотелось спать.
– Только ни в коем случае не говорите Регине, что будете работать с Петровым. Скажете – с Глуховецким. Запомнили? – сказал Костомаров.
– С каким удовольствием я их усыплю! – тихо проговорил Петров, не выходя из транса.
– Только, ради Бога, не насмерть, Иосиф! – улыбнулся Костомаров.
Мне показалось, что Петров с радостью усыпил бы «их» насмерть. Мы обговорили номер. Каждый должен был работать самостоятельно, поэтому споров не возникло.
На следующий день я отправился в филармонию. У подъезда стояли машины и автобусы с надписью: «Заказной». В холле сновали хорошо одетые молодые люди. У всех был уверенный вид, который чуточку портили нервные суетливые взгляды. У огромного окна с мраморным подоконником стояли двое. Один вынимал изо рта пинг-понговые шарики, а другой, требовательно на него глядя, шарики отбирал и складывал в карманы пиджака. Карманы у него оттопыривались.
Я поднялся на третий этаж и пошел по коридору. В конце была дверь с табличкой: «Отдел оригинального жанра. Чинская Регина Михайловна». Я постучал и потянул за ручку.
В комнате за большим письменным столом сидела женщина, издали казавшаяся молодой. Она была в джинсовом комбинезоне. Очевидно, это была Регина. Она разговаривала по телефону, злорадно улыбаясь. Рядом с аппаратом, на краешке стола, на одной руке стоял юноша. Его раскинутые ноги в узких брюках почти упирались в потолок. Другой рукой юноша поддерживал равновесие. Его лицо показалось мне красивым.
– Разрешите? – сказал я.
– Вы же видите – занято, – недовольно сказал перевернутый юноша.
– Заходите. Садитесь, – кивнула Регина, не отрываясь от трубки.
Она еще раз с ненавистью улыбнулась ей и повесила. Лицо ее тут же приняло брезгливое выражение.
– И это все? – спросила она юношу.
– Могу хоть два часа, – сообщил перевернутый.
– Да хоть три! Слезай! – крикнула она.
Вместо ответа акробат поднял свободной рукой телефонную трубку, ухитрился прижать ее плечом к щеке и стал набирать номер. Регина с силой выдернула трубку, грохнула ее на рычажки и взвизгнула:
– Вон отсюда!
Акробат мягко спрыгнул со стола. В нормальном состоянии его лицо показалось мне идиотическим. Он вышел гордо, ступая с носка.
– Слушаю вас, – сказала Регина.
Я подошел к столу. Этого делать не следовало, потому что Регина вдруг резко постарела. От двери ей можно было дать двадцать пять, но у стола – не меньше пятидесяти.
Я назвался и сообщил, что хочу предложить номер оригинального жанра совместно с гипнотизером Глуховецким.
– Что вы будете делать? – спросила она.
– Сниться.
– Сниться тарификационной комиссии! Неплохо придумано, сизый нос! – воскликнула она и неестественно громко рассмеялась.
Я изложил ей идею номера. Она слушала внимательно, довольно бесцеремонно рассматривая меня узкими глазами.
– Я слышала о вас. Мне говорили, – сказала она. – Давайте попробуем, это интересно. Реквизит, оформление, музыка – за ваш счет.
Итак, нам необходимо было выступить перед членами тарификационной комиссии, чтобы меня, в случае успеха, поставили на ставку актера. Это и называлось «тарификация». Мой мифический партнер Глуховецкий, как оказалось, уже имел низшую ставку и претендовал на следующую. О Петрове я помалкивал.
– Только учтите, что Глуховецкий всех не усыпит. Я вас честно предупреждаю, – сказала Регина на прощание.
Выйдя на улицу, я тут же позвонил Петрову и сказал, что заседание комиссии состоится через три дня. Необходимо было срочно репетировать.
– Спите спокойно, – сказал Петров. – Филофенов в Мексике. Я вас предупрежу.
Я решил, что Петров не хочет репетировать. Два дня я обдумывал сон для членов тарификационной комиссии. Мне захотелось порадовать их острыми ощущениями. Я придумал напряженный сюжет: будто мы плывем по Индийскому океану на паруснике, а нас берут на абордаж пираты. Члены комиссии блестяще отражают нападение – выстрелы, гром, дым, звон шпаг, – и мы плывем под тихим солнцем.
В назначенный день я пришел в филармонию. В холле висело объявление, извещающее о том, что заседание тарификационной комиссии переносится на следующую неделю. Причин указано не было.
Через неделю повторилось то же самое.
После третьей отсрочки я перестал туда ходить и стал ждать звонка Петрова. Каждую ночь я показывал Яне сон тарификационной комиссии. Поскольку я не знал ее членов в лицо, все мужчины выглядели как Костомаров, а женщины – как Регина. Семь Костомаровых и пять Чинских. Пиратам было от чего прийти в ужас.
Петров позвонил через месяц.
– Усыпляем послезавтра, – сказал он. – Приходите вечером, приготовимся.
Вечером мы с Яной пошли к нему. Петров жил в коммунальной квартире. Он открыл нам и повел по темному коридору. Слева и справа были высокие, выкрашенные в разные цвета двери. Из одной выглянула голова женщины, повязанная полотенцем.
– Спать! – рявкнул на нее Петров, женщина обомлела и провалилась обратно в комнату.
Петров привел нас к себе и усадил Яну на диван. В комнате ничто не указывало на профессию Петрова. Книжные полки были набиты книгами по философии и медицине. На низком столике стояла пишущая машинка. Петров порылся в шкафу и извлек оттуда две чалмы. Одну он протянул мне.
– Дешево, – сказал он, поморщившись. – Но так надо.
