Текст книги "Потерянный дом, или Разговоры с милордом"
Автор книги: Александр Житинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Файнштейн не расслышал.
– А? Как вы сказали? – наклонился он вперед.
Григорий Степанович оглянулся. Сзади сидел тип с колючими, расположенными у переносицы глазами. Это был гражданин Серенков из квартиры 190.
Генерал поднялся и что-то тихо сказал Серенкову, после чего не спеша пошел к выходу. Серенков, поколебавшись, встал и направился за генералом. Ирина и несколько окружающих кооператоров с беспокойством следили за этой сценой. Генерал вернулся через минуту, несколько порозовевший, и молча уселся рядом с Ириной. Серенкова же более на собрании не видели.
– Что вы с ним сделали? – испуганно улыбаясь, прошептала Ирина.
– Пустяки! – отмахнулся генерал. – Он гнида. Он заполз в щель.
Между тем Файнштейн продолжал настаивать на предоставлении равноценной жилплощади, чем привлек на свою сторону большинство кооператоров, живущих в нижних этажах. В самом деле, что за удовольствие каждодневно видеть в своих окнах стены и окна соседних домов? Файнштейн закончил свою речь предложением писать письмо на имя председателя горисполкома и вернулся в зал.
На сцену ринулись еще несколько ораторов – в основном женщины. Они высказывались одна за другой, однако принципиально ничего нового предложить не сумели. Возникла масса мелких проблем: как быть со школой – переводить детей или ездить на Гражданку? – с детскими садами, с поликлиникой, с родственниками, с работой, наконец... Ворох вопросов. Файнштейн, сидевший в первом ряду, на все вопросы подсказывал один ответ:
– Переезжать!
Кое-кто призывал потерпеть, но таких было немного, их предложения тонули в осуждающих возгласах:
– Сами терпите!
– Вы на каком этаже живете?!
– Давайте с вами меняться: вы поедете на первый, а я на восьмой!
На сцену медленно поднялась женщина средних лет с припухшими веками и свисающей сбоку длинной прядью волос, в поношенном демисезонном пальто. Остановившись на краю сцены, она обвела зал презрительным взглядом.
Это была хозяйка квартиры 116 – та, которая выкидывала с балкона бутылки, а утром кричала: «Допились! Допились!».
– Эх, вы! – наконец выдохнула она.
– Гражданка, ваша фамилия? – перебил ее Вероятнов.
– Вера Малинина, сто шестнадцатая квартира. А что?.. – полуобернулась она к столу.
– Ничего, – Вероятнов занес выступающую в тетрадку.
– Вот вы тут развели антимонии. Как получилось? Что делать? Как жить?.. – с некоторым усилием выговаривала слова Малинина, но именно эта затрудненность речи заставила кооператоров притихнуть и обратить на женщину внимание. Что-то в ней было надломленное, больное.
– А спросил хоть кто – почему?.. Почему мы? Почему нас?.. За что?.. Э-э... – она поднесла указательный палец к носу и слегка поводила им взад-вперед. – Потому что есть за что... Я в школе председателем совета дружины была. В сельской. Ну, в поселковой, значит. Потом в торговлю подалась. Потом села... Сейчас год не работаю... Так вот. Я знаю – почему... Это неспроста. Так нельзя жить, как мы живем.
– Вы за других не расписывайтесь! – крикнули из зала.
– Думаете – вы лучше? Это нам всем такое предупреждение дано. Не зарывайтесь, мол, милые... Опомнитесь. А вы: горисполком!
Малинина посмотрела вниз, на сидящего прямо под нею Файнштейна.
– Ну, дадут вам квартиру. Что делать-то с нею будете?
– Жить! – вызывающе сказал Файнштейн.
– А как жить? Как?.. Зачем?.. – Малинина махнула рукой и, нетвердо ступая, начала спускаться вниз по ступенькам. Теперь стало заметно, что она слегка пьяна. Кто-то в зале хихикнул. Рыскаль что-то записал в блокнот.
– А молодец баба, – наклонился Григорий Степанович к уху Ирины. – Взяла быка за рога. Даром, что пьяненькая.
Возникшую в зале подавленность попытался ликвидировать Вероятнов, который наконец-таки извлек на свет Божий измятую бумажку с текстом своего выступления и, расправив ее в ладони, принялся читать. Несмотря на то, что текст был тщательно продуман Василием Тихоновичем и занесен на бумагу, а может быть, именно поэтому он не содержал решительно никаких оригинальных мыслей. Сославшись в первом абзаце на последние решения пленума (кстати, по сельскому хозяйству), он во втором абзаце отметил определенные достижения Правления кооператива под его руководством, но в третьем абзаце перешел к недостаткам, одним из которых и являлся незапланированный перелет дома на Петроградскую. Этот факт в изложении Вероятнова никак не выбивался по значимости из ряда других, как-то: нерегулярной уборки бачков с пищевыми отходами, поломок и безобразий в лифтах, задолженностей по квартплате. Перечислив недостатки, инженер тем не менее выразил твердую уверенность, что они в скором времени непременно будут изжиты, чему порукой решения, упоминавшиеся вначале.
– Обратно, что ли, полетим? – выкрикнул какой-то насмешник.
Вероятнов строго посмотрел в зал и сообщил, что общему собранию в связи с изменившейся ситуацией необходимо избрать новое Правление.
Сам он, да и Рыскаль считали перевыборы формальностью. Им казалось, что кооператоры, скорее всего, подтвердят доверие прежнему Правлению, не станут усугублять положение избранием нового начальства. Но случилось иначе. Казенная речь Вероятнова и достаточно пламенные выступления других ораторов, в частности Файнштейна, сделали свое дело. Кооператоры наперебой предлагали кандидатуры: их набралось с полтора десятка, когда Рыскаль предложил, вослед Светозаре Петровне, создать в каждом подъезде группы взаимопомощи.
– Зачем? Почему? Объясните!
– Обстановка сложная! Надо помогать милиции. Надо помогать друг другу. Ребенка оставить, в магазин сходить, за стариками присмотреть... По-людски жить. По-соседски, – объяснил Рыскаль.
Часть кандидатур переписали в группы взаимопомощи.
Голосование было открытым. Счетная комиссия, состоявшая из Завадовской, занявшей к тому времени место в зале, и неизвестного решительного молодого человека, приступила к работе, считая вскинутые вверх руки и тут же занося результаты в блокнотик. Кооператоры встречали гулом каждую объявленную цифру; наиболее недоверчивые считали вместе с комиссией.
Результаты были таковы: Вероятнова прокатили с треском, за него было подано лишь двадцать три голоса из числа двухсот восьмидесяти пяти решающих голосов пайщиков (по числу квартир). Как вы заметили, отсутствовали лишь два пайщика – Серенков и я, – но по разным причинам.
Неожиданно большое число голосов набрал Файнштейн (198 голосов), несмотря на явно недостаточную симпатию, которую испытывали к нему некоторые кооператоры (вероятно, за бороду); были избраны, конечно, Светики в полном составе, и Клара Семеновна, возглавившая впоследствии группу взаимопомощи первого подъезда, и даже Вера Малинина, как ни странно. Но страннее всего было избрание гражданина Серенкова, покинувшего собрание при обстоятельствах уже известных. То ли его мрачный возглас оказался кое-кому созвучным (тогда почему Файнштейн получил избрание?), то ли выбрали по принципу «кого нет».
Вошли и другие люди, не очень мне известные: молодежь, инженеры, врачи. Всего было избрано семнадцать человек: пять в Правление и четыре тройки взаимопомощи.
Ирина Михайловна голосовала за всех, кроме Серенкова, поскольку никого, исключая соседей по этажу, не знала.
Обескураженный результатами голосования, Вероятнов вяло подвел итоги и спросил, не хочет ли кто еще выступить.
Кооператоры молчали. Вдруг поднялся Григорий Степанович.
– Разрешите мне?
Ирина сжалась, с ужасом уставившись на генерала. А он не спеша снял макинтош, повесил его на спинку стула и двинулся по проходу к сцене. Когда он взошел по ступенькам и повернулся к залу, Ирина отметила, что на пиджаке генерала не было не только Звезды Героя, но даже орденских планок.
– Вы из какой квартиры, товарищ? – спросил Вероятнов.
– Я из двадцать восьмой...
– Как? – вскинулся из зала молодой человек с усиками. – Я из двадцать восьмой, товарищи!
– Прошу прощения... – успокоил его генерал. – Я из двадцать восьмой, но другого дома. Соседнего...
– Почему же вы... По какому праву, – начал Вероятнов, но генерал обернулся к нему и так же спокойно объяснил:
– Видите ли, я родился здесь, на Безымянной, поэтому мне небезразлично...
И Григорий Степанович довольно обстоятельно и с какой-то внутренней уверенностью, что его необходимо выслушать (и вправду, слушали внимательно!), повел рассказ о той части города, куда попали ныне прилетевшие кооператоры. Он, как гостеприимный хозяин, рассказывал о домах, которые окружают теперь прибывший девятиэтажный дом, об их строителях (одним из них был Штакеншнейдер), о бывших владельцах; о том, что Подобедова и Залипалова улицы получили свои имена по фамилиям живших здесь когда-то купцов; упомянул и о пивной Кнолле, и о находившемся неподалеку родильном доме, носившем ранее имя Шредера; перед глазами притихших кооператоров проплывали картины двадцатых и тридцатых годов, булыжные мостовые, красные петербургские трамваи, лавки и ресторации, старьевщики и дворники...
Все вдруг разом почувствовали, что здесь с незапамятных времен шла разнообразная городская жизнь, что полоска нового асфальта, так разительно отличающаяся от старого, возникла на Залипаловой, скажем, в одна тысяча девятьсот шестидесятом году, когда меняли водопровод, проложенный еще до революции; что тот брандмауэр, который виден из торцевых окон первого подъезда, когда-то был прикрыт доходным домом Бахметьева, попавшим под фугаску во время блокады; что купцы эти, Залипалов и Подобедов, действительно проживали неподалеку в особняках, причем, как часто водится на Руси, враждовали между собою по-смертному, отчего, кстати, и соединявшая их улица так и не получила собственного имени, осталась Безымянной... Короче говоря, пахнуло историей, которую в общих чертах знали, но, проживая там, на Гражданке, на бывших болотистых лугах, не ощущали напрочь.
И перелет дома как-то сам собою был включен в круг истории, в ее медленный вихрь, уносящий и приносящий дома, стал вдруг историческим событием этой части города, неподалеку от Тучкова моста.
Генерал закончил. В зале, точно после хорошей лекции, раздались аплодисменты.
– И все же, гражданин... В чем, так сказать, конкретные ваши предложения? – осторожно спросил Вероятнов.
– Конкретные предложения? – генерал лукаво взглянул на бывшего председателя Правления. – Я предлагаю быть потомками. Понимаете? Если есть предки, должны быть и потомки. Правильно я говорю?
Вероятнов растерянно кивнул, а из зала донесся женский вскрик:
– Верно! Очень правильно!
Ирина поискала глазами, но обладательницу этого взволнованного голоса не нашла. Та спряталась, устыдившись эмоций.
...Расходились с достоинством и возникшим ощущением сообщества не только кооперативного, но более широкого – с предками... хотя понимали это смутно, по-разному...
А вечером Егор был поощрен боевыми стрельбами, которые происходили так: в комнатах его и генерала расставили мишени, после чего Григорий Степанович и Егорка поочередно поражали мишень противника через окна, пользуясь пружинными пистолетами с патронами в виде стрел с резиновыми присосками. Смеющаяся Ирина подсчитывала очки, а когда из-за трубы генеральского дома выплыла крутобокая луна, игру прекратила и уложила сына спать.
После чего она пожелала генералу доброй ночи и, затворяя уже окно, вдруг спросила:
– А вы почему Звездочку не носите, Григорий Степанович?
– Звездочку?.. Ах, эту... Как вам сказать. Ношу иногда. Она у меня на другой одежде. Доброй ночи!
Глава 17
БОЛЬШОЙ ПЛОВ
Вторым пристанищем Демилле стало аспирантское общежитие неподалеку от улицы Кооперации – серое четырехэтажное здание из силикатного кирпича, притаившееся в глубине многоэтажного жилого массива.
Встретили его там радушно и уважительно. Математик Тариэль из Баку и кибернетик Мамед из Ташкента действовали по всем канонам восточного гостеприимства. Едва Костя Неволяев представил им Евгения Викторовича (произошло это вечером в воскресенье) и вкратце изложил его историю, воспринятую аспирантами с почтительной невозмутимостью, как Тариэль побежал к комендантше тете Варе с мешочком одуряюще пахнувшей сушеной дыни – лакомством, употреблявшимся аспирантами для улаживания самых пикантных и экстренных дел, – а Мамед, действуя проворно, но без спешки, принялся приводить комнату в порядок.
Мамед был низенького роста, щуплый, с восточной печалью в глазах. Он застелил постели, смел со стола крошки и принялся готовить чай, для чего включил электрический чайник, а на стол выставил синие пиалы и фарфоровый чайничек для заварки, чрезвычайно красиво расписанный.
Демилле присел на стул, огляделся. Комната была просторной, состоящей из двух частей: передней, где стояли обеденный стол, диван, торшер, висели книжные полки и украшения (среди прочих – неизвестный музыкальный инструмент), и закутка, отгороженного платяным шкафом; за ним помещались две койки и письменный стол, заваленный книгами.
Вернулся сияющий Тариэль и сообщил, что за ломтик сушеной дыни тетя Варя готова пустить ночевать не только одинокого мужчину, но и весь кордебалет варьете гостиницы «Советская». Мамед встрепенулся, с надеждой посмотрел на товарища.
– Завтра начинаем отстрел, – деловито распорядился Тариэль.
– Да вы что! – закричал Костя. – Дайте человеку освоиться.
– А мы и Евгению Викторовичу девушку подберем, – учтиво сказал Тариэль.
– Нет-нет, не надо, – сказал Демилле. – Я, знаете, не любитель. У меня жена, сын...
Тариэль подмигнул Косте.
– Да мы жениться не заставляем, Евгений Викторович!
– Для польза здоровья, – с печальной озабоченностью произнес Мамед, и все расхохотались.
...Дух легкомысленного эпикурейства, поселившийся в комнатке, отнюдь не мешал аспирантам заниматься наукой. Как быстро понял Демилле, оба аспиранта всерьез работали над диссертациями – Мамед в области теории чисел, а Тариэль – автоматического регулирования, но за пределами библиотек и кафедр превращались в молодых людей без проблем, со склонностью к легким и озорным увеселениям. Тариэль являл собою современный вариант Ходжи Насреддина – неунывающий, склонный к шуткам и проказам, обаятельный, компанейский. Мамед оттенял его грустным резонерством.
В первый же вечер аспиранты устроили обсуждение методики поисков улетевшего дома.
Расстелив на столе карту города, они принялись разрабатывать математическую модель. Связав воедино исходные данные, полученные от Кости (отрыв дома от фундамента, его полет), и допустив отсутствие человеческих жертв, на что указывала встреча Демилле со Светиками и посещение детсада Ириной, аспиранты пришли к выводу, что дом где-то приземлился в сохранности. Но где? Логика подсказывала: в новых районах. Там много места – в Купчино, на Ржевке, на Комендантском – там однотипные дома, так что приземление дома могло пройти относительно незамеченным, не то что, скажем, на Невском или на Петроградской стороне.
Это была ошибка, но ошибка честная. Далее аспиранты, пользуясь картой, разбили возможные районы приземления на квадраты и начали составлять алгоритм оптимального пути поиска... Демилле тупо смотрел на карту, по которой скользили пальцы Тариэля.
– Мы минимизируем время поиска, – сказал Тариэль. – Понимаете?
– Нет, – честно сказал Демилле.
– Нужно найти оптимальную траекторию по критерию наименьшего времени... Евгений Викторович, почему не понимаете? Я же ясно говорю?
– Трудный решений, – покачал головой Мамед.
– Эх, почему мы не в Баку! – воскликнул Тариэль. – Если бы мы были в Баку, я пошел бы на базар, я обошел бы ряды, я купил бы орехов, изюма, шербета... Я выпил бы чаю в чайхане, я поел бы халвы...
Тариэль вскинул руку, декламируя, точно стихи:
– И через три часа я знал бы не только, куда делся этот несчастный дом, но и что сказал дядюшка Ибрагим тетушке Галиме наутро, когда не обнаружил во дворе зарытого кувшина с вином, потому что двора тоже не обнаружил!.. Северные люди молчаливы и нелюбопытны! Дом взлетел, как орел, а им хоть бы что! Ва!
Мамед скорбно качал головой.
– В Ташкенте землетрясений был – вся страна узнал, – сказал он.
Демилле с грустью и завистью смотрел на новых восточных приятелей. Их оптимизм, энергия молодой крови, бьющая через границы республик, восхищали и одновременно тревожили: сам он был точно парализован несчастьем.
Из этого состояния его вывел телефонный звонок Любаши, последовавший в понедельник на службу Евгению Викторовичу. Сестра сообщила, что в субботу приходили Ирина с Егоркой...
– Как? – вскричал Демилле, испытав мгновенную радость и благодарность к жене.
– Минут через сорок явилась – как ты ушел. Принесла твои вещи. Чемодан и сумка... – Любаша не скрывала осуждения.
– Понятно... – Демилле потух, спросив со слабой надеждой: – Не сказала, где они сейчас?
– А то ты ее не знаешь. Конечно, нет!.. Зайдешь за вещами?
– Мать видела? – спросил Евгений Викторович.
– Ее, слава Богу, дома не было. Вещи я спрятала.
– Хорошо, молодец... – вяло похвалил сестру Евгений Викторович, а затем попросил вынести чемодан и сумку в назначенный час из дому, опять-таки незаметно от матери.
Встреча с сестрой состоялась неподалеку от родительского дома, на пустыре, где раньше был сад Ивана Игнатьевича. Здесь еще сохранились три-четыре одичавшие яблони.
Демилле тут же, приткнувшись к камням фундамента, распахнул чемодан. Люба обеспокоенно смотрела на брата: он похудел за два дня, глаза были воспалены, движения порывисты.
– Что она говорила? – глухо спросил Демилле, роясь в вещах.
– Сказала, что хватит. Устала, – пожала плечами Люба.
– Выбрала момент.
Он безотчетно искал письмо, записку, какой-нибудь знак, дающий надежду или объяснение. Ничего не было. Вещи сложены аккуратно, паспорт в карманчике крышки, тапки завернуты в газету.
В сумке точно так же тщательно уложены были чертежные инструменты. Ни «прости», ни «бывай». Сентиментальностью Ирина не страдала.
– Такую тайну изобразила, – говорила Любаша. – Тоже мне цаца! Ты плюнь на нее, Женька. Помучился с нею, и хватит.
Демилле судорожными движениями стал застегивать молнию на сумке – та не поддавалась – вдруг отлетел замочек. Евгений Викторович швырнул его на землю и, оборотившись к сестре, закричал:
– Не смей так говорить! Ты ее не знаешь! Ирина святая женщина!
– Да пошел ты к черту... – несколько даже удивленно, но без обиды произнесла Любаша. – Мне-то что. Можешь на нее молиться... Жалости в ней нету.
– А я не достоин жалости! – вскричал Демилле, подхватил сумку и чемодан – в распахнутом плаще он выглядел, как птица с гирьками на крыльях – и полетел, не разбирая дороги, прочь, между голых яблонь, по прошлогодней траве.
– Чокнутый, – сказала Любаша почти с нежностью и крикнула вслед: – Ты хоть звони! Пропадешь!
– Не боись! – сквозь зубы ответил Евгений Викторович и сам удивился мальчишескому слову, забытому с тех пор, как бегал по саду Ивана Игнатьевича с пацанами и грыз кислые яблоки.
В общежитии его ждали новые друзья. На вечер был назначен Большой плов.
– Что первично – духовное или материальное? – блестя глазами, рассуждал Тариэль, повязывая галстук. – Для нас, как представителей науки, безусловно, первично духовное. Верно, Мамед?.. Потому мы сейчас пойдем на отстрел, а лишь потом – на рынок. Мамед, где будем охотиться?
– Такой официантка в шашлычной видел... – мечтательно сказал Мамед.
– О нет, Мамед! Начинать сезон надо культурно. Официантки твои нажрутся, начнут материться... Тетя Варя будет недовольна.
– Балерина не надо. Не хочу балерина, – сказал вдруг Мамед.
– Ну, зачем так высоко! Балерин нужно отстреливать заранее, а времени у нас в обрез. Евгений Викторович, что вы предлагаете?
Демилле ничего не предлагал, но, повинуясь охватившему приятелей энтузиазму, а скорее чувству обиды на жену, тоже выгладил лучшую свою сорочку и через десять минут был готов к отстрелу.
Тариэль повел их дворами на проспект Благодарности. Оба аспиранта были одеты с иголочки – кожаные пальто, клетчатые кепки, в руках короткие трубки импортных зонтиков... Демилле в этом проигрывал.
Неподалеку, в новом девятиэтажном доме, смахивавшем на улетевшее жилище Евгения Викторовича, размещалась библиотека. Охотники прошли сквозь стеклянные двери, разделись в гардеробе, затем Тариэль и Мамед проникли туда, где за деревянным барьером томилась молоденькая кудрявая библиотекарша. Демилле остался в холле, наблюдая за отстрелом издали.
Читателей в этот субботний час было в библиотеке мало. Старушка-уборщица неслышно водила шваброй по паркетному полу, другая дремала в гардеробе. Демилле видел, как аспиранты завели тихую беседу с девушкой-библиотекарем, перегнувшись через барьер. Та слушала внимательно, наконец улыбнулась и, поднявшись со стула, принесла какую-то книгу. Затем она придвинула к себе бланк формуляра и принялась старательно писать, в то время как Мамед листал маленький плотный томик и что-то читал вслух. Девушка краснела и улыбалась.
Вскоре девушка снова скрылась и пришла вместе с двумя подругами: одна была черненькая, с косой и чуть раскосыми по-азиатски глазами, а другая – высокая, нескладная, с большим красивым лицом.
Тариэль продолжал что-то говорить, размахивая томиком, девушки слушали слегка настороженно – видно, не решались. Вдруг все трое взглянули в сторону Демилле, и черненькая прыснула. Две другие несмело улыбнулись. Демилле поспешно отвернулся.
Через минуту охотники покидали библиотеку. Вся операция заняла пятнадцать минут.
– Значит, запоминайте, – сказал Тариэль. – Кудрявая – Таня, высокая – Майя, черненькая – Рая. Она наполовину якутка. Главное – не перепутать и не забыть. Девушки этого не любят.
– Таня, Майя, Рая, – повторил Мамед, как заклинание.
– А это что? – спросил Демилле, указывая на томик.
– Омар Хайям, – сказал Тариэль. – Он нам сегодня пригодится. Будет культурная программа. А теперь – на базар!
На рынке алели ряды южных тюльпанов и гвоздик, цокали грецкие орехи, пересыпаемые смуглыми руками, горы влажной зелени дышали весенним ароматом. Аспиранты не спеша двигались в толпе, выискивая среди торговцев своих, с которыми вступали в торг на родном языке, что помогало добиться скидки. Одна за другой из карманов кожаных пальто появлялись тонкие нейлоновые сумки, заполнявшиеся луком, редиской, петрушкой, морковью.
Далее был черед мясного магазина, где у Тариэля имелся знакомый мясник, отваливший три килограмма отличной парной баранины, и, как водится, кончили винным отделом гастронома.
Устроители Большого плова вернулись в общежитие, и на кухне третьего этажа началось священнодействие.
Сняв лишь пиджаки и оставшись в белых рубашках с закатанными рукавами и при галстуках, аспиранты накинули расшитые восточным узором передники, на головы надели тюбетейки. Свой передник с тюбетейкой получил и Евгений Викторович.
На двух больших кухонных столах разложены были острейшие ножи, широкие деревянные доски, тазики с мясом, морковкой и луком, широкие блюда для разделанных продуктов. Появился огромный медный казан с обожженным днищем; в кухню, как на представление, стал стекаться народ из соседних комнат. Молодые аспиранты и аспирантки разных национальностей занимали места, не вмешивались, следили за происходящим. Видно было, что Большой плов принадлежит к числу любимых зрелищ и достопримечательностей общежития.
– Плов, Евгений Викторович, – мужское занятие, – объяснял Тариэль, готовя столы для работы. – Женщина не может приготовить настоящий плов, потому что спешит и думает только о пище. Она озабочена тем, чтобы не пересолить или не сжечь мясо...
Вокруг улыбались, как улыбаются знакомому и родному.
– Мы же займем работой руки, и пусть наш ум отдается достойной беседе, а сердце откроется добру и любви...
– Родителей нужно вспоминать. Сестру, брата, – серьезно сказал Мамед.
Уже шумел голубой огонь горелки, в казане плавился белый курдючный жир.
Тариэль не спеша разделывал мясо, Мамед, тоже не торопясь, но при этом удивительно проворно, резал красную очищенную морковь, которая под его ножом превращалась в тончайшую соломку.
– У нас на востоке говорят: «Тот, кто ни разу не приготовил плова с друзьями, не знает, что такое дружба». Один мужчина может приготовить плов, но лучше, если его сделают двое мужчин, трое мужчин... И это не только ритуал, тут технология! Каждый продукт должен поспеть в нужный момент, – объяснял Тариэль.
Демилле промывал в глубокой кастрюле рис. Тариэль велел добиться, чтобы сливаемая после промывки вода была абсолютно прозрачна. Демилле набирал воду раз, другой, третий, шевеля руками массу зерен, и вода каждый раз мутнела, так что ему стало казаться, что задача невыполнима.
– Плов вырабатывает терпение и ответственность, – продолжал Тариэль. – Один подведет, схалтурит, как у вас говорят, – и пропал плов.
Сам он уже разделал мясо, вымыл руки и спокойно закурил, наблюдая за кипевшим в казане жиром.
– Тариэль, расскажи легенду, – попросила одна из зрительниц.
– Женщина, как смеешь ты вмешиваться, когда мужчины готовят плов?! – вскричал Тариэль, негодуя, и все рассмеялись, ибо и вопрос, и ответ повторялись при каждом приготовлении плова и были рассчитаны на свежего человека, каким являлся в настоящий момент Демилле.
– Я повелеваю тебе покинуть наше общество, – продолжал Тариэль. – Впрочем, оставайся, – величественно взмахнул он рукою с сигаретой, заметив обеспокоенный взгляд Евгения Викторовича.
Проклятый рис никак не желал быть чистым. Лоб под тюбетейкой у Евгения Викторовича взмок.
Тариэль отбросил сигарету и обеими руками поднял с доски пригоршню баранины. Он подошел к казану и важно опустил мясо в кипящий жир; раздалось бульканье, шипенье, скворчанье. За первой пригоршней последовала вторая, третья, пока все мясо, до последнего кусочка, не оказалось в казане. Почти сразу же в кухне возник восхитительный аромат жареной баранины, вызвавший глухой завистливый стон публики.
Тариэль присоединился к Мамеду; из-под ножа сыпалась морковная соломка.
– Лучше на терке, Тариэль! На терке быстрее, – взмолилась та же аспирантка.
– Женщина! – мрачно воскликнул Тариэль. – Я в самом деле удалю тебя отсюда, если ты не перестанешь вмешиваться в дела, недоступные твоему уму! Она воображает, что владение романской филологией дает ей право советовать мужчинам, как варить плов, – пояснил он Демилле.
Аспирантка покраснела, обиделась.
– Я же как лучше...
Демилле, желая спасти несчастную филологиню, показал Тариэлю последний прозрачный слив. Тариэль удовлетворенно кивнул. Евгений Викторович распрямился над раковиной, снял тюбетейку и вытер тыльной стороной ладони лоб.
В кухне было уже человек восемь, не считая поваров. Лица русские, грузинские, казахские... Появились и зарубежные гости: два низеньких вьетнамца в синих пиджаках и немец из ГДР с фотовспышкой, которая время от времени озаряла помещение кухни.
Мамед между тем ссыпал в казан огромный ворох мелко нарезанного лука, отчего аромат в кухне приобрел новый оттенок.
Текли слюнки.
Вслед за луком туда же последовала гора морковной соломки, соль, перец. Из казана валил уже одуряющий залах жареного мяса, лука и специй, приводящий душу в экстаз.
Тариэль зачерпнул варево половником, подул и попробовал. На лице его изобразилось блаженство.
– И нам! И нам попробовать! – раздались возгласы.
Даже у скромных вьетнамцев горели глаза.
Тариэль успокоил толпу взмахом половника.
– Тихо, братья! Всем желающим будет выдана порция плова. Подчеркиваю: плова, а не промежуточного продукта. Прошу зайти в нашу комнату в девять ноль-ноль.
Народ стал расходиться, ибо выносить далее аромат такой концентрации было не под силу.
Тариэль взял кастрюлю с рисом и выгреб мокрые слипшиеся зерна в казан, поверх аппетитного варева. Рис покрыл мясо и овощи ровным слоем, сквозь который прорывались кое-где гейзеры жира. Тариэль успокоил их, разровняв рис, затем точными движениями воткнул вглубь несколько неочищенных долек чеснока, снова разровнял поверхность шумовкой, осторожно долил кипятком, так чтобы вода прикрыла рис «на фалангу мизинца», как он выразился, и накрыл тяжелой крышкой.
– Вот и все, – сказал он, снимая тюбетейку. – Остается сотворить намаз.
Они с Мамедом скинули передники, расстелили их на полу и встали на колени. Полушутя-полусерьезно они преклонили головы к востоку, беззвучно шевеля губами. Демилле ошеломленно смотрел на них. Через минуту аспиранты поднялись на ноги, отряхнули передники.
– Теперь плов будет – о'кей! – сказал Тариэль.
...Девушки пришли точно в назначенное время, когда плов уже взопрел, впитав в себя воду и ароматы; на столе в комнате аспирантов ждало его огромное, расписанное синими цветами и арабской вязью блюдо, вокруг которого теснились тарелки с зеленью и бутылки вина, а сами аспиранты и Евгений Викторович, отдохнув от трудов, снова приняли праздничный вид.
Девушки тоже сильно отличались от тех, что скучали в библиотеке. Все три были нарядно одеты и еще более нарядно накрашены. Щечки порозовели от румян, ресницы удлинились, благодаря специальной французской туши, веки поголубели, губки вишнево пылали. Мамед лишь вздыхал и качал головой; Тариэль мелькал, как Фигаро, помогая девушкам раздеваться; Демилле натянуто кланялся, представляясь: «Евгений Викторович». Вдруг остро почувствовал свой возраст, он был по крайней мере на десять лет старше любого из присутствующих.
Девушки вежливо кивнули; Демилле запоздало поцеловал руку высокой Майе, которая знакомилась последней, другим не догадался. Это как бы выделило ее, и по мимолетному ободряющему взгляду Тариэля Евгений Викторович понял – все правильно: Майя предназначена ему. Вскоре так же непостижимо, но достоверно выяснилось, что за Раисой ухаживает Мамед, а ставшую еще более кудрявой Таню взял на себя сам Тариэль.
Все логично: Таня выделялась из подруг красотой и бойкостью, Рая была тиха, а Майя – заметно старше других. Тариэль предпочел принцип соответствия принципу дополнительности.
Вожделенный плов торжественно вплыл в комнату и был вывален на синее блюдо. Образовалась дымящаяся гора нежно-розового риса; тут и там выглядывали из-под разбухших, рассыпчатых зерен аппетитные кусочки баранины.
Не привыкшие к такому великолепию девушки притихли; видимо, ожидали чего-то другого, попроще, но вот Таня, расхрабрившись, воткнула широкую ложку в глубину горы и выложила на тарелку первую порцию плова. Тариэль уже разливал вино. Сразу зашевелились, потянулись за зеленью. Тариэль поднял бокал.
– Я хочу выпить за этот город, объединивший нас – жителей юга и севера, запада и востока, – за его гостеприимство, за то, что в нем живут лучшие девушки Советского Союза!
Чокнулись, выпили. Демилле грыз редиску.
Пир набрал высоту круто, как реактивный лайнер. Через полчаса в комнате стоял гам, девушки раскраснелись, рыхлое лицо Майи покрылось пятнами. Демилле поглядывал на него, стараясь (скорее, из вежливости), чтобы девушка ему понравилась. Не получалось. «Глаза как у козы», – подумал он некстати.
