Текст книги "Японский бог!"

Автор книги: Александр Житинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Японский бог!

Это произошло в те сравнительно недавние времена, когда мы с Мишей Ваниным считались молодыми, подающими надежды писателями. Неопубликованных рукописей у нас было больше, чем денег, но меньше, чем долгов; всесоюзная и международная известности нам и не снились, зато была железная решимость сказать свое слово в литературе.

Сейчас положение, слава Богу, изменилось. Нас уже не считают молодыми и подающими надежды. И решимость наша не столь железна, как была когда-то. В остальном все по-старому.

…Я стоял на стремянке в кухне и поливал потолок белой краской из пульверизатора, когда пришел Мишка. Я всегда любил ремонтировать свое жилище самостоятельно. То есть не то чтобы любил, а приходилось. Многое тогда приходилось делать самому. Мебель, например… Но я опять отвлекаюсь.

Было воскресенье. Ванину открыла моя жена и, проводив его в кухню, молча удалилась. Молчаливое поведение жены объяснялось характером нашей дружбы с Мишкой Ваниным. Это была чисто мужская дружба. Дело в том, что, задерживаясь после работы и приходя домой позже, чем обычно – практически ночью, – я всегда говорил, что проводил время в компании Миши Ванина и что мы с ним толковали о литературе. Примерно то же докладывал своей жене и Миша. Поскольку разговор о литературе немыслим без того, чтобы не пропустить рюмочку-другую, то совершенно ясно, что жены смотрели на наши отношения без восторга, считая приятеля мужа ответственным за напряженность в семейной жизни.

Понятно, что в такой ситуации мы заявлялись друг к другу домой лишь в экстренных случаях. Телефона у меня тогда не было, и я, глядя со стремянки на суровое Мишкино лицо, похолодел в предчувствии экстренного случая. Почему-то он представился мне недостаточно приятным.

– Японский бог! – воскликнул Миша, взглянув на меня снизу. – Ты что там делаешь?

«Японский бог!» – это любимая присказка Миши Ванина. Она может обозначать что угодно. В данном случае она обозначала изумление.

– Я крашу потолок, Миша, разве ты не видишь? – вежливо отвечал я со стремянки.

Мишка с возмущением оглядел меня с головы до ног – заляпанные белилами старые джинсы, на голове газетная треуголка, в руках поллитровая баночка с разбавленным мелом, от которой тянется вниз к пылесосу изогнутая грязная труба, лицо забрызгано меловыми веснушками… Мишка скорбно покачал головой.

Сам он, надо сказать, одет был исключительно элегантно: серая кепка, коричневая куртка из клеенки, которой обычно обивают диваны в присутственных местах, и рыжие полуботинки на микропоре. В руках Миша держал свой министерский портфель, хотя министром тогда не был. Это сейчас он в должности, в силе и только посмеивается в усы над грехами нашей молодости.

– Его там иностранцы ждут, – тихо проговорил Ванин, – а он потолки красит. Ну, крась, крась! Я пошел…

И он повернулся, шурша расстеленными на полу газетами.

– Постой! – крикнул я, обрушиваясь со стремянки. – Да объясни толком! Какие иностранцы?!

– Да я толком и сам не знаю, – признался Миша.

И он объяснил, что утром ему позвонили из Иностранной комиссии Союза писателей и пригласили на встречу с иностранной делегацией. Встреча назначена в гостинице «Астория», в номере этих самых иностранцев. Они путешествуют по Союзу и встречаются с писателями. Знаменитые писателиим уже надоели, теперь они хотят посмотреть на молодежь.

Такие вот дела.

– А что хоть за иностранцы? – спросил я.

– Понятия не имею, – пожал плечами Миша. – Они только вчера прикатили, никого нет, еле-еле связались с Гранским. Мне сказали: один не ходи, прихвати кого-нибудь из молодых литераторов. Вот я тебя и прихватываю. И еще я прихватил…

С этими словами Миша раскрыл портфель. На дне его солидно темнела бутылка армянского коньяка.

– Мало ли… – значительно сказал Ванин. – Неизвестно, как оно, японский бог, обернется…

На этот раз «японский бог» означал уважение Ванина к международному престижу нашей страны. Ах, если бы мы знали тогда, как оно обернется, то выпили бы ту бутылку тут же, на покрытых мелом газетах!

Но мы клюнули на эту удочку.

Я помчался в ванную, на ходу крича жене насчет чистой сорочки и дипломатического приема, чему она, естественно, не поверила. До этого я ни разу на дипломатических приемах не бывал. Однако, когда через несколько минут я выскочил из ванной, белоснежная рубашка с галстуком ждала меня на распялке, а Миша хмуро объяснял моей жене, что дело нешуточное, ответственное – мы бы рады не ходить, но нельзя.

Вскоре мы уже ехали к «Астории», на ходу обсуждая возможные провокационные вопросы, если, не дай Бог, иностранцы попадутся с Запада.

В гостиницу мы вошли чинно и аккуратно, поднялись на третий этаж и отыскала нужный нам номер. Дежурная посмотрела на нас подозрительно, но ничего не сказала.

У дверей номера прогуливался маленький, с залысинами человек крепкого телосложения. На лацкане его пиджака блестел значок «Мастер спорта СССР», по чему мы безошибочно определили, что он не иностранец.

– Вы писатели? – с ходу обратился он к нам.

– М-м… – неуверенно промычали мы с Мишей. Называть себя писателями мы в ту пору стеснялись: оснований для этого было маловато.

– Так писатели или нет? – настаивал мастер спорта.

– Да вроде… – кивнул Мишка.

– Гусеев, переводчик «Интуриста», – представился он, протягивая руку.

Мы назвали себя.

– Значит, так, ребята, – начал он, переходя на доверительный тон. – Не волнуйтесь, дело обычное, я все переведу как надо.

Сейчас они придут.

Не успел он это сказать, как в конце коридора показались двое – мужчина и женщина. Они шли к нам, издали улыбаясь Гусееву. Тот тоже растянул рот до ушей.

– Вот они, – шепнул он нам.

– Японский бог! Да это ж японцы… – пробормотал Миша.

– Японцы, японцы, – быстро закивал переводчик.

И действительно, это были самые натуральные японцы. Женщина лет тридцати была в замшевых брюках, заправленных в сапожки, в пуховой синтетической курточке, худенькая, миниатюрная и изящная. Она вполне соответствовала моим представлениям о японской женщине. Звали ее госпожа Судо. При японском вежливом обращении полагалось приставлять к фамилии словечко «сан», что мы впоследствии и делали.

Господин Арамасса-сан был высок, гибок и элегантен.

Гусеев представил нас друг другу, и Судо-сан защебетала что-то по-японски. Голосок у нее был, как у синички. Переводчик мучительно смотрел ей в рот.

– Значит, так. Она приглашает нас в номер, – перевел он.

Мы вошли в апартаменты. Вероятно, это был номер «люкс», но я боюсь ошибиться, потому что мне не с чем сравнивать. Мы разделись в просторной прихожей и прошли в гостиную с круглым столом, мягкими креслами и диваном. Широкий проем, занавешенный бархатными шторами, вел из гостиной в спальню. Мы с Мишей расположились на диване, а Гусеев с госпожой Судо – напротив нас в креслах. Арамасса-сан не сел, а тут же принялся настраивать фотоаппаратуру, доставая из кожаных сумок аппараты, объективы, штативы и прилаживая это все одно к другому. Он, как выяснилось, был фотокорреспондентом.

Судо-сан оказалась журналисткой крупнейшего в Японии иллюстрированного журнала. Журнал выложили перед нами на стол, и мы с Мишей рассеянно принялись его листать. Он был сделан по западному образцу – глянцевая бумага, цветные фотографии, японские красотки на рекламах, немного иероглифического текста.

Сигареты, автомобили, виски, бюстгальтеры…

Госпожа Судо между тем деловито тараторила что-то, в то время как Гусеев покрывался испариной на залысинах.

– Она говорит, – сказал он, – что журнал у них семейный. Для дома, для семьи, значит… Трудный у нее диалект, японский бог! – посетовал он, вытирая лоб платком.

Мы с Мишкой вздрогнули от этого неожиданного признания.

– Да они по-русски ни хрена не понимают! – успокоил нас переводчик. На столе появилась пачка «Мальборо». Мы с Ваниным ухватились за сигареты, как утопающие за соломинку. Я никак не мог понять, зачем Судо-сан понадобились молодые русские литераторы? Где она хочет их пристроить в своем журнале?

В момент моего глубокого раздумья Арамасса-сан навел на меня объектив, вспышка озарила «люкс», я испуганно моргнул и подавился дымом. Арамасса невозмутимо перевел объектив на Мишку.

– Фотографировать-то зачем? – прошептал Ванин.

– Ничего, – сказал Гусеев. – Это можно.

Началось интервью. Судо-сан достала из сумочки блокнотик с авторучкой – и блокнотик, и авторучка были такими же маленькими, как она сама, – и принялась рисовать иероглифы. Она задавала вопросы, Гусеев их переваривал, переводил нам, мы осмысливали, конструировали ответы и передавали по цепочке обратно. Арамасса-сан кружил над нами, как японский орел, время от времени ослепляя вспышкой.

Необходимо было следить за нитью беседы, а также за изяществом позы. Когда я попытался представить нас с Мишкой в цветном изображении на страницах японского журнала, где-то между колготками и транзисторами «Сони», мое воображение дало осечку. Фантазия отказывалась работать. Это было до того абсурдно, что мне захотелось посоветовать Арамассе-сану, чтобы он пощадил пленку.

Надо сказать, что Гусеев, по моим подсчетам, понимал приблизительно пятнадцать процентов текста, произносимого Судо-сан, и примерно треть того, что говорили мы с Мишей. Желающие могут подсчитать процент неискаженной информации, попадавшей в японский блокнотик.

– Судо-сан спрашивает, как вы относитесь к экзо… Черт! Экзоспециалистам, что ли? Есть такие? – сказал Гусеев. Мы переглянулись.

– Может быть, к экзистенциализму? – спросил я.

– Йес! Йес! – вокликнула Судо-сан.

– К экзистенциализму мы не относимся, – четко сказал Ванин.

– А-а! Ладно! Этого переводить не буду! – махнул рукою Гусеев. – Черт его знает – хорошо это или плохо!

Судо-сан между тем терпеливо ждала ответа. Гусеев поморщился и что-то ей сказал. Она удивленно вскинула тоненькие японские брови, будто нарисованные кисточкой Хокусаи. В блокнотик полетел еще один иероглиф.

Судо-сан обворожительно улыбнулась и протенькала следующий вопрос.

– Как вы относитесь к женщинам? – облегченно вздохнув, перевел Гусеев. – Журнал у них женский, понимаешь, их волнует эта проблема.

– К женщинам мы относимся хорошо, – дружно отвечали мы.

– А конкретнее? Как вы описываете любовь в своих книгах? Существуют ли какие-нибудь ограничения в этой теме?

Мишка поежился. Я тоже. Начнем с того, что называть книгами то, что к тому моменту опубликовали мы с Мишей, было большим преувеличением. Разве что по японским масштабам… Во-вторых, вопрос вообще щекотливый.

– Отвечай ты, – толкнул меня Ванин. – Ты специалист по этой части.

– Почему? – обиделся я.

– Давай, давай…

«Ну ладно!» – подумал я мстительно.

– Ванин-сан вряд ли сможет компетентно ответить на ваш вопрос, – начал я, по-японски вежливо поглядывая на госпожу Судо. – Дело в том, что он в своих книгах пишет, в основном, про металлургические заводы, поскольку он инженер-литейщик…

– Позоришь перед заграницей… – тяжело проговорил литейщик Ванин-сан.

– Я же могу сказать, что отношение к изображению любви в русской литературе определяется существующими традициями. Мы не любим описывать секс не потому, что кто-то запрещает, а потому, что русская литературная традиция высоко моральна. Да и язык наш плохо для этого приспособлен…

<

...

конец ознакомительного фрагмента