Текст книги "Песнь историческая"

Автор книги: Александр Радищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Безмятежным правя царством

Долго, был и щедр и кроток

И, кончину видя близку,

С твердостью вещал стоящим:

«Се конец игры, плещите!»

Но потомство не обманешь,

О неистовый счастливец!

Блеском своея державы

Одолжен ты Меценату,

Или Ливьи, иль Агриппе,

Иль льстецам твоим наемным,

Иль Горацью, иль Марону.

О умы, умы изящны,

Та ли участь мусс, чтоб славить,

Кто вам жизнь лишь не отъемлет

Иль, оставя вам жизнь гнусну,

Даст еще кусок, омытый

В крови теплой граждан, братьев?

Как струя, в своем стремленьи

Препинаема оплотом,

Роет тихо в основаньи

Связь подножья его крепка,

Но подрыв и отняв силу

У претящия плотины,

Ломит махом все преграды

И, разлившись с буйным ливом

По лугам, долинам, нивам,

Жатвы где блюлись и злаки,

Всё покрыла волной мутной, —

Так при Августе власть высша

Подрывала столб свободы,

Что Тиверий сринул махом.

Тиран мрачный, он подернул

Покрывалом тяжким скорби

Рим; тогда не злодеянье

В злодеяние вменялось,

Но злодей – кого Тиверий

Ненавидел или думал,

Что опасен он быть может.

Действие, невинна шутка,

Одно слово, знак иль мысли —

Все могло быть преступленьем.

Там донос, ночное жало,

В бритву ядом изощренно,

Носят нагло днем во Риме.

Сын отцу и отец сыну,

Брату брат, супруг супруге,

Господину раб, друг другу

Чужды стали и опасны.

Оком рыси соглядая,

Лютость рыскала по стогнам

И с улыбкою змеиной

То чело знаменовала,

Что падет при всходе солнца

Иль увянет при закате.

Ах, исчезли те сердечны

Излиянья меж друзьями,

Что всю сладость составляли

Бесед тихих, но свободных,

Со пиршеств непринужденно

Отлетело уж веселье,

Скрыв чело блестяще, ало

Под покров густой печали;

И доверенность в семействах,

И в рабах, хоть редка, верность

Искаженны превратились

В недоверчивость, подобну

Стражу люту, что отъемлет

У несчастных услажденье

В бедстве томном – сон и слово.

Дружба там почлась не лучше

Скалы скрытой и подводной,

Где корабль при дуновеньи

Тихого зефира будет

В корысть Сцилле иль Харибде.

Откровенность и вид правды

Поставлялися безумьем.

И сама, ах! добродетель

Почиталася личиной,

Но опасной для тирана,

Зане вид ее любезный

Мог исторгнуть бы из груди

Воздыханье о блаженстве

Времен прежних и родилась

Мысль, что Рим мог быть иначе.

Так вещает муж бессмертный

Монтескье, что нет тиранства

Злей, лютей, когда хождает

Под благой сенью законов

И прикрытое шарами

Правосудия; подобно,

Как бы жалость всю презревши,

Отымать спасавшу доску

Претерпевших сокрушенье

Корабля, да гибнут в бездне.

Се лишь слабая картина

Царствия Тиверья мрачна.

Сей тиран согбенна Рима,

Возгнушавшись его лестью

Иль боясь, чтоб не воздвигло

В нем отчаянье десницу

На карание правдиво

Всех его мучительств темных,

Отдалился во Капрею,

Где, когортами стрегомый,

Сластям гнусным предавался,

Коих образ даже срамный

Иль одно напоминанье

Омерзенье возбуждают.

Тамо отроков во сонме

Наслаждался он утехой,

Новы сласти вымышляя

И названия им новы;

Там, откуда его смрадны

Слуги, рыская повсюду,

Новых жертв всегда искали

Его мерзку любострастью;

Отрок нежный, возращенный

В целомудрии, в смиреньи,

Исторгался из объятий

Отца, матери иль брата.

Ах, почто, почто и память

Сих всех гнусностей позорных

Едко время пощадило!

Время, в царствии драгое,

Истощая в сих утехах,

Исполненье своей власти

Злой тиран отдал Сеяну.

Сей, орудье его зверства,

Шел во власти и в тиранстве

Наравне с каприйским богом.

Погубив его семейство,

Он уж смелую десницу

На трепещуща тирана

К поражению возносит, —

Но сам пал, и тиран лютый

Злей, лютее стал, дотоле,

Что, несчастный, избегая

Не кончины неизбежной,

Но терзаний, муки, пытки,

Жизнь заранее преторгши,

Извлекал из уст тирана

Слово зверское: «Он спасся».

Сам Тиверий смертью лютой

Жизнь скончал свою поносну.

Ах, сия ли участь смертных,

Что и казнь тирана люта

Не спасает их от бедствий;

Коль мучительство нагнуло

Во ярем высоку выю,

То что ну́жды, кто им правит?

Вождь падет, лицо сменится,

Но ярем, ярем пребудет.

И, как будто бы в насмешку

Роду смертных, тиран новый

Будет благ и будет кроток;

Но надолго ль, – на мгновенье,

А потом он, усугубя

Ярость лютости и злобы,

Он изрыгнет ад всем в души.

Кай Калигула таков был:

Милосерд, но лишь вначале;

Он был щедр – разве в тиранстве.

Юнош тихий и покорный

Был, доколе высшей власти

Не имел в своей деснице;

Потом тигр всех паче лютый.

И достойно назывался

Рабом лучшим во всем Риме,

Господином злей всех паче.

Он, лаская толпе черной,

На безумные издержки

Истощил несчетно злато.

И се светлое начало

Пременилось скоро, скоро.

Сверженно всё и попранно

С наглостью; досель невинный,

Нравы, разум и законы,

Человечество и честность

Подавив пятою тяжкой,

Кай омылся в кровях Рима;

Он, мучитель до безумства,

Сожалел о том лишь только,

Что народ, народ весь римский

Не одну главу имеет,

Да, сраженна одним махом,

Ниспадет ему в утеху.

Пьян, величием надменен,

Он царей всех чтил рабами,

Храм создал себе, как богу,

И велел обильны жертвы

Приносить себе, как Зевсу.

Блестел молньей, метал громы.

Удивиться тому должно,

Как мог Рим повиноваться

Дурака сего неиста

Бешенству толико яру;

Любодейца со сестрами,

Нагл, насилен и бесстыдно

Осрамлял супружне ложе.

Лишь стыдился, что Агриппа

Его дед был, и вещает:

«Мать мою родивша Юлья

Зачала в объятьях отчих

Бога Августа». – Безумный!

Нет, лишь смех ты возбуждаешь.

Но чему дивимся боле:

Иль надменности безумной,

Или зверству его яру?

Глад, иль мор, или пожары,

Или бедствия народны

Ему были услажденьем.

Но дотоль он презрил римлян

Или был безумен столько,

Что коня в своих чертогах

Угощал, как мужа славна.

Он нарек его первейшим

Во священниках и мыслил

Нарещи его в сенате

Консулом. – Но полно, полно,

Замолчим… Он жизнь столь гнусну

Острием скончал Херея.

Ах! пребудет удивленьем

Во все веки, во все роды…

Как Рим гордый возмужавший,

Жив столетия во бранях

Непрестанных, источая

Кровь граждан и кровь противных,

Истребляя иль присвоя

Царствия, народы, веси,

Явив свету мужей дивных

В добродетелях, в иройстве,

Совершивши дел толико

И великих и блестящих,

Быв толико мудр в правленьи,

Мудр во бранях и в победах

Мужествен, тверд, постоянен,

Во опасностях незыблем;

И поставив от начала

Присвоение вселенной,

И намеренье блестяще

Столь умыслив остроумно,

Столь исполнив постоянно

И окончив столь счастливо…

Но на что ж?.. Дабы злодеев,

Извергов, чудовищ пять-шесть

Наслаждалися всем буйно…

Иль се жребий есть всеобщий,

Чтоб возвышенная сила,

Власть, могущество, блеск славы

Упадали, были гнусны?

И рачащие о власти

Для того ее лишь множат,

Чтоб тому она досталась,

Кто счастливее их будет?

Во всех повестях народов

Зрим премены непонятны.

Сенат римский, гордый, смелый,

Сонм князей, владык державных,

Пресмыкается и гнусен…

О властители вселенной,

О цари, цари правдивы!

Власть, вам данная от неба,

Есть отрада миллионов,

Коль вы правите народом,

Как отцы своим семейством.

Но Калигулы, Нероны,

Люты варвары и гнусны,

Суть бичи небес во гневе,

И их память пренесется

В дальни веки для проклятий

И для ужаса народам!

Кай сражен, сражен Хереем,

Что возмнил восставить паки

Истукан свободы в Риме.

И се, крояся во страхе

В углу дальном царска дома,

Клавдий обретен трепещущ.

«Буди царь!» – вещают войны.

О Рим, Рим! кто царь твой ныне?

Старец дряхлый, но младенец

Он умом: ум слабый, глупый;

Человек едва ль, зародыш,

По названью его родшей.

Мягкосерд, но что в том пользы?

Раб жены поносной, срамной,

Стрясшей стыд, раб Мессалины,

Коей имя ввек позорно

Нарицанием осталось

Жен презрительных, бесстудных.

Он, игралищем став гнусным

Отпущенников, злодеев,

Иль Нарцисса, иль Палладья,

Омывался в крови римлян.

В Риме тот был жив, здрав, знатен,

Кто их друг был иль наемник.

Кто с глупейшим из тиранов,

С Клавдием сравниться может?

Недовольная, упившись

Мессалина сласти гнусной,

Пред очами она Клавдья

Во супружество вступает

Со возлюбленным ей Сильем.

Но что пользы в том, что смерти

Предаст Нарцисс Мессалину?

Клавдий слышал и трепещет:

«Я ль еще владыка Рима?»

Се вопрос тирана слаба.

Се жена распутна паки

Воцарилась Агриппина;

Но, боясь конца насильна,

Ко Локусте прибегает, —

И отрава отомщает

Падший Рим кончиной Клавдья.

Ах, погибли пораженны

Все останки умов твердых.

Зри, жена иройска духа

Осужденному к злой смерти

Милому рекла супругу,

Да рукою своей твердой

Предварит он казнь поносну,

Но Пет медлит и робеет.

И се Ария сталь остру

В грудь свою вонзает смело:

«Приими, мой Пет любезный,

Нет, не больно…» Пет, мужаясь,

Грудь пронзил и пал с супругой.

Но се тот уж воцарился,

Коего счастливу юность

Управлял Сенека, Буррий;

Но который, сняв личину,

Каждый день своея жизни

Или каждый шаг свой зверский

Начертал убивством лютым;

Тот, чье имя ввек осталось

Всех поноснее и гнусней

В нарицание тиранам,

Имя Не́рон, зверь венчанный.

Во неистовых утехах

Провождая дни и нощи,

Он в позорищах являлся

Иль возницей, или гистрий

В посмеянье был народу,

Но палач он, всем грозящий.

Он убийственную руку

Простирал на всех ближайших:

Мать, наставники, супруга —

Всё сраженно упадало

Под мечом сего тирана,

Столь мертвить людей умевша;

Насыщался ежедневно

Или сластию прегнусной,

Или кровью умовенный,

Его Рим зрел посягавша

Во жены Пифагораса,

И среди затей безумных,

В кровях плавая гражданских

И в хмелю утех неистых,

Он возмнил себе представить

Пожар, гибель древней Трои,

И для сей утехи злобной

Велел Рим возжечь отвсюду…

Се довольно, мы скончаем

Сию повесть, где лишь видно

Иль неистовство, иль зверство.

Убоясь попасти в руки

Своей страже вероломной

Иль сената, погибает

Смертью, красной для тирана:

Он мечом сам грудь пронзает, —

И погиб, последня отрасль

Дому Юлия велика.

Гальба, Отон и Вителлий,

Появившись на престоле,

Смертию своей поносной

Уступили Веспасьяну,

Избранному в цари войском,

Трон, омытый своей кровью.

Некогда ласкатель гнусный

Он Нарцисса и Нерона,

Веспасьян явил на троне

Добродетель: и Рим гибший

Отдохнул – хоть ненадолго.

Далек пышности и спеси

И трудясь во управленьи,

Воздвигал погибше царство,

Где чредою скиптр держали

Злы тираны, равно гнусны,

Равно злобны, или глупы,

Или бешены, иль паче

Расточительны безумно.

Услажденье рода смертных,

Тит, почто прешел ты скоро?

Или для того, чтоб знали,

Что считал ты свое царство

Излиянным только благом,

Нарицая днем погибшим,

Когда счастья не мог сделать

Никому? Но век твой красен

Жизнью Плиния Старейша…

Заключенный в недрах утлых

Огнь в Везувии, яряся,

Всклокотал и хлябь разинул,

Разорвав ее холм высший.

Огнь, каменья, дым и пепел —

Всё летит превыше облак,

Затмевая день и солнце.

Там рекой струится лава,

И всё гибнет, вся окрестность

Погребенною сокрыта

В пепле жарком и ниспадшем.

Геркуланум и Помпея

Низошли совсем в могилу;

Бедство, смерть, опустошенье

Распростерлися далеко.

Тут, вождаемый алчбою

Сведения и науки,

Погибает Старший Плиний.

Но ты царствуешь, о сладость

Римского народа! – Тит, зри,

Как течет ко всем на помощь:

Если жизнь кто спас лишь в бедстве,

Тот блаженствует уж Титом.

Но, скончав свою жизнь кратку,

Тит престол оставил Рима

Иль чудовищу, иль брату.

Домитьан, тиран сей новый,

Он тиранов всех предшедших

Злее был и не смягчался

Николи в своей он злобе,

Зане робок был, застенчив.

И столь гнусно было время, —

Тацит тако возвещает, —

Ниже молвить, ниже слышать;

Рим стал нем, пропало слово,

И погибла б даже память,

Если б можно было смертным

Терять память во молчаньи.

Но мучитель робкий слова,

Всех в стенанье приводивший,

Пал супруги наущеньем.

Но и дни сии столь гнусны

Красились, имея мужа,

Жить родившагось достойным

В лучших днях Афин и Спарты.

Се Агрикола с тобою,

Домитиан, жил на то лишь,

Чтоб ты паче посрамленный

Пред потомками явился;

Зане истинно и верно,

Если сонмы людей славных

Могут красить дни счастливы

Царя мудра или щедра,

То один лишь муж великий,

В дни родившийся тирана,

Его паче лишь унизит

Ярым блеском своей славы.

Тогда паки воссияло

Солнце теплое для Рима:

По чреде там зрели мудрость,

Славу, мужество во власти

И венчанну добродетель.

Нерва, избранный на царство,

Был правитель мудр, но слабый

И согбен лет тяготою;

Но он дал себе опору

И устроил счастье Рима,

В сыны взяв себе Траяна.

Его смерть была бы в Риме

Бедствие, когда б не знали,

Что Траян его преемник.

Ожил Рим с царем толиким;

Судия и воин мудрый,

Он имел, что было нужно

Быть царем. Алкая славы,

Он свой меч победоносный

В Дакию простер; воздвигнул

На Дунае мост тот славный,

Удивлявший столько древних;

И оружья славой, блеском

Ослеплен, понесся в дально

Покорение народов.

Но хотя излишня слава

Победительные лавры

Затмевает, хотя жертвы

Сладострастия неиста

И возлития обильны

Хмельну Вакху прикрывают

Черной тению картину

Подвигов, равно блестящих,

Царя в брани или в мире, —

Вопреки злоречья колка

Навсегда Траян пребудет

Пример светлый всем владыкам.

И тому дивися больше,

Что он, разума не красив

Благолепными цветами

Иль познаний, иль науки,

Мог царем он быть столь мудрым.

В том как можно усумниться,

Когда дни его златые

Зрели Тацита и Плинья,

Ювенала и Плутарха.

Когда Тацит, сей достойный

Муж дней Рима непорочных,

Со восторгом мог воскликнуть:

«Век счастливый наш, где можно

Мыслить то, что мыслить хочешь,

И вещать, что ты помыслишь».

Ах, сколь трудно, восседая

Выше всех и не имея

Никаких препон в желаньях,

Усидеть на пышном троне

Без похмелья и без чаду.

И тот царь почтен достойно,

Ускользнуть когда возможет

Обуяния неиста

Страстей буйных души смертных.

Адриан, на трон вступивший,

Строил счастье в римском царстве,

И хотя сравниться может

В добродетелях Траяну,

Но надменность и жестокость

Были в нем души пороки.

Гнусной страстью к Антиною

Тлея, в честь ему он строил

Храмы, грады; но всю гнусность

Страсти срамной и пороков

Он прикрыл раченьем к царству,

Путешествием всегдашним

В областях пространных Рима.

Не пустое любопытство

В страны дальны направляло

Его путь, но цель всегдашня

Путешествий столько дальных

Была польза и блаженство

Градов, областей, народа.

Устремляя взоры быстры

В управление подвластных,

Мститель был законов строгий

В лице всех, дерзнувших данну

Власть свою во зло направить.

Велелепные и пышны

Грады, зданья он воздвигнул,

Но не с тягостью народа,

Зане многие налоги

Облегчал и уничтожил.

Хоть достойный сей царь Рима,

Злой болезнью одержимый,

Жизнь свою прервать не могши,

Обратил свою всю лютость

На казнь, может быть не нужну,

Многих; но ему простили

Всё за то, что себе и́збрал

Он в преемники на царство

Антонина. Хотя помним

Слово мудра Фаворина,

Состязавшась с Адрианом:

«Нет, кто тридцать легионов, —

Так мудрец друзьям вещает, —

Может двигнуть одним словом,

Ошибаться тот не может».

Но его дни безмятежны

Возрастили Арриана

И учителя во нравах

Строга, мудра Эпиктита.

Испытав превратность счастья,

Он всю мудрость заключает

В двух словах: «Сноси с терпеньем,

Будь умерен в наслажденьи», —

Словеса много блаженны,

От источника исшедши,

Кажется, излишне строга,

Но соделавшие счастье

Рима, дав ему на царство

Всех владык его изящных.

Кажется, напрягши мышцы

Во изящность, вся природа

Возникала в человеке,

Когда мысль образовала

Столь достойну удивленья

Веков дальных и потомства,

Мысль изящную Зенона.

И хотя б другой заслуги

Мудрование столь чудно

Не имело, – не оно ли

Риму в счастье даровало

Антонина, Марк Аврелья?

Дни блаженные для Рима

Уже паки воссияли.

Се восходит на трон света,

Коего любезно имя

Целый век за честь вменяли

Носить римские владыки.

Мудрец истинный, украшен

Добродетели чертами,

И порока ни едина.

Антонин теченье жизни

Посвящал народну благу:

Гражданин, не царь, во граде,

Се отец благий не титлом,

Коим красились венчанны

И злодеи и юроды,

Но отец он истым делом.

Ах, тот мог ли быть превратен,

Кто несчастием ужасным

Почитал, когда бы быть мог

Ненавидимым во Риме;

Собственность кто презирая,

Расточал свое богатство,

Что насле́дил, соблюдая

Он сокровища народны?

«Нет, Фавстина, – он вещает, —

Я, владыкою став Рима,

Собственности всей лишился».

Он уснул, и Рим восплакал,

И Анто́нин мог забвен быть

Тем лишь, избрал что на царство

По себе в Рим Марк Аврелья.

Имя сладостно и славно!

Се премудрость восседает

На престоле цела света.

Но он смертный был. Блаженство

Рима вянет с Марк Аврельем;

И столетия с стремленьем

Протекли за ним уж многи;

Но на поприще обширном,

На ристалище вселенной

Всяка слава и блистанье

Всех царей, владык прешедших

Перед ним суть разве слабый

Блеск светильника, горяща

В полдень ясный, в свете солнца;

Перед ним вся лучезарность

Подвигов в сверканьи славы

Суть лишь мрак, и тьма, и тени.

Когда взор наш изумленный

Обращаем на владыку

На всесильного, который

Столь смирен был во порфире,

То во внутренности духа

Мы таинственно веселье

Ощущаем, и не можно

Без сердечна умиленья

Вспомнить жизнь его премудру.

Слеза радости исступит,

Сердце, в радости омывшись,

Вострепещет, утешаясь.

Но… смолчим, в душе сокроем,

Ах, всю скорбь и тяжко чувство,

Что по сладости во сердце,

Вспоминая Марк Аврелья,

Восстает и жмет в нас душу.

Нет, не жди, чтоб мы дерзнули

Начертать его теченье.

Всё, что скажем, будет слабо

И сравниться не возможет

С той чертой предвечна света,

Чем его живописала

Всех веков и всех народов

Образ дивный благодарность.

Его жизни описанье

Действо то вливает в душу,

Что изящнее возникнут

О себе самих в нас мысли

И равно изящны мысли

О превратном смертных роде.

Но надолго ли? – О участь,

Участь горька рода смертных!

Марк Аврелий уж скончался,

Счастье Рима с ним исчезло

И благие помышленья

О блаженстве рода смертных.

Се торжественно и тихо,

Спровождаемо всех воплем,

Шествие его кончины

Отправлялося во Риме;

Но шаг каждый препинаем

Был слезами иль восторгом

Всего римского народа:

«Се наш друг – ах, паче друга,

Се родитель, се кормилец, —

Се отец, – се бог всещедрый…»

Скорбно в слухи ударяли

Словеса сии нельстивы

Того, кто вменит за тягость

Все благие помышленья.

И се во броне одеян

Коммод грозно потрясает

Копием, и всё умолкло.

Шествие идет в молчаньи.

Ах, тогда уже познали,

Что сокрылося во гробе

Счастье Рима с Марк Аврельем.

1795–1796 (?)