Текст книги "Обучение травами"

Автор книги: Александр Медведев

Соавторы: Ирина Медведева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Тогда могу устроить тебя санитаром в психушку, – пожал плечами Петров. – Там-то ты уж точно не заразишься. Разве что крыша поедет.

Он весело рассмеялся своей шутке.

– Это мне подходит! – обрадовался я.

Так я вместе с еще одним нашим общим знакомым начал работать санитаром в психушке.

Живописная территория симферопольской психбольницы располагалась недалеко от Салгира, примерно на полпути между улицей Пушкина и железнодорожным вокзалом, знаменитым своей уникальной архитектурой. Об этой психушке по городу ходили самые невероятные легенды, в которых вымысел причудливо переплетался с реальностью.

Люди пересказывали истории о том, как чокнутые барышни из женского отделения похищали студентов-медиков, пришедших к ним на практику, и сообща всей палатой насиловали их. Большой популярностью пользовались рассказы о маньяках, каждую ночь сбегающих из сумасшедшего дома, несмотря на хорошо организованную охрану, а под утро возвращающихся в родные стены.

В истории с маньяками действительно была реальная база, поскольку нередко по улицам города прогуливались люди в больничных пижамах с накинутыми на плечи плащами. Как я потом узнал, психи без особого труда договаривались с санитарами или с охраной, и за небольшую мзду их выпускали погулять. При этом санитары или охранники тщательно разрабатывали легенду о том, как больной ухитрился сбежать, и заставляли пациента вызубрить историю наизусть, чтобы в случае поимки он полностью взял всю вину на себя. Так что многим психам смекалки было не занимать.

Мой новый напарник-санитар Саша тоже оказался личностью колоритной, но еще более колоритным был его пес, мрачная бестия, громадный дог благородного серо-стального цвета по кличке Дэмон.

– Почему ты называешь его Дэмон, а не Демон? – спросил я Сашу после того, как он познакомил меня с догом.

– А потому, что он Дэмон! – скорчив зловещую рожу очень выразительно и с сильным ударением на букве «э», объяснил Саша.

Я все понял.

Хотя приводить собак в больницу было категорически запрещено, Саша со свойственным советским людям нахальством чихал на все эти неизвестно для кого придуманные правила, и Дэмон неизменно сопровождал нас на ночные дежурства.

Несмотря на мрачный нрав, дог оказался на редкость сообразительным псом, и больные боялись его до умопомрачения. Саша каждую ночь оставлял пса в коридоре, и даже у психов хватало ума без серьезного повода не соваться в коридор, чтобы не связываться с принявшим собачий образ представителем темных сил. Однако естественные надобности – штука серьезная, против них не попрешь, и волей-неволей некоторые больные были вынуждены совершать ночные прогулки в туалет.

В таких случаях великолепно оттренированный Дэмон аккуратно брал больного зубами за кисть руки и, не отпуская ее, сопровождал перепуганного психа в туалет и обратно. Поскольку пес не собирался разжимать челюсти даже в туалете, отправлять естественные надобности было не слишком простым делом, но больные как-то приспособились к этому и в конце концов свыклись с огромной собакой. У входа в палату пес отпускал руку и, убедившись, что дверь закрылась, снова укладывался в коридоре и засыпал, уронив на лапы большую тяжелую голову.

На первых порах Дэмон по привычке и меня попытался водить за ручку по больничным коридорам, но я всякий раз прятал кисть и тихонько дул ему в нос. Пес морщился и мотал головой, бросая на меня мрачные взгляды, но в конце концов свыкся с мыслью, что я не пациент, и разрешил мне свободно разгуливать по больнице. Так началось мое знакомство с миром Симферопольской психушки.

Не знаю почему, но для более или менее спокойных сумасшедших одним из самых почетных и престижных достижений было попасть на сеанс трудотерапии, заключающийся в поклейке конвертов. Трудотерапией занимались в уютном дворике, огороженном сеточками и решетками. Под навесами стояли длинные деревянные столы с деревянными скамьями, на которых стройными рядами рассаживались больные с печатью грусти на лице, тупо и сосредоточенно клеящие конверты.

Наряду со спокойными пациентами в больнице содержались и крайне опасные. Некоторые из палат были отданы под патронаж судебно-медицинской экспертизы, и там собиралась весьма своеобразная публика. В подобные палаты санитары всегда входили с опаской и только по двое, готовясь в любой момент отразить внезапную атаку. Хотя и кровати, и тумбочки были намертво привинчены к полу, всегда существовала вероятность, что за ночь изобретательные преступники ухитрятся что-либо отвинтить или отодрать какую-нибудь деталь кровати, использовав ее как оружие нападения.

В застойные времена зловещая тень психбольниц витала не только над диссидентами, но и над многими рядовыми советскими гражданами, никоим образом не страдающими от психических заболеваний. Врачи-психиатры обладали широкими возможностями для помещения неугодных людей в психиатрические лечебницы, и мне было известно несколько случаев, когда жены, имеющие связи с врачами-психиатрами, шантажировали мужей тем, что, если супруг не будет добросовестно выполнять свои обязанности по дому или вздумает где-то шляться по вечерам, пропивая зарплату, его быстро и надежно упрячут в уютную палату с зарешеченными окнами.

Общаясь с относительно спокойными психами, я познакомился с удивительным миром фантазий, в котором замыкались эти во многих отношениях вполне разумные люди.

Санитары то и дело приносили из палат любопытные творения психбольных, и один из них дал мне почитать рацпредложение одного мужчины, на которое тот за время своего пребывания в больнице ухитрился извести около двадцати пяти килограммов бумаги.

На этих двадцати пяти килограммах бумаги пациент самым подробнейшим образом разработал план захвата любого капиталистического государства с помощью сделанных им новейших технических разработок.

Этот план был достаточно прост, и в то же время хитроумен. В воздушное пространство капиталистического государства должен был вторгнуться огромных размеров самолет, состоящий из сотен более мелких самолетиков. Каждый мелкий самолетик наш мудрый псих предлагал до отказа набить вооруженными до зубов десантниками, причем за спиной каждого десантника подвешивалась не слишком большая, но зато мощная бомба.

Для выполнения плана атаки большому самолету нужно было долететь до середины захватываемого государства. Чтобы его полету не мешали, правительство Советского Союза должно заранее объявить, что самолет направляется в страну с дипломатической миссией и везет груз продовольствия для помощи нуждающимся рабочим.

Если бы проклятые капиталисты все-таки заподозрили подвох и выпустили по самолету ракеты, большой самолет немедленно рассыпался бы на сотни маленьких самолетиков и ракеты пролетели бы мимо, через щели, образовавшиеся при распаде большого самолета.

Маленькие самолетики с огромной скоростью разлетелись бы по всей стране, подобно сеятелю, щедрой рукой рассыпающему семена, разбрасывая по вражеской территории десантников с парашютами. Благополучно избавившись в самом начале прыжка от привязанной за спиной бомбы, каждый десантник приземлялся бы уже в глубокую воронку – эпицентр причиненных этой бомбой разрушений. С оружием в руках десантники из воронок защищали бы свои участки захваченной капиталистической земли, удерживая их до подхода основных сил.

Но главная хитрость заключалась даже не в этом. В момент начала атаки наше правительство должно было включить четыре установленные по углам захватываемой страны установки, генерирующие особые импульсы для воздействия на мозги местного населения. Головы наших десантников защищали от этих импульсов специальные шлемы, а незащищенные аборигены под действием усиленного облучения, тотчас прониклись бы идеями необходимости построения развитого социализма, мира во всем мире, равенства и братства между народами, и т. д. и т. п.

Обретшее должный уровень политической сознательности местное население немедленно начало бы собираться на митинги, поголовно записываясь в советскую армию и помогая нашим десантникам удерживать пепелища. Каждый десантник был наделен особыми правами, и, встав во главе ставших сознательными бывших капиталистических граждан, он должен был организовать местные социалистические комитеты самоуправления.

Четверть центнера бумаги было испещрено подробнейшими чертежами самолета и генераторов импульсов, но, поскольку наш изобретательный псих был не слишком силен в авиастроении, основное внимание на чертежах уделялось таким важным деталям, как туалеты для десантников, ванны для десантников, а также место для поклейки конвертов.

Вообще поклейка конвертов была любимым занятием гениального стратега, тем более что там он еще и подворовывал бумагу для создания своих бессмертных планов. Естественно, что поклейка конвертов также оказалась любимым хобби советских десантников, и длинные деревянные столы и скамейки, подобные больничным, стали непременным атрибутом каждого маленького самолетика.

Вообще за время работы в сумасшедшем доме чего только я не насмотрелся. Я понял, что врачи, профессиональные психиатры, нередко затрудняются поставить точный диагноз, и у меня сложилось впечатление, что они сами не могут точно определить, что такое «шизофрения» и где проходит граница между нормой и патологией.

Человеческое сознание под действием каких-то трудно объяснимых, иногда биохимических, а иногда психических процессов давало странные сбои, причудливым и непредсказуемым образом искажая представление о мире.

После того как Учитель рассказал мне о моделях мира и о схемах, которыми человек подменяет реальную действительность, я понял, что мы не слишком сильно отличаемся от тех, кого мы считаем сумасшедшими, просто модели мира «нормальных» людей позволяют им более адекватно приспосабливаться к окружающей обстановке, то есть лучше выживать.

До развития цивилизованного общества, искусственным образом поддерживающего своих не слишком приспособленных к жизни членов, все проблемы решались при помощи естественного отбора, и именно цивилизация в некотором роде стала стимулятором растущего числа нервных и психических нарушений.

Я никогда не испытывал свойственного многим нездорового интереса к тонкостям духовной жизни личностей с болезненной психикой. В данном случае я не имею в виду официальных сумасшедших, хотя вполне естественно, что яркие проявления сумасшествия всегда вызывали у наших граждан интерес, близкий к тому, который заставляет людей толпиться у места автомобильной аварии, жадно пожирая глазами окровавленные тела жертв катастрофы.

Глубинный источник такого интереса к несчастьям ближнего – это волнующие ощущения, связанные с непроизвольной активизацией сексуальной энергии. Эта спонтанная активизация связана с подсознательным страхом крови и смерти. Оргазмическим ощущениям, связанным с активизацией сексуальной энергии, сопутствует подсознательная радость оттого, что беда обошла тебя стороной. Эта радость обычно сопровождается мифическим ощущением, что ты застрахован от подобных непредвиденных трагедий, хотя, в случае людей мазохистского склада, наоборот, удовольствие может приходить от представления, что то, что произошло, в любой момент может произойти и с ними.

Интерес к сумасшествию имеет ту же природу, что и интерес к чужой смерти, но тут возникающее чувство безопасности еще большее, поскольку в глубине души почти каждый уверен, что уж сойти с ума ему точно не грозит.

Возбуждающее влияние того, что Спокойные назвали бы «больным рассудком», проявлялось в широкой популярности произведений талантливых писателей с теми или иными психическими отклонениями, не настолько сильными, чтобы изолировать их от общества. Так, болезненные фантазии Кафки или эпилептическая надрывность произведений Достоевского заставляли множество людей переживать мощные, волнующие и щемящие эмоциональные всплески.

Причина этого часто заключается в том, что в обыденной жизни людям не хватает ярких и полноценных впечатлений и ощущений. Как я уже упоминал, Спокойные считали впечатления пищей, необходимой для нормального функционирования человеческого организма, пищей, не менее важной, чем еда, вода или воздух.

Неудовлетворяемая потребность в ощущениях и впечатлениях перерастает в жажду ощущений, которую, в зависимости от типа личности, каждый человек удовлетворяет тем или иным путем – через усложненные интеллектуальные построения, через эмоционально окрашенные фантазии, через какие-то сексуальные фантазии или действия. Естественно, что все три составляющие – сексуальная, эмоциональная и интеллектуальная – в разных пропорциях так или иначе присутствуют в способах, которыми человек удовлетворяет свою жажду ощущений (хотя тут может идти речь и о какой-либо другой жажде или о комплексе жажд, дополняющих жажду ощущений).

Так, например, Достоевский никак не мог избавиться от владевшей им страсти играть и проигрывать, которая приносила ему извращенное мазохистское удовольствие. Его семья постоянно жила в нищете, в беспросветной нужде, и в то же время единственным, что приносило великому русскому писателю временное успокоение, была возможность проиграть последние, на коленях вымоленные у жены деньги, чтобы потом в очередной раз бесконечно раскаиваться и молить его «святую» жену простить его за эту недостойную слабость.

В его случае жажда ощущений дополнялась сложным комплексом других жажд, вроде жажды самоунижения, жажды сочувствия и т. д.

Произведения Достоевского, где находили свое выражение терзающие автора жажды, пробуждали у читателей, особенно у тех, чья эмоциональная жизнь была не слишком полноценной, эмоциональные всплески, сопровождающиеся самопроизвольной активизацией сексуальной энергии. Читатели начинали испытывать характерные для психики писателя переживания, болезненные по своей природе, но волнующие и дающие «пищу» ослабленной отсутствием полноценных впечатлений душе. Таким образом полноценные ощущения внешнего мира подменялись суррогатом возбуждающих фантазий внутреннего мира, и человек невольно начинал ограничивать свое восприятие, уходя внутрь и возводя между внешним миром и собой стены неудовлетворенности, недоверия или страха.

В учении Спокойных были разработаны специальные техники «питания психики» за счет «внутреннего мира» в случае, когда внешний мир не давал достаточного количества впечатлений и переживаний для гармоничного удовлетворения основных потребностей человека. В частности, к этим техникам относились медитации «воспоминания о том, чего не было». Однако подобные техники использовались лишь для того, чтобы компенсировать недостаток впечатлений, но ни в коем случае не подменять общение с внешним миром уходом во внутренний мир. Подобные компенсирующие психотехники можно было сравнить с приемом женьшеня для повышения общего тонуса организма, в то время как получение кайфа от воображаемых острых эмоциональных переживаний, избыточных сексуальных фантазий, получение переживаний при чтении литературных произведений или фильмов, порождающих сильные эмоциональные всплески болезненного характера, сравнимы с неумеренным потреблением алкоголя для того, чтобы «забыться» или «раскрепоститься». Естественно, что все вышесказанное не означает, что не стоит читать подобную литературу, – талантливо написанное произведение всегда стоит того, чтобы его прочитать, но не имеет смысла использовать его как своеобразный «наркотик» для извлечения возбуждающих, но болезненных по своей природе переживаний.

– Вот видишь, ты достаточно хорошо знаком с тем, как люди возводят вокруг себя стены, – сказал Учитель, выслушав мои истории о сумасшедшем доме. – Теперь тебе остается только научиться возводить стены самому. Хотя, предупреждаю, это не простое и не слишком приятное упражнение. Ты действительно уверен, что хочешь изучить способы ухода от мира?

– Уверен, – сказал я. – Меня интересует все, относящееся к проявлениям человеческой психики.

– Ну что ж, сам напросился, – как-то нехорошо подмигнул мне Ли. – Никто тебя за язык не тянул. Ты уже успел познакомиться с путями воина, купца и Хранителя Знания. Теперь ты вступаешь на новый путь – путь аскета. Возведение вокруг себя стен в наибольшей мере характерно именно для этого пути.

– Это так сложно? – удивился я. – Я думал, что мне предстоят обычные медитации сужения сознания.

– При помощи сужения сознания ты, конечно, тоже можешь возвести стены между собой и миром, – сказал Учитель. – Но на самом деле это будут не стены, а тоненькие картонные перегородки, лишь загораживающие от тебя окружающий мир, но не защищающие тебя от его проявлений. Те, кто следует по пути отшельника, – серьезные строители, и их стены по своей толщине превосходят крепостные, а по прочности дадут фору танковой броне. Раз уж тебе так захотелось вступить на путь отшельника, то делай это основательно. Итак, первая стена, которую ты начнешь возводить вокруг себя, – это стена молчания.

Ли немного помолчал, словно давая мне время осмыслить сказанное, и я решил уточнить.

– Ты хочешь сказать, что мне придется перестать разговаривать с людьми? – спросил я.

– Перестать разговаривать – это лишь начальный этап того, что тебе придется сделать, – ответил Учитель. – Это не так сложно. Гораздо сложнее перестать хотеть разговаривать.

– В этом ты прав, – согласился я. – Перестать хотеть разговаривать действительно непросто.

– Ничего, ты этого добьешься, – подбодрил меня Ли. – Практика отказа от разговоров распространена во многих школах и религиозных течениях, особенно аскетического толка. Однако Спокойные использовали отказ от разговоров еще и в медицинских целях. Это давало больному дополнительную энергию.

Воины, изучающие технику управления чувствами и судьбой, обязательно проходили через этап возведения стены молчания. Но человеку, не склонному к пути аскета, не имеющему формы аскета, крайне опасно зацикливаться на этой технике, как, впрочем, и на любой другой технике, связанной с возведением стен. Путь аскета, естественно, если им злоупотреблять, может привести к непредсказуемым и очень неприятным последствиям.

Кстати, отказ от разговоров люди нередко используют и в повседневной жизни, в качестве оружия воздействия на близких. Наверное, ты знаешь семьи, где мужья, жены или дети периодически «замыкаются в гордом молчании».

– Жаль, что мои родители не относятся к этой категории, – заметил я, – особенно мама. Хорошо, хоть отцу обычно бывает лень ввязываться в перепалки. Но у меня действительно есть одна подружка, с которой отец не разговаривает больше года. Кажется, причиной тому послужил не одобренный им чересчур легкомысленный покрой ее платья.

Я задумался, вспоминая.

– Да, кстати, еще один мой приятель почти никогда не разговаривает с женой, – усмехнулся я. – Он очень азартный и не любит уступать. Он мне рассказывал, что игру в молчанку затеяла его жена. Обидевшись за что-то в первые месяцы семейной жизни, она как-то целый день с ним не разговаривала. Мой приятель тоже решил обидеться и, не желая отставать, промолчал трое суток. В следующий раз жена молчала неделю, а он ухитрился выдержать аж целый месяц. С тех пор так и пошло. Сейчас они пишут друг другу записки или общаются через третьих лиц.

– Прямо, как в анекдоте, – усмехнулся Ли. – Муж и жена поссорились и не разговаривают друг с другом. Вечером муж пишет жене записку: «Пожалуйста, разбуди меня завтра в половине восьмого». Наутро муж просыпается в десять часов и находит рядом записку: «Вставай, уже без двадцати восемь».

Я рассмеялся.

– Мне почему-то никогда не приходило в голову, что молчанием люди воздвигают стены между друг другом или между собой и миром, – заметил я. – А ведь, если хорошенько вдуматься, стены можно воздвигать и чрезмерной болтливостью, отталкиванием других людей или отрицанием очевидного.

– Любая модель мира – это уже определенная конструкция, в которой присутствуют стены, – сказал Учитель, – но эти стены относительно тонкие, и они могут менять свои очертания. На самом деле грань между стеной обычной модели мира, и стеной, которой отгораживается от мира аскет или человек с нездоровым рассудком, столь же расплывчата и неопределенна, как и грань между нормой и патологией в современной психиатрии. Только случаи, находящиеся достаточно далеко от этой грани, могут четко классифицироваться. В упражнениях, которые тебе предстоят, тебе придется зайти очень далеко за эту грань.

После того как ты воздвигнешь между собой и миром стену молчания, ты перейдешь с созданию следующей стены – стены избирательного невидения. Это будет уже потруднее, чем простой отказ от разговоров или даже от желания разговаривать. За стеной избирательного невидения последует полное невидение, а затем избирательное и полное неслышание. Затем ты избавишься от тактильных ощущений.

– Ты что, хочешь сказать, что я должен буду погрузиться в себя до такой степени, чтобы полностью перестать видеть, слышать и воспринимать окружающий мир? – спросил я.

– Ты уже делал это, входя в трансовые состояния, – ответил Ли. – Но тогда эти состояния длились недолго, и обычно ты входил в них под моим руководством. Теперь тебе придется проделать все самостоятельно и пробыть в состоянии полной самоизоляции от мира по меньшей мере несколько дней. Кстати, некоторые аскеты месяцами не выходят из него.

– Да, серьезная штука, – задумчиво произнес я. – Похоже, это будет не быстро и не просто.

– Угадал, – усмехнулся Учитель.

Тренировку ухода от окружающего мира я начал с отказа от разговоров. Объяснить маме или отцу, с какой стати я вдруг решил больше ни с кем не общаться при помощи слов и объясняться исключительно жестами, кивками головы или невразумительным мычанием, было невыполнимой задачей. Чтобы хоть как-то оправдать свое поведение, не обидев при этом домашних, соседей, друзей и знакомых, я соорудил на голове впечатляющую повязку с огромным компрессом под нижней челюстью, и, когда кто-либо пытался заговорить со мной, я, состроив очень жалостное лицо, указывал на повязку, издавая страдальческое мычание.

Обычно этого было достаточно. Не склонный к излишней болтливости отец сразу же оставил меня в покое, но избавиться от навязчивой заботы любимой мамочки оказалось не так просто. Поэтому мне приходилось вставать ни свет ни заря и уходить из дома, возвращаясь лишь поздно ночью, когда она уже спала.

С каждым днем молчание становилось все менее тягостным для меня, и в конце концов я начал испытывать от него удовольствие. Я даже перестал мычать и вообще издавать какие-либо звуки. На четвертые сутки я отметил наступление странного внутреннего умиротворения. Я заметил, что даже не реализованное желание что-то сказать или промычать уже напрягало голосовые связки, и теперь, когда я постепенно утрачивал желание общения, голосовые связки как-то по-особому расслаблялись.

Я заметил, что, общаясь жестами или просто стоя рядом с кем-то, я стал меньше наклоняться к этому человеку, чем когда я вступал в беседу. Моя осанка изменилась, став более ровной. Естественно, что теперь я гораздо меньше общался с людьми. Знакомые и соседи свыклись с моим новым состоянием и оставили попытки вступать со мной в контакт.

Следующей стеной, которую я должен был воздвигнуть по заданию Учителя, была стена избирательного невидения. Для начала мне надо было перестать замечать моих знакомых, в буквальном смысле «в упор не замечать их», и перестать общаться с ними даже при помощи мимики или жестов. После того как у меня, очень общительного по природе, действительно пропало желание говорить, я понял, что внутренне готов к полному отказу от общения с людьми. И действительно, еще через несколько дней я настолько ушел в себя, что перестал замечать окружающих. Я скользил взглядом по окружающему миру, не фиксируясь ни на чем, что не являлось для меня жизненно важным, например, на потоке машин, когда я переходил через улицу. Все, что я видел, мгновенно стиралось из моего сознания, как стирается изображение с засвеченной пленки.

Затем наступил самый сложный этап тренировок. Я заранее договорился с одним из своих учеников, что он поможет мне на время превратиться в настоящего отшельника. У этого ученика был небольшой частный дом недалеко от Симферополя, и он жил там один. Во дворе дома располагалась маленькая времянка, приспособленная для жилья. В нижней части двери времянки был сделан специальный вход для собаки в виде плотной резиновой шторки. Ученик обещал мне каждый день, не открывая дверь, ставить внутрь через вход для собаки подносы с едой и питьем, и точно так же забирать их обратно, ни в коем случае не пытаясь открыть дверь или войти со мной в контакт.

Тренировки во времянке я начал с возведения стены неслышания. Освоив неслышание, я перешел к полному невидению. Чтобы облегчить себе задачу, на первых порах я плотно затыкал уши и завязывал глаза, приучаясь жить в полной темноте. Жизнь без звука и света оказалась странной, непривычной и очень неприятной. На первых порах меня терзала невыразимая скука. Я учился жить как слепой. Я принюхивался к запахам, развивал чувствительность пальцев, отчасти компенсируя недостаток информации тактильными ощущениями. Вскоре я изучил наощупь каждый уголок времянки. По запахам я безошибочно определял, где находится дверь, где окно, где кровать, а где стоят подносы с едой.

Чтобы окончательно не сойти с ума от скуки, я постоянно что-то делал – массировал тело, двигался, катался по полу. Постепенно я свыкся со своим состоянием слепого и глухого. В конце концов я научился при помощи волевого усилия полностью уходить внутрь, и внутренний мир заменил мне мир внешний. Я слышал музыку, со мной разговаривали какие-то странные голоса, передо мной проходили невероятно яркие, кажущиеся совершенно реальными картины, напоминающие сновидения наяву. Тогда я понял, что уже готов отказаться и от обоняния, и от тактильных ощущений.

Я перестал двигаться. Я просто лег на кровать на правый бок, и все бесконечно тянувшееся время посвятил осознанию своего «я», входя в контакт с основным внутренним стражем, позволяющим мне поддерживать контакты с жизнью и с самим собой (Ли когда-то определил осознание собственного «Я» как общение с основным стражем).

По мере того как связь с основным стражем усиливалась, музыка, голоса и зрительные образы отступали на задний план, и наконец они полностью исчезли. Я погрузился в странное состояние полной отрешенности от всего и в то же время удивительной полноты. Казалось, что в этот момент я стал самим собой. Я был совершенно один. В этом мире больше ничего не существовало, да и мира, как такового, тоже не было. Я стал замкнутой в себе точкой, возможно такой, какой была вселенная до того, как непонятно какой силой спровоцированный взрыв создал из ничего стремительно разлетающиеся в разные стороны громадные конгломераты раскаленной материи. Пребывая в собственном «Я», я оценил всю прелесть и полноту этого неописуемого состояния, этого абсолютного уединения, когда организму удается отдохнуть одновременно и от внешнего, и от внутреннего мира. В то же время я, каким-то непостижимым образом, одним махом решил множество тревоживших меня тогда философских проблем. Наверное, не совсем верно было бы употреблять в данном случае слово «решил». Вряд ли бы я сумел сформулировать что-то словами, скорее, я обрел чувствование того, что я их решил. Я снова переосознал, что такое вечность, бесконечность, и еще более остро прочувствовал свою связь с этим миром.

Но это осознание пришло ко мне еще до того, как я погрузился в свое «Я». Оно сопровождалось причудливыми видениями и ярчайшими галлюцинациями, но, возводя все новые стены, в конце концов я избавился и от них.

И вдруг, находясь в полной пустоте, я почувствовал, как в глубине моего «Я» формируется и созревает желание вернуться к привычным ощущениям и ярким краскам окружающего мира, вернуться к полноценной, наполненной впечатлениями жизни. Сначала ожил мой внутренний мир, вернувшись ко мне во всей своей полноте, и я с новой силой осознал невыразимую ценность уникального факта своего рождения на свет.

Потом началось возвращение к внешнему миру, а тело мое возвращалось к жизни. Первым чувством, которое я испытал, было чувство жажды. Тело, казалось, заиндевело. Я не мог пошевелить ни одним мускулом. Долго и мучительно я старался вновь обрести контроль над своими мышцами. Сначала я почувствовал, как вздрогнули веки, потом ощутил пальцы ног и даже смог пошевелить ими. Затем до меня донесся запах. Теперь я знал, где нахожусь и где расположены подносы с едой. Потом я различил запахи стула, стола, обоев. Хотя мои глаза все еще были закрыты, казалось, что я вижу комнату сквозь опущенные веки.

Потом ко мне стали пробиваться звуки. Я продолжал свои попытки двигать мышцами. Возникло странное ощущение, что я невидимыми энергетическими руками «разгребаю» их, как щетки снегоуборочных машин разгребают засыпавший улицы снег.

Как только я смог двигать руками, я сорвал повязку с глаз и вынул затычки из ушей. Звуки буквально оглушили меня, и, как ни странно, самым громким и тревожащим оказался звук моего собственного дыхания. Ранее незаметное и едва слышимое, оно вдруг зазвучало как огромный работающий электронасос, с шумом перекачивающий воздух.

На мгновение меня охватил страх, что я ослеп. Несмотря на то что я снял повязку, глаза по-прежнему застилала темнота. Я тут же взял страх под контроль и неожиданно сообразил, что веки у меня все еще были закрыты. Я чуть-чуть приподнял их. Меня продолжала окружать темнота, в которой я обнаружил размытые сероватые полоски тусклого света. Я догадался, что на дворе ночь, а свет пробивается из углов занавешенного окна. Это открытие меня окончательно успокоило. Я широко открыл глаза, и меня удивило, насколько хорошо я видел в темноте. Несмотря на ночь и занавешенное окно, я различал контуры стола, стула и даже подноса с едой, стоящего на полу.

Я провел руками по краю кровати. Казалось, что руки превратились в сверхчувствительный инструмент. Острота и четкость тактильных ощущений были под стать обострившемуся слуховому восприятию.

Жажда напомнила о себе. Чувствительность в мышцах еще окончательно не восстановилась, и я, с трудом спустившись с кровати, на карачках дополз до большой пиалы с водой. Почему-то мне захотелось потрогать воду. Я намочил руки и коснулся ими лица, груди. Влажная прохлада вызвала волну странного озноба, прокатившегося по телу. Я подумал, что младенец, впервые познающий мир в ощущениях, должен так же удивляться непривычности того, что с ним происходит.