Текст книги "Завтра наступит вечность"

Автор книги: Александр Громов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Здесь было почти не сыро, но довольно тесно. Спина то и дело терлась о шершавый потолок. Хорош я буду, когда покажусь дома с исцарапанной спиной. Мама спросит: «Кто она?» – а я буду напрасно клясться, что в последнее время не связывался ни с какой страстной особой противоположного пола…

Вообще говоря, если уж мечтаешь разбогатеть на дармовщинку, думал я, протискиваясь все дальше, – надо работать не здесь, а на станции аэрации. Противно, слов нет, зато на решетках там кое-что застревает. В канализационные стоки тоже не одна гм… органика попадает – иной раз и ювелирные украшения в унитазах тонут. Тут, главное, не зевай. Даром, что ли, при любом прорыве канализации со всей Москвы мигом, как на Клондайк, слетаются золотари-золотоискатели, уже обутые в специальные бахилы. Деньги не пахнут – мудр и прямодушен был император Веспасиан. Да и не брезглив.

Жаль, что он мне не родственник. Нет у меня генетической предрасположенности к…

Вот именно, к органике.

Метров через пятнадцать лаз повернул вправо под прямым углом, затем влево. Нора кончилась, выведя в какой-то другой лаз, перпендикуляром. Этот лаз был еще у€же первого, зато потолок здесь оказался чуть повыше. Я вздохнул с облегчением. Затем огляделся в попытках понять, куда меня занесло, и присвистнул.

Этот лаз был куда древнее. Никакого бетона, только кирпич – совсем уже древний, выкрошенный, выглоданный подземными миазмами. Ребрами доисторического животного торчали более стойкие швы окаменевшего раствора – кажется, даже не цементного, а известкового, времен венчания на царство царя Гороха. Наверху был свод, выложенный из грубо пригнанных блоков известняка. Здесь тоже приходилось двигаться на четвереньках, зато спина уже не терлась о камень.

То, по чему я полз на карачках, оказалось толстым слоем мельчайшей спрессованной пыли. При моем движении она поднималась в воздух, вызывая щекотку в носу. Пчхи! Пф… Я не сразу сообразил, что это был просто ил, древний окаменевший ил от протекавшего здесь когда-то ручья. Ничего себе… А если где-нибудь что-нибудь прорвется и утопит меня, как цуцика?..

Развить как следует эту мысль я не успел – уткнулся в преграду. В давно забытые времена кто-то заложил лаз кирпичом, чтобы по нему не ползали ненормальные слесари. Развернуться тут ухитрился бы разве что гуттаперчевый мальчик, так что мне с моим средним ростом и отсутствием гимнастических навыков пришлось пятиться в пыльную темноту тылом вперед. Если бы под землей в самом деле водились гигантские крысы и аллигаторы, у них не было бы лучшего момента вцепиться мне в зад.

Достигнув выходной горловины первого лаза, я ненадолго задумался. Задачка для развития мышления у первоклассников: помоги разъехаться поездам на узловой станции. Если возвращаться к магистрали, то надо проползти еще чуть-чуть назад, чтобы попасть в горловину головой вперед, а если попытаться исследовать древний ход в противоположном направлении, то надо, напротив, воткнуться в первый лаз задом и совершить полуоборот.

Логика говорила за то, что надо возвращаться. Когда боязно, логика всегда на своем посту – выскакивает, как чертик из табакерки, и принимается отговаривать. Правда, логика иного порядка говорила мне совсем другое: до конца смены еще ого-го сколько, не может быть, чтобы меня оставили в покое, наверняка припрягут устранять какую-нибудь неисправность, а то и аварию на чужом участке. Виноват я, что ли, в том, что у меня ни разу не было аварий, а у других только успевай латать? Я для Эвелины не то палочка-выручалочка, не то мальчик для битья: как только где ЧП, готово – Свят, на выход! С инструментом. Не кто-нибудь, а именно Свят.

Я чихнул, развернулся и пополз по древнему лазу в неисследованную сторону. Черт знает, что это был за ход, когда и кем он был прокопан и для чего предназначался. Вряд ли специально для иссякшего ныне ручья, натащившего сюда столько ила, что приходится ползать на карачках. Вода-то, наверное, прорвалась сюда потом… Похоже, здесь когда-то можно было ходить на двух конечностях, пусть и согнувшись. Очень может быть, что ход этот служил тайным государственным интересам, уберегая кого надо от бунтов и пожаров, – а то и попросту связывал два монастыря, мужской и женский. Как в песне поется: «А в это время женщины копали…».

Копали они, между прочим, криво, наобум, без толкового проекта, утвержденного технической комиссией. Лаз давал странные коленца то вправо, то влево, иногда плавные, а иногда под резким углом. Временами он шел вверх, и слой окаменевшего ила на полу утончался, превращая лаз в настоящий ход, но чаще делал нырки вниз, тогда мне приходилось ползти уже не на карачках, а на брюхе, поднимая тучи мелкой пыли, чихая и кашляя. Кое-где субстрат был испещрен следами мелких лап, попадался и крысиный помет. Трижды или четырежды вбок отходили какие-то темные подозрительные норы, еще теснее и непригляднее моей. Никогда не стану диггером, думал я, глотая пыль. Вот доползу до места, где можно развернуться, – и назад…

Я успел устать, а лаз ни в какую не хотел ни кончаться, ни делаться шире. От момента, когда я впервые взглянул на часы, прошло уже минут двадцать. Стало быть, я находился под землей (прогулка по трассе не в счет) уже минимум вдвое дольше и прополз не меньше километра. Тогда я решил, что хватит. Еще пятьдесят метров вперед, и если не смогу развернуться – все равно ползу назад. Умаюсь, но выползу.

И в этот момент начал гаснуть мой фонарик.

Для начала мне стало жарко и больше всего на свете захотелось очутиться на свежем воздухе. Затем я изругал себя лопухом, лохом и как-то еще, уже не помню. Исследователь! Полез черт знает куда без свежей батарейки! Назад, сей минут назад!..

Само собой, фонарик я выключил. Он и не слишком нужен, когда пятишься по-рачьи, используя пятки и филей как инструменты осязания. Полз и ругал себя, полз и ругал. Дышалось трудно. Ползлось тоже, прямо скажем, не очень легко, особенно на подъемах. Вы пробовали ползти в гору задом наперед? По осыпающемуся грунту? Попробуйте – хорошее упражнение для развития терпения и упорства.

Кромешная темень тоже не добавляла бодрости. Когда не повернуться и вдобавок глаз коли, воображение нарисует поблизости и аллигатора, и удава-констриктора. Понятно, что я проталкивал себя по лазу со всей возможной скоростью, а когда по моей руке резво пробежало что-то небольшое, щекотнув длинным голым хвостом, вскрикнул, вспотел и удвоил усилия.

Сколько времени я полз, не знаю. Мне показалось – вечность. На часы я не смотрел – берег издыхающую батарейку. Першило в горле, скрипело на зубах. Ничего, думал я. Доползу. И больше никогда, ни под каким видом, ни в какую нору…

Когда мои колени внезапно провалились в неизвестный колодец, я удержался от падения только потому, что каким-то чудом успел заклинить себя в лазе. Подтянулся, отполз. Сердце бешено колотилось. Нащупал в кармане монету, бросил назад – и содрогнулся, услыхав секунд через десять слабый плеск. Откуда здесь колодец? Почему? Не выдержав, включил фонарик и с досады чуть не завыл.

Это был не тот лаз. Наверное, пятясь впотьмах, я случайно свернул в одну из боковых нор и неизвестно, как далеко уполз. Едва я успел сделать это открытие, как свет фонарика, и без того скудный, совсем померк. Я немедленно щелкнул выключателем. Хотелось со всей прытью рвануть на карачках вперед, быстрее, еще быстрее, вон отсюда! На воздух!

Я этого не сделал. Говорю об этом с гордостью, хотя, если подумать, гордиться мне особенно нечем, клаустрофобией я никогда не страдал и не собираюсь. Сохранив самообладание, я понемногу восстановил нормальное сердцебиение и способность соображать. Значит, так… Во-первых, я еще не влип. Да, я сделал глупость, но вряд ли она уже фатальна. Во-вторых, я, к сожалению, не знаю, в какую боковую нору умудрился свернуть – правую или левую? Первое действие очевидно: поползу вперед, ощупывая стены. Если найду одиночную полость справа или слева – игнорирую ее и ползу дальше. Если обнаруживаю пустое пространство справа и слева одновременно – это и будет нужный мне лаз, останется только понять, в какую сторону по нему двигаться. При свете это нетрудно, а батарейки бывают разные: одна издыхает сразу и навсегда – другая же, «отдохнув», еще может заставить лампочку светиться секунду-другую, пусть и тускленько…

Ну почему я некурящий?! Почему я такой идиот, что и в армии не начал дымить? Имел бы при себе зажигалку, светил бы сколько влезет…

Досада была острая, но неконструктивная, и я ее пресек. Пополз. Радовало то, что я опять ползу головой вперед, а не тылом. Одиночные полости и вправду встречались – и как это я не отследил их прежде? В какой-то момент стало легче дышать, и я пополз бодрее. Навстречу мне шел ток воздуха, не особенно свежего, но после жуткой пылищи он казался мне дуновением морского бриза.

Соображай я в тот момент чуть лучше, я бы понял, что опять свернул не туда. Ну откуда, откуда на верном пути мог взяться воздух без пыли? Опомнился я только тогда, когда налетел на решетку. Приехали.

Бритва Оккама, господа! Не вводи новых сущностей без необходимости. Я и не вводил их, то есть принимал нору за нору, а не за лабиринт. А зря.

Я изо всей силы ударил кулаком по ржавому пруту. Прутья были толстые, таким бы стоять не в подземных норах, а в окнах тюремных камер. Я мог просунуть между ними руку, но не туловище.

Мое спасение откладывалось. Помню, я подумал о том, что не имею представления о том, под какой частью центра Москвы нахожусь и что там наверху. Наверху могло быть что угодно. Внизу, подо мной, тоже. А по сторонам был лабиринт тесных нор с одним-единственным выходом, который еще предстояло найти. Ощупью. О том, что результат поиска заранее неизвестен, я изо всех сил старался не думать, но не получалось.

И в этот момент за решеткой забрезжил свет.

Был он слабым, шел из-за поворота, но мне показался ярче солнечного дня. Свет! Люди!

– Эй! – заорал я не своим голосом, не веря такому счастью. – Эй, кто там есть? Ау! Помогите выбраться!

Загуляло эхо. Сейчас же кто-то испуганно охнул в ответ. Мне показалось, что это была женщина. И еще мне показалось, что заскребли по полу отодвигаемые в спешке стулья, один даже упал. Кто-то ругнулся грубым голосом. И только потом мне в ответ гаркнули:

– Кто такой?

– Слесарь. Выньте меня отсюда!

– Как ты сюда попал?

– Заблудился, – крикнул я, чувствуя себя полным идиотом. – С кем я говорю? Кто-нибудь может мне помочь?

Кажется, там совещались. Шепотом. Затем оттуда грянуло:

– Поможем. Оставайся на месте.

Ждать пришлось довольно долго. Насчет собственной безопасности я успокоился (как вскоре выяснилось – напрасно), зато начал терять терпение. Человек так устроен, что ему нужно всего помногу и сразу. Наконец до меня донесся лязг, и я понял, что с той стороны снимают не то дверцу, не то раму с металлической сеткой. Отблеск света на стенке лаза на минуту стал ярче, затем почти потух. Зато я услышал шорох и сопение – кто-то большой лез ко мне с той стороны, и лез натужно, с трудом протаскивая свое немалое туловище сквозь узкую нору. Один раз шепотом заматерился – очевидно, на повороте. Опять сопение и шуршание. Вспыхнула спичка, осветив толстые пальцы и плотную ряшку.

– Отползи.

– Зачем?

– Ну, не отползай, если обжечься хочешь.

Никогда не видел таких газосварочных аппаратов, как у него. Вещь была размером с паяльник радиомонтажника, два крохотных баллончика крепились прямо к ней, детская игрушка с виду – а как резала сталь! На каждый прут уходило не более пяти секунд. Фейерверк брызжущих искр – и готово.

– Ползи сюда, ползун.

Я не заставил повторять. Он полз передо мною, и ему приходилось хуже: во-первых, у него была не та комплекция, а во-вторых, он-то пятился задом наперед и лишь с третьей попытки преодолел поворот. Затем стало хуже мне: нора вывела в небольшое освещенное помещение под самым потолком, так что мой спаситель без особого труда слез по стремянке, – мне же непременно пришлось бы упражняться в акробатике, спускаясь вниз головой, если бы чьи-то руки не помогли мне, буквально выдернув меня из норы.

Выдернуть-то выдернули, а дальше что?

Первая мысль была такая: слишком много света. Я щурился и плохо видел. Но и того, что я все-таки разглядел ослепленными после потемок глазами, хватило мне, чтобы изумиться.

Стол, кресла, кожаный диван, пара шкафов из хорошего дерева, люстра Чижевского под потолком. Два компьютера. Ковровый пол. Первое впечатление – офис какого-нибудь малого и, пожалуй, не очень процветающего предприятия. Но почему под землей?! Аренда дешевле?

Людей в комнате было четверо, включая того мордатого, что помог мне выбраться. Я сумел только понять, что трое из них мужчины и что они мне не рады. Четвертой была худая женщина средних лет, и я хорошо ее знал.

– Здравствуйте, – не придумал я сказать ничего умнее.

– Как ты залез сюда? – очень сухо поинтересовалась моя шефиня Эвелина Гавриловна. Надо же, а я думал, что она сейчас находится в диспетчерской.

– Сам не пойму, – ответил я, моргая и расплываясь в не очень-то умной улыбке. Само собой, я был счастлив, что спасся, но не мог не признать свое положение идиотским.

– На схеме показать сумеешь?

– Не уверен. Долго полз, норы тут всякие…

– Тогда не будем и пробовать. Где проник?

– А?..

– Я спрашиваю: где проник в лаз?

– На своем участке. Там дыра. Дай, думаю, гляну. Вообще-то я не собирался, я так… Хорошо, что хоть сюда выполз…

– Ничего в этом нет хорошего ни для тебя, ни для нас.

Глаза у моей шефини были круглые, маленькие, между ними нос клювом. Не женщина, а птица-секретарь. Почему-то она смотрела не на меня, а на что-то за моей спиной. Или на кого-то. Я отчетливо почувствовал, как позади меня сгущается некий враждебный вихрь, хотел оглянуться, но не успел. В затылок ударило; длинная, с зеленоватым отливом молния полыхнула у меня перед глазами. Мир стремительно накренился, совершая оверкиль через правый борт, и перестал существовать.

Глава 2

Открывать глаза не хотелось. И это еще мягко сказано: по правде говоря, я боялся этого до оцепенения. Казалось, стоит мне поднять веки, как мой пульсирующий мозг ринется вон из черепной коробки, где ему так больно и плохо, и мои глазные яблоки пробками стрельнут в потолок. Удивительно неприятное ощущение.

Я не отследил момент, когда начал приходить в сознание. По-моему, оно возвращалось ко мне постепенно, точно робкий посетитель, который подолгу мнется возле незапертой двери, тихонько царапает ее, боясь постучать, наконец решается сунуть нос и тут же отскакивает назад, пугаясь своей смелости, покрываясь по€том и хватаясь за сердце. Это было ново. Никогда не думал, что мое сознание поведет себя подобно неврастенику.

Утешил я себя простым рассуждением о том, что после удара по голове еще и не то бывает. Иные от этого и коньки отбрасывают, а я жив… Э, а жив ли?.. Я попытался пошевелить кончиками пальцев и был награжден такой вспышкой головной боли, что, кажется, вновь отключился. На несколько секунд? минут? часов?

Какая разница! Вопрос промелькнул и сгинул. Он не был первоочередным и знал свое место.

Жив. Это главное. Мучаюсь – значит, жив.

Я не религиозен и версию о муках ада отринул сразу. Хотя, по логике, в аду должны были присутствовать не только физические муки, но и нравственные, – именно то, что я сейчас чувствовал. Ощущение несправедливости – вот что било больнее всего. За что меня ударили по затылку? Кто эти люди? Что плохого я им сделал? Почему с ними Эвелина? Почему подружка моей матери не сделала ни малейшей попытки вступиться за меня?

Вскоре я перестал задавать себе эти вопросы. И вы бы перестали, если бы каждый вопрос был подобен раскаленному гвоздю, свирепо вонзающемуся в затылок. Всякий человек по-своему немного мазохист, но лишь немногие не знают удержу в этом увлечении. Я не из них.

Где-то бубнили недовольными голосами – слова рассыпались в труху, и поначалу я не только ничего не понимал, но и не старался понять, хотелось только, чтобы перестали бубнить. Тишины мне и покоя! Казалось, голоса то удалялись почти за грань слышимости, то ужасно гремели над самым ухом.

Какое-то время я терпел. Потом стиснул зубы и, сам ужасаясь отчаянному своему поступку, медленно раскрыл глаза.

Как ни странно, стало легче. Окружающие меня предметы покружились немного и стали на свои места. Я обнаружил, что нахожусь в той же комнате, лежу в грязной своей спецовке на кожаном диване, в затылке у меня по-прежнему пульсирует, а запястья схвачены браслетами наручников. За столом сидела прежняя компания: Эвелина и трое мужчин. Плотного я рассмотрел еще в норе, и теперь воспользовался случаем запомнить двух других – долговязого лошадинолицего хмыря и щуплого коротышку. Голову лошадинолицего покрывали седые патлы. Коротышка, напротив, был лыс, если не считать прицепленной к макушке единственной куцей пряди, похожей на сухой хвостик арбуза.

Кто-то из них ударил меня, это я знал твердо. Но кто и почему – сказать не мог.

Все четверо курили. Дым вытягивало в отдушину под потолком – ту самую, через которую я сюда попал.

– Ожил, – констатировал долговязый хмырь.

– Да, – согласился плотный, покосившись на меня. – А какая разница?

– То есть ты за первый вариант? – спросил коротышка.

– Естественно.

– Я по-прежнему возражаю, – не согласилась Эвелина.

– С какой стати? – делано удивился долговязый. – Уж кому бы возражать, но только не вам, Эвелина Гавриловна. Думаете убедить нас в чрезвычайной полезности этого субъекта и тем самым смягчить свою вину за сегодняшний прокол? Напрасно.

На нас, слесарей, Эвелина орала по всякому поводу, нимало не задумываясь. У того, кто начальствует над российскими работягами, ор должен управляться рефлексами, как выделение слюны у павловских собачек. Но сейчас моя начальница выдержала великолепную паузу и, насколько я мог судить при моем головокружении, ничуть не изменилась в лице.

– За свой прокол я отвечу, Глеб Родионович. Не сомневайтесь, отвечу, но только не перед вами. Занимайтесь лучше своим делом, а за этого субъекта, как вы выразились, я ручаюсь. Мое слово, мой риск. Напомните мне: часто ли я за кого-нибудь ручалась?

– По-моему, первый раз, – подал голос коротышка.

– По-моему, тоже. И прошу иметь в виду: в случае несогласия со мной я буду добиваться положительного решения у руководства.

– Право отсрочивающего вето, – пророкотал плотный. – Ну-ну. Тогда уж и вы мне напомните, пожалуйста: чем закончилось дело в четырех… нет, даже в пяти последних случаях?

– Я это хорошо помню, Вадим Вадимович, – холодно отозвалась Эвелина, – как и то, что среди них был один ваш протеже. В тот раз я выступила против, и мое мнение совпало с мнением руководства…

– Полагаете, совпадет и теперь? – побагровев, перебил плотный.

– Надеюсь.

Несколько секунд они только сопели и ерзали в креслах, буравя друг друга неприязненными взглядами. Наконец долговязый пробормотал себе под нос несколько неразборчивых слов, из которых я уловил только «личные мотивы» и ничего больше.

– Да, у меня есть личные мотивы! – с раздражением ответила Эвелина. – Я сама хотела его приобщить, то есть не теперь, конечно, а со временем. В силу его особых качеств он может быть полезен нашему делу, это и есть мои личные мотивы. Или вы намекаете на что-то другое?

– Как можно? – пробурчал долговязый. – Ни на что я не намекаю. Просто мне все это сильно не нравится…

– Можно подумать, мне нравится! Но факт есть факт: он находится здесь, и мы должны решить, что с ним делать. Я предлагаю третий вариант. В конце концов, у каждого правила есть исключения.

– Подождите, подождите, – заторопился коротышка. – Насколько я понимаю, мы уже голосуем? Не рано ли? Прежде всего я хотел бы узнать, что это за особые качества, на которые вы, Эвелина Гавриловна, намекаете. Пока что я вижу либо дурня, заблудившегося там, где нормальные люди не ходят, либо провокатора. Он грязен, напуган и лично мне неприятен. Не осветите ли вопрос об особых качествах более подробно?

– Не освещу, – отрезала Эвелина. – Закрытая информация.

– Какой же тогда толк в нашем голосовании? Притом нет кворума…

– Можно и без кворума, если за первый вариант больше одного голоса, – сказал долговязый.

– Можно, – подтвердил плотный.

Я попробовал пошевелить скованными руками и не лишился сознания – только в затылке сильнее забухал копер. Затем я попытался повернуть голову, чтобы видеть всю четверку в центре поля зрения, а не на краю, и снова не отключился.

Может быть, от злости.

Куда я попал? Ясно было только одно: законом тут не пахнет, я влип, и влип крепко, но во что? Что тут у них такое – подпольная героиновая лаборатория? Террористическое гнездо?

– Кто вы такие? – спросил я со злостью и заскрипел зубами от вспышки боли в черепе.

– Заткнись, – безразлично посоветовал мне долговязый, – пока не заткнули.

– Буду кричать, – предупредил я.

– У тебя нос забит, – ответил плотный, не поворачивая головы. – Пылью, наверное. Дышишь ртом. Если вставим кляп, тебе совсем плохо будет.

– Кто вы такие? – повторил я упрямо.

– Заткнись, не то в самом деле кляп вставим.

– Сволочи!

– Помолчи, Свят, – обратилась ко мне моя начальница. – Кричать без толку – никто, кроме нас, не услышит. А нам твои вопли помешают беседовать. Не нарывайся. Итак, будем голосовать? Глеб Родионович?

– Первый вариант.

– Не передумаете?

– С чего бы?

– Хорошо. Вадим Вадимович?

– Первый.

– Уверены? Принято. Иннокентий Терентьевич?

– Какой смысл в моем голосе, если двое за первый вариант? – поежился коротышка.

– Таков порядок. Прошу не тянуть, у нас и без того дел выше крыши. Итак?

– Я воздерживаюсь.

Плотный и долговязый ухмыльнулись. Эвелина Гавриловна покачала головой.

– Вы, вероятно, забыли: никто не имеет права воздержаться при голосовании по данному вопросу. Ваш выбор?

– Не первый вариант, – проговорил коротышка и снова поежился. Взгляд его бегал, не в силах остановиться ни на чем, особенно на мне. – Только не первый… Пожалуй, второй, как вы полагаете? Второй, а?

– Чистоплюй! – презрительно бросил долговязый. – Стыдно!

Коротышка втянул голову в плечи.

– Я голосую за третий вариант, – сообщила Эвелина. – Итог голосования следующий: два голоса за первый вариант, один за второй и один за третий. Объявляю отсрочивающее вето. Сами отведете его или кого-нибудь позвать?

– Чего там звать, – ворчливо сказал плотный и по-медвежьи выбрался из кресла. – Я сам доведу, не инвалид пока.

– Оно и видно, – едко заметила Эвелина. – Мог бы просто скрутить его, а не бить. Сил избыток?

– Так надежнее. Порскнул бы он в дверь – лови его…

– Поймали бы. Деваться-то некуда.

– Угу. Только мне и дел – ловить его. Да и другим тоже.

Произнеся эти слова, плотный обогнул стол и направился ко мне. Как только он достаточно приблизился, я попытался лягнуть его ногой и едва не всхлипнул от огорчения, когда понял, что промазал. Ноги пока еще плохо слушались. Вдобавок от резкого движения все передо мной поплыло.

Плотный отскочил.

– Брыкается, – сообщил он с удивлением.

– Дай ему еще раз по голове, – угрюмо посоветовал долговязый.

– А ты бы не брыкался? – поддел его коротышка.

На второй пинок у меня не хватило сил. Схваченный за шиворот, поставленный вертикально, я перестал понимать, где нахожусь. Меня вдруг затошнило с неудержимой силой. Мир погас. Откуда-то издалека донесся возмущенный возглас Эвелины: «Да ты ж ему сотрясение мозга устроил!» – но к кому относились эти слова, я не понял. Да и не пытался понять.

В памяти осталось немногое. Меня куда-то вели, вернее сказать, грубо тащили. Запомнились бесконечные мрачные коридоры с протянутыми вдоль стен толстыми глянцевыми кабелями, редкие светильники с неприятным режущим светом, огромный зал с подвешенным во всю его длину длиннющим балконом, гул металлических листов под ногами, шум каких-то механизмов, запах электросварки, кафельные стены помещения, похожего на медпункт, где мне щупали затылок, заглядывали в зрачки и сделали укол в мягкое место, потом другие стены, бетонные, нештукатуренные, со следами опалубки, и потолок из бетонных же плит.

Мышеловка.

Свое место заточения я называл тюрьмой, а крепенькая девушка в белом халате, приносящая мне поесть и неизменно сопровождаемая мрачным громилой, – изолятором. Что ж, следственный изолятор – та же тюрьма…

Дело не в семантике, верно? Дело в сути. Как ни назови помещение, где меня содержали и откуда не позволяли выйти, карцером оно все же не было – комфортная температура, свежий воздух, поступающий из небольшой отдушины под потолком, унитаз, рукомойник и медицинский топчан, на котором лежи сколько влезет. Я и лежал, тщательно изучая неровности на плитах и стенах. Иных занятий у меня не было, разве что выздоравливать и тщетно гнать из головы дурацкую песенку: «Я захворал и был положен в изолятор, и долго врач мое дыханье ощущал…». Несколько раз меня заставляли глотать какие-то таблетки. Пожалуй, этот изолятор был все-таки скорее медицинским, нежели следственным. Во всяком случае, на допросы меня не таскали.

Первые дня два я был только рад этому, потом заскучал. Ни девушка в халате, ни тем более громила не отвечали на мои вопросы. Ни на какие. С тем же успехом я мог спросить, который час, у унитаза или вентиляционной отдушины.

На ночь свет гас – не совсем, а так, чтобы не приходилось двигаться ощупью, если вдруг приспичит. Так светит луна в полной фазе. После обеда освещение также убавлялось часа на два, но уже не столь сильно. Пожалуй, я мог бы читать, будь у меня книжка с крупным шрифтом.

Три раза в день повторялась одна и та же процедура: сначала с лязгом открывался замок на стальной двери, затем входил громила, быстро, но внимательно оглядывал помещение и, убедившись, что со времени прошлого визита я не успел сотворить из воздуха гранатомет, пропускал вперед себя девушку, катящую столик на колесиках. Напичкав меня медикаментами и прибравшись в комнате, если в том была необходимость, она удалялась, оставив мне завтрак, обед или ужин, смотря по времени дня. Замок лязгал. Спустя полчаса или около того они возвращались за столиком и пустыми тарелками. И ни разу я не услышал от них в свой адрес ничего, кроме команд: «Проглотите эти таблетки», «Вымойте руки», «Лягте на живот и оголитесь, сделаю укол» и так далее. Отменно вежливо, но неизменно в повелительном наклонении.

Мои часы разбились вдребезги, вероятно, в тот момент, когда я падал после удара по голове. Часов было не жаль – дешевка, но отсутствие представления о точном времени угнетало меня до тех пор, пока я не внушил себе, что в моем положении лучше не знать его вовсе. Извелся бы, следя за стрелками.

Хуже было другое: едва я вставал с топчана, как голова начинала бешено кружиться и мир летел вверх тормашками. О тошноте я уже говорил. К счастью, мучила она меня не все время, но жизнь не украшала. В конце концов я предпочел лежать и в перерывах между приступами рвоты изучать неровности на потолке.

Правильные умозаключения начинаются с правильных вопросов, а их у меня не было, если не считать неслышного бессмысленного вопля: «За что-о?!». Понятно, что дать на него ответ никто не спешил. Так продолжалось два дня. На третий день я почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы начать думать – при том непременном условии, что я лежу и не двигаю головой.

Для разбега я изругал себя последними словами. Чего ради я полез искать приключений? Нора манила? Кажется, я не суслик. Глаза бы мои не видели ту нору. Сто раз ходил мимо нее, прошел бы и в сто первый. И в тысячный, и так далее. Прошел бы – и через десять минут уже сидел бы в раздевалке. Мог бы пробудить к жизни старый сломанный телевизор, что стоит у нас на тумбочке, и узнать, что не все йогурты одинаково полезны. Мог бы дочитать «Подземную Москву» Алексеева и поржать над невежеством автора. Ужасно смешное чтиво, особенно про немецких шпионов с фотоаппаратом, заряженным смертоносными лучами, про библиотеку Ивана Грозного и про стоянку троглодитов в глубоких пещерах под Боровицким холмом. А для того, кто работает под землей, смешное втройне.

От ругани в свой адрес мне чуть-чуть полегчало, и я понемногу перешел к более насущным вопросам. Я находился в плену, это было очевидно. Но у кого?

Мысли о тайной базе террористов или о подпольной лаборатории по производству наркотиков пришли, а точнее, вернулись в первую очередь. Правда, огромный зал, над которым меня тащили по балкону, вполне сошел бы за цех большого завода, а не какую-то там лабораторию. Как видно, дело у них поставлено на широкую ногу… Вот только какое дело? И у кого «у них»?

Второе: кто бы они ни были, им нужен не я. Лучше даже сформулировать так: я им не нужен. Я просто случайно попал куда не следует, как тот пьяненький бич, которого я когда-то направил на опохмел в приемную директора… Того бича, разумеется, выпустили, предварительно помурыжив как следует, – вот и меня мурыжат. Короче говоря, это никак не похищение человека с заранее обдуманным намерением. Я не заложник и не взят ради выкупа – много чести.

В конце концов, разве с меня не сняли наручники? Разве меня приковали к отопительной трубе? Или бросили в клопиную яму? Разве по моей просьбе мне не дали одеяло, правда, тощее, и подушку, правда, поролоновую? Не видно никаких признаков того, что меня могут привязать к топчану и водрузить на живот электроутюг. Хотя, если разобраться, какой в этом практический смысл? Никакого, если, конечно, у них тут не курсы повышения квалификации садистов…

Нежелательный свидетель – вот я кто. Увидел то, что мне видеть не следовало. Не нужно быть гением-самородком, чтобы догадаться, как поступают с нежелательными свидетелями. «Он слишком много знал»…

Вывод мне не понравился, но сколько я ни пытался утешить себя, ища другое объяснение своему заточению, получалось неубедительно. С другой стороны, если меня до сих пор не убили, значит, надежда еще есть. О каких таких вариантах толковали те четверо, решая мою судьбу, словно я чурка неодушевленная? О каком отсрочивающем вето говорила Эвелина? На сколько дней мне дана отсрочка?

На четвертый день мне стало легче. После завтрака я встал, подавил приступ тошноты, переждал головокружение и впервые пересек мое узилище, не держась за стену. Спустя полчаса отдыха я повторил то же упражнение и убедился: ходить могу. Думать тоже. Стало быть, мне пора задуматься над тем, как отсюда удрать. Отсрочка отсрочкой, но никакие отсрочки не вечны – это раз, и неизвестно, чем кончится дело – это два. Можно надеяться выиграть в лотерею, но глупо строить на этом расчет. Я не из тех, кто ставит на карту жизнь, если можно этого избежать.