Текст книги "Что такое политическая философия"

Автор книги: Александр Пятигорский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Первый сигнал к остановке в отношении к истории был дан уже в 1942 году, во время войны. Была русская история, и была славная военная русская история. Значит, «давайте остановимся»? И мы не просто побеждали, а есть традиция победы, которая идет еще от Ермака и от основателя русской крепостной артиллерии Малюты Скуратова – он первый организовал крепостную артиллерию при Иване. «Нет, неправильно, надо различать!» – и появилась новая концепция исторических предшественников. «Надо помнить!» – кого: Петра Первого и Ивана Грозного. И тут, конечно, немедленно к услугам один из несчастных кретинов русской и мировой кинематографии – Сергей Эйзенштейн, который думал, что это он выдумал оригинальную концепцию фильма «Иван Грозный». Вы знаете, когда я ругаюсь, я имею в виду только одно: какие талантливые были люди, но не думали – думать тяжело.

Я помню, как я смотрел фильм «Иван Грозный» с одним режиссером, и вдруг он изумленно мне сказал: «Послушай, что они все с ума сходят, это просто плохая кинематография». Да разве вас не убил бы любой русский интеллигент, если бы при нем сказали, что Эйзенштейн – это плохая кинематография? А вообще кинематография-то на самом деле средняя – слегка экспериментаторская, но средняя, слабый рефлекс авангардизма «Броненосца». Но важно то, что он попал в самый фокус трансформации, предложенной абсолютной политической властью.

Мы имеем дело с еще одной интереснейшей чертой. Кроме истории, которая трансформируется вместе с мыслящей о ней политической рефлексией, рефлексии необходимо постоянное воспроизведение сегодняшнего синхронного для политической рефлексии мифа о себе. Ни одна абсолютная политическая власть без мифа жить не может. И вовсе не для того, чтобы так думали другие, народ (в их политической рефлексии). Это непростительное упрощение. Властители сами не могут без мифа о себе. Отсюда – трудность демистификации абсолютной политической власти. Вам надо сначала демистифицировать принципы и категории политической рефлексии абсолютной политической власти, сказав, что это миф. Но, с другой стороны, дамы и господа, а почему мы только в каком-то негативном смысле употребляем слово «миф»? Для меня «миф» – это одна из исторических форм человеческого мышления. Это не хорошо и не плохо, это не ложь и не правда – это миф. Поэтому критиковать любую политическую концепцию как мифологическую – это еще не критика. Не говоря уже о том, что ты сам о ней знаешь только из мифа о ней, то есть сам становишься мифологичным. Вот это очень интересный момент. И я думаю, что этот момент у Сталина был, но с ним соперничал Мао, который неустанно создавал цикл легенд о себе и включал эти легенды в политическую рефлексию своих сограждан.

А что такое миф? Здесь мы имеем дело с абсолютистскими формами исторической мифологии, вырабатываемой и используемой абсолютной политической властью. Они как бы распадаются на две группы. А именно: первая группа исторических мифов, в основе которых лежит идея: «Так было всегда, а я выразитель этого сегодня». И вторая группа: «Так не было никогда, а я придумал это сегодня, и все начинается с меня». И это не просто два метода лжи и жульничества – никогда так не говорите, это бездумье, – это два метода построения мифа: или я воплощаю в себе историю, которая имеет начало, или история с меня и начинается, я являюсь изначальной мифологической фигурой. Но помните, дамы и господа, что то, что мы называем мифом, не имеет начала, никогда не возникает. Мы всегда уже застаем миф готовым. Первая критика мифа, строго говоря, начинается с Платона, когда он говорит: «Вечность – это миф». Что Платон считал мифом? То, что имеет отношение к жизни богов, а не нас. У него, кстати, несколько совершенно гениальных объяснений и в «Симпозиуме», и в «Пире», и в «Государстве» – миф не возникает, мы его не делаем, мы его не творим, он есть. Теперь слушайте, тут трудно. Что значит «он есть», что такое «он»? Например, идея справедливости – это миф. Сам феномен мифа распространяется на то, что уже втянуто в сферу мышления, подлежащую мифологизации. Кстати, мифологизация играет здесь интереснейшую роль. Что мы наблюдаем сейчас? Оставим в стороне политику. Посмотрите, достаточно какому-нибудь яркому научному открытию просуществовать пару лет, как из него вырастает миф, а миф не возникает, он всегда есть, он только ждет новой добычи. Ага, открытие гена? Ген как вечное вещество – новый миф. Дальше. Едва появились новые сообщения об изменении теории Эйнштейна и об открытии скоростей, превышающих скорость света, как немедленно это входит в облако мифа. А у мифа есть один оператор – «значит». Генное вещество вечно – значит, этот генотип через фенотип я несу в себе, это уже связано с какой-то первичной обусловленностью. Я недавно читал отчет об одной генетической конференции – категоричности оценки универсального определяющего значения генома могла бы сильно позавидовать древнеиндийская теория кармы и переселения душ. Я, с вашего любезного разрешения, философ и не говорю, что «о генах – это правильно, а о карме – неправильно». Я говорю просто – чтобы что-то знать, это сначала необходимо демифологизировать, то есть проанализировать как мысль или идею в ее действительности или возможности стать мифом. Когда я о чем-то говорю «да это – миф» – это и есть начало демифологизации, а не отрицание того, что названо мифом.

Ни одна абсолютная политическая власть не терпит демифологизации. А демифологизация производится спонтанно, как и мифологизация. Да, вы можете сказать: «Вы говорите о каких-то категориях мышления, политической рефлексии, но есть же живая политическая действительность, в которой вы живете». А ведь это – чистая демагогия. Любое слово в этой фразе уже принадлежит к вашей мифологизированной политической рефлексии. И в этом действительно трудность и сложность занятия политической философией. Смотрите, вся политика XX века пронизана четырьмя идеями: идеей абсолютной политической власти (любая характеристика любой политической власти дается только с точки зрения абсолютной), идеей абсолютной революции, идеей абсолютной войны и идеей абсолютного государства, о которой мы будем говорить на следующей лекции. Но это не значит, что эти четыре господствующие в любой политической рефлексии идеи так и сидят и регулируют каждое конкретное политическое действие – если бы это было так, то мы бы имели дело с объектом исследования, по простоте равным каким-нибудь червям или морским звездам. Но ведь на деле это не так. Оказывается, что наличие общей политической рефлексии ни в коей мере не может детерминировать конкретное политическое действие. Почему? Потому что в действительности мы имеем дело с бесконечной вариативностью политических ситуаций.

Возьмем Париж, пик студенческих волнений, студенческой революции. Въезжаешь в квартал, над ним огромный плакат: «Этот квартал живет при коммунизме!». И что самое замечательное? Такого рода версией политической рефлексии были одинаково проникнуты и студенческие вожди, и крайние коммунисты (поэтому-то Советский Союз не только не поддерживал студентов, а с ними боролся). И вот эти ребята-студенты, начиненные так, что из ноздрей лезет Троцкий и Маркузе (у меня в Лондонском университете появился новый герой студентов в 1975 году – Нестор Иванович Махно: висел портрет Махно как единственного последовательного коммуниста). Студенты побеждают. Все – конец. Буржуа срочно эвакуируются на машинах и на электропоездах в далекую провинцию, ведь нормальный человек же, он не только не мыслитель, он еще и труслив. И вот, по имевшей тогда широкое хождение легендарной версии, встречается Дени Кон-Бендит, один из главных вожаков студентов, с префектом парижской полиции. Префект говорит: «Месье, вы серьезно собираетесь организовать новую форму правления? Вы знаете, мы думали всю ночь, мои коллеги решили отдать вам ключи от префектуры, я напишу циркуляр, и когда вы назначите своего префекта, вам будет подчиняться полиция». И вы знаете, что сказал Кон-Бендит: «Нет. Это категорически исключено, господин префект, мы не хотим брать власть в свои руки». Можете себе представить, какими глазами на него посмотрел бы Ленин, который с гораздо меньшими шансами в Петрограде 25-го – согласитесь, что у Ленина было гораздо меньше шансов, – взял власть в одну минуту. Что это значит? Это значит, что в то время, с одной стороны, политическая рефлексия префекта парижской полиции и главаря крайних ультрамарксистов была одной и той же, но, с другой же стороны, одной и той же была у того и другого отсутствующая политическая энергетика. То есть полными слабаками и импотентами оказались ультракоммунистические главари студентов, и полным трусом оказался префект. Но префекту все-таки более простительно, он все-таки служака, ему надо как-то договариваться, устраиваться. С точки зрения политической философии этот эпизод я назвал бы примером кризиса политической рефлексии. И в этом кризисе ни тот ни другой ничего сделать не могли.

Словом, никакой революции не было ни в Америке, ни в Париже, ни в Лондоне. Было просто хамство и безобразие, которое вполне может быть и в других политических ситуациях. То есть как бы не было ничего ярко специфического. И когда говорят: «революция провалилась» – это неправда, ее просто не было. Потому что с одной стороны были невежественные трусы, с другой стороны были самодовольные трусы, которые не знали, что делать. Иначе говоря, у обеих сторон было знание политических принципов и своих, и противников (да они одни и те же, только со знаком плюс и минус), а с другой стороны была полная неспособность понять действие инструментов и модальности политического процесса на тот момент.

А у меня на глазах в Колчестере в Англии студенты все-таки решили быть самыми смелыми и сожгли абсолютно безобидный деканат, но при этом очень неосмотрительно сожгли административный архив, где были все дела о выплате им студенческого пособия, и не получали полгода денег. Уверяю вас, было противно. Я не хочу при этом добавлять, что все были пьяны в дымину, эти ребята. Это, видимо, им не давала покоя посмертная слава Нестора Ивановича Махно.

Возвращение к конкретным формам абсолютной политической власти – это пугало интеллигенции, которая не понимает, что раз мышление изменилось, то надо сначала восстанавливать формы изменяемого мышления, что безумно трудно.

Я хочу заключить эту лекцию словами: «Тем не менее абсолютная государственная власть оказалась под угрозой объективного анализа». Что значит «объективного»? Всякий человек, который хочет сказать, что он говорит правду, а не врет как сивый мерин, говорит «я объективный». Не верьте, это страшное слово. Объективный – это просто внешняя точка зрения, когда предмет рассматривается образом, внешним самому предмету. Я думаю, что шесть событий XX века объективно поставили наличные политические власти мира второй половины XX века, перед очень серьезной проблемой: «То, как вы думаете о себе, господа, не годится, да не годится не методологически, а не годится фактически, в вашей реальной практической политике». Ответом, как всегда, было: «Но мы такого не ожидали» – это нормальный ответ дурака и труса. Я перечисляю эти шесть событий, которые поставили под вопрос саму идею абсолютной политической власти. Первое событие – американское поражение во Вьетнаме. Второе событие – конец абсолютной политической власти маоистского режима в Камбодже. Третье – рестабилизация постмаоистского политического режима в Китае. Четвертое событие – война Советского Союза в Афганистане. Пятое событие – революционный кризис в Польше. Шестое событие – мирное политическое урегулирование в главном очаге африканской революции, где все думали, что сейчас пух и перья полетят, – в Южной Африке. И эти шесть событий показали, что идея политической власти как абсолютной не просто перестает работать, она уже начинает проблематизироватъся. Я назову и седьмой фактор, хотя я ждал, что кто-нибудь из вас мне его подскажет: бесславное окончание холодной войны между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Или, если называть вещи своими именами, «to call a spade a spade», как говорят англичане (называй лопату лопатой), то это было поражение Советского Союза в холодной войне, которое было великолепно зафиксировано Михаилом Сергеевичем Горбачевым – тоже не гением – в серии его договоров с Америкой.

Что значит проблематизация? Проблематизация – это не значит выбрасывание за окно. Это значит – такое рассмотрение объекта политической рефлексии, которое ведет либо к новым альтернативам, либо к новым вариантам прежних альтернатив, либо, наконец, к радикальной смене объекта. Не беспокойтесь, будет вам политическая власть, но вернуться к политической рефлексии, исходящей из категории абсолютной политической власти, будет чрезвычайно трудно. Я вовсе вас не утешаю, это просто факт. Приведу пример: представьте себе спор жены и мужа – это бывает в реальной жизни, – спор вульгарный, как вульгарна ходовая, низовая политическая рефлексия.

– Знаешь, Петя, ты плохой муж.

– Знаешь, Варя, а ты плохая жена.

Так вот это – не проблематизация, это перепалка. А когда Петя вдруг говорит: «Послушай, а может быть, это дело вообще никуда не годится? Сам брак!» – тогда понятие плохого мужа и плохой жены или теряет свой смысл, или становится двусмысленным, не правда ли? Это я говорю не в порядке подрыва устоев брака, брак для меня священен. То есть люди пытаются мыслить в других терминах, отчего тот же самый объект оказывается нерефлексируемым прежним образом, – это и есть проблематизация.

Очень интересно, но быстрее всего неизбежность проблематизации поняли не ученые, а журналисты. Особая категория людей, которых мы подозреваем сплошь и рядом в верхоглядстве, шарлатанстве и беспринципности. Но с начала XX века самые интересные политические диагнозы были сделаны не политиками, не учеными, а журналистами.

Это вызывает, разумеется, острую реакцию раздражения и ненависти, но ничего не поделаешь. Можно сто раз реформировать администрацию, назначать и увольнять идиотов-губернаторов (они, кстати, почти везде идиоты, во всем мире) или министров. Но попробуйте изменить политическое сознание! Я очень хорошо помню мою беседу с одним американским журналистом. Я его спросил, когда он дал мне прочитать свою блестящую статью:

– Скажи, пожалуйста, а твоя газета это решится напечатать?

Он на меня посмотрел и говорит:

– Ты знаешь, честно говоря, я не помню, в какую газету это пойдет. Я пишу по ночам и обыкновенно полупьяный.

Это ведь очень интересный момент. Вы можете себе представить русского журналиста, который не помнит, в какую газету пойдет его статья, будь пьяный он или трезвый. Заметьте, этот краткий диалог был чисто политическим: он не помнит, кто им правит в данный момент. Если у нынешнего шотландца, жителя Глазго, спросить:

– Кстати, а кто сейчас является министром обороны Великобритании?

Он скажет:

– Старик, ты с ума сошел! Да мы это вообще не знаем, зачем нам это все нужно?

Ведь согласитесь, что это не борьба с министерством обороны и с правительством, а ближайший результат проблематизации. А почему вообще нормальный человек, если он занимается своим делом, читает лекции, разводит сахарную свеклу, чинит автомашину – почему он должен знать, кто им правит? А в режиме абсолютной политической власти невозможно, чтобы ты этого не знал. И когда человек вдруг говорит: «Прости, старик, ну ей-богу, не знаю этого» – здесь все начинает кончаться, а не на демонстрациях на улице, потому что это уже касается обиходной, низовой политической рефлексии.

Лекции 4 и 5
Абсолютное государство и его проблематизация в свете перспектив «глобализации»
18 и 20 февраля 2006 года, Александр Хаус, конференц-зал «Европа»

План лекций

(0) Борьба центростремительных и центробежных тенденций в современной политической рефлексии как решающий фактор проблематизации абсолютного государства.

(1) Версии и вариации в понимании государства как наиболее стойкого понятия политической рефлексии.

(2) Тоталитарное государство как крайняя или предельная форма государственности.

(3) Конец тоталитаризма как фактор проблематизации не только понятия абсолютного государства, но и понятия государства вообще.

Краткое содержание четвертой лекции

ЧАСТЬ 1

«Эпос о Гильгамеше», феномен стены – проблематизация политической власти – идеал сильного государства – абсолютное государство как идея – создание империи.

ЧАСТЬ 2

Антитезы абсолютного государства: 1. интенсивность («политика – это все»), 2. экстенсивность – абсолютизм и тоталитаризм (Адольф Гитлер и Сталин) – перечисление тоталитарных режимов.

Вопросы.

Часть 1

В начале лекции вернемся к политической власти, хотя тема лекции сегодня государство. Умоляю вас, никогда эти две вещи не путайте, они составляют разные измерения политической рефлексии. И хочу сделать одну банальную оговорку: не только абстрактные понятия, которыми мы пользуемся в политической рефлексии (такие как политическая власть, абсолютное государство), но сам феномен политической рефлексии – вещь историческая. То есть если вы меня спросите, не вечная ли она, эта политическая рефлексия, о которой я долдоню, то я скажу: «Нет, она историческая, мы имеем дело с историей». Поэтому, если вы меня спросите: «А не имеем ли мы дело с чем-нибудь имманентным человеческому бытию или человеческой природе?» – я отвечаю: «Не знаю, меня это не интересует, а звучит это философски пошло». Поэтому политическая рефлексия исторична. То есть было время, когда ее не было, и будет время, когда ее не будет, да и сегодня она не вездесуща.

И последнее, что напоминаю: я говорю о политической рефлексии из сегодняшнего мира, из этого момента, и ничто другое меня не интересует. И я не могу говорить ни о чем не документированном, ни о чем не манифестированном устно или письменно. Откройте бессмертную книгу, которая содержит древнейший, по-видимому, в истории человечества исторический миф, древнее Древнего Египта, древнее Древнего Китая. Какую вы знаете древнюю культуру, в которой мы до сих пор живем? Культуру, в которой была выдумана письменность, одной из позднейших версий которой является кириллица, на которой мы пишем? Вспомнили, о какой культуре я говорю, дамы и господа? О шумерской культуре (шумерская культура восходит к IV тысячелетию до нашей эры, а теперь археология ясно показывает, что и к V, а может быть, даже и к концу VI, ничего древнее пока археологи не нашли). Это был удивительный маленький народец, взявшийся черт знает откуда и говоривший на языке, классификационно не связанном ни с одним другим языком.

Мой коллега из лондонского колледжа только недавно наконец восстановил древнейшую версию «Эпоса о Гильгамеше», все зубы себе на этом проел. Сейчас вы можете купить прекрасную книгу со старым русским переводом, который сделал еще Николай Степанович Гумилев со своим другом, великим русским востоковедом Шелейко (с комментариями, со словарем). Я уже человек двадцать интеллигентов спрашивал – разумеется, никто не читает. Люди же читают в основном всякую ерунду собачью! А знаете, ведь это все правильно, я зря ругаюсь. Во все века и во всех странах надо было тыкать: «Смотри, какая книжка вышла».

И вот мы берем в руки древнейший эпос, который был отчасти историческим эпосом, – «Эпос о Гильгамеше». Юный Гильгамеш был властелином города Урука, одного из самых древних городов мира: по сравнению с этим городом древний Вавилон был новым, а о Иерусалиме, Афинах и Риме и говорить нечего. И в эпосе сказано: этот Гильгамеш делал в городе Уруке что хотел. Это идеально точная политическая формулировка. Гильгамеш поступил просто: недвусмысленно дал понять жрецам города (а сам он совмещал в себе две власти – воинскую власть, то есть власть человека, у которого была мощнейшая дружина, и жреческую власть), что «все девочки – мои». А ведь это не всем приятно, не всем отцам, не всем мужьям, не всем братьям. Начались маленькие коллизии. А его первым государственным мероприятием было то, что он обнес город Урук стеной. И когда его упрекали в том, что ведет он себя прескверно, он говорил: «Хорошо, а вы стену возвели? Нет. А я возвел». То есть более года заставлял население города трудиться над ее возведением. А что здесь стена? Он ведь ограничил мир физически. И он так сам это понимал. Он физически ограничил минимальную сферу своей политической власти. В общем, пожалуй, уже в соседних городах не все девочки были его и его дружинников: нельзя восстанавливать всех против себя, он это понимал очень хорошо и понимал, зачем стена. Городская стена здесь – феномен политический.

Да и сама эта моя лекция – политический феномен, неужели непонятно? То есть неизбежно затрагивающий вопросы онтологии власти и нашего политического бытия. Размышляя о политических феноменах как о феноменах политической рефлексии, мы, конечно, интеллектуально участвуем в политике.

И тут интересный момент политической рефлексии, Гильгамеш уже понимал, что политическая власть имеет два направления: одно – разбираться со своими дружинниками и со своими жрецами и совсем другое – разбираться с соседями. Между прочим, большинство городов и селений этой части мира не были обнесены стенами. А вы знаете, почему? Не было нужды. А некоторые продолжали оставаться бесстенными тысячелетия. Здесь стена – это эпифеномен политической культуры. Так же как другим эпифеноменом другой великой политической культуры, но на две тысячи лет позже, была Великая Китайская стена, но уже построенная (когда Китай начинал ее строить, была совершенно четкая политическая цель – защищаться от северных варваров, в Уруке такой цели не было, тут мы имеем дело с тем, что некоторые ученые называют «протополисом»). Надо сказать, что и большинство древнеегипетских городов не знали стен. Я специально сказал о стене как о феномене, связанном с определенной исторической фазой политической рефлексии.

Теперь последний раз вернемся к концу моей прошлой лекции, когда я только начинал объяснять это странное омерзительное слово (потому что я предпочитаю всю жизнь обходиться нормальным русским языком, а не языком, искалеченным учеными и политиками) – «проблематизация». Ничего, это мы вынесем, вытянем на себе. И тогда я пытался вам объяснить, что проблематизация связана не с компрометацией политической власти, не с какими-то принципиальными этическими упреками в ее адрес. Проблематизация, в конечном счете, – это изменение установок политической рефлексии. Проблематизация возникает, когда появляется снижение энергетики политической рефлексии в отношении того или иного феномена, на который она направлена. Она возникает тогда, когда люди начинают пожимать плечами и говорят: «А может, это ерунда все, одни слова?».

Вообще не надо стыдиться никаких слов, они достаточно плохи сами по себе.

А может быть, мы просто непоправимо старомодны? (Представьте себе, мы можем прекрасно жить с тем, что какая-то литература старомодна, что какая-то одежда старомодна. Но говоря о центральных категориях политической рефлексии, мы этого допустить не можем: «Как! Политическая власть старомодна?». Дамы и господа – старомодна.) А что значит старомодна? Это значит – она не просто есть, над ней уже думают, ее проблематизируют, тем самым она теряет свою мыслительную актуальность. Это ведь когда-то Гегель – не последний был дурак – сказал, что всякая политическая власть имеет свою первую победу и терпит первое поражение в мышлении людей, а не на полях сражений. Мышление вдруг говорит: «А, да это так – исторический феномен». А само слово «исторический» – уже угроза, то есть было время, когда не было, и будет время, когда не будет. И установка на абсолютную политическую власть, то есть ту, без которой невозможно, терпит полный внутренний крах. И тогда возникают альтернативы.

Все государственные учреждения – тупые. Никогда не считайте, что есть где-то страна, где такие умные ребята сидят в министерстве иностранных дел или еще в разведке – такой страны нет нигде: ни в каком государстве никакой департамент умным быть не может.

Есть несколько альтернатив, я укажу только на одну. Ее решил заприходовать первым, конечно, Госдепартамент, там есть, вы знаете, специальные люди, которые ловят все такое. Альтернатива такая: что может явиться понятием, замещающим политическую власть? Политическое влияние. Оказывается, можно что-то делать, не только властвуя, но и влияя разными способами. Я прежде всего имею в виду способы – еще один омерзительный, вульгарный термин – несиловые, потому что все силовые способы – это наследие прошлого, которое не было отрефлектировано. Есть еще способы экономические, они не самые сильные сейчас. Есть способы информационные, которые пока (не беспокойтесь, это тоже не навсегда) дают колоссальный эффект влияния. И, наконец, есть способы эстетические, не удивляйтесь. И вот сейчас, оказывается, надо подумать о власти влияния или гаммы влияний. Но заметьте, что при столкновении влияний репрезентируется мышление, по типу совершенно иное, чем то, с которым мы имели дело до этого, когда речь шла о власти.

Один из самых, я бы сказал, тяжелых элементов наследства прежних политических ситуаций в России, которые Россия не может изжить, – это идея, связанная с абсолютным государством: идея абсолютной централизации, «чтобы все было в Москве». Когда-то на такой же идее, только насчет Парижа, погорела французская политика. В Госдепартаменте, где тоже не Эйнштейны сидят, стали понимать: надо слушать, что говорят в штатах, о которых ни в Нью-Йорке, ни в Вашингтоне, в общем-то, и не слыхивали – Айова, Миннесота, Юта. Оказывается, там ходят какие-то мальчишки и треплются. А вы знаете, этих мальчишек в Америке накапливается с 80-х годов все больше и больше.

Итак, на ходу небрежно проблематизировав политическую власть, перехожу к государству Государство – это совершенно особое состояние политической рефлексии, которое, оказывается, дает и давало гораздо более сильный мыслительный эффект, чем власть. Почему, собственно, вдруг появились десятки, сотни поколений людей с мышлением типа: «Ну да, власть приходит и уходит, но приходит и уходит она в государстве». Вы думаете, государство сделал юный распутник Гильгамеш, огородив сферу политической власти? Нет. Оно сделано прежде всего в нашем мышлении, как какое-то «естественное» пространство политической власти.

Противопоставление Европы и Азии, Запада и Востока – один из самых ярких случаев человеческого идиотизма. Как можно противопоставлять Запад Востоку, когда две культуры (я беру на выбор), древнеиндийская и древнекитайская, отличались друг от друга гораздо сильнее, чем вместе взятые от британской? Этот идиотизм нашел свое идеальное дополнение в совершенно шизофреническом делении мира на третий, развивающийся, четырехсполовинный (без дробей тут не обойдешься) – это один из последних всплесков международного бюрократического мышления. А тут еще «большая восьмерка» – символ европейской политической иллюзии. Вы понимаете, что это средство околпачить среднего человека? Он верит во все, что обозначено словами, потому что он не рефлектирует.

В этом смысле политическая власть – в мышлении – может выступать как первичная. Это началось гораздо раньше XIX века, это началось с одной из ранних форм нашего европейского государства, не китайского и не ближневосточного. Все-таки, я думаю, спора не будет – мы в Европе живем. Как римляне называли Средиземное море? «Наше море». Греки, афиняне делили все острова на «наши» и «не наши». Так вот, определим государство как пространство политического действия, в частности, пространство политической власти, выработанное и вообще, и в конкретных случаях политической рефлексией человека. Возьмем IV век до нашей эры, когда один великий грек сказал еще молодому Александру Македонскому (если бы руководители государств были немножко пообразованнее, то они могли бы сослаться на этого грека, но они по традиции очаровательно не тронуты просвещением, невежественны): «Реальное государство – это сильное государство». Были полисы-острова, материковые полисы, греческие полисы Причерноморья, греческие полисы Малой Азии, и все-таки идеал государства оставался один и у Диогена Лаэртского, и у Аристотеля, и у поздних стоиков: реальное государство – это сильное государство. Приятно звучит, да?

Мы должны подняться хоть на минимальный уровень рефлексии и понимать, что когда человек говорит «весь мир хочет» – то он либо жульничает за большие деньги, либо человек честный, но смертельно невежественный. Даже замечательный английский поэт Редьярд Киплинг, который написал стихи: «Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток. И пока светят луна и звезды, они останутся Западом и Востоком». Но тут же говорит: «Но есть рубеж, на котором Запад встречается с Востоком, и они – одно. Когда сильный с сильным лицом к лицу у края земли встают». Значит, всегда была сфера, где не было никакого ни Запада, ни Востока – это сфера силы и сфера ума.

Приведу один пример, что один раз сделало такое сильное государство, которое мы ассоциируем не только с Периклом, Алкивиадом и Аристидом, но и с Фидием, с великими художниками, скульпторами, поэтами. У Афин готовилась война с другим государством, тоже сильным, со Спартой, и вот в Афинах стали ходить слухи, что один остров, другой остров начинают вести переговоры со Спартой. Об этом в Афины донесли шпионы с этих островов (не те шпионы, которые сидят, смотрят и слушают, как я, а настоящие, которых в то время было полным-полно, это уже тогда было выгодной профессией). А за что острова любили Афины? Афины в годы неурожаев, неуловов подкармливали их и защищали – надо ведь держать соседей, а держать одним кнутом невозможно. И вот когда вдруг один остров начал колебаться, то афиняне напали на остров, вырезали всех до одного мужчин, способных носить оружие, всех детей и женщин продали в рабство, получив за это неплохие деньги, для чего были уже приглашены работорговцы из Малой Азии, и все дома сожгли. Все было очень четко. Комментируя это не очень, в общем, привлекательное для нас с вами событие, один грек сказал: «Что делать, мы должны быть сильны в грядущей войне со Спартой». Слушайте, что-то знакомое, правда? Резать, убивать, жечь – греки это умели делать очень квалифицированно, почти так же квалифицированно, как строить. И это – идеал сильного государства.

Гегель говорил, когда его назначили министром просвещения: «Я выражаю себя через свою философию где угодно, за какие угодно деньги и перед кем угодно, потому что это – мое личное дело». А мы все околпачиваем себя, вновь и вновь ссылаясь на суммарные абстрактные категории – народ, общество, «все прогрессивное человечество» (последний всплеск политического идиотизма – глобализм). Но начинается постепенный возврат к приоритету индивида, который думает. Вы можете спросить: а если он не думает? А думает-то ведь тот, кто хочет думать. Тот, кто хочет думать больше, чем он хочет многие другие вещи.