Текст книги "Что такое политическая философия"

Автор книги: Александр Пятигорский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Вы знаете, если бы в сегодняшней Англии культурного англичанина спросили, есть ли в истории английской литературы, поэзии и драматургии хоть один талантливый человек, который не был бы хоть на четверть ирландцем, он скажет, что, конечно, нет.

ВОПРОС: А Конрад?

Конрад – это особый случай, это случай изначально литературного гения, который на самом деле, как он сам говорил, очень много выиграл от того, что был инородцем поляком. Но, понимаете, до сих пор лишь вульгарно рефлексируемая, роль этноса в культуре показывает механизмы такой тонкости, говорить о которых огульно невозможно. Опять же потому, что мы будем иметь дело с вариативностью, не в виде «да» и «нет», а в виде «больше» и «меньше», чуть-чуть влево, чуть-чуть вправо. Вы знаете, это действительно очень и очень интересный момент. Причем момент, находящий свое наиболее четкое отражение в политической рефлексии. Вот каким образом в нее вплетается этнос. А он вплетается не всегда, но когда он вплетается, то становится уже отдельным объектом, который как бы выделяется, анализируется и к которому производятся дальнейшие редукции. Но почему я негативно осторожен в отношении к таким редукциям? Потому что это всегда слишком зыбко и может через два дня оказаться полной неправдой. В особенности следует быть осторожным в оценке своей собственной культуры в ее отношении к сегодняшней политической ситуации.

Я ругал своих студентов, когда они оперировали словами «подъем», «расцвет», «застой», уже давно укоренившимися. Тут нужно не образование, здесь нужен ум. Нормальный человеческий ум. Гиббон, написавший «Величие и упадок Рима», писал: «Книга моя называется «Величие и упадок», но я это говорю из Великобритании XVIII века. А спросите романизированного культурного галла, который это наблюдал из Лиона II или III века, который присутствовал при величии, и он вам напишет совершенно другую картину». Потому что все это – оперирование сверхсинтетическими понятиями, которые чрезвычайно благоприятствуют полному отсутствию мышления при оперировании ими.

Лекция 3
Абсолютная политическая власть и возможные замещающие понятия. Кризис европейского политического мышления в середине ХХ века
15 февраля 2006 года, Александр Хаус, конференц-зал «Европа»

План лекции

(0) Параметры политической власти.

(1) Онтологические и методологические черты абсолютной политической власти как основного, а возможно, и исходного понятия в политической рефлексии.

(2) Операциональное определение политической власти; «воля» и «действие» как непсихологические понятия в контексте определения политической власти.

(3) Абсолютная политическая власть как миф или иллюзия политической рефлексии.

Краткое содержание

Эксперты – абсолютная политическая власть – абсолютная воля – абсолютное знание, герметичность знания – тождество мышления субъекта и объекта абсолютной политической власти – снижение энергетики политической рефлексии – самофальсификация власти, трансформация исторической памяти – два метода построения мифа – что можно считать объективным – события, проблематизировавшие абсолютную власть.

Дамы и господа! Я начну с небольшого повторения из предыдущих лекций. Объектом политической философии является не политика. Это для политиков объектом их философии или ее отсутствия является политика, а для меня политика существует только как политическое мышление разных людей. И вне политического мышления никакой политики на самом деле не существует. И без этого мышления не было бы и этого убийства, о котором мы говорим высокопарно: политическое убийство.

Я должен перед вами заранее извиниться, перед дамами в особенности: я не гуманист, нет, во имя гуманизма было убито слишком много людей. Я антигуманист. Вас это шокирует? Если очень – приношу свои извинения.

Вернемся к отличию политической философии от нормальной политической рефлексии: Хозе перерезали горло, потому что это политика; Тони Блэр врет, потому что это политика. И если вы попробуете возразить: «Да нет, глава государства врет, потому что у него природа такая, врун» – то это уже не важно, природа уже давно включена в политику, природа уже давно опосредована вульгарной политической рефлексией. И эта рефлексия опосредовала бездну слов естественного языка: «нравственность», «честь», а главное «ум» и «глупость», – это все уже не имеет никакого значения. Имеет значение то, что это уже фигурирует в контексте политической рефлексии, которую политический философ избрал объектом своего исследования. Но как на это смотрит философ? Ответ: как наблюдатель. Значит, он должен – если он философ, а не дерьмо, – он должен каждый вульгарный термин любого уровня политической рефлексии вторично отрефлектировать как понятие и проанализировать. А что значит – проанализировать политическую рефлексию, прежде всего свою собственную? Вот тут я заодно с Георгом Фридрихом Вильгельмом Гегелем – хотя не люблю я этого философа. Он говорит: «Проанализировать – значит отменить». Вы говорите, что вот так и так шли ходы мышления этого человека, который сказал, что бедного Хозе у Маркеса «зарезали по политике», или что Тони Блэр «врет как политик».

Я думаю, что сама свобода реализуется в полном освобождении, только не от служб безопасности и не от карательных органов, а от шаблонов вульгарного политического мышления, из которого 90 процентов «политически мыслящего» населения не может выйти.

Вот смотрите: каким тоном я говорю о нормальном политическом думании? В этом тоне есть отрицание, в этом тоне есть презрение – а это плохо. Философ ничего не должен отрицать, ничего не должен презирать, или он не настоящий философ. Но все-таки философ-то остается просто человеком – дамы, извините, – то есть просто идиотом. Потому что человек не думает – это уже homo sapiens erectus, простите за выражение, но он и sapiens только тогда, когда без этого не обойтись, когда уже нет выхода: надо sapere (лат. – понимать), надо уже, на вульгарной латыни, meditare (лат. – размышлять), pensare (лат. – думать) и все прочее. А ведь что говорит нормальный человек, читая газеты: «Ах, какой ужас, дорогая» – это что, думание, по-вашему? Здесь нужен холодный – без всяких «дорогая», без всяких ужасов – анализ тех понятий и терминов, которые (включая «ужас») этот человек употребляет и которые он употреблял раньше, и которые он будет употреблять. И на самом деле в каком-то смысле смена этих терминов в политической рефлексии и есть та трансформация, которая иногда приводит – к чему? – к революции. Тоже не сахар, уверяю вас.

Философ – это омерзительный внешний наблюдатель. Или, как говорил мой друг и в каком-то смысле учитель, покойный Мераб Константинович Мамардашвили, «философ – это шпион, который наблюдает за тем, как ты, они, вы думаете». Потому что факты своего мышления вы сами просто так не осознаете.

Хорошо, переходим к следующему, опять же предварительному пункту. Есть еще, кроме политической рефлексии, кроме наблюдения философа, одна страшно неприятная вещь – знание. Что такое знание? Разговаривая с вами сегодня, я смотрю из сегодняшней минуты, в данный момент, мне и не важно, как из своей минуты когда-то говорили об этих вещах Кант, Беркли и даже мой любимый Аристотель в трактате «О политике» (фактически, конечно, недоделанном) или Платон в «Государстве». То есть дело не в том, что я говорю о современных вещах, а в том, что я смотрю из современности на эти вещи, будь они современные мне или современные Аристотелю. И в этом смысле, переходя к знанию, я хочу перейти к понятию, в которое политическое знание сейчас трансформировалось, – экспертиза. Разве сейчас есть знатоки, специалисты? Сейчас есть эксперты (не преувеличивайте мою насмешку, это ведь насмешка вперемешку со слезами). А что значит – «эксперт»? Пардон, что значит – «эксперт по Южной Африке»? Вы, может быть, наивно думаете, что это человек, который в России лучше всех знает Южную Африку? Да ни черта такой человек не знает! Это человек, который лучше всех знает, что мне, власти, нужно знать о Южной Африке, что я, власть, хочу – в этом смысл понятия «экспертиза». Но для этого надо, конечно, кое-что знать о Южной Африке, без этого опыта никуда не денешься. Но все-таки это особая область человеческого действия.

Конечно, бывает очень много неудач – и у власти, которая использует экспертов, и у самих экспертов. Я полжизни проработал в московском Институте востоковедения и помню, как ученый секретарь нашего института, крупнейший специалист по Афганистану, накануне блестящей экспедиции «ограниченного контингента» войск в Афганистан был назначен экспертом ЦК по Афганистану. И моя первая реакция была: господи, наконец-то выбрали специалиста, не говоря уже о том, что он полиглот, знал пушту плюс классический персидский, урду – способный человек. И он, увидев настроения людей, которые его пригласили в качестве эксперта, сказал: «Введение войск в Афганистан не только абсолютно необходимо, но и именно сейчас». Как потом выяснилось, это был день и час, наименее удобный для советского правительства (по мнению американских экспертов). Значит – что? Знаток-то он был прекрасный, а эксперт – плохой. Присутствовавшая при последующей беседе очень интеллигентная дама сказала: «Так ведь он был глубоко безнравственный человек!». А глубоко нравственный человек ничего не знал об Афганистане, а если бы и знал, его не пригласили бы в эксперты.

Я уже не буду говорить о последней катастрофе экспертизы – простите, что я отвлекаюсь от нашей Родины вечной, – это эксперты, приглашенные Госдепартаментом, по Ираку Они предоставили такую экспертизу по Ираку которая с точки зрения любого скромного востоковеда, занимающегося Ираком, была бы полной чушью – а ведь тоже были специалисты. И это называется политическая экспертиза. И вот это очень интересный момент, потому что эксперт, политический эксперт, должен прежде всего знать то, что нужно человеку, которому нужна его экспертиза, то есть человеку власти. Истина не интересует людей власти.

Отсюда я вовсе не делаю вывода, что экспертам нельзя верить. Простите, кто был главным экспертом Рузвельта по атомной бомбе? Альберт Эйнштейн. А уж ему можно было верить, хотя он никогда ничем подобным в жизни не занимался – но отвечал, и отвечал правильно. И если бы он был специалистом по Афганистану или по Ираку, бедный Альберт Эйнштейн, он тоже бы ответил реально. Но это была бы совершенно другая политическая ситуация. Почему? Потому что сейчас никакой Буш никогда бы не пригласил никакого Эйнштейна. Вы понимаете, сейчас политическая ситуация знания безумно синтетична, и Эйнштейны там не нужны. А в 39-м еще были нужны. Политик, человек власти заинтересован только в том, что ему нужно, и не надо его за это ругать. Это опять будет интеллигентской пошлостью, у него такая профессия. А у экспертов профессия – экспертировать для власти, а профессия интеллигентов России и Америки – негодовать и возмущаться властью. А потом, когда придет время, к этой же власти блестяще приспособляться.

Я хочу привести второй пример: бывают ли в этом смысле – в смысле политического знания – абсолютно честные, знающие люди, которые не хотят служить власти? Опять же, не хотят – это политическая позиция, они уже тоже в политике. Не хотят служить этой – значит, какой-то другой могут служить. Опять из моих воспоминаний, но уже из английского прошлого: через две двери от меня на том же факультете истории работал замечательный специалист по Камбодже. Помните, такая страна была, коммунистический диктатор которой Пол Пот, пожалуй, в процентном отношении поставил рекорд – а ведь надо каждому честно отдавать должное, – уничтожив примерно 30 процентов своего населения из самых, уверяю вас, лучших побуждений. Мой коллега знал и кхмерский язык, и древний кхмерский, и все храмы знаменитые камбоджийских буддистских комплексов, и буддизм, он был убежденным честным интеллигентом и, заметьте, еще не экспертом – тогда еще не наступила эпоха экспертизы. Я помню, он в своей комнате повесил плакат: «Да здравствует Пол Пот! Долой американский империализм и их британских сообщников!». Более того, ко мне он относился очень плохо, переживал, не являюсь ли я агентом, подосланным

Брежневым для раскола в международном рабочем движении. Потому что Брежнева они все считали предателем революционного движения, оставались еще такие люди. Чудный был человек, профессор, выпустил много книг – Малколм Колдуэлл. Так вот он не выдержал и поехал в Пном-Пень навестить Пол Пота (давно не виделись), где его и пристрелили в баре в первый же вечер. Кто пристрелил – никто не знает. А это политика? Политика. Вьетнамцы заявили, что его пристрелили сторонники Пол Пота, боявшиеся усиления влияния Малколма Колдуэлла на Пол Пота. А красные кхмеры заявляли, что это его вьетнамские агенты пристрелили. Но это уже совершенно неинтересно, это уже не политика, это пошлость. Важно только то, что они его убили и он оставил шестерых детей, был верным марксистом и одновременно верным христианином, истовым англиканцем, ходил в церковь. Видите, сколько в человеке всего, но повторяю, это политика – в смысле моего вульгарного политического мышления, а не той философии, которая шпионски подсматривает из-за угла. Хорошо, ладно, потешил людей, чтобы дать им начальную интуицию политического. Однако с точки зрения «подсматривающего из-за угла» или наблюдающего извне философа нарисованный выше эскиз может произвести впечатление бреда или мистификации. Начнем с последней. В данный момент все более или менее политически рефлектирующие люди оказались включенными в одну сферу информации, которая уже около 20 лет сама фигурирует как замкнутая политическая система, пока не допускающая корректировки извне. Некорректируемость этой сферы имеет своим прямым следствием накопление ошибок и неточностей в политической рефлексии и как конечный итог – ее фальсификацию. Но рано или поздно может возникнуть ситуация, когда степень фальсификации сделает невозможной саму политическую рефлексию и превратит последнюю в явный манифестируемый бред.

И все ж таки политическая рефлексия начинается со слов, пусть и не отрефлектированных: «демократия», «истинная демократия», «фашизм», «гуманизм» – всего этого набора слов, не имеющих реального политического содержания, да, впрочем, для философа и вообще никакого. Вся эта литература не просто употребляется в политической рефлексии – она ведь, в сущности, составляет ее фундамент. Пока в политической рефлексии употребляются эти слова, она будет себя снова и снова мистифицировать. А на самом-то деле, почему только власть может лгать? Потому что мы сами постоянно себя охмуряем и мистифицируем, вновь и вновь, в бесконечных повторениях употребляя те же самые понятия, термины и категории политической рефлексии, которую мы целиком разделяем с властью. Поэтому я думаю, что в области реальной, даже не буду прибавлять «бытовой», политической рефлексии мы рефлектируем как власть, будь она любимая или ненавидимая, это не имеет ни малейшего значения, мы думаем в тех же терминах.

Я недавно встречался со своими старыми друзьями, пережившими и террор, и свободу, и гласность, – их политическое мышление осталось там же: они не проанализировали ни одного термина, ни одного понятия в своей политической рефлексии. Замечательные люди, добрейшие, порядочнейшие, начитанные до отвращения, как и я – противно вспомнить. Но не научившиеся понимать самих себя. Их предметами были германская филология, английская филология, история философии, святоотеческие писания (они забыли, что святые отцы-то понимали себя отлично, а они – нет).

Но политический философ не только шпион, как об этом уже говорилось. Он, как и вообще любой настоящий философ, еще и диверсант, поскольку объективно познает свой объект – то есть их, вашу, свою, наконец, политическую рефлексию – как недействительное, мистифицированное и мистифицирующее. Этим он объективно же подрывает власть, любую власть, равно свою и чужую.

Все продолжается и все работает на самое страшное явление в человеческом мышлении – повторение. Повторение – страшнее преступления. Повторение – это значит, уже прошло время, уже много гениев, жирафов и львов родилось, а мы все повторяем и повторяем. В этом ужас мышления, не способного к саморефлектированию.

Отсюда же мое методологическое негодование, когда очередной интеллигент говорит, что «мы безвозвратно идем к сталинизму». Значит, он не понимает, что сталинизм есть категория историческая, как и гитлеризм. И когда он говорит, что мы идем назад к сталинизму – он сам мыслит в терминах политической рефлексии 30-х годов, когда он мыслить не мог, а сейчас может, да и писать думает, что может. Но ведь он-то остался там же, при той же политической рефлексии. Из этого бывают исключения, даже среди философов, которые отбрасывают стандартную, заклишированную, шаблонную терминологию и стараются просто думать. Среди политиков это вещь почти невероятная. Среди той феноменально паразитической среды сегодняшней политики, которую я называю «эксперты» (я уже не говорю о «политтехнологах»), – тоже. Ведь паразиты же! Что значит паразиты? Паразит – это человек, не создающий ничего своего, а он должен создавать свое собственное мышление. Но не только эксперты, конечно, мне уже жалко стало бедных экспертов. А чем лучше современные ученые, называющие себя политологами, чем они лучше? Они не способны в основном проанализировать двух фраз из своего политического словаря. Значит, все эти фразы останутся не демистифицированными. А с какой легкостью я объяснил все это двум шоферам в Москве – и ведь поняли великолепно! А почему? Не задурены! У них нет никакого рефлексивного багажа, поэтому они могут начинать с нуля, а иногда это необходимо, хотя это страшная вещь – начинать с нуля. А ведь политологи до сих пор используют слова 40-х годов и не могут от них отойти ни на дюйм.

Но учтите, человеческий идиотизм – я не мистик – тоже имеет предел.

Перейдем от понятия политической власти к понятию абсолютной политической власти. Что значит – абсолютная? Абсолютная политическая власть – это не только власть, которая всех абсолютно бьет по голове одной и той же лопатой, или кормит одним и тем же пряником, или грабит людей, или повышает их благосостояние. Абсолютная власть – это власть, которая уже утвердилась в вашей рефлексии как единственная. Она – эталон, лекало. Мы уже говорили про определение политической власти по Стенли Шехтеру, которое я принимаю не целиком, но все-таки: «Один человек реализует свою волю в отношении к третьему человеку, но делает это действие другой, «второй», так сказать, человек». Поэтому парень, который зарезал Хозе в баре, – не политик. А если бы этот парень позвонил Андреа и сказал: «Андреа, надо прирезать Хозе», – то это было бы началом микрополитики, потому что в этом случае происходит не только распределение воли в политическом действии, но в каком-то смысле и распределение рефлексии. Ведь если исполнитель спросит: «Слушай, а зачем его так?», то первый – заказчик – ответит двумя словами, являющимися пределом человеческого идиотизма: «Так надо». Или, как скажет старик, глава мафии из фильма «Крестный отец» (с моей точки зрения, не гениальный фильм): «Это бизнес, ничего, старик, личного, хотел убить и врал, что не хочет». Все это чушь, бесконечные фразы и бесконечный самообман. Я думаю, что «Крестный отец» – это апофеоз политического (не экономического же!) самоотупления второй половины XX века. Самоотупления писателей, артистов, зрителей, читателей. Все в восторге. Теперь все знают, что когда их будут душить в автомобилях или стрелять на ступенях их собственных офисов, то это будет иметь и какой-то объективный смысл – «Ничего личного». Так ведь полное же вранье!

Когда в науке «История» появляется человек, который вдруг пытается мыслить о политике как исторический наблюдатель, – это вызывает у нас изумление, как, например, Гефтер. Он по профессии был историком России, но он наблюдал современность из современности, будучи русским историком. У него была тяжелая жизнь, хотя ему все-таки повезло, потому что он сумел выбраться из страшной трясины повторений – главного врага нормального мышления.

Что является признаками абсолютной политической власти? Я сейчас уже говорю не о политической власти, а об абсолютной политической власти, только с точки зрения, с которой мы сейчас оказываемся способными судить о любой политической власти, отталкиваясь от ее абсолюта. Первым признаком абсолютной политической власти является то, что политическая рефлексия приписывает субъекту абсолютной политической власти абсолютную волю. С этой точки зрения его собственная воля, продавай он пиво или автомобили, или самолеты, или атомные бомбы, – всегда будет фигурировать как относительная воля, относительная в отношении к воле субъекта абсолютной политической власти. Теперь переходим к вопросу о знании.

Кажется, Гераклит говорил, что «многознание уму не научает».

Второй признак абсолютной политической власти – это то, что политическая рефлексия, чья угодно, приписывает ей абсолютное знание. Знание всего! При этом носитель политической власти может быть полным дегенератом, как Нерон или Калигула, или полным шарлатаном, как первый корейский деспот Ким Ир Сен. Это не важно, потому что ему уже приписана абсолютная воля, только в отношении к которой и в дополнение к которой рефлексируется его знание.

Что значит «абсолютное знание»? Это трудно понять. Хотя очень просто на самом деле: во-первых, это знание, которое не может быть заменено никаким другим знанием, даже если другое – больше, глубже. Иначе все абсолютно теряет свой смысл. «Это, а не другое» – в этих простых словах суммируется эта черта, так же как и воля – «эта, а не другая». Так и абсолютное знание. А что если знание ошибочно? Тогда в силу принципа абсолютной политической власти это знание самокорректируется, а если совсем никуда не годится, то ничего, мы его как-нибудь подправим. Или, как у нас раньше: меняем курс. То есть важно только то, что никто другой в это дело вмешиваться не может.

Это все делается самой властью. Можно, разумеется, нагнать кучу экспертов по Афганистану или по Северному Кавказу, по исламу, по добыче никеля, по еще каким-нибудь крайне необходимым для власти в данный момент предметам, но этим знание только самокорректируется – это знание не корректируется со стороны, в этом его абсолют.

И, наконец, любая политическая рефлексия – нормальная, ваша, моя, рефлексия жертвы политической власти, рефлексия исполнителя политической власти, рефлексия восторженного поклонника абсолютной политической власти, рефлексия критика политической власти – в равной мере приписывает этому знанию герметичность. Да, оно абсолютно правильное, оно одно, но, как мы уже сказали, оно не терпит вмешательства, оно герметично по определению. И эта герметичность – очень яркая феноменологическая черта абсолютного знания субъекта. И вы знаете, что является пределом любой герметичности? Да то, что сам субъект знания уже не знает – знает он или не знает.

Меня давно привлекало сопоставление двух примеров абсолютной политической власти – только я говорю о политической власти, а не о государстве, это совершенно разные вещи. Я думаю, что самой яркой параллелью к сталинизму как форме власти является правление первого Цезаря после Юлия Цезаря, Августа Октавиана. Тут, слава богу, есть исторические свидетельства: последние полгода его власти был просто кошмар, он уже сам не знал, что он знает. Он метался по комнате, как сумасшедший, и доносились его крики: «Дурак! Я же тебе говорил, ты же знаешь!» Но опять-таки, кроме них-то никто ничего не знал, был полный герметизм знания. А ведь это страшно, полный герметизм знания феноменологически приводит к тому, что и сам субъект знания его не знает, это приводит к кошмару и истерике. Или, скажем так, приводит к коллективному неврозу (не хочу затрагивать память великого шарлатана новейшего времени Зигмунда Фрейда): если они не знают, то кто знает? Знают-то только они. И отсюда этот страшный, идиотский термин – «они». Вот сидят замечательные русские интеллигенты на кухне и говорят: «Что они там еще выдумали?». Ведь мышление не является профессией интеллигента, ни в коем случае. Он талантливый физик, химик, ботаник, «князь Федор, мой племянник», как у Грибоедова, но он не занимается мышлением. И тогда следующий шаг: «А что нам тогда делать?». И философ говорит: «То, чего ты никогда не делал – подумай». Но если б вы знали, как это страшно – подумать.

Значит, со знанием все в порядке, оно абсолютно и герметично (только «они» знают, только фюрер знает, только Государственный департамент – это логово шарлатанов в смысле теоретических идей, которые они излагали, так ведь нет власти без логова шарлатанов). Но мы возвращаемся сейчас к мышлению. Постарайтесь понять это чисто феноменологическое определение: абсолютная политическая власть сводится к абсолютной тождественности мышления – не знания, а мышления – объекта политической власти (то есть народа) и субъекта. Если бы мышление подданных советской власти в 30-е годы не было абсолютно тождественным – я повторю, не знание, не путайте, ради бога, и не философская рефлексия, она там и не ночевала, а мышление – мышление верха и низа не было абсолютно тождественным, в терминах положительных или отрицательных, в терминах любви или ненависти (не важно), то не было бы ни коллективизации, ни процессов 30-х годов, ни последующих чисток. Потому что люди, сидевшие в зале процессов, мыслили так же, как те, которые их пытали в застенках, а потом приказывали их расстреливать. Без этого абсолютная политическая власть немыслима – тождество мышления.

Даже употребляя такие гнусные термины, как «задача», я исхожу из некоторой чисто философской позиции. Разумеется, субъект политической власти, коллективный или индивидуальный, может сказать: «Врете все, никогда такой задачи у меня не было». Прекрасно, но он же исходит из своей политической рефлексии, а я исхожу из ее анализа с точки зрения наблюдателя-шпиона-философа.

Что здесь очень важно, говоря об абсолютной политической власти: абсолютная политическая власть не только разделяет и унифицирует политическую рефлексию, но в отличие от других форм власти, абсолютная политическая власть может оставаться абсолютной, только постоянно трансформируя ту политическую рефлексию, которая у нее и у народа как бы одинакова – поэтому она и абсолютная. Любое застревание на данной фазе политической рефлексии является угрозой абсолютной политической власти. Почему угрозой? Потому что вырабатываются критерии, и если нормальный человек, такой как маляр, шофер, учитель средней школы или командир корпуса, вдруг говорит: «А что это у них вдруг не так стало думаться? Ведь еще позавчера договорились, что народ и партия – едины. А сегодня вдруг в газете какая-то странная статья». Вы понимаете? Ведь каждый феномен сознания, каждый феномен человеческого мышления без этого непонимаем, он двусмыслен – он хорош и плох, он ложь и правда. И в этом смысле абсолютная политическая власть как один субъект, если власть единоличная, или как 13,15 субъектов должна всегда трансформировать политическую рефлексию.

Хочу вам дать почти идеальный пример (снова повторю, не путайте политическую власть с государством – иначе ничего не будет понято. Я говорю только про политическую власть). Великий учитель всех времен и народов – Мао Цзэдун – человек настолько ошеломительно, всеподавляюще серьезный, что его и шарлатаном не назовешь. Вообще единоличный субъект абсолютной политической власти, за редкими исключениями, шарлатаном быть не может. Что же он делает? Мао Цзэдун менял принципы и каноны политической власти шесть раз – если считать его абсолютную политическую власть условно с 1944 года до его смерти (за этот же период Жан Поль Сартр менял свои принципы – заметьте, до конца оставаясь принципиальным, – только четыре раза). Менял коренные, фундаментальные установки! Так ведь и люди реальной политической рефлексии – шоферы, строители, кочегары и командиры корпусов – они должны были ее менять немедленно. Мы все настолько зациклены на Сталине, что забываем, что по изощренности, по насквозь, детальной продуманности Мао Цзэдун Иосифа Виссарионовича иногда оставлял позади, и сильно позади. Мао в своей речи говорит: «Мы тут собрались» – сталинская формулировка, что на самом деле означало «я собрал», «я собрался». «Мы тут собрались и решили внести некоторые изменения в нашу программу». И оказывается, что это – необходимость трансформации. Одним из главных элементов трансформации в политической рефлексии, которую производит абсолютная власть, является «об этом забудьте».

– Так как же, великий вождь? Да ты 16 января только, пять недель назад, говорил: «Это самое главное».

– А нет, «об этом забудьте».

То есть происходит интереснейшая вещь, свойственная любой абсолютной политической власти, – самофальсификация, неразрывно связанная с фальсификацией истории. Мы говорим, что сталинизм фальсифицировал историю. Но это частный случай, главное, что он постоянно фальсифицировал сам себя. А что такое история? Вчерашний день – это история? Или 28-й год, начало сталинского тоталитаризма – это история? Или Ключевский – это история? Или Карамзин? Оказывается, что речь идет не просто об истории. На каждом шагу изменений в политической рефлексии абсолютная власть нейтрализует историческую память. Тут мы встречаемся с так называемыми перекосами – очень люблю эту терминологию 20-х годов. Пожалуй, одним из самых больших перекосов был историк Покровский. Прочтя его, покойный Иосиф Виссарионович сказал: «Ну, это уже слишком!». Между прочим, что самое интересное, когда Сталин во время войны в 40-е годы начинает реконструировать историю, буквально на каждом шагу следуя Покровскому, он говорит: «Некоторые фальсификаторы истории, такие как Покровский». Вы помните, Гефтер говорит об «переинтерпретациях»: происходит санация постоянных трансформаций исторической памяти, которая превращается в беспамятство, то есть вы уже разобраться решительно ни в чем не можете, вам становится чрезвычайно трудно следить за этим. А, между прочим, вас никто и не просит за этим следить, это не ваше дело, вы делаете свою работу – и скорее забываете. Это принципиальное отрицание памяти.

Три фразы из личных воспоминаний. Был в Москве замечательный мыслитель, фамилию и имя которого давно забыли, Андрей Дмитриев, который забыт моментально, как вообще в России интересных людей забывают. Он сказал: «А ведь ты знаешь, ведь когда они (опять «они», они – это не мы, а власть) говорят, что история убыстрила свой ход, это, конечно, чушь, но это имеет и некоторую феноменологическую основу» (Андрей был великим знатоком Гуссерля). Это значит, что не может абсолютная власть существовать без быстрой смены поколений. «Скорее», одно прошло – «скорее»! Половина убита в 30-х, половина на войне – скорее, скорее. В этом не только живодерство (дамы и господа, «живодерство» – это не термин политической философии), в этом сознательное стремление каждый раз иметь дело с новыми людьми. Но вы понимаете, человек – это существо невероятно двусмысленное, а человеческое мышление – это самое двусмысленное в человеке. А историческое мышление – это самое двусмысленное в мышлении. И потому на некоторых витках, в некоторых фазах развития абсолютной политической власти оно становится невыгодным, возникает необходимость внести «новую ясность».