Текст книги "«У Геркулесовых столбов...». Моя кругосветная жизнь"

Автор книги: Александр Городницкий

В 1973 году у Кимов родилась дочь Наташа. К этому времени Юлий был уже весьма популярным драматургом. Его пьесы шли по всей стране. Однако после ареста Петра Якира, как уже упоминалось, потерял работу и вынужден был, чтобы прокормить семью, писать к фильмам и спектаклям песни под псевдонимом «Ю. Михайлов».

Мы познакомились и подружились с Кимами примерно с середины 70-х в Пярну, где вместе проводили отпускное время. Там в этот период жил Давид Самойлов, и летом собиралась большая и шумная компания, в которую входили кроме наших двух семейств семья Володи Лукина, однокашника Кима по МГПИ им. В. И. Ленина, Наташа и Егор Мирза, Марк Харитонов, ставший впоследствии известным писателем и Букеровским лауреатом, и многие другие.

В 1985 году Ира тяжело заболела. Одна операция следовала за другой. В 1996 году у нее обнаружили рак. Курсы облучения положения не улучшили. В 1997 году сам Ким перенес тяжелейший инфаркт. Инфаркт был обширный, и не сразу удалось его купировать. В связи с болезнью Юлика, главного кормильца семьи, возникли серьезные финансовые проблемы. В то же время Ире необходима была срочная операция, делать которую московские хирурги не решались. Пытаясь спасти жену, Юлий Ким принял израильское гражданство и вывез ее осенью 1998 года в Израиль. Однако было уже поздно. Проведя полгода в больнице, Ира умерла в мае 1999 года.

Была она на редкость талантливым и сердечным человеком. Сколько я ее помню, она все время кого-то опекала, кому-то помогала и никогда не жаловалась. В советские времена ей со своей одиозной фамилией не удавалось работать подолгу на одном месте, однако даже то недолгое время, когда она в 70-е годы работала под началом Ильи Зильберштейна и занималась архивами Блока и Белого в связи с подготовкой одного из томов «Литературного наследства», оказалось для нее плодотворным. Ей удалось разыскать, в частности, несколько неопубликованных стихотворений Блока. Главным же ее делом было активное участие в подготовке самиздатовской «Хроники текущих событий», а также в работе общественного Красного Креста и помощь семьям осужденных. Все, кому посчастливилось встречаться с ней в ее недолгой и полной испытаний жизни, не могли не почувствовать на себе незабываемого обаяния ее красоты и душевности.

Тогда, в ноябре 1996 года, обратно из Эйлата в Хайфу мы ехали вчетвером на автобусе долгим ночным рейсом. Автобус закладывал крутые виражи по горной дороге над Мертвым морем, и полная луна заглядывала в окна то слева, то справа. Бодрствующий Юлик неожиданно предложил мне послушать начало новой песни. Послушав его, я сказал, что мотив мне что-то напоминает. Это, впрочем, не помешало Юлику дописать песню, которую он с успехом показывал на всех наших концертах: «Дорогой длинною, да ночкой лунною, с Эйлата в Хайфу через Тель-Авив».

Что еще меня поразило в Израиле? Пожалуй, старики – свободные, как и дети, оживленно жестикулирующие и громко переговаривающиеся. Помнится, на одном из концертов один почтенного возраста человек, сидевший в последнем ряду, начал громко жаловаться, что он плохо слышит. «Садитесь в первый ряд, – предложил я ему, – и будет хорошо слышно». «Нет, – возразил он, – я хочу, чтобы мне было слышно здесь». Старики здесь не боятся быть такими, какие они есть, – шумными, наивными, размахивающими руками, смешными и беспомощными.

Несмотря на растущую военную напряженность, дни, проведенные в Израиле, напомнили мне о чувстве собственного достоинства. Том чувстве, которое с детства тщательно вытравливалось во мне и моих сверстниках под пионерские барабаны и комсомольское хоровое пение, под победные марши сталинских парадов и пьяный мат глумящейся толпы. Нас не учили любить, учили только ненавидеть – классовых врагов, инородцев, абстракционистов, сионистов, уклонистов – всех, на кого в очередной раз направлен указующий перст. Жизнь моего поколения невозвратно потрачена в этом больном ненормальном обществе, пораженном паранойей всеобщей ненависти. Но я рад, что хотя бы в конце пути увидел мир, где, возможно, будут жить не ненавистью, а любовью.

Помню, в ноябре 2000 года в Натании я проснулся ночью от яркой вспышки, за которой последовал глухой раскат. Как раз накануне закончилась конференция Лиги арабских стран, угрожавшая Израилю войной. Через минуту – новая вспышка и новый удар. «Артобстрел», – подумал я, мгновенно вспомнив свое блокадное детство. И только шум хлынувшего затем дождя заставил меня понять, что это гроза.

В шумном портовом городе Хайфа на склоне горы Кармель, где стоит монастырь кармелитского ордена, построенный еще крестоносцами, и у подножия которой находится гробница Ильи Пророка, я увидел в парке большой странного вида храм, не похожий ни на синагоги, ни на христианские церкви, ни на мечети. Храм этот увенчан золотым, нестерпимо полыхающим на солнце куполом и хорошо виден с моря на фоне зеленого склона. Поставлен он здесь приверженцами одной из самых молодых на нашей планете конфессий – «бахаи», которая провозглашает единство всех верований, поскольку Бог един, и всеобщую любовь между людьми. Последователи этой религии одинаково поклоняются Христу, Магомету, Будде и Иегове. Необычный этот храм стоит в огромном тенистом парке, посаженном прихожанами: каждое новое дерево здесь – форма молитвы.

В удивительном этом парке, как в дендрарии, сошлись вместе растения Запада и Востока, Севера и Юга, демонстрируя возможность мирного и дружного сосуществования. Среди причудливого лабиринта дорожек, на клумбах, засаженных яркими и диковинными цветами, возвышаются бронзовые изваяния экзотических животных и птиц, населяющих нашу планету. Негромкое пение птиц и шелест густых ветвей струятся над немноголюдным парком. Не странно ли, что уникальный этот храм, декларирующий любовь, так же как и храмы трех древнейших религий, встал именно здесь, на крошечной, истерзанной кровавыми междоусобицами земле Израиля, где когда-то зародилась человеческая цивилизация? Видимо, недаром слово «адам» на иврите означает «человек».

 
На вершине Кармель, где стоит монастырь кармелитов,
У подножия ее, где могила пророка Ильи,
Где, склоняясь, католики к небу возносят молитвы
И евреи, качаясь, возносят молитвы свои.
Позолоченным куполом в синих лучах полыхая,
У приехавших морем и сушей всегда на виду,
Возвышается Храм новоявленной веры Бахаи
Возле сада цветущего трижды в году.
Этот сказочный Храм никогда я теперь не забуду,
Где все люди живут меж собой в постоянном ладу.
Одинаково чтут там Христа, Магомета и Будду
И не молятся там, а сажают деревья в саду.
Здесь вошедших любя обнимают прохладные тени,
Здесь на клумбах цветов – изваянья животных и птиц.
Окружают тебя сочетания странных растений,
Что не знают границ, что не знают границ.
Буду я вспоминать посреди непогод и морозов
Лабиринты дорожек, по склону сбегающих вниз,
Где над синью морской распускается чайная роза
И над жаркою розой недвижный парит кипарис.
Мы с тобою войдем в этот сад, наклоненный полого,
Пенье тихое птиц над цветами закружится вновь.
И тогда мы вдвоем осознаем присутствие Бога, —
Ибо Бог есть любовь, ибо Бог есть любовь.
 

С Израилем связано немало удивительных историй, которые пересекаются с трагической историей Холокоста и героической историей борьбы за эти святые для евреев места. Одна из них закончилась на вершине горы Кармель, за стенами монастыря кармелитов. Речь идет о героическом человеке – Освальде Руфайзене. Еврейский мальчик, который родился в Польше, вместе с родителями в 39-м году бежал от фашистов в Белоруссию и в 41-м году, будучи молодым человеком, прекрасно зная немецкий язык, когда немцы захватили городок Мир, пошел работать переводчиком в немецкую полевую жандармерию, выдав себя за немца. Он не был похож на еврея. Работая в полевой жандармерии, Руфайзен помогал партизанам и спасал евреев от уничтожения. Так, в местечке Мир, неподалеку от Минска, накануне акции уничтожения, когда фашисты должны были убить большое число евреев из гетто, которое находилось в старинном замке, он вывел в безопасное место триста человек, после чего сам вынужден был бежать. Руфайзен укрылся за стенами монастыря кармелитов, принял христианство и уже после войны приехал в Израиль, где в течение многих десятилетий был монахом кармелитского монастыря. Самое интересное, что, уже будучи национальным героем Израиля, Руфайзен несколько лет судился с правительством этой страны, для того чтобы получить израильское гражданство, поскольку по вероисповеданию был католиком. Его многолетняя дружба с кардиналом Каролем Войтылой, который затем стал Папой Римским, привела к тому, что Ватикан официально признал государство Израиль.

На вершине горы Кармель, в монастыре кармелитов я со съемочной группой фильма «Атланты держат небо» встретился с монахами, которые еще помнят Освальда Руфайзена. Они показали нам его келью, и мы побывали на его могиле. Немало материалов о брате Даниэле, таково было монашеское имя Руфайзена, хранится и в музее «Яд ва-Шем». Ему посвящена книга известной писательницы Людмилы Улицкой «Даниель Штайн – переводчик». Повествование отличается от реальности: у Улицкой он погибает в автомобильной катастрофе, а на самом деле он умер своей смертью. «Такой святой человек не мог погибнуть от насильственной смерти», – заявил старый кармелитский монах, показавший нам его келью. Он рассказал, что при погребении Руфайзена в 1998 году над ним читали и христианские поминальные молитвы, и кадиш. А над гробом плакали не только евреи, но и десятки христиан-арабов.

Похоронили Руфайзена на христианском участке огромного кладбища в нижней части Хайфы на берегу моря. Нам с трудом удалось отыскать его заброшенную могилу, неприбранный вид которой внушает грусть и обиду. Католический крест на мраморной плите разбит. Сама плита покрыта пылью и мусором, и на ней лежит маленький туристский красно-белый польский флажок с орлом.

В Хайфе в 2008 году мне довелось встретиться и побеседовать с крупным израильским религиозным философом и писателем, русскоязычным раввином, магистром математической логики Еврейского университета в Иерусалиме Менахемом-Михаэлем Гитиком. Тогда как раз вышел мой документальный фильм под названием «В поисках идиша». Через весь сюжет фильма проходят размышления разных людей о судьбе этого языка, о возможности его восстановления в жизни евреев, о возможности его дальнейшего существования. Вот что об этом мне рассказал Гитик: «Идишская культура стала частью идентификации евреев, в которой они очень нуждались после революции в России. Еврейский народ в этом смысле не обделен, и силы народа, приложенные к этой культуре, дали совершенно удивительные всходы. При этом идишская культура, конечно же, не только советская. Но и ее не обошла яростная антирелигиозная пропаганда двадцатых годов. Что касается завтрашнего расцвета языка идиш и идишской культуры, то, скорее всего, он никогда не наступит. И причина тому – Адольф Гитлер. Убиение почти семи миллионов евреев (цифра шесть весьма и весьма неточна), по сути, уничтожило носителей этой культуры. Не может существовать культура только за счет ее творцов! Как и на рынке, обязательно должен быть спрос. А если спроса нет, то при всем желании, при всем качестве продукта то, что не имеет спроса, не имеет будущего. В то же время идишская культура, конечно, никогда не исчезнет как источник, как вдохновение. Она – уникальна, поскольку вобрала в себя весь опыт, накопленный еврейским народом, и даже не столько в библейский период, сколько в период галуты, то есть в период диаспоры, рассеяния». Гитик подарил мне свою книгу «Где же был Бог во время Холокоста?».

 
На киот поглядываю косо,
И не верю в ангельскую весть.
Где был Бог во время Холокоста,
Если он и вправду в мире есть?
Русский, итальянский и еврейский,
Где он был, незыблемый в веках,
На полотнах, куполах и фресках
Медленно парящий в облаках.
На вопрос ответить мне не просто
На местах бесчисленных могил,
Где был Бог во время Холокоста,
Если он и вправду где-то был?
Я об этом думаю с тоскою,
Ощущая с мертвыми родство.
Если мог он допустить такое,
Значит вовсе не было его.
На восходе или на закате,
Для чего в молитвах и мечтах,
От него все ждем мы благодати,
Перед ним испытывая страх?
 

У меня дома, в Москве, над письменным столом висит большая цветная карта Израиля, подаренная мне в декабре 1990 года в Иерусалиме составившим ее известным американским геофизиком Джоном Холлом. Сам Джон Холл, белокурый англосакс огромного роста со светлыми глазами, женившись на израильтянке, переселился в Израиль и даже сделал обрезание. Уже много лет он работает в Геологической службе Израиля и строит на компьютерах морские и сухопутные карты. В своем иерусалимском доме, где я побывал в гостях, он оборудовал настоящую картографическую лабораторию, где работает один или с двумя помощниками, используя могучую компьютерную технику. Карта же, подаренная мне, создана на основе цветной аэрофотосъемки, проведенной с американского спутника «LANDSAT» с высоты около 930 километров в светлое время суток – между девятью утра и шестью часами вечера – в 1987 году. Детали ее уточнены по данным еще одной космической съемки, на этот раз уже с французского спутника. В результате появилась роскошная трехцветная карта Израиля, яркая и радостная, как сама новенькая Обетованная земля, только что сотворенная Богом.

Если смотреть на эту карту глазами геолога, то в глаза сразу же бросается длинная линия, протягивающаяся с севера на юг по восточной ее части и как бы отделяющая Израиль от его арабских соседей. Беря свое начало на севере неподалеку от вершины Хермон, линия эта отчетливо прослеживается вдоль реки Иордан, далее тянется через чудотворное озеро Кинерет, снабжающее весь Израиль пресной водой, затем снова идет по Иордану и вдоль Мертвого моря. Еще дальше на юг она тянется через пустыню Негев, где отчетливо обозначается огромными скальными обрывами, привлекающими внимание экскурсантов. Помню, как поразились мы с моим приятелем – геологом Михаилом Рыбаковым, только переехавшим в 90-м году в Израиль из Питера, когда, выйдя из экскурсионного автобуса на пути из Беер-Шевы в Эйлат, впервые увидели в пустыне Негев перед собой гигантский багряно-черный обрыв, протянувшийся от горизонта до горизонта и кажущийся непреодолимой границей, созданной Богом. Еще дальше к югу эта трещина становится невидимой, ныряя в вечно теплые воды Красного моря под коралловые рифы Эйлата.

В 1997 году мы, вместе с моим другом израильским геологом Арье Гелатом, анализируя эту карту, на основе совместной интерпретации геологических и геофизических данных высказали предположение, что тянущаяся с севера на юг описанная выше сквозьлитосферная трещина, раскалывающая твердую оболочку Земли, которая носит название Мертвоморского трансформного разлома, на самом деле преобразуется в рифт – расширяющуюся трещину, края которой раздвигаются в разные стороны, понемногу превращая Мертвое море в зародыш нового океана. Я докладывал об этом на Международном геологическом симпозиуме в Тель-Авиве. Если это так, то трещина эта соединится с красноморским рифтом, отодвигающим Аравийский полуостров от Африки, и Израиль, оторвавшись от аравийской микроплиты, превратится в остров, точнее, в маленький самостоятельный континент, к которому снова присоединится Синайский полуостров.

Согласно современной теории строения нашей планеты, ее внешняя твердая оболочка – литосфера – состоит из отдельных плит, движущихся по сферической поверхности Земли. Там, где плиты расходятся, раскалываясь по так называемой рифтовой трещине, образуется новый океан, раздвигающий континенты, которые при этом разбиваются на части трансформными разломами. Там, где континенты сходятся, происходит закрытие древних океанов, а на границах столкнувшихся континентов от удара возникают огромные горные хребты. Именно так случилось около 36 миллионов лет назад, когда в результате сближения Евразии с южными материками, оторвавшимися от суперконтинента Гондвана, закрылся древний океан Тетис, последними остатками которого являются Средиземное и Черное моря. От столкновения материки раскололись на множество мелких плит. Одна из них – Израильская микроплита – примыкает к Аравийской, отделяясь от нее трансформным разломом Мертвого моря. Так что земля Израиля действительно образует собой микроконтинент в сложном ансамбле Аравийской плиты, напоминающей битую тарелку.

За долгие годы экспедиций мне довелось видеть много различных островов, от арктических – Новая Земля, Вайгач, до антарктических – Кемпбелл, Маккуори, включая Канарские, Бермудские, Гавайские, Антильские, Азорские и многие другие. Запомнились мне острова с эндемичным растительным и животным миром – Галапагосские с доисторическими ящерами и Тасмания с сумчатыми животными – осколки жизни, исчезнувшей на Земле. Израиль – остров другого рода. Реликтовая эндемичность географии Ветхого и Нового Завета сочетается здесь с ростками новых для нас – или основательно забытых – основ человеческой нравственности. Соседствующие здесь рядом могендавид, крест и полумесяц, причудливые сочетания библейской, эллинской, римской, христианской и арабской цивилизаций, смешение людей, животных, языков и растений будят в нас мысли о Ноевом ковчеге во дни грядущего потопа.

А между тем неумолимое движение литосферных плит продолжается. Гудят и сотрясаются земные недра, раскалываемые новыми трещинами. Соединившиеся вместе в Северном полушарии континенты снова начинают распадаться. Огромная рифтовая трещина, породившая озеро Байкал, неостановимо отрывает Забайкалье и Дальний Восток от остальной России. Такая же дышащая огненной лавой трещина («Геенна огненная») раскалывает дно Красного моря и продвигается в Акабский залив и далее по впадине Мертвого моря, преображая ее в рифт и отодвигая «Обетованную землю» от Иордании. Я помню, как после моего доклада в Тель-Авивском университете мне задали вопрос: «Когда, профессор, когда?» Я ответил: «Примерно черезпятнадцать-двадцать миллионов лет. Что вам стоит продержаться?» Действительно, пройдет не так уж много времени на геологических часах, и остров Израиль начнет наконец свое самостоятельное плавание в бурном океане истории Земли и человечества.

 
Эта трещина тянется через вершину Хермона,
Через воды Кинерета, вдоль Иордана-реки,
Где в невидимых недрах расплавы теснятся и стонут,
Рассекая насквозь неуклюжие материки.
Через Негев безводный, к расселине Красного моря,
Мимо пыльных руин, под которыми спят праотцы,
Через Мертвое море, где дремлют Содом и Гоморра,
Словно в банке стеклянной засоленные огурцы.
Там лиловые скалы цепляются зубчатым краем,
Между древних гробниц проводя ножевую черту.
В Мировой океан отправляется остров Израиль,
Покидая навек Аравийскую микроплиту.
От пустынь азиатских – к туманам желанной Европы,
От судьбы своей горькой – к неведомой жизни иной,
Устремляется он. Бедуинов песчаные тропы
Оборвутся внезапно над темной крутою волной.
Капитан Моисей уведет свой народ, неприкаян,
По поверхности зыбкой, от белых барашков седой.
Через этот пролив не достанет булыжником Каин,
Фараоново войско не справится с этой водой.
Городам беззаботным грозить перестанет осада,
И над пеной прибоя, воюя с окрестною тьмой,
Загорится маяк на скале неприступной Масады,
В океане времен созывая плывущих домой.
 

Уроки немецкого

 
Под покрывалом бархатным подушка,
С литою крышечкой фаянсовая кружка,
Пенсне старинного серебряная дужка,
Мне вспоминаются по вечерам,
Агата Юльевна, опрятная старушка,
Меня немецким обучавшая словам.
Тогда все это называлось «группа».
Теперь и вспоминать, конечно, глупо
Спектакли детские, цветную канитель.
Потом война, заснеженные трупы,
Из клейстера похлебка вместо супа,
На Невском непроглядная метель.
Ах, песенки о солнечной форели,
Мы по-немецки их нестройно пели.
В окошке шпиль светился над Невой.
…Коптилки огонек, что тлеет еле-еле,
Соседний сквер, опасный при обстреле,
Ночной сирены сумеречный вой.
Не знаю, где теперь ее могила, —
В степях Караганды, на Колыме унылой,
У Пискаревских горестных оград.
Агата Юльевна, оставим все как было,
Агата Юльевна, язык не виноват.
Спасибо за урок. Пускай вернется снова
Немецкий четкий слог, рокочущее слово,
Из детства, из-за тридевять земель,
Где голоса мальчишеского хора,
Фигурки из саксонского фарфора
И Шуберта хрустальная капель.
 

Мое открытие Германии оказалось для меня неожиданным, тем более что случилось оно в весьма зрелом возрасте, когда открытия совершать как будто поздновато. Более тридцати лет странствуя по морям и океанам и объехав почти все задворки планеты, до самого последнего времени я так и не бывал ни разу в Центральной Европе.

Давние мои представления о Германии основывались на двух основных противоположных источниках. Первый – зыбкие воспоминания о упомянутой выше немецкой группе Агаты Юльевны из довоенного детства и неожиданно всплывающие в памяти отрывки из стихов Гейне, Гете и Шиллера, которые мы когда-то заучивали в школе на уроках немецкого. Второй, гораздо более основательно засевший в памяти, – война, блокада, бомбежки, пикирующие самолеты со сдвоенными черными крестами на крыльях, моя бабушка, закопанная живьем в землю в могилевском лагере уничтожения в 41-м году, метельная блокадная зима с неубранными трупами на улицах Питера. Гора детских ботиночек в Освенциме, где мне довелось побывать в 1966 году. Коричневая фашистская страна, населенная нелюдями, учинившими Холокост и уничтожившими миллионы людей.

Реальность оказалось иной. Ярким и солнечным днем в начале июля 1996 года наш самолет приземлился в аэропорту Мюнхена. Стараниями моей давней питерской приятельницы Галины Ковалевой, связанной по работе с немецкими строительными фирмами, я получил официальное приглашение от общества немецко-российской дружбы в Мюнхене выступить с авторским концертом в филармоническом концертном зале Мюнхена Гастайг. В филармонической программе вечер этот назывался весьма оригинально: «Александр Городницкий – легенда Петербурга».

Приехали мы втроем с Галей Ковалевой и моим питерским другом и аккомпаниатором Михаилом Кане и остановились в предместье Мюнхена в доме знакомого Галины Харальда Дзюбы, бывшего крупного руководителя строительства гидротехнических сооружений, пожилого, весьма интеллигентного человека, и его обаятельной жены Лиззи. Сам Харальд в 41-м году был мобилизован в армию и выброшен в составе десанта с парашютом под Псковом. Ему, однако, повезло – при приземлении он сломал ногу и был госпитализирован. Вылечившись, он был послан на Западный фронт, где и попал в плен к союзникам. Несколько дней мы жили в их на редкость гостеприимном доме, обихаживаемые радушными хозяевами.

Солнечная и светлая Бавария, двухэтажные сельские дома в стиле фахверк с белым низом и черным верхом, окрестные церкви с витыми по-баварски куполами, синие силуэты Альп на горизонте, контактные и доброжелательные баварцы, наконец, сам роскошный Мюнхен со старинными зданиями, которые были стерты с лица земли англо-американской авиацией и снова восстановлены с чисто немецкой педантичностью… Все это никак не вязалось со стереотипом мрачной вражеской страны из моего блокадного детства. Эти улыбчивые с благородной сединой загорелые пожилые бармены в шортах и тирольских шляпах с пером, радостно, как неожиданно встреченных друзей приветствующие нас в маленьких горных ресторанчиках и биргартенах, неужели и впрямь воевали когда-то на Восточном фронте, жгли города и села, убивали детей и женщин? Да и была ли в самом деле война? Как трудно в это поверить в этом таком уютном, стабильном и солнечном мире! Помню, как я удивился, когда Харальд рассказал нам, что они с Лиззи взяли билет на концерт симфонической музыки, который должен состояться через год. «Как можно так все планировать? А вдруг что-нибудь случится?» – «А что может случиться?» – удивился он в свою очередь.

 
Старинные замки стоят на холмах
У Рейна и Эльбы.
Орлиных раскрылий медлительный взмах,
Поющие эльфы.
Там призраки бродят всю ночь до утра,
Пугливы как дети.
На башнях высоких скрипят флюгера, —
Меняется ветер.
Немецкие замки стоят над водой
Дуная и Майна.
Под черными сводами дышит бедой
Забытая тайна.
Столетней войны, Семилетней войны
Угрюмые вехи.
Бесстрастно портреты глядят со стены,
Мерцают доспехи.
Здесь шпаги звенели раз сорок на дню,
И плакали вдовы.
Их стены и башни сводил на корню
Французский Людовик.
Но к небу они поднимались опять,
Вставая из пепла.
Их каменной плоти упрямая стать
Мужала и крепла.
Мне снятся в березовом русском лесу
Немецкие замки,
Куда поселяне под вечер несут
Сухие вязанки.
И кажется странным их сказочный вид
Меж нынешних буден,
А в замке красавица юная спит,
Пока не разбудят.
 

Концерт, на который меня пригласили, должен был состояться в центральном концертном зале Мюнхена Гастайг, с немецкой аудиторией. Это очень меня обеспокоило, поскольку все песни исполнялись на русском языке. За несколько оставшихся дней, благодаря героическим усилиям приятеля Галины, знавшего русский язык и оказавшегося прекрасным переводчиком, Петера Шенкеля, для десятка основных песен были составлены построчные переводы, которые предполагалось размножить и положить на каждое кресло в зале. Кроме того, Петер любезно обещал перед некоторыми песнями дать кратко со сцены их аннотацию на немецком.

Я со своей стороны, вспомнив уроки средней школы, решил во что бы то ни стало хотя бы одной фразой приветствовать немецких зрителей. Зал в Гастайге, несмотря на так и не спавшую к вечеру жару, оказался полным, и зрители были одеты в вечерние костюмы. Это повергло меня в некоторое смущение, поскольку сам я обрядился в только что купленную по случаю концерта белую рубаху, рукава которой оказались слишком длинными, и прямо за сценой их пришлось срочно подкалывать. Кстати сказать, Петер Шенкель, со свойственной ему эксцентричностью, вообще пришел на концерт в затертом пиджаке и чуть ли не босиком.

Выйдя на сцену и стараясь не забыть заученную наперед и отрепетированную с Мишей Кане приветственную фразу, я подошел к микрофону и внезапно осипшим голосом сказал, как мне представлялось, по-немецки примерно следующее: «Добрый вечер. Извините, но я не говорю по-немецки. Поэтому мне хотелось бы знать, кто из наших гостей не понимает по-русски. Кто не знает русского языка, поднимите, пожалуйста, руку». Добравшись с запинками до конца фразы, я долго вспоминал последние слова и вдруг неожиданно для себя внезапно прорезавшимся голосом заорал в зал: «Хенде хох, битте!» Зрители дружно засмеялись и подняли обе руки, решив, что я пошутил. После этого вечер был обречен на успех.

Второй раз в том же составе мы приехали в Германию в январе 1997 года, когда живущий во Франкфурте-на-Майне мой приятель Борис Телис организовал мое концертное турне по нескольким городам Германии. За три недели мы объездили не менее десятка городов – от Берлина до Дюссельдорфа. На этот раз аудитория была везде русскоязычная и состояла, как правило, из евреев, принятых в Германии на постоянное жительство в качестве частичной компенсации за Холокост. Меня поразило многообразие великолепных ландшафтов, стремительно пролетавших за толстыми стеклами широких вагонных окон, – пенистый и быстрый Рейн со скалой Лорелеи, лесистые склоны Гарца, суровые замки на вершинах холмов, каналы Гамбурга.

 
Этот вид из вагонных открывшийся окон,
Этой зелени пышной насыщенный цвет!
Что Германия больше понравилась Блоку,
Чем Италия, в том непонятного нет.
Школьных лет предваряя былые вопросы,
Заготовил ответы любой поворот.
Здесь когда-то поход начинал Барбаросса,
Карл Великий на Майне отыскивал брод.
Меж руинами замков, у ног Лорелеи,
Безмятежного Рейна струится вода.
Почему ее так обожали евреи
И себе на беду приезжали сюда?
Вслед за этим в золу обратившимся хором
Восславляю и я то пространство, в котором
То гравюра мелькает, то яркий лубок,
Где над кельнским растаявшим в небе собором
Обитает в тумане невидимый Бог.
Меж Висбаденом, Марбургом и Гейдельбергом,
Всем блокадным сомненьям моим вопреки,
Возникают великие тени и меркнут
Под навязчивый шепот знакомой строки.
Триста лет состояли мы в брачном союзе,
То враждуя, то снова друг друга любя.
Не напрасно немецкой медлительной музе
Ломоносов и Тютчев вверяли себя,
Белокурых невест подводя к аналою,
И в итоге недавней войны Мировой
Стали русские парни немецкой землею,
А солдаты немецкие – русской землей.
Не случайно во времени нашем капризном
Начинается новых братаний пора,
И марксизм-сталинизм обнялись с гитлеризмом,
Воплощая в веках завещанье Петра.
Никогда не изжить этот горестный опыт,
Императоров наших остзейскую кровь,
То окно, что когда-то пробито в Европу,
Неизменную эту любовь.
 

С Германией связана история моего знакомства с замечательным человеком, правозащитником и писателем Львом Зиновьевичем Копелевым, который всю жизнь был убежденным коммунистом, а в 30-е годы даже принимал участие в раскулачивании. Копелев, будучи в рядах действующей армии, в 44-м году, когда наши войска вошли в Пруссию, стал свидетелем жестоких расправ над мирным немецким населением, в частности массовых изнасилований немецких женщин. Размахивая партбилетом и «наганом» он пытался остановить эту вакханалию, за что был посажен на полную катушку. В лагерях Копелев из правоверного коммуниста раз и навсегда превратился в убежденного диссидента. Кстати, именно он послужил прототипом майора Рубина – одного из главных героев «В круге первом» Александра Солженицына, с которым они дружили и сидели вместе в той самой «шарашке» в подмосковном Марфине.

Мы много раз встречались со Львом Копелевым в Пярну, где он подолгу жил рядом с замечательным поэтом Давидом Самойловым, с которым мы тогда дружили. Вспоминаю, что, когда Копелева выдворили из СССР, я приехал к нему на проводы в «Дом писателей» рядом с метро «Аэропорт», сильно сомневаясь в том, следует ли это делать, поскольку работал я в «выездном» институте и часто ходил в заграничные рейсы. Действительно, у подъезда всех входящих фотографировали сотрудники КГБ. Когда я вошел в квартиру Копелева, то увидел его, сидящего перед западной телекамерой. Как вскоре выяснилось, враждебного Би-би-си. Увидев меня, он закричал: «Саня, иди сюда, давай споем!» А потом запел «Бригантину», обняв меня одной рукой. Я стал подпевать ему прямо перед телеобъективом и вдруг с ужасом увидел, что в левой руке Лев демонстративно держит подожженный советский паспорт. Так мы расстались с ним в СССР.

Через много лет, в 97-м году, когда я второй раз приехал в Германию, с концертами и выступлениями, я побывал у него в гостях, в Кельне, где он жил уже много лет. Лев Копелев был близким другом известного немецкого писателя Генриха Бёлля, вместе с которым написал работу «Почему мы стреляли друг в друга». В Германии он получил статус почетного гражданина и последние годы работал над проектом «Немцы в русской культуре за триста лет и русские в немецкой». Написанная им книга «Святой доктор Федор Петрович» посвящена русскому врачу немецкого происхождения Ф. П. Гаазу, который занимался изучением культурных связей Германии и России. Я помню, что тогда мы сидели у него дома, пели новые песни, которые он с интересом слушал. Осталась фотография об этих временах. К великому сожалению, в том же году Льва Копелева не стало. Он умер от тяжелой формы гриппа, которой нечаянно заразил остановившегося у него в доме Булата Окуджаву. Окуджава, уехав во Францию, скончался от осложнений, выхзванных этим гриппом. Так два замечательных человека, определивших собой целую эпоху, умерли от одной болезни и примерно в одно и то же время. Я помню, что после панихиды по Булату в Театре им. Вахтангова, через несколько дней, на кладбище Донского монастыря мы хоронили Льва Зиновьевича Копелева.