Текст книги "К своим"

Автор книги: Александр Мишарин

Соавторы: Андрей Кучаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Эй, друг, ты куда? – преградил дорогу дружинник.

– Он со мной, – протиснулась за ним Нина. – Я к Георгию.

– Сергей, чего ты смотришь? Без билета!

– Да он с ней. Они к Георгию.

– Точно?

Зал ослепил их фонарями, грохотом, всеобщим, все подчиняющим ритмом.

– Я вас провожу к Георгию. Если вы к нему, – с нажимом сказал дружинник.

В эпицентре грохота и танца – маленький пятачок эстрады с микрофоном, блоками усилителя, магнитофоном, проигрывателем. Площадка на возвышении ярко освещена, здесь царит парень в пунцовой куртке с галунами, в галстуке-бабочке. Он кричит в микрофон, заглядывая в текст на пюпитре, как дирижер, перелистывая его резкими взмахами руки:

– А сейчас для вас пост и играет незабвенный «сачмоус». Можно слушать и отдыхать, а можно отдыхать и танцевать!

Распорядитель – его еще называют «диск-жокей» – в пунцовой куртке молниеносным движением надевает маску негра, нажимает клавишу на магнитофоне, вставляет в волшебный фонарь диапозитив. На белом экране появляется крупный план Армстронга. Звучит знаменитый «Мекки-мессер». Диск-жокей имитирует игру на воображаемой трубе. Делает это он с неподдельным артистизмом, подкупающей пластикой.

Когда Валера, дружинник и Нина достигли подножья эстрады, диск-жокей сдернул маску.

– Говорят, к тебе, Георгий?

– А, привет, Валер! – Диск-жокей (а это третий парень из их комнаты в общежитии) приветливо помахал рукой. – Отпуск начался?

– Точно! – улыбнулась Нина.

– Это ты его, Нинок, притащила?

– Это мы друг друга притащили.

– Кого видим! – Рядом оказался Толя Хангаев с высокого роста партнершей. – Людок, смотри. Внештатный воспитатель общежития номер пять. – Толя с девушкой растворились в толпе.

– А чего это инженер по технике безопасности тут делает? – спросил Валера Георгия.

– Вадим Петрович? Жену одну никуда не отпускает. Она у него старуха, двадцать два, и он ее одну – никуда. Совсем наш стал.

Вадим Петрович, инженер по тэ-бэ, в белой рубашке с галстуком, выделялся из толпы свободно одетых ребят. Он скорее не танцевал, а лишь обозначал причастность к происходящему – притопывал около маленькой симпатичной девушки с хорошо уложенными волосами.

– Можно вас на пару слов? – подошел Валера.

– В чем дело? – встрепенулась миловидная жена. – Вадим, не ходи!

– Не волнуйся, Танюх. Это наш…

Они прошли в темный угол.

– Я не пойму – вы пьяны, что ли? – сказал Вадим Петрович.

– Это не про нас, – Валера был серьезен и даже строг. – Четыре месяца мы с Калитииым, с Толяном и еще двое искали нужную шихту для наших печей. Не ради денег…

– Чтоб не дули печи, так?

– В общих чертах – так. Только и это не главное. У вас было такое? Когда все равны, все друг другу рады. Увидишь Калитина или кого из ребят в цеху, подмигнуть хочется, улыбнуться, словно какая-то тайна нас связывает… У вас было такое?

– Не знаю…

– Значит, не было, – махнул рукой Иванов. – Это, как любовь, – если «не знаешь», значит, не любовь.

– Про любовь-то я вроде знаю, – усмехнулся Вадим Петрович.

– Ну. давай бог, – как старший, похвалил его Валера. – Да я все понимаю: и план, и материальная заинтересованность, и наука. Одно не ясно – что есть на свете более сладкое, чем вот это… братство.

– Чего же вы свое братство предали? – стукнул ладонью по столу инженер.

– Я?!

– Вы же против остановки печи!

– Стоп! – Валера сделал предостерегающий жест. – Вы кто?

– Инженер. Окончил Ленинградский политехнический.

– Так. А я кто?

– Рабочий.

– Точно. Дальше!

– Передовой отряд. И так далее… Я ничего не путаю?

– Тон путаете. Тон не тот! Именно передовой! Заглавный! Это раз.

– А что же – два?

– Тон, тон, говорю, смените! А два вот что: чего мне не хватает по сравнению с вами?

– Получаете вы больше, так я понимаю.

– О, получаете! Мне не хватает образования, вот чего. А значит… Вывод?! Вывод!.. – Валера грохнул кулаком по столу.

– Учиться? – уже с осторожностью спросил инженер.

– Чушь! Кому-то и руками работать надо! А думать – всем вместе! Вот я один вылез – и что получилось? Осечка! То-то и оно. А вы что? Вы там тоже что-то говорили: «На другом уровне, я этого так не оставлю!». А толку? Ноль. Тоже осечка. Опять будете бумагу писать.

– Уже написал… – озадаченно согласился инженер.

– То-то и оно. А чепе каждый день может быть. И вам, выходит, наплевать.

– Ты знаешь, что не наплевать.

– Нет?

– Нет.

Оба замолчали.

– Трудно с молодой женой? – неожиданно спросил Валера.

– Трудно. Но справляюсь вроде.

– Очень мы с вами разные, но и очень похожие, а? – Валера улыбнулся. – Но ведь нужны мы друг другу, так? Не смейся, но мне именно от тебя все услышать надо было. Нам друг без друга цена – грош! – Валера потряс инженера за руку и ушел…

…А в зале гремел голос Георгия: «КАМАЗ! БАМ! Атоммаш! Вехи победной поступи передового отряда пролетариата! Молодых рабочих-комсомольцев». На экране вспыхивали диапозитивы – панорамы строек. Георгий читал под Маяковского: «Это мой труд вливается в труд моей республики».

Нажат клавиш, и вторглась песня.

– Молодые рабочие братских стран шагают в ногу с пролетариатом Страны Советов!

Кадры кубинской сафры, вьетнамской стройки, крестьян Анголы с карабинами за плечами.

Рабочий класс капиталистических стран борется за свои права, чувствуя нашу поддержку!

Кадры разгона демонстрации в Лондоне. Японский марш трудящихся.

Кадры: авианосцы, морская пехота, устрашающие самолеты, ракеты.

– Империалисты готовы развязать новую войну, но на страже мира пролетариат всех стран. Мы говорим войне – нет!

– Где Нина? – пробрался к Георгию Валера.

– Где-то тут была, – прикрыв микрофон, быстро ответил Георгий и снова закричал: – Мы полны оптимизма! Мы умеем работать и учимся отдыхать!

…Ветрено и пустынно было на ночной улице, где одиноко виднелась фигурка Нины.

– Испугался… – вздохнул Валера, подходя. – Испугался, что тебя нет…

Нина вдруг коснулась пальцами его щеки:

– Хорошо, что мужики все-таки иногда слабеют. Иначе на черта мы, бабы, были бы нужны.

Как уютно было в ее маленькой комнате – с книжными полками, с проигрывателем, пластинками, обязательным портретом Хемингуэя, с кофе и крохотной лампочкой в изголовье тахты.

– Вот он не хочет давать денег на дорогу. Мера воздействия… А деньги, как лежали в шкатулке на буфете, так и лежат. Ездила влюбляться, разлюблять, ездила радоваться, плакать. Один раз ездила даже выходить замуж и один раз ездила разводиться. Вся жизнь – там. А здесь передышка, бивуак, временная работа. Пусть в горбольнице, пусть на санэпидстанции… Отец? Вечная мерзлота, о которой у нас в городе так любят говорить: «Берегите вечную мерзлоту. На ней стоит все, дома на сваях, цеха, растопится – и будет болото, все поплывет, потонет в хляби, сгинет».

Валера слушал, отводя глаза в сторону. В паузе было слышно, как негромко сообщает с экрана телевизора о последних городских новостях диктор – миловидная, уже знакомая нам жена инженера по тэ-бэ.

– Значит, в понедельник летим? – Валера вежливо покосился на дверь, с некоторой неловкостью – на клетчатую тахту и коленки Нины.

– Скажи, а к этим «твоим» обязательно надо ехать?

– А как же?!

– Они… не удивятся, что ты будешь не один?

– Почему же им удивляться? Я какой мужик?

– Какой?

– В самом соку. Значит, пора мне женой обзавестись, красавицей. «У меня жена, ох, краса-а-авица!..» – пропел он, раззадоривая себя. И неуклюже приник к Нине, попытался ее обнять. Нина осторожно высвободилась, посмотрела на Валеру и сама вдруг ткнулась ему в грудь.

И тут же из недр квартиры раздался голос отца:

– Нина, можешь сказать твоему гостю, что я готов его подвезти. По-моему, ему не близко.

– Он не торопится, – звенящим голосом ответила Нина и снова повернулась к Валере: – Скажи, может, ты кому-то доказать хочешь? Отомстить? Похвастаться?

– Все вместе, – усмехнулся Валера. – А тебе трудно со мной съездить?

– И все-таки не пойму, почему именно я.

– Все потому, что на вечной мерзлоте расцвела.

– А… Выходит – жалеешь…

– Не все ж человеку одному маяться.

Валера вышел в столовую. Нина последовала за ним, подошла к шкатулке из ракушек, открыла ее. Пусто.

– Женой так женой, – она развела руками. – Обнимемся, миллионы.

– Почему миллионы? – удивился Валера.

– Так ты же сам говорил: любить надо всех! До тебя это, правда, уже говорили тысячи людей. – Она заглянула ему в глаза. – Но это были неплохие тысячи. – Она отошла к двери и перед тем, как распахнуть ее перед Валерой, быстро проговорила: – Можно, можно! Даже интересно. Меня никогда не звали с собой… любить людей.

Она первая прошла в прихожую. Там стоял одетый в летную куртку на меху отец Нины.

Машина мчалась по ночному городу не без лихости. Так, что даже пела резина на виражах.

– А вечную мерзлоту все-таки надо беречь, – через плечо сказал врач молчавшему Иванову. – Мальчишкой, таким же, как вы сейчас, я попал сюда. И если уж наш город построен на вечной мерзлоте, то надо отдавать себе в этом отчет.

– Подслушивать нехорошо, – сказал Валера.

– Я знаю наперед все, что Нина скажет. У меня нет иллюзий насчет моей дочери. – И, подумав, добавил: – У меня вообще нет иллюзий.

– Это хорошо, – буркнул Валера. – Только непонятна мне такая картина. Идет, например, человек, и вдруг ни с того, ни с сего у него отваливается рука. Смешно?

Врач быстро посмотрел на него, но ничего не сказал.

– Такое даже представить себе нельзя. А у вас – вот… – продолжал Валера. – Взяла и отвалилась дочь… И иллюзий, оказывается, нет.

Отец Нины на секунду опустил голову, потом слишком пристально стал вглядываться в летящую навстречу дорогу.

– Так уж устроен человек. С годами ему кажется совершенно… совершенно ясным, чего не хватает миру и как его перевернуть… Кажется, вот она, точка, в которую лишь упереться, и все, можно осчастливить человечество. А сил нет. Уже нет! Одно знание. Да и то словно со стороны, холодное.

– Сюда, – тронул его за плечо Валера. – К этим пятиэтажкам.

Машина сделала разворот и уткнулась в подъезд.

– А я не думал, что еще такие ребята бывают, – протянул руку Нинин отец. – Вы из какой семьи?

– Не прогадаете. Породнитесь со всем миром, – загадочно ответил Валера, вылезая из машины. – Придете проводить на аэродром?

Врач покачал головой:

– Мальчик мой, быстрее взрослейте. Когда уже ни на что не надеешься – жить… проще.

И машина, резко взяв с места, унеслась в тускло-ровную белизну ночного города.

И снова сон. Тот же дом, и тот же сад, и тот же мальчик смотрит без улыбки, и тот же старик, и дети, и стол в зеленых пятнах лиственной тени. Но женщины нет, и напрасно Валера ищет ее глазами. Старик что-то говорит, и мальчик готов улыбнуться. Но дом отпрянул, ушел вниз, исчезла красная крыша, и вместо нее – уходящее вниз пространство тундры и среди него поле аэродрома и точки – люди, и все это меньше, и город в стороне кренится вместе с трубами, чадящими разноцветными шлейфами дыма, как свечи…

Валера открыл глаза, сразу ворвался гул самолета. В иллюминаторе и тундра, и поле аэродрома, и немудреный аэровокзал, и кучка самолетов.

– Сними плащ, – тихо сказала Нина. – А то он разлезается по швам.

Валера стянул с себя плащ и улыбнулся, ценя ее заботу. Она погладила его по щеке, и Валера смущенно скосил глаза на соседей. Но никто не обращал на них внимания. Спали, вели детей в туалет, распахивали московские газеты, купленные здесь же, в самолете.

– Сними ты свою дурацкую шляпу, – прошептала она и уже сама снимала ее с Валериной головы. Снимала осторожно, словно продолжая потайную ласку. – В Москве мы тебе купим новую…

– А тебе купим сапоги. И туфли. Много туфель.

– За-чсм?

– У те-бя кра-с-и-вы-е но-о-о-ги…

И еще тише, и еще ближе ее смех, уткнувшийся в его плечо. И потом укоризненно стыдливое покачивание головы. Мол, я думала, ты ничего и не увидел во мне такого, женского…

– Не-ет… – Она состроила гримаску опасной женщины. – Мне ничего не нужно. – И увидев притворно рассердившееся его лицо, прикинулась смиренной: – Мне только бу-ду-ар в гостинице. Ре-сто-ран… Му-зы-ку… – И быстро, смеясь над собой, закончила: – И чтоб за окном улица Горького. – Я дешевая женщина.

– Же-на-а… – не желая расставаться с игрой, поправил ее Валера.

Она, облокотясь на ручку кресла, посмотрела на него по-девчоночьи:

– Знаешь, на кого ты похож? На сильно серьезного северного мужчину. С большими деньгами!

Валера сидел, выпрямившись, оцепеневший, Нина спала на его плече. Быстро, торопясь куда-то, шла по проходу высокая темноглазая стюардесса. Глаза их встретились. Немой и тревожный вопрос прочитал Валера в ее глазах и испугался: что это она? Он же ничего не спрашивал.

– Поспите… тоже, – шепотом сказала стюардесса и, как маленькому, показала, как надо закрывать глаза перед сном.

Валера улыбнулся, но стюардесса уже прошла.

Он отвернулся к иллюминатору. Там, в свободе небесного простора, громоздилась какая-то вселенская предночная драма. Все, что было еще час назад голубым, холоднобелым, вдруг отяжелело синевой, растянувшиеся на полнеба оранжевые потеки тащили дымно-черные тени. Отрешенно звонкой, ледяной казалась громадная серебряная тарелка луны.

– Что ты? – прошептала во сне Нина, почувствовав, что он передернулся, как от озноба.

– Товарищи, не уступит ли кто место беременной женщине? – почему-то тихо спрашивала стюардесса, идя по рядам. – Она в первом салоне, а ей это неудобно…

Стюардесса приближалась к ним, повторяя про беременную женщину, и Валера знал, что она дойдет до них, потому что никто не слышал ее слов – то ли спали, то ли делали вид…

– Беременной женщине? Кто уступит место?

– Пожалуйста, – привстал Валера, зная, что обречен. – Пусть идет на мое место.

Стюардесса кивнула, пошла назад, оборачиваясь на ходу, словно приглашая его следовать за ней…

– Уг-м, – потянулась во сне Нина. – Я так хорошо спала.

Валера уходил и невольно оглядывался назад – она так же спала, по-прежнему спала… Спала. Без него.

Навстречу ему по проходу двигалась крупная простоволосая женщина с большим, высоким животом.

В ослепительно-солнечном стеклянном вестибюле гостиницы Нина стояла в сторонке, с чемоданами. Засунув глубоко руки в карманы, прохаживаясь, словно она обычная москвичка и чемоданы эти не ее, и номера она не ждет. Только глаз изредка нервно косился на стойку портье, где в толпе можно было разглядеть Иванова.

– Одно место в двухместном. И одно – в шестиместном, – наконец подошел Валера, пытаясь выглядеть победителем.

– В шести – особенно соблазнительно, – Нина решительно двинулась к стеклянной двери. Валера, опешив на мгновение, подхватил чемоданы и сбежал по лестнице за ней.

Такси неслось по Садовому кольцу.

– Разве что на ВДНХ можно попробовать? – с сомнением сказал таксист. – «Колос», «Турист», «Урожай»…

– Уж лучше в подворотне, – бросила сидевшая рядом с водителем Нина.

– Может, сразу и рванем к моим? – предложил Валера, наклоняясь вперед.

– Ты же хотел к тетке. К сыну.

– Все потом. Все потом. На обратном пути. Будет поздно… – осторожно настаивал Валера.

– Пятьдесят рублей надо класть в паспорт, – догромыхивали сполохи женского раздражения.

Комната тетки была похожа на тысячи подобных – стол, сервант, шифоньер, кресло, телевизор, диван-кровать. Тетка смахивала со скатерти несуществующие крошки.

– Я тебя одного ждала. Хоть бы предупредил.

Валера, сняв шляпу, сидел на стуле. Нина стояла у окна, будто не слыша разговора, не замечая тетки.

– Ничего, разместимся, – смотрел на Нину смущенный Валера.

– Как вас по имени-отчеству? – спросила вдруг Нина.

– Евгения Михайловна.

– Евгения… А… Скажите, у вас горячая вода есть?

– Есть. Как не быть… – двинулась в сторону ванной комнаты удивленная тетка.

…Из ванной доносился шум воды. Тетка накрывала на стол в кухне. Валера открыл чемодан, достал платье, встряхнул, вошел с ним в кухню.

– Вот, теть Жень, импортное.

– Да зачем же расходы такие? Валерочка? Спасибо… куда его мне? Разве что в гроб, – Евгения Михайловна села. Так садятся, чтобы оплакать всю свою нелегкую долю. – Одна я на белом свете. Никого, кроме тебя, нет. Ты уж не бросай меня. Недолго уж мне…

– Теть Жень, не надо. – Валера остановился у двери. – Ну кто вас бросает?

– Кому нужна старая неродная тетка! – настаивала Евгения Михайловна. – Тебе жить, да еще алименты. А тут еще я… Сироты мы с тобой…

– Теть Жень, про это пока не надо, – осторожно попросил Валера, кивнув в сторону ванной.

Тетка настороженно подняла на него глаза:

– Не по себе сук рубишь, Валериан…

На Иванова смотрело старое, сухое, недоброе лицо.

Нина в халате стояла у окна. Она слышала, как в прихожей говорила тетка:

– Да никакого беспокойства нет. Я к соседке пойду. Спокойной ночи…

– Спокойной ночи, – послышался голос Валеры, и Нина тоже кивнула головой.

Хлопнула дверь. Потом Валера что-то делал в комнате, что-то доставал, раздвигал тахту, шумел в ванной, а Нина все стояла около окна. Ей были видны железнодорожные пути, озеро, пустырь. Трубы ТЭЦ подняли три столба темного в сумерках пара. Горел, факел газа на каком-то производстве.

Валера подошел к ней, тронул за плечи.

– Стоило лететь пять часов/ чтобы увидеть все это, – проговорила она. – То же, что я вижу из своего окна каждый день.

По телевизору в программе «Время» показывали встречу или проводы какого-то высокого иностранного гостя. Гремел марш, печатал шаг почетный караул. Валера, взглянувший на экран, заинтересовался, подошел поближе, уставился на сухощавого, смуглого иностранца.

– Эй, что это ты там увидел? – Нина уже лежала в постели.

– Вовошку, – машинально ответил он.

– Какую Вовошку? – засмеялась Ни на. – Выключай и ложись.

– Да… сейчас…

На экране показывали уже другой сюжет, и Валера выключил телевизор.

…Кричал за окном электровоз. Горел факел. В темноте слышались два голоса.

– Тебе что, со мной плохо? – осторожно спрашивал мужской.

– Наоборот, – отвечал женский.

– Что наоборот?

– Очень хорошо.

– Давай спать?

– Спи, сирота казанская!

– Сама сирота! – Валера счастливо засмеялся.

Тишина.

И снова сон. В солнечных пятнах поляна под раскидистыми ветвями и женщина. Лицо ее смутно – то ли та, прежняя, то ли эта, Нина… А сын все так же пристально и строго смотрит, и в глазах его вопрос упрек, горечь, обида. И надежда…

Потом слышны рыдания.

– А что же ты плачешь?

– Потому что я не знаю, что будет дальше!

– У нас?

– И у нас тоже.

– Все будет хорошо. Все! И у нас. И У всех… Я постараюсь… Я очень постараюсь…

– Холодно… Прижми меня еще сильнее.

– Так теплее?

– Все равно холодно. Ой, как холодно… Я на юг, на солнце хочу… На юг. На юг! На юг…

– Не плачь… Я постараюсь…

– А почему у тебя голос дрожит?..

Записка на столе и голос Нины:

«Уехала домой. Прости, так будет лучше для тебя. Отдыхай, тебе надо отдохнуть. Ты кричишь во сне и все рвешься к своим. Поезжай. А я поехала к своим. Целую. Нина.»

Желтое такси, казавшееся серым под нарастающим дождем, подало длинный сигнал, а Валера все никак не мог проститься с теткой под бетонным навесом парадного.

– Ушла… пи до свиданья, ни спасибо. Эх, Валериан!..

– Ладно, теть Жень. Пока. Простудитесь.

– К Валентине-то будешь заезжать?

– Не знаю. На юге они.

Евгения Михайловна все еще держала Валерин плащ побелевшими от напряжения пальцами.

– Квитки от переводов не выкидывай, как я просила: иждивенство оформлять буду, обещали в собесе…

– Ну, пока… – снова заторопился Валера и обнял ее.

Она мелко, хлопотливо перекрестила его. И вдруг первый раз в жизни прильнула к нему. Он даже замер от непривычной ласки.

– Какой-то ты стал… – пыталась найти слова Евгения Михайловна, – задумавшийся… Задумчивый.

– Сам же торопился! – послышался голос водителя.

– Поговорим, тетя Жень. Мы еще обо всем поговорим! – кричал Валера уже на бегу, прикрывая от дождя плащом лицо.

А она стояла на крыльце, как старое каменное изваяние, постепенно теряя очертания в уплотняющемся потоке дождя.

– Она тебе тетка по отцовской или материнской линии? – спросил водитель, когда машина уже мчалась по Внуковскому шоссе.

– По общественной линии. – Валера сидел бледный. В себе.

Город кончался. Раздвигалась зелень летнего леса.

Валера вонзился к аэропортовскую толчею с неожиданным ожесточением. Все это броуново движение приехавших и отъезжающих с его потоками, ручейками, сумятицей вдруг показалось Валере враждебным.

– Людей задавишь! – кричали ему вслед.

– Последний рейс!

– Улетишь завтра.

– А-а, – он только мотнул раздраженно головой и снова устремился по перрону к выходу на летное поле.

– Вам говорят – нельзя! Русский язык понимаете? – Дежурная по перрону захлопнула перед ним дверцы.

– Ну вон же еще трап не откатили! – молил Валера.

– Нельзя, вам говорят!

– Мне завтра поздно!

– Нельзя!

Потерянно-жалкое лицо Валерия дернулось, но в следующий момент он уже перемахнул через загородку и побежал к самолету.

– Вернитесь! Гражданин, вернитесь! – крикнула дежурная вдогонку, а потом неуклюже побежала за ним по летному полю.

Валера несся по полю с отрешенным видом, тяжело дыша. Было видно, что сил у него немного, но он бежал, бежал, бежал…

От рывка вдруг раскрылся чемодан, и на мокрые бетонные плиты посыпались сувениры: разноцветные камни, костяные игрушки, нанайский бог…

Увидя все это жалкое богатство на ветреном и холодном аэродромном поле, Иванов вдруг замер. И сразу же был настигнут мужчиной в летной куртке, бежавшим ему наперерез, и запыхавшейся, раскрасневшейся дежурной.

«Псих ненормальный», – последнее, что услышал Валера от дежурной, когда его вернули в зал ожидания. Поискав глазами свободное место, он сел прямо на пол, у колонны. «Псих ненормальный» – застряло в голове…

Валера встал шатаясь, пошел в толпу и поглотился ею.

Он не шел, он брел, плыл среди людского потока, отдаваясь во власть течениям и водоворотам. Он не старался быть незаметным, он был действительно незаметен в этой миоголикой и одновременно безликой вокзальной толпе. Он был плоть от плоти их. Его одежда была их одеждой; он курил точно такие сигареты, какие курят миллионы, а здесь на вокзале – почти все. Он умывался в длинном кафельном туалете, точно так же втягивая в себя воздух и захлебываясь. Он инстинктивно бросался на каждое громкое объявление диктора и только секундой позже понимал, что оно касается не его. И так же чуть сторонился милиционера, как все грешное, мужское братство; и в то же время ловил ту секунду, когда с милицейского лица сойдет начальственное выражение и проступит их сообщническое, всемирное мужское озорство.

Он садился на корточки около больших, обставленных чемоданами, многодетных семейств, и легко втягивался в игрушечно-значительный разговор с их детьми. И показывал «козу», и надувал губы, и дети притворно-стеснительно радовались этому. А их благосклонные – русские, узбекские, татарские – матери тоже не стеснялись его. Одна татарка – и хорошенькая, и горячеглазая – даже кормила при нем младенца тугой смугловатой грудью, а когда Валера, вспыхнув, отвел глаза, что-то озорно крикнула ему по-татарски.

– Ну чо, паря, летим в Бодайбо? – ткнул его в плечо уже немолодой мужик в богатой шапке. – Золотишко-то помоем?

– Да мне бы до Смоленска долететь! – как своему признался Валера.

Он шел дальше, уже набирая в сердце какую-то уверенность, чувство правоты. Осторожно, но упрямо открывал служебные двери, за которыми на него выпяливались недоуменно-начальственные глаза. Он тянулся по вокзалу по какой-то еще непонятной ему самому ниточке, которая должна, обязана была привести его к какому-то особому, всеразрешающему выходу, в который всегда верит втайне русская душа.

Он переступил какой-то полупарадный порог, протиснулся между двумя полированными дверьми и оказался в небольшом, очень полированном кафе. Пустом и очень казеином. Он подумал, что здесь обед, закрыто, но когда подошел к стойке с кофеваркой, только что сидевшая буфетчица предупредительно подняла на него глаза.

Валера не заметил, как перемигнулась буфетчица с молодым сержантом в милицейской форме у входа – дескать, глушь, чухлома, забрел в буфет для интуристов и думает, что так и надо. А когда буфетчица спросила: «Что для вас?», оба почти прыснули. Но буфетчица сразу почему-то пожалела Валеру, взяла его отечественный рубль и поставила перед ним и чашку кофе, и корж.

И тут Валера увидел за прозрачным стеклом нечто, что повергло его сначала в изумление, потом в недоверчивый восторг, а потом в восторг просто. Он выскочил через боковой выход на перрон. А туда подкатило несколько машин и среди них «Чайка».

Стремительно распахнулись дверцы, выходили из машин люди. Их стало вдруг очень много, все они были оживленные, приветливые.

– Вовошка… – выдохнул Валера и легко отстранил некую фигуру в полувоенной форме. – Вовошка!

И, о чудо, – один из приехавших, стройный и смуглый, резко и радостно-растерянно оглянулся.

– Ва-ле-ри-ан!

Объятия, поцелуи, хлопанье по спине. Чуть ли не слезы.

– Вовошка! – качал головой Валерка. – Ну ты даешь! Ну кто мог подумать!

– Вовошка! – повторил свое почти забытое имя иностранец и счастливо печалился: – Никто в жизни меня так больше не называл!

И снова они рухнули друг другу в объятия.

– А он тебя ждет! И я тебя ждал! О, какая жалость! Мне срочно опять на родину. Сердце рвется пополам! Видишь, я уже не чисто говорю? А вчера я говорил чисто и плакал, черт меня побери!

– Опоздал?! – Валера расстроился.

– Я давал телеграмму, я проездом, Кирилл Сергеевич так хотел собрать всех, по жизнь большая, мы разлетелись… Но кое-кто был… Поезжай туда, обязательно. Я там снял маленькое кино. Посмотри обязательно. Это на память. Кто знает, может быть, не увидимся больше, Валериан…

– Понимаешь…

– И никаких «понимаешь»… Вася!

– Здесь, – решительно выступил вперед шофер, что прежде преграждал Валере путь.

– Будь мой друг, Вася, отвези моего… брата под Смоленск! Так?

– Да ладно, сам доеду, – замахал руками Валера.

– Ты в моем распоряжении еще сутки. Так? – в голосе Вовошки, обращенном к шоферу, послышались ноты, которые не оставляют места для отказов.

– Так точно, – сказал Василий.

– Подожди, а чей день рождения был? – пытался остановить его Валера.

– Да мой же, – смеялся Вовошка. – Поздравляй!

Они снова крепко обнялись.

Россия летела им навстречу вонзающейся в ветровое стекло серой дорогой, скучненьким деревенским небом с парой-тройкой потерянных облаков, редкими березнячками, словно ссыпавшимися с насыпи шоссе и расползшимися по обочине. Мутные ленивые речушки бочком выступали из дальних лесков и где-то терялись, не достигая шоссе.

– И как тут люди живут? – чертыхался уже уставший Василий. – Со скуки подохнешь!

– Так, может, у них тут кто-то есть. Не одни живут… – сказал Валера.

Они вылетели на гору, и вдруг открылась мягкая, светлая, зеленая долина. А за пересекающим ее уже синеватым лесом была другая, еще более заманчивая. Тугие, острые солнечные клинки били из-за туч туда, где, очевидно, было озеро, потому что какой-то жемчужный отсвет шел от горизонта.

Валера глубоко и сильно вздохнул и почувствовал, как зелень и острый холодок земли наполняют его.

– Ты что, парень? – услышал Валера осторожный, тихий голос. – Соскучился?

Валера только коротко и быстро закивал головой. И отвернулся.

– Ничего, успеем, – глухо сказал Василий.

– А я никуда не спешу, – строго сказал Валериан.

– Зато я спешу! – обиделся шофер.

– Сюда! – Валера показал на спадающую в сторону увалистую сельскую дорогу.

Черный автомобиль, резко притормозив, урча и елозя колесами, начал утюжить российскую вековую грязь. И вдруг дернулся и осел на все четыре колеса.

– Что же это? – стукнул кулаком по щитку Валера. – Каких-то восемнадцать километров не дотянули!

С надеждой он посмотрел на Василия. Тот, блестя потными скулами на похудевшем лице, выругался про себя, но когда Иванов пытался вылезти из машины, зло остановил его:

– Сиди!

Он выскочил на дорогу. Со злостью хлопнул кулаком по железному крылу, глянул под колесо и крикнул с ожесточением:

– Сказал – довезу! – И неожиданно заорал: – Чего сидишь?! Кусты ломай!

Валера открыл дверцу и вдруг на него хлынула такая прохлада вечернего покоя, что он даже замер, держа ногу на весу.

Коротко вскрикивал какой-то обезумевший дрозд-полуночник.

Фары пробежали по парковой старинной ограде, выхватили из темени кусок древних ворот, а потом – колонны и дом, усадебную постройку позапрошлого века, с высоким крыльцом и стеклянными дверьми.

Машина еще не остановилась, а Валера уже распахнул дверцу и бросился к крыльцу.

За его спиной раздался требовательный гудок. Валера опешил от этого дикого в ночи звука, замахал руками:

– Ты что! Тихо! Спят же!..

– Ну, будь, – услышал он виноватый голос шофера. «Волга», будто робея, стала укатываться назад, втягиваясь в темноту аллеи.

Конечно, все уже спят. Праздник окончился. В такую позднюю ночь никто не может бодрствовать. Это немыслимо.

Валера опустился на чемодан, достал сигарету и осторожно чиркнул спичкой.

– Кто здесь? – раздался голос сверху, с крыльца.

За полуоткрытыми стеклянными дверьми был виден седой человек с всклокоченной бородой, кутавшийся в плед с длинной бахромой.

– Миша, это ты? – осторожно, в ночь снова произнес старик. – Ты, Мишенька?

Валера хотел ответить, но не смог.

Он сделал шаг, другой, потом бросился к крыльцу бегом. Пролетел по знакомым восьми ступенькам, и вот уже его лицо в дрожащих, слабых руках. Пальцы старика судорожно и нежно ощупали Валеру, и из полувсхлипа пробились слова: «Сынок…

Знал, знал, что ты тоже приедешь! Ты дрожишь? Валерик, сынок!.. Скорее теплого молока с медом! И спать…»

– Кирилл Сергеевич… Кирилл Сергеевич… – проговорил Валера, припадая мокрым лицом то к плечу, то к бороде, то к груди этого единственного на свете старика.

– Пошли, пошли в дом. Ты же простудишься! У тебя же вечные ангины, – приговаривал старик, когда они, припав друг к другу, медленно и счастливо поднимались по старой лестнице.

…Только луна преследовала Валеру в ту ночь. Она летела в чистом небе, над чистым холодом елей. Летела в спокойном и величественном полете. А может быть, то была лампа, с которой стоял старик над его кроватью, прислушиваясь – счастлив ли и глубок его детский сон?

Он проснулся от солнечной тишины большой старинной комнаты в деревянном сухом доме. Скосив глаза, увидел десятка полтора малышей в одинаковых праздничных костюмчиках, которые с опасливым предвкушением разом уставились на него.

– Проснулся… – прошелестело в комнате.

– А может, это чей-то папа? – сказал кто-то. – Может, он за кем-нибудь приехал?

– Дяденька, а вы чей?

– Свой я, братва, свой. Здешний… – Валера дотянулся до самого смелого, привлек его к себе. – А ты чей такой щербатый? Куда зубы прячешь на ночь?

И почувствовав, что «все можно», остальные навалились на первого, и началась куча-мала: «Он у нас об подоконник трахнулся!», «Он всегда такой был!», «А где вы свои зубы прячете?», «Тоже в чашке, как дедушка?». Валера был дома. В детстве.