Текст книги "К своим"

Автор книги: Александр Мишарин

Соавторы: Андрей Кучаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

…И пышные кроны прятали красную крышу дома с обветшалым портиком и облупившимися деревянными колоннами. Коломны в трещинах, крыльцо покосилось, оно наверняка скрипучее, поет на все голоса… Вот и запело, вот дверь – протяни руку и войди, и дверь отворяется, и старик с простертыми руками идет навстречу. И худая спина, которую он обнимает… Потом они вошли в сад – худой, лет тридцати человек и старик. Они шли по пояс в траве и не заметили, как их обступили малыши в одинаковых, чем-то скорбно отличающихся от школьных, костюмчиках, а навстречу им поднялась из-за садового стола женщина в легком воздушном платье… На скатерти сеть лиственной теин, стол огромен, и вокруг него за белыми стаканами молока сидят дети, дети, дети… И молодая женщина смеется, и старик улыбается, и улыбается молодой мужчина, и ловит его улыбку худой и настороженный мальчуган – сын, и, разрешив какое-то свое сомнение, тоже улыбается, глядя на отца, а потом па нас. А за нашими спинами, за нами видят детские глаза что-то такое, что наполняет их счастьем и чего нам не дано ни увидеть, ни узнать… И надо всем голос:

Вот дом,

Который построил Джек..

А это пшеница,

Которая в темном чулане хранится

В доме,

Который построил Джек..

И пробуждение. От резкого стука в дверь.

– Иванов, к телефону! Междугородняя!

Валера Иванов окончательно проснулся.

Из транзистора вполголоса и надтреснуто звучало: «…а это корова безрогая, которую…» В приемник метко попала кеда, которую бросил, не глядя, кто-то лежавший на кровати напротив Валеры лицом к стене. Приемник, естественно, смолк.

– Дикари вы.. – Валера встал, надел тренировочные брюки, пошел к двери.

– Дикари… Я после смены, – промычал второй.

Над ним в чехле висел неуместно нарядный, чуть ли не из парчи, пиджак в блестках и в целлофане. Валера вышел, но мы успели рассмотреть комнату на троих в мужском общежитии: третья кровать пуста, на вешалке в углу – куча одежды, на столе остатки еды, хлеб, кружки, окно занавешено одеялом, из-под которого сочится бледный свет белой северной ночи.

Валера сбежал по лестнице стандартной пятиэтажки общежития. Промелькнули «умывалки» на добрый десяток умывальников, кухня, где над чайником да банкой консервов, разогреваемой прямо на огне, колдовал какой-то парень. Внизу, у полупустой вешалки, на раскладушках спали несколько парней. Рядом с ящиками для корреспонденции, на тумбе вахтерши лежала, дожидалась телефонная трубка. Вахтерша вразвалку спускалась за Валерой. Дверь общежития с треском распахнулась, и раскосый парень с помощью двух сравнительно щуплых, в полуморской форме, и одного дюжего, без формы, втащил огромную коробку с цветным телевизором.

– Этта што такое? – закричала вахтерша, усаживаясь на место и берясь за вязанье. – Чего приволокли-то?

– Тихо, теть Маш! – крикнул в ответ раскосый. – Глянь, чего купили!

– Але? А? Москва? Але? Это я! Я! – Валера прикрыл трубку, грозно сверкнул глазами на ребят.

– Тише вы! – прикрикнула вахтерша. – Междугородняя! Тшш! – куражился раскосый, пытаясь помочь товарищам, но добиваясь прямо противоположного.

– Не грохните, чумовые! Это же денег-то каких стоить!

Ребята потащили ящик по лестнице. А Валера все кричал в трубку: «Але!».

– А че им деньги? Они у их дурные. И грохнут как пить дать!

– Я, я! Ах, это вы, теть Жень? Здрасте… Хорошо. Здоров. Не, не простужаюсь. Хорошо, буду кутать. Справки? Какие? А, квитанции. Ладно. Не выбросил, нет! На все, что вам выслал? А зачем вам? У меня на иждивении? Ладно. Да знаю я, что вы ухаживали за моей матерью в эвакуации… Отпуск пока не дают. Должен пойти, а не дают. Работы много… Вот, елки, разъединили! – Валера положил трубку.

– Кто же это к тебе в иждивенцы набивается? – спрашивает вахтерша.

– Да тетка.

– Родная?

– Говорит, что да.

– И откуда же она ему родная? – продолжала ворчать вахтерша, когда Валера ушел. – А туда же: в иждивенцы… Э-эх! Один с сошкой, а семеро с ложкой…

…Валера открыл дверь своей комнаты. Раскосый паренек, Толя Хангаев, виновато-радостно смотрел на Валеру, друзья-морячки из соседних комнат возились с телевизором.

– Как покупочка, а, Валер? Законно?! Обмоем? – радостно обнял Валерия Кабан.

– Перебьешься!

Тот, что спал, не выдержал.

– Совесть есть? Человек со смены!

– Ладно, Жор, такое дело… – Кабан радовался от характера. – Цветной, законно?

– В тридцать пятой – «Радуга», пусть теперь заткнутся! – сказал морячок, хотя и был не из этой комнаты. – «Рубин» куда как лучше.

– Законно!

– Что-то со звуком, – кивнул Толя на телевизор.

– Мастера надо вызвать, – сказал Валера. – Пережжете.

– Ладно, мастера! – Георгий встал, отбросив одеяло, и приник к телевизору.

– Мы и сами с усами! – радостно потер руки Кабан. – Точно, Жор?!

На экране появились экзотические острова, океанский прибой, пальмы. Ребята притихли.

– А звука нет… – печально повторил Толя.

Кабан неожиданно ударил по ящику, экран тут же погас, зато появился звук: «Эти пернатые встречаются только здесь, их осталось немногим более…» Кабан еще раз стукнул: исчез и звук.

– Кабан ты и есть! – в сердцах сказал Толя.

– Новый куплю! Законно!

– Ты купишь, – протянул Георгий.

– Да я три таких прогудел!

– Ну и дурак, – сказал Валера. – Починим ящик, а тебя на порог не пустим.

– Валер, ты что? Или ты не рабочий человек? Из-за паршивого ящика? Да на нас земля держится, Валер! Мы – сила! Да мы сто таких телевизоров купим! Деньги, они что? Тьфу! Разве мы за деньги работаем?! Просто у нас звание такое. Рабочая кость! А ты из-за паршивого ящика! Хочешь, я по три смены буду работать? Подряд? За месяц тебе на новый заработаю. Хочешь?

– А когда свалишься, кто за тебя работать будет?

– Я?! Свалюсь?! Да я… У меня жила – не порвать!

– Не у таких рвалась, – не глядя на Кабана, сказал Хангаев.

– Толян, ты наш человек? – вдруг усомнился Кабан и повернулся за поддержкой к Валере Иванову.

– Ваш я человек! Ваш… – вдруг ожесточенно и быстро ответил Хангаев. Хотел еще что-то добавить, но осекся и тут же стал прежним – обаятельным, своим, То-ляном. – Ладно, Кабан. Мне в четыре на смену. А я ночь не спал.

– Подумаешь – ночь! – сморщился Кабан. – Все вы одно и то же: ночь, смена, план, «бабки». А я хочу жить. Хозяин я, в конце концов? Или не хозяин? Да я всему комбинату, может быть, хозяин… Всей жизни. Да я завтра…

Валера вдруг вскочил:

– Не понял, что? Инвалидом хочешь стать? Ты думаешь, у тебя два сердца? Три? А чем дальше жить-то будешь? На пенсию?

– Да я… – Кабан не ожидал такого бешенства, таких побелевших глаз Валеры. – Ладно, Валер, мы еще повкалываем до пенсии… Заметано?

Валера машинально хлопнул его по ладони, взял пальто и пошел из комнаты.

В переполненном автобусе едут рабочие на комбинат, и среди них мрачный Валера. Доносится отрывок разговора:

– Японцы предложили проект, сам слышал: весь город – под колпак. А у нас еще лучше проект!

– Тоже под колпак?

– Не! Полная автоматизация! На комбинате – ни одного человека, все автоматически.

– А мы?

– А нас – под землю.

– В шахту, что ли?

– Не. Там тоже автоматика.

– А чего мы-то под землей делаем?

– Мы?.. А мы – поддерживаем вечную мерзлоту, понял?!

– Комбинат, – объявляет через динамик голос водителя.

Приметы комбината видны в городе повсюду. И тут, на переговорном пункте, где стекло кабин для видеосвязи, модерновая конторка, электронное табло и даже африканский вид на рекламе «Аэрофлота», предлагающего посетить всего-навсего Гагру, и тут из окон – трубы и дымы, карьер, водосброс ТЭЦ, а разговора ожидают рабочий в каске строителя, водитель в бушлате, и кто-то зычно кричит из кабинки: «Да, устроился! Да, в общежитии! Да, сто восемьдесят, по четвертому. Пока! Пока!».

Валера, дремавший в углу, вздрагивает от слов, сказанных по трансляции: «Москва, видео, четвертая кабина!». Он торопливо прошел в кабину.

На экране телевизора возникло лицо пожилого горца, он беззвучно двигал губами.

– Привет, Валер, это я… – послышался женский голос.

– Девушка, вы что с моим папой сделали? – выкрикнули из соседней кабины.

«Четвертая, нажмите кнопку!» – прозвучало по трансляции.

Валера нажал, горец исчез, и он оказался лицом к лицу с броско одетой молодой женщиной. Рядом с ней – мальчик лет шести… Это тот самый мальчик и та самая женщина из далекого и счастливого сна…

– Вот, теперь папа, а то был не папа.

– Я папу не помню.

– Ну что ты молчишь? Славик, скажи папе: здравствуй. Ты знаешь, сколько одна минута стоит?

– Если ему нравится, пусть молчит, – сказал Валера.

– Здравствуй, – выговорил Славик.

– Теперь оба молчат. Смурные! – вздохнула женщина.

– Это видео, Валентина, тут платят за изображение.

– Скажешь тоже! Кому ж нужен телевизор без звука, правда, Славик?

– Без звука плохо смотреть. Только мультфильмы…

– Ты чего вызывала? Недавно же говорили.

– Соскучилась! – в голосе женщины ирония. – Славик, правда, мы соскучились?

Славик промолчал.

– Молодец, – кивнул Валера. – Никогда не ври.

– Он тебя стесняется.

– Привыкнет. Важно, чтобы ему тебя стесняться не пришлось.

– На что ты намекаешь?

– Не понимаешь? Мы еще пока семья. Нас сын связывает.

– Какая же это семья, Валера? Как дура ждала четыре года. Приехал на две недели, и еще полтора года ждать. Я не за моряка выходила.

– Выходят и за моряков. И неплохо живут. И ждут. Я сюда зачем поехал? Кто говорил: надо от родителей твоих отделиться, своим домом зажить, на кооператив накопить, Славке будущее обеспечить? И еще «машину бы неплохо», «посмотри, как другие живут…», «а на Севере, говорят, такие деньги зарабатывают…» Кто это все говорил?

– Ну, Валер, ну, я говорила… Но я же не знала, что так долго…

– Что ж, по-твоему, деньги задаром, что ли, дают? Тут работать надо, как и везде. И много работать. Так и передай, кто там болтает про «большие деньги». А что долго, так я тебя звал сюда, вызов оформил.

– Так куда же я с ребенком-то? Ты сам писал: квартира не предвидится…

– Перебилась бы в общежитии…

– А Славик?

– С мамой твоей пожил бы в деревне.

– Нашел сахарное житье! Да и мать так прямо и рвется! Я с ней просто говорить не могу.

– Скажи – не любишь.

– Ой, не знаю, Славик! Честно, никогда не думала, что жить одной так тяжело… Не могу я одна.

– Что ж, семью по боку? Я ведь тоже все бросить тут не могу, вам же со Славкой деньги нужны. Терять полярки…

– Нет уж, теперь не надо… Ой, я не знаю, Валер, есть у нас теперь семья – нет…

– Легкомысленная ты всегда была – не знаю…

– Зачем же обманывать друг дружку, Валер?

– Короче: чтоб никаких «отцов» у Славки не было. Приеду, поговорим.

– Ты скоро собираешься?

– Скоро.

– Ой, Валера, а я ведь на юг собралась!

– А Славка?

– К маме. В деревню.

– Оказывается, можно в деревню, когда тебе на юг приспичило?

– Все ж-таки мать. Куда она денется?

– Короче, будешь вести себя прилично, вышлю все, что обещал и сверх того.

– Хорошо, Валер! Все будет, как ты скажешь.

– И не очень там… на юге-то…

– Валер, я в твою жизнь не вмешиваюсь. Я же не спрашиваю, есть кто у тебя.

– У меня?! Ладно. Что с тобой говорить. Пойди, покури, я с сыном поговорю.

Женщина встала и, нелепо взмахнув рукой, вышла. Остались внимательные глаза сына. И молчание.

– Хочешь, я приеду к тебе? В деревню?

Сын молчал.

– Или хочешь, на юг вместе махнем? Чего молчишь? Хочешь к папке? – это уже шепотом.

«Ваше время кончилось, четвертая кабина, разъединяю!» Экран погас.

Утренний автобус подъезжал к тому месту, где город незаметно переходил в комбинат – улица становилась заводской территорией, жилой дом сменился точно таким же административным, а из-за него уже выглядывал цех, перекрытый арматурным сводом, и в огромный пролет, озаренный сполохами печей, втягивался короткий состав: электровоз, три платформы с ковшами.

В цеху всё – контрасты ветра и покоя, пламени и тьмы, горячего и студеного; ветер со свистом из пролета и горячий выдув пламени из печи, раскаленный металл, остывающий в форме, и косица снежного заноса у штабеля готовых отливок.

Валера пришел как раз к пересменке. Одни уходят, другие заступают – еще один контраст: энергичных, быстрых в шаге и жесте людей, только что пришедших, с усталыми, медленными в движениях уходящими.

– Иванов, давай свод на третьей латать, – на ходу бросил Валерке печевой третьей Бурнусов.

– Что, опять выдув был? – спросил Валера.

– Кабана чуть-чуть пожгло.

– Жив?

– Жив, куда он денется? Да тут начальство на беду. Инженера по тэ-бэ нелегкая принесла. Акт и все такое. Будет шум. Третий случай.

– Валенок! – сплюнул Валера.

Бурнусов ушел. Валера увернулся от проплывающего на экране цилиндра-кюбеля с шихтой и крикнул в глубину цеха:

– Тимошенко! Давай своих морячков! Тимошенко – тельник в вырезе робы – уже подбегал.

– На порошок?

– Бушприт драить! Свисти всех наверх!

Тимошенко оглушительно свистнул, но свист потонул в громе и треске – разжигали вторую печь, трещала электродуга, превращая своим нечеловеческим светом все и всех в негатив, в обратное…

– Свод латать, – скомандовал Валера. – На ходу. Пока загружают. А то не успеем в смену сварить…

– На ходу так на ходу, – улыбнулся один из морячков.

– Куда и латать, латаная-перелатанная, – засмеялся другой.

– Ладно разговаривать, какая есть! – Валера уже залез на свод печи и похлопал его ладонью: – Кормилица наша!

Столовая. Смена, где Иванов, пришла «на молоко», полагающееся за вредность: выпить по банке (здесь банки на пол-литра, а не стаканы), переброситься словом и снова в цех. Разговор идет неспешный, но важный для всех.

– Теперь точно будет шум…

– Теперь Калитин добьется своего – остановят нашу печь…

– Это еще зачем?

– Будут подбирать режим, чтоб не «дула». Третий случай.

– Чушь! Никто ему не даст! На ходу режим подберут. Не впервой. Одна печь из четырех – четверть продукции целого комбината.

– Ну и чему ты радуешься? – резко сказал Толя Хангаев.

– Я не ты, чтобы перед начальством на задних лапках плясать, – отмахнулся Бурнусов.

– А я не перед начальством.

– А перед кем?

– Если в широком смысле… то перед прогрессом, – спокойно, но с вызовом, ответил Хангаев. – Сегодня не остановят, завтра опять жди чепе…

Ребята на мгновение замолчали, но потом прения разгорелись с новой силой.

– Правильно! Что же получается? На нас пусть шкура дымится?! – уже криком вопрошал Тимошенко.

– Пить надо меньше, – строго сказал Валера.

– А про Волкова забыл? Забыл, как кровь сдавал? – наступал тот же Тимошенко. – А он не пил ни капли. Копил, на материк все слал.

– Брось! – отмахнулся Толя Хангаев. – Здесь дело принципа, кто готов ради прогресса карманом своим малость поступиться.

– Да пошел ты со своим прогрессом! – вскочил Бурнусов.

– Тебе хорошо, а у меня трое мальцов на материке.

– Вот-вот, – вступил морячок деревенского вида. – Ты знаешь, что такое остановить печь? Сколько мы тогда заработаем?

– Еще один! – Хангаев засмеялся, но монгольские его глаза недобро блеснули. – Всех денег все равно не заработаешь.

– Мне все не нужны. Мне мое отдай.

– Ты что, забыл, чему тебя на флоте учили? – остановил его Валера. – Один за всех, все за одного.

– Так то ж на флоте…

– Все равно начальство не позволит печь останавливать, – убежденно отсек Бурнусов. – Мы валюту делаем! Не говоря о прочем.

– Вот именно, нас не спросят, – зло сказал Тимошенко и повернулся к Иванову. – Вы там вместе химичили с Калитиным. Насчет выдувов. Что ж ты теперь молчишь?

– Тебе-то Калитин доложил, будет он печь останавливать или нет? – с иронией подхватил Бурнусов. – Или он тебя забыл спросить?

Валера помолчал, обвел глазами бригаду и сказал:

– Толян, он за остановку. Ну, а остальные?..

После паузы решился ответить за всех Бурнусов:

– Нам не за прогресс, а за выработку платят. – Он отвел глаза. – А что здесь не Цхалтубо, каждый из нас знал.

Валера встал:

– Ну что ж… Заметано. А кто говорить будет?

Все молчали.

– Значит, опять мне? – И повернувшись к морячку, коротко и едко бросил: – Один за всех, все за одного! Это не только для флота сгодится.

– И тебя послушают? Послезавтра на летучке?

– Вырастешь, Ваня, узнаешь. – Валера пошел от стола, за ним следом потянулись остальные.

И снова тот же сон. Та же женщина, тот же мальчик, тот же дом и тот же сад…

И старик… И мальчик, наконец, улыбается… И эхо: «А это синица… в доме, который…»

– Эй, вставай!

– А? – Валера проснулся, его разбудил Толя.

– На смену!

– Ах, да…

– Сам напросился за Кабана…

– А ты чего? – Валера уже вскочил, натянул брюки.

– А я за компанию, – Толя хохотнул. – Думаешь, одному тебе деньги нужны? Мне вон мать пишет: крыша прохудилась, надо дом перекрывать…

Автобус. И разговор около качающихся в дремоте голов Толи и Валерия:

– Я ему говорю: только под землю!

– А он?

– Он говорит: пока на земле поработаешь, на стройке, по подряду! А я ему: дудки! Под землю! Он: у тебя нет горной квалификации! А я: ставьте в забой!

– И он?

– Согласился. А то нашел дурака! Под землей, знаешь, какая температура?

– Мороз?

– Валенок! Плюс тридцать! Это же на глубине тысячи метров. А на поверхности зимой тоже тридцать, только минус, да ветер двадцать метров в секунду! И надбавки под землей, да горный стаж, да за вредность, а?!

– Буду тоже проситься! Как штык!

Длинный язык пламени из окошка печи. Валера и Толя проворно отскакивают по сторонам, потом в две лопаты, как автоматы, закидывают «выдув» шихтой. Вокруг незнакомые нам плавильщики другой смены. Поодаль стоят и наблюдают начальник цеха и инженер по технике безопасности – оба в костюмах, белых рубашках, галстуках, но в робах внакидку и в зюйдвестках.

– Глянь, – говорит Толя, не поворачиваясь, – Калитин…

– И этот с ним, по тэ-бэ…

– Может, потолкуем насчет печи? А то, хошь, я один пойду спрошу?

– Поперед батьки в пекло не лезь! —

Валера надвигает Толе шапку с дырками для глаз. – Надо же такой колпак учудить!

– Глянь, глянь! Ты робу подпалил! Вон, карманы уже дымятся…

Роба у Валеры и правда подпалена.

Дверь кабинета с надписью: «Флюорография». И от руки: «Сегодня ф-ю проходят рабочие плавильного цеха».

Валера открыл дверь. За столиком сидела миловидная сестра с толстенной книгой. Толя тоже было протиснулся в дверь.

– По одному! Подождите там! – Книга с треском захлопнулась. – Фамилия?

Валера ошеломленно уставился над медсестру– такой в этом городе он еще не встречал.

– Фамилия?

– Иванов…

– Смешней ничего не могли придумать? Из плавильного?

Валера не сводил глаз с девушки.

– На мне ничего на написано! – Сестра с вызовом и неприязнью подняла голову. – Разденьтесь до пояса и идите сюда.

Валера снял рубашку, и, неловко ежась, подошел. Девушка завела за ширму, взяв за локти, прижала к экрану:

– Выше подбородок. Да не так! Отведите плечи назад… Что с вами!

– Закружилась голова…

– Стойте смирно. Сделайте вдох и не дышите… Теперь дышите. Кому я говорю?! Дышите! Какой-то ненормальный, честное слово!

– Ну и что там у меня? Внутри?

– Ничего хорошего.

– Я шучу.

– А я нет. Повернитесь спиной. Вдохните. Не дышите. Постойте минутку. – Девушка встала, подошла к двери, ведущей в смежный кабинет: – Можно тебя на минутку?

Вошел пожилой мужчина.

– Вот, посмотри, – девушка уступила ему место перед экраном.

– Сколько лет в горячем цеху? – спросил тот у Валерия.

– Шесть.

– Никаких жалоб?

– Только на нехватку тепла.

– Я вас серьезно спрашиваю, молодой человек!

– Я про человеческое тепло.

– Ну, это не вы один, – вставила девушка.

– А что вы скажете, если я вам не разрешу дальнейшую работу в плавильном отделении?

– Скажу: не выйдет. Я там должен проработать минимум десять. Мне нужен горячий стаж и надбавки.

– Зачем?

– Для пенсии.

– Это у него такие шутки, – пояснила девушка.

– У вас есть семья?

– Есть.

– Здесь или на материке?

– Еще не разобрался…

– Все-таки подумайте. Может быть, вам не имеет смысла дожидаться пенсии в горячем цеху. – Врач повернулся к медсестре: – Напиши: практически здоров. – И на прощание Валерию: – Молодость не бесконечна. Всем другим напиткам «предпочитайте молоко.

– Вам все ясно? – спросила девушка.

– Нет. Почему, например, вы с ним на ты?

– Потому что он мой отец.

– А что со мной?

– По-моему, небольшое расширение сердца. Пройдет на материке. Поезжайте, мой вам совет.

– Только с вами.

– Ладно, идите, зовите следующего.

– А если я вас серьезно приглашу на материк, поедете?

– Хватит, пошутили.

– Я серьезно на этот раз.

– Заходите, поговорим, – в первый раз улыбнулась девушка.

Валера рывком открыл дверь в комнату мастеров, где шла летучка, надеясь сразу броситься в бой. Но здесь было не до него. В битком набитой комнате страсти накалились до предела.

– И еще рапорт с объяснением напишете! – почти кричал Калитину бородач с лауреатской медалью на лацкане, заместитель главного инженера комбината. – О причине остановки печи!

– И напишу! – тоже повысил голос Калитин. – Только под вашу ответственность снова пущу печь.

– Самоуправство пора оставить, товарищ Калитин, – вскочил бородач. – На счету каждый анод, а вы хотите на четверть снизить продукцию комбината. Вы – кто? Директор комбината? Министр? Госплан? Кто вам дал такое право?

– Да и с нами не мешало бы посоветоваться, Константин Евгеньич, – Валера сам не ожидал, что все-таки произнесет эту фразу.

Все разом повернулись к нему.

– Тебе чего, Иванов? – спросил Калитин.

– Да вот любопытно, что вы решили про печь-то нашу… Как-никак рабочего класса тоже касается. Или нет?

И в этот момент в Валеру, как в возможного союзника, вцепился худой, подтянутый, с очень «ленинградским» лицом инженер по технике безопасности.

– Пусть рабочий класс нам и скажет. Положение в цеху ненормальное?

– Ненормальное, – стараясь на ходу понять, что от него хотят, ответил Валера.

– Кабанов пострадал от выдува?

– Пострадал.

– А вы могли пострадать?

– Я – нет. Я по утрам не опохмеляюсь.

Раздался смех.

– А случай с Волковым? – строго одернул Валеру Калитин.

– Дела не знал, а лез. Все заработать рвался…

– Выходит, печь ни при чем? – сверлил. глазами инженер по тэ-бэ Валеру. – Может, и выдувов не бывает, а?

– Сами знаете. Да и вообще: плавилка не Цхалтубо. Ежу ясно.

– Постой, постой! – Калитина задела за живое. – Ты, выходит, против остановки печи?

– А что я не ясно сказал?

– Ясно, – безжалостно отрезал Калитин. – Выходит, не один Волков только о копейке и думает.

– Дело не во мне, – Валера чуть не до слез обиделся. – Да я… Вы же сами: вместе, вместе… Вы нас спросили? Вот у матери Толяна крыша прохудилась… Потом вот я…

– Ну, что ты? – бородач чуть не с мольбой или чуть не с угрозой взглянул на Валеру. – Что ты?

– Не гулял отпуск полтора года, а тут… Сколько я получу, если остановят печь…

Многие поморщились, от Валеры ожидали другого.

– С людьми надо работать, товарищ Калитин! – бородач встал и двинулся к двери.

– Помните, мы говорили, – Валера бросился спасать положение, – что можно без остановки печи подобрать режим… Чтобы и показатели, и выработка, и безопасность… – Он чувствовал, что провалил свою роль, и сейчас не то чтобы жалок, а не к месту.

– Вот, – сжалился все-таки бородач, – рабочий, оказывается, больше о государственных интересах печется, чем мы с вами, Константин Евгеньевич. – И, потрепав Валеру по плечу, вышел.

– Придется вернуться к этому разговору на другом уровне! – бросил ему вслед инженер по тэ-бэ.

– Доволен? – спросил Калитин Валеру. – Высказался? Отомстил, что ли?

– Я хотел, как лучше… – Валера опустил голову.

– Крыша, отпуск… Кто тем не пускал в отпуск? Хоть завтра. А не ты мне говорил: «Мне все равно, когда идти! Мне и ехать-то толком некуда!», не ты говорил?

– Я.

– Ну и ну… – Калитин в сердцах захлопнул за собой дверь.

– Говорят, тебя послушали? – на ходу бросил Бурнусов, когда Валера вернулся в цех.

– Он за нас за всех там высказался, – сказал Тимошенко. – Мы, говорит, могём и так, у нас шкура дубленая!

Морячки прошли, посмотрев на Валеру с сочувствием.

– Вообще, конечно, ради дела можно бы и пожертвовать полсотней, – обронил один из них.

Лишь Толя Хангаев одарил его лучезарной улыбкой:

– Вот тебе и заметано! Одна беда – шибко сознательных у нас никто не любит. Айда аноды выбивать, три штуки от той смены осталось, не успели выбить, теперь запишем себе.

Валера шел по улице мимо одинаковых, на сваях, домов. На одном плакат-предостережение: «Берегите, не разрушайте вечную мерзлоту!». Свернул в кафе-стекляшку.

В пустом помещении пожилая уборщица подметала пол, а худой, темнолицый мужчина стоял возле стола, бездумно глядел перед собой. При виде Валеры лицо его расплылось в улыбке, и он оказался совсем молодым. Моложе, наверное, самого Валеры.

– Опять ты тут, Бычок? – покачал головой Валера, направляясь к кассе.

– У них только «Айгешат», – раздалось за его спиной. – Можешь не смотреть.

– Два вареника, один раз помидоры. И два стакана, – сказал Валера в кассу.

– Мне тоже помидоры, – попросил Бычок.

– Тебе и беру, – бросил через плечо Валера, стараясь не впасть в тон благодетеля. – У меня от них чесотка. С детства…

…Они ели за столиком в углу. Как старые, давно все сказавшие друг другу приятели.

– С продсклада ушел? – спросил Валера. – Я ж за тебя ручался.

Бычок засопел, но ответил солидно:

– Доктора запретили тяжести таскать. Помолчали.

– А из бани почему?

– Жарко.

– А в плавильном не жарко было?

– Хм… – Бычок отвел глаза.

– А швейцаром в кафе-мороженом?

– Драться не люблю.

– Какая же в кафе-мороженом драка?

– Плохо, что у них первого нет… – Бычок вздохнул и посмотрел сквозь стеклянные стены куда-то далеко-далеко. – Я без первого не человек… Скажи, Валера, для чего люди живут?

Валера, дочистивший тарелку, хотел было встать, но тут поймал этот длинный, собачьей тоски, взгляд Бычка.

– Для первого, – усмехнулся Валера, торопливо положил на стол металлический рубль и бросился со всех ног вон от своей жалости, немогущества, от этой уже отлетающей души. Стакан его остался нетронутым.

Детские сады в этом далеком городе были схожи с чудом. Чего здесь только не было! И выложенные плиткой бассейны, и огромные вечнозеленые оранжереи, и какие-то веселые горки, и фонтаны. А главное – цветущие, сияющие, нарядные, абсолютно счастливые лица детишек. И в ответ невольно расцветали лица родителей, в основном молодых, немногих бабушек и дедушек, пытающихся унять, усмирить и одновременно приласкать это счастливо орущее, неистовое от радости жизни маленькое воинство.

Валера, прислонившись к стене, наблюдал за всем этим пиршеством жизни. Ему было и приятно, и неудобно, и как-то пронзительно грустно.

– А вы, дяденька, за кем пришли? За Машенькой Орловой? Она вон там… – показывали ребята на одиноко играющую около бассейна жгуче-черную девочку.

– Нет, у меня мальчик, – неожиданно ответил Валера.

– Вы за кем? – спросила молодая воспитательница.

– Да я так… Скажите, вы всех детей берете? Места у вас есть в садике?

– Через производство хлопочите. – Женщина нахмурилась. – Не хватает мест. А что делать. Не успеют приехать – и сразу рожать. Как будто нет у них других развлечений.

– Разве плохо?

– Вот я родила – и теперь из-за него здесь работаю. А до того в яслях. А я ведь химик по специальности.

– А я – плавильщик. Возьмете к себе? – Валера улыбнулся. – Поваром? – И зашагал прочь.

Он вошел в общежитие. Вахтерша с вязаньем молча подала ему телеграмму. На раскладушке под висящими в раздевалке бушлатами лежал Кабан с перевязанной рукой.

– Ты чего здесь?

– А тебе-то че? – лениво ответил Кабан. – Отдыхаю.

– Не мог поосторожней у печи? Из-за тебя чуть…

– Знаем, как ты права качал. Совесть плавильного отделения! Ха! Шестерка!

Валера опустил голову, сжал кулаки. Потом вскрыл телеграмму, удивился: «Ждем тридцатого день рождения». И подпись: «Кирилл Сергеевич».

– От кого это тебе, Иванов? Чей день рождения? – Тетя Маша всезнающе смотрела из-за очков.

– А какая разница, – пожал плечами Иванов и радостно добавил: – Еду, теть Маш!

– Куда ж етто?

– К своим, теть Маш, к своим!.. Знаешь что, Кабан? – Валера ласково наклонился к приятелю. – Я кто угодно, только не шестерка! Понял?

Валера стоял около горбольницы. В пушистой шубке вышла Нина, сестра из кабинета флюорографии. Валера шагнул навстречу.

– Простите? – Нина не узнала его.

– Приглашаю прокатиться на материк, – срывающимся голосом выговорил Валера.

– А, это вы… Шутник.

– Так как, поехали?

– Прям вот так? Прям сейчас? – смеется Нина.

– Почему сейчас? Можно перекусить на дорожку…

«Я могилку милой искал», – пел в ресторане полный человек неопределенного возраста по имени Жора. В бабочке, в грязноватом ресторанном смокинге. Пел за столиком Валеры и Нины, где веселье было в разгаре – сидели какие-то явно случайные, внезапно возникшие ресторанные приятели, присел даже метрдотель. А Валере сейчас было нужно, чтобы рядом с ним были люди, люди, люди…

Пел Жора превосходно, и все в ресторане забыли о несоответствии высокого серебряного голоса и грузной расплывчатой фигуры. Летучее напряжение счастья шло от этого свободного голоса. Валера даже прикрыл глаза.

Официанты и поварихи сгрудились в боковом переходе, и метрдотель смахивал слезу.

«Долго я могилку искал…»

– Знаешь стихи: «Вот дом, который построил Джек»? – тихо спросил Валера, наклонившись к Нине.

– Блейк в переводе Маршака. «А это синица, которая…» И еще про кошку. Наизусть не знаю…

– Жаль! Хорошие стихи. Душевные. Я к ним привязался.

– А ты вообще привязчивый, – улыбнулась Нина. – Я заметила.

– Нет, просто живешь-живешь, как по. течению, а потом вдруг подумаешь: а что ты такое? Помог ты кому-нибудь? Осчастливил? Да просто – не ради же одних денег мы на работу идем… Спим. Едим… Детей рожаем. Какая-то основа всего этого должна быть?

– Должна, – все еще продолжая улыбаться, кивнула Нина.

– Прогресс, скажешь?

– Нет, не скажу.

– И я не скажу. Мне подай человека…

– Так ты меня решил осчастливить? – осторожно спросила Нина.

Валера глянул на нее, как будто впервые увидел.

– И тебя, конечно, – уверенно, как само собой разумеющееся, согласился он. – И не только тебя! Я вот тут плюхнулся… Хотел, как всем лучше. А оказывается, так, чтобы всем лучше, – так не бывает…

– А ты не всех… Ты хоть одного… – тихо сказала Нина.

Валера придвинулся и взял ее за руку:

– Нет, мне одного мало! Я в таком месте вырос, где для одного…

– Где «один за всех и все за одного»?

– А ты откуда знаешь? – выпялил глаза Валера. – Нет, ты все-таки молодец! Ты все-таки человек! Хочешь, поедем туда?

– Хочу. Возьмешь?

– Решено! И чур, не отказываться потом!

Грянул оркестр, и Нина неожиданно наклонилась и поцеловала его, бережно, как маленького: «Ох, ты горе мое… Мало ему одного… Горюшко…»

А он буквально расцвел от счастья.

Валера, увешанный сумками, продирался сквозь толпу перед входом в кафе «Лама». Нина еле поспевала за ним. В витринах кафе вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли орнаменты из лампочек: «Дискотека».